В 216-й стрелковый полк разведчик сержант Стрекалов попал, можно сказать, случайно. После госпиталя его должны были направить обратно в 305-й, но не направили по той причине, что самого полка к тому времени уже не было — погиб полк под городом Великие Луки, и Стрекалова определили куда поближе.
Рана все еще давала о себе знать, и сержант на первых порах вынужден был хитрить, чтобы не попасть часовым на пост и не застудить больное плечо. Ради этого он с неделю трудился на кухне — чистил картошку, мыл котлы, бегал за махоркой для повара к тем, кому приходили из дому посылки. Пробовал даже тачать сапоги, но только напрасно испортил материал — сапоги у него не получились.
Несерьезная эта работа самолюбию урона не наносила. Стрекалов знал, что она временная, и мирился с ней, а заодно и с тем, что здесь все звали его не по званию и даже не по фамилии, а по имени — Сашка. О службе в незабвенном 305-м и о своих боевых делах не распространялся, медаль «За отвагу» хранил в кармане в чистой тряпочке — несолидно с такой наградой при кухне быть, а когда в чем упрекали, шутил, рассказывал разные побасенки. Постепенно стал он своим парнем и на кухне, и в ротах — нет-нет да и притащит добавочки нуждающемуся…
На сытных харчах рана быстро заживала, и скоро Стрекалова определили в приданный полку зенитный артдивизион.
Так разведчик стал артиллеристом.
Жизнь у артиллерии, если смотреть со стороны, — курорт на колесах. Отрыл орудийный ровик, землянку и сиди загорай. Хоть и на передке, а все не под носом у немца: прицельно в артиллериста из винтовки, пожалуй, и не попадешь. Конечно, зенитная на прямой наводке то же самое, что полевая, но все-таки…
Так Стрекалову казалось прежде. Однако мнение изменилось, стоило ему ступить на огневую позицию батареи. Утром того же дня он с пятью другими солдатами своего расчета копал котлован под блиндаж КП. Велено было сделать накат, обшить стенки тесом, настлать пол, установить в ровике дальномер, прорыть запасной ход. Ребята подобрались один к одному: от дела не бегали, но и дела как следует не делали. Стоило командиру расчета отлучиться, как все бросали лопаты и начинался треп.
— Командиром батареи у нас старший лейтенант Гречин, — объяснял подносчик патронов рядовой Кашин, солидно посасывая самокрутку, — мужик сурьезный и службу знает.
Василий Кашин сам без году неделя в армии, но уж так повелось, что сложившийся коллектив на прибывшего новичка смотрит свысока. Стрекалов поэтому чаще всего помалкивал, слушал.
— Нашим взводом командовает младший лейтенант Тимич, его кореш. Тоже ничего мужик.
Васька мал ростом, тщедушен, слегка сутул, при ходьбе сгибает колени, отчего руки его кажутся длиннее, чем есть на самом деле.
— Вторым — лейтенант Гончаров. У етого шуры-муры с санинструкторшей.
— Не шуры-муры, а любовь! — поправил его заряжающий Богданов. — Различать надо…
— А это кто как понимат. Товарищ старший сержант Уткин так прямо и грит: «Снюхались, грит, а комбату расхлебывать».
— Как зовут Гончарова? — спросил Стрекалов. — Случайно не Андреем?
Кашин дососал чинарик, придавил его каблуком нового, еще не обмявшегося ботинка и, цыкнув слюной сквозь зубы, ответил:
— Может, и так, кто его знает.
— Где он сейчас?
— В тылах, — ответил Богданов, — по комсомольским делам вызвали. Он у нас комсорг. Знакомый, что ли?
Сашка не ответил.
Показался старшина, и работа возобновилась. Когда котлован стал достаточно широк, Богданов пристроился рядом со Стрекаловым. Работал он сноровисто, легко, как хорошо смазанная машина, без остановок, мышцы под тонкой тканью гимнастерки не вздувались шарами, как у Уткина, а лишь слегка напрягались, твердея до упругости автомобильной шины; комья мерзлой земли летели с его лопаты дальше, чем у других.
Увлекшись, Сашка незаметно втянулся в богдановский темп и остановился, только почувствовав знакомое колотье в левом предплечье. Заметив его побледневшее лицо, Богданов бросил лопату, выпрямился. От его разгоряченной спины шел пар.
— Передохнем. — Надев телогрейку, он разбежался и легко, как по наклонной доске, взлетел по отвесной стенке вверх. — Давай руку, пехота.
— Разведка, — поправил Стрекалов, самостоятельно выбираясь из котлована.
— Все равно пехота.
Из овражка, где находилась кухня, кто-то прокричал, вызывая первый орудийный расчет на обед. Надев шинели, Стрекалов с Богдановым не спеша пошли к своему орудию. В блиндаже возле нар копошились Кашин и Моисеев — разбирали котелки. Разобрав, кинулись к выходу, толкая друг друга, побежали по ходу сообщения.
За шатким неструганым столиком сидел четвертый номер орудия Сергей Карцев и что-то писал.
— А ты чего? — спросил Богданов, беря в руки котелок.
— Осокин принесет, — не поднимая головы, ответил Карцев.
— Я спрашиваю, почему ты сегодня не работал?
— Вот когда будешь командиром, тогда и спрашивай.
— Ну и фрукт! — удивился Глеб. — Второй месяц в армии, а уж пальца в рот не клади… А ну, встать!
Карцев не встал — ефрейтор Богданов был таким же орудийным номером. Впрочем, через минуту он и сам понял, что так отвечать товарищу не следовало: Глеб полдня проработал на морозе, в то время как он, Карцев, нежился в тепле, составляя по просьбе старшины рапорт на списание сгоревших прошлой ночью двадцати комплектов обмундирования…
— Извини, Глеб, я не то хотел сказать…
— А я то! Ты еще за мамкину сиську держался, а я уже воевал! Ясно? А то, что я не твой командир, так это только потому, что не хочу таким дерьмом командовать!
— А с какого он года? — спросил Стрекалов, кивнув на Карцева.
— С двадцать шестого. Сопляк!
— А ты?
Глеб покосился на Сашку и промолчал. Стрекалов засмеялся.
— Ладно, пойдем лучше за обедом.
— Принесут, — буркнул Богданов, заваливаясь на нары. Он был всего на год старше Карцева…
Минут через десять вернулись дежурный и его добровольные помощники. Впереди шел Моисеев, держа, как святыню, в вытянутых руках сверкавший чистым алюминием котелок. Командир расчета старший сержант Уткин молча достал из щели между горбылями медный колпачок от зенитного снаряда, подул в него и, сохраняя на лице выражение полного безразличия, принялся разливать водку в подставленные кружки. Остаток он, не меряя, вылил в свой котелок и отнес в угол, где находился его персональный топчан и рядом с ним маленький столик. Блиндаж, общие нары и общий стол строили бойцы расчета, Уткин же трудился только над этим уголком. Завершив его, он повесил в правом верхнем углу — как раз над столиком — портрет товарища Сталина в маршальском мундире, а чуть пониже его и ближе к изголовью — фотокарточку своей жены Настасьи Лукиничны — круглолицей и, по-видимому, очень полной женщины лет тридцати с хвостиком. С этого дня ее острые глазки неутомимо и зорко следили за всем, что делалось в блиндаже. Потом портрет Настасьи Лукиничны исчез. Предшествовало этому какое-то письмо, которое Уткин сначала перечитал несколько раз, чего не делал никогда прежде, а затем порвал в мелкие клочья. Место жены на земляной стенке блиндажа прочно заняла артистка Марина Ладынина.
Прежде чем выпить, Уткин обвел затуманившимся взором свой расчет.
— Ну як, хлопцы, воюемо?
Раньше он командовал расчетом, состоявшим из одних украинцев, и с тех пор частенько говорил, употребляя украинские слова.
— Воюемо! — отвечали «хлопцы» — выходцы из костромских деревень.
— Ну и добре. Смерть немецким оккупантам!
Обед — час тишины и покоя. Время обеда, все шестьдесят минут, принадлежит без остатка солдату, и если все сложится удачно: дежурный попадется расторопный, успеет занять очередь к ротному котлу — то от самого процесса принятия пищи, который занимает не так уж много времени, останется еще с полчаса, а то и больше, чтобы черкнуть письмецо, сбегать в соседний ровик к земляку, пришить чистый подворотничок или просто покемарить в уголочке, накрывшись шинелью.
В обед даже немцы молчат. Им тоже дороги эти шестьдесят минут. В это время не так опасно передвигаться по траншеям: немцы в этот час обычно не стреляют.
Управившись с обедом в десять минут, Стрекалов остальные хотел потратить на сон — писем писать было некому, — но неожиданно в блиндаж вошли командиры соседних орудий старшие сержанты Носов, Гусев и Чуднов. Первый нес под мышкой гармонь, второй — котелок с водкой, третий — только что распечатанную посылку.
— Принимай гостей, Митя! — закричал Носов и лихо перебрал лады.
— Чего это вы? — спросил Уткин, поглядывая на котелок. — Вроде бы радоваться нечему.
Носов освободил одну руку.
— Нечему? А ну считай! Лешку жена вспомнила, посылку прислала — раз, у Гусева баба двойню родила — два, мне сегодня двадцать восемь стукнуло — три, а последнее ты и сам знаешь.
— Чего еще? — спросил Уткин, оживляясь все больше.
— Как это чего? Немца-то гоним, голубчик мой, Митя! Дай я тебя расцелую по-нашему, по-русски! А ну, ребята, садитесь! За Лешкину бабу, за Колькиных близнецов, за мои двадцать восемь.
— И за победу, — напомнил Гусев, протискиваясь поближе к печке.
— И за нее, родную, драгоценную! — Носов рванул мехи.
Солдаты гурьбой повалили к выходу. Когда гуляют командиры, рядовым тут находиться неловко.
Заместитель Уткина Сулаев тоже вышел со всеми, но его позвали обратно, и «к орудию» скомандовал на правах старшего Богданов.
— Приведем матчасть в порядок, — сказал он, — после меньше будет работы.
«Матчасть» — зенитное восьмидесятипятимиллиметровое орудие, поставленное на прямую наводку; снаряды слева — бронебойные, справа — осколочные, позади, возле выхода из землянки, обычные зенитные дистанционные на случай воздушного налета.
Богданов взялся за рукоятку затвора, большим пальцем утопил нажим, резким движением вперед провернул рукоять. Тяжелый клин опустился с глухим стуком. Богданов с минуту внимательно осматривал гладкие, обтекаемые стенки казенника. Светлая, похожая на вазелин смазка, называемая «пушсалом», была девственно чиста.
— Перекур! — сказал Богданов. — Нечего зря надрываться.
Из блиндажа высунулся Уткин, негромко позвал Кашина.
— Сбегай к старшине Батюку, скажи, командиры орудий просят его срочно прийти на совещание! — И, заметив, что Кашин намеревается махнуть напрямик через поле, погрозил ему пальцем. Кашин послушно скатился с бруствера и нехотя поплелся по ходу сообщения. Маленький рост позволял ему ходить всюду не нагибаясь.
Итак, кое-что из жизни батареи Стрекалов уже знал. Его командир — слесарь из Любима. Заместитель командира Сулаев — бывший колхозный счетовод. Командир второго орудия Носов — одногодок Уткина — в прошлом каменщик. Командир третьего — старший сержант Гусев — плотник, Чуднов — комбайнер. Все пятеро начали войну почти одновременно с Сашкой, но с первого дня службы находились в зенитной и другого рода войск не знали. Самым старым кадровиком на батарее был старшина Батюк, или, как его называли чаще, Гаврило Олексич, начавший военную службу в тридцать седьмом году и лишь недавно переведенный из пехоты в артиллерию. Когда дело не касалось стрельбы, Гаврило Олексич становился первым лицом на батарее, и все, в том числе командиры взводов, превращались в его подчиненных. Он царствовал все двадцать четыре часа, начиная с закладки крупы в котел и кончая раздачей добавок после ужина. Ночью он не спал и по привычке неслышно обходил посты, проверяя часовых. Лейтенанты — зеленая молодежь — учились у него всему: приемам рукопашного боя, солдатским острым словечкам, выпусканию табачного дыма через нос, саперному делу, определению погоды на три дня вперед, наматыванию портянок, стрельбе из нагана и карточным фокусам.
У Стрекалова со старшиной знакомство произошло довольно быстро. Глянув на Сашку вприщур, Батюк тронул пальцами желтые от никотина усы и сказал:
— Колы вин нэ из конокрадив, то мий ридный батько — нэ Олекса.
Впрочем, вскоре они едва не подружились. Как-то ближе к ночи Стрекалов спустился к дверям старшинской землянки, приоткрыл ее и застал старшину за священным занятием — распределением порций хлеба. Вообще, в самом этом деле не было ничего сверхъестественного, но старшина почему-то нервничал, сильно вздыхал и прикладывал ко лбу грязный платочек. Сашка подумал немного и вошел в землянку.
— Тоби чого? — вытаращил глаза Батюк. Вход сюда был доступен лишь избранным.
— Да вот зашел поинтересоваться насчет Уголовного кодекса, — беспечно оглядывая деревянные полки, ответил Сашка. Глаза у старшины стали круглыми.
— Що такэ?
— Уголовный кодекс нужен, — повторил Стрекалов, — БССР, потому как мы сейчас на территории…
Старшина медленно вышел из-за маленького столика, в раздумье смахнул с него хлебные крошки.
— Зачем вин тоби?
— Я же сказал: интересуюсь. Да и вам его не мешало бы почитать, товарищ старшина. Очень интересная и поучительная книга! Вот, к примеру, есть там одна статья…
— Заходь, — сказал Батюк и прикрыл за Сашкой дверь.
На востоке уже занималась заря, когда Стрекалов снова вышел на свежий воздух. Провожая его, старшина говорил:
— Умная у тэбэ голова, Стрекалов, та дурню досталась. Приходь до мэнэ у другый раз, я тоби ще нэ таку работенку пидкину!
Сашка никому не сказал, что всю ночь по приказанию старшины перебирал у него в каптерке гречневую крупу, отделяя от нее мышиный помет и камешки…
Между тем гармонист в блиндаже, исчерпав веселый репертуар, перешел на грустный. Прослушав несколько раз «Тоску по родине», «Расставание» и «Синий платочек», бойцы первого расчета стали понемногу подвигаться к двери: мороз хоть и невелик, да с ветром!
Выбрав момент, когда гармонь замолчала, Стрекалов отворил дверь.
— Сам ты пойми, Петро, — ласково говорил Носов, обнимая за плечи Гусева, — ну какой ты им отец? Ты Варьку видел год назад, когда нас на фронт везли, так? А они токо-токо родились!
— Не токо-токо, а две недели назад! — протестовал широкоплечий, почти квадратный Гусев. — Это письмо на почте застряло, понял?
— Ну, все одно, две недели туда, две недели сюда, а баба носит только девять месяцев. Девять! А ты го-о-од ее не видел! Да и то небось только рядышком посидели…
— Врешь! — крикнул в отчаянии Гусев. — Меня комбат до четырех ноль-ноль отпустил! На всю ночь! Понял?
— Это в Данилове, что ли? — вмешался Чуднов. — Тогда никого надолго не отпускали.
— Во-во, и ты помнишь! Слышь, Петро, и он помнит…
От удара могучего кулака с треском развалился кое-как сколоченный столик, с веселым звоном разлетелись котелки и кружки. От второго удара — ногой — закачалась и стала валиться набок разогревшаяся до малинового свечения железная труба; благим матом завопил Носов, прижатый к раскаленной печке; блиндаж наполнился дымом, запахом паленой материи, оглушительным хохотом.
— Досыть, хлопцы, досыть, — говорил старшина Батюк, выпроваживая всех троих из чужого блиндажа, — побалакали, та-й годи. У другый раз…
РАДИОГРАММА
«Командиру 201-й стрелковой дивизии, генерал-майору Пугачеву
26 ноября 1943 г.
В связи с изменившейся обстановкой на фронте командование армией сочло необходимым отозвать боеспособные части 105-й и 107-й стрелковых дивизий из района г. Платова, В дальнейшем контроль над окруженной группировкой немцев, а также конвоирование на армейские пункты сбора военнопленных добровольно сложивших оружие солдат и офицеров противника возлагаю на вас.
Командующий армией генерал-лейтенант Белозеров».
Следующее утро принесло Стрекалову большую радость. Полусонный и хмурый, он только что сменился с поста и, проглотив свою порцию пшенки, намеревался уснуть, когда под верхним обрезом входа в блиндаж показались ладные женские ноги, обутые в желтые американские ботинки.
— Эй, первый расчет, есть у вас боец Стрекалов?
Сашка удивленно поднял голову. Вообще женщина в зенитной артиллерии не редкость, но здесь, на переднем крае, да еще ищущая его, Сашку, — это было удивительно.
— Есть, есть! — крикнул Кашин. — Заходь!
Стрекалов поднялся с земляных нар, но женские ноги стали быстро спускаться по ступенькам вниз, ему навстречу, и в дверях возникла аккуратная фигурка в белом козьем полушубке, наискось, от бедра до плеча, перехлестнутая парусиновым ремнем санитарной сумки.
Девушка вгляделась в полутьму блиндажа и сдернула с головы шапку.
— Сашенька! Ты ли это? — Она улыбалась ему яркими, слегка влажными губами, на светло-золотистых ресницах дотаивали снежинки. — А я слышу — фамилия знакомая, уж не нашенские ли тут объявились? И надо же!
Стрекалов смотрел на нее, узнавая и не узнавая в ладной, перетянутой офицерским ремнем военной соседскую девчонку, озорницу и хохотушку, удивившую всю улицу своим внезапным решением пойти на фронт. Были на Володарского и побойчее, и поразвязней, а на фронт пошла одна она, Валька Рогозина — дочь солдатской вдовы Настасьи, и Сашка теперь искал и не находил слов, которые, наверное, должен был сказать при такой встрече.
— Гора с горой… — начал он и поперхнулся. Какой-то странный спазм сжал горло, в носу защипало…
— Тебе чего, Рогозина? — спросил Уткин, старательно облизывая большую, как половник, деревянную ложку. — Земляка, что ли, встренула?
— Земляка, Уткин, земляка! — продолжая улыбаться, ответила Валя. — С одной улицы мы. Надо же, Сашка Стрекалов здесь!
— Так вы… с Андреем вместе? — нашелся наконец он.
Валя кивнула.
— Вместе, Сашок. Он о тебе частенько вспоминал. Тетя Ксеня писала, что ты ранен. Подлечили-то хорошо? А то ведь всякое бывает…
— Нормально.
Уткин спрятал ложку за голенище и пропел особенно музыкальным тенором:
— Расче-оо-т, на вы-и-хо-о-од!
Валя надела шапку.
— Андрея в штаб вызвали. Сегодня вечером должен вернуться.
— Стрекалов, тебе особое приглашение? А ну, бегом!
Все последние дни полк занимался бессмысленным, по мнению Стрекалова, делом — долбил кирками мерзлый грунт, углубляя траншеи и возводя дополнительные накаты. Артиллеристам, чтобы не сидели без дела, тоже дали задание: отрыть траншеи полного профиля для роты стрелков и построить надежные укрытия для людей и боеприпасов. Руководил этим строительством старшина Батюк.
К середине дня кирка начинала тяжелеть в Сашкиных руках, спина ныла, глаза заливало потом. Мысленно он проклинал старшину и всех, кто любит мучить солдата ненужной работой, которой, как видно, не будет конца. Когда выкопали траншею, старшина приказал обшить стенки досками, сделать несколько выходов со ступеньками, ниши для ручных гранат и ящиков с патронами. Стрекалов понимал, что многое делается не зря, но сквозь дымку усталости сама опасность просматривалась смутно, о ней не хотелось думать.
Изредка наведывался Андрей Гончаров, усмехался по обыкновению, глядя на Сашку с высоты бруствера, и уходил снова. Валя прибегала чаще, приносила махорку и трофейные сигареты, выдававшиеся только офицерам.
— Андрей курить бросил, — сообщала она и подолгу сидела на сложенных в кучу шинелях, вспоминая гражданку, родной Данилов, улицу Володарского. Оказывается, она уже тогда выделяла Сашку из таких же, как он, мальчишек и знала, что со временем из него выйдет стоящий человек… Не вспоминала она лишь бесконечные драки между ребятами с Володарской и Циммервальда, в которых Сашка участвовал весьма активно. Андрей хоть и приходился Сашке дальним родственником, но, поскольку жил на Циммервальда, являлся кровным врагом всех Володарских. Правда, время от времени устраивались перемирия — обычно они совпадали с привозом в городской клуб новой кинокартины, — и тогда Сашка, одетый во все чистое, ходил с теткой в гости к Гончаровым. Андрей ему нравился, но дружить с ним постоянно он не мог — володарские могли расценить это как предательство…
— Ваши, наверное, уже и дров запасли, — говорила Валя, — а наши небось только разворачиваются. Илюхе скоро шестнадцать, а как был балбесом, так и остался.
— Илюха — ученый, — замечал Сашка, — восьмой закончил.
— Толку-то, — вздыхала Валя. — Мать пишет, по математике еле-еле на тройку вытянул, по физике только из уважения к родителям «два» не вляпали. Мишка, тот да, башковитый. И красивше Мишка-то. Настоящий мужик будет.
Потом она уходила, а первый расчет продолжал работу.
— Конец-то будет когда? — как-то не выдержал Богданов.
Уткин ответил раздумчиво:
— Должон быть. У всякого дела свой конец имеется.
Работа их закончилась неожиданно. Стрекалов как раз сооружал одну из ниш и видел, как вдруг подобрался Батюк, поправил ремень, откинул назад полевую сумку и, сильно вывернув ладонь, рапортовал кому-то неестественно громким голосом. Стрекалов оставил лопату и глянул вдоль траншеи. Вот сейчас начальство все увидит, поймет и тогда…
Но «тогда» произошло раньше, чем он думал. Старшина, отдававший рапорт, и командир артдивизиона капитан Лохматов, принимавший его, еще стояли друг против друга, когда невдалеке, за бруствером, охнула земля, взметнулась в небо огненным смерчем, посыпалась на головы людей, колкая, жалящая, пахнущая толом. Все пригнули головы, только Батюк и Лохматов продолжали стоять, соревнуясь в выдержке. Старшина уже не докладывал, но все еще держал сильно выгнутую ладонь у виска — привычка довоенного времени.
За первым снарядом последовал второй, пятый, десятый. Побросав лопаты, бойцы занимали свои места. Капитан спустился в блиндаж, сел за стол, полчаса назад законченный Моисеевым, — гладкий, белый, липкий от смолы, — провел по нему ладонью, понюхал ее и сказал, стараясь перекричать грохот обстрела:
— Успел-таки Батюк!
Старшина не расслышал, капитан махнул рукой.
— Всем в укрытие! Усилить наблюдение за противником! Движение по траншеям прекратить! — Он снова провел ладонью по столу, поднял глаза вверх.
Дрогнула земля, посыпались со стен камешки, ватой заложило уши, запершило в горле от пыли. В щель между бревнами наката струйками потек песок. Это была та самая щель, которую Стрекалов поленился заделать…
— Молодцы, ребята, — сказал капитан.
— Уляжется, — скромно кивнул старшина, — цэ ж нэ зараз…
— Все равно молодцы, — повторил капитан.
— Колы б тильки не прямое попадание… — вздохнул Батюк. — А так ничого, нэ дуже погано зробылы.
— Выдержит и прямое, — уверенно сказал капитан, — я свой КП сюда перенесу. Шустиков, быстро провод!
А Стрекалов все смотрел на проклятую щель в потолке, откуда, то затихая, то усиливаясь, текла тонкая песчаная струйка.
Потом неожиданно наступила тишина. Лохматов снял шапку, надел каску, затянул ремешок, взглянул на часы.
— Приготовиться к отражению атаки противника! — скомандовал Лохматов, уходя. — Дьяволы! Дали бы еще полчаса…
Стрекалов кинулся на батарею. Расчет готовился к бою. Нескладный, толстый Осокин, с мелкими капельками пота на лбу, глядел прямо перед собой, у Васьки Кашина больше обычного отвисла нижняя губа.
— Бат-тар-рея, к бою! — почему-то тенором прокричал Гречин.
— Огневой взвод к бою готов! — поспешно доложил Гончаров.
— Где они, где? Стрекалов, ты их видишь? — наперебой спрашивали бойцы.
— Да идите вы!.. — Никакой «цели» он не видел.
Потом налетели Илы и принялись с бреющего полета расстреливать что-то далеко впереди, в так и не успевшей рассеяться ледяной сероватой мгле. Вскоре повалил густой снег, Илы улетели, но и немцы, как видно, отошли. Первая батарея одна успела сделать по ним несколько залпов, на что старшина Батюк укоризненно заметил:
— У билый свит, як у копеечку…
— Надо же людям принять боевое крещение! — веско возразил лейтенант Гончаров, румяный от волнения. — А то, пожалуй, так за всю войну пороху и не понюхают.
— Щэ досыть нанюхаються… — сказал Батюк и ушел к себе в каптерку.
Минут через десять на батарею верхом на лошадях прискакали командир дивизиона капитан Лохматов и его замполит старший лейтенант Грищенко. Ходили, осматривали огневую, о чем-то негромко говорили меж собой. Уезжая, приказали переменить позицию — выдвинуть батарею вперед и вправо до лесной опушки.
— Сидеть бы тебе, Гречин, — сказал Лохматов, — не подавая голоса, а ты вон какой концерт закатил! А они ведь как раз и шли наш концерт послушать. Только не знали, сколько тут инструментов: четыре, восемь или все двенадцать? — Он опять помолчал немного. — В общем, подвел ты нас, Гречин. От усердия подвел. Перестарался.
— Виноват, товарищ капитан, — сказал Гречин, — в другой раз буду ждать приказания.
— Опять не угадал, — сказал Лохматов, — самому надо думать! Самому и решать. Тут у нас и такое может быть…
Он дал шпоры коню. За ним, смешно подпрыгивая в седле, торопился Грищенко.
ТЕЛЕФОНОГРАММА
«Начальнику политотдела 201-й с. д, подполковнику Павлову
28.11.43
По имеющимся у нас сведениям, количество немецких солдат, добровольно складывающих оружие и переходящих на нашу сторону, за последнее время резко сократилось. Предлагаю усилить агитационно-пропагандистскую работу с окруженной группировкой путем радио-передач, разбрасывания листовок и фотографий. Организуйте выступления по радио (через громкоговорители) добровольно перешедших к нам ранее солдат и офицеров тех частей, которые находятся в данном районе. Для разбрасывания листовок направляем в ваше распоряжение самолет У-2 — бортовой номер 283 — с летчиком лейтенантом Демидовым. Этим же рейсом пересылаем первую партию отпечатанных листовок в количестве 100000 (ста тыс.) и бланков пропусков в количестве 50000 (пятидесяти тыс.) штук. Используйте все это немедленно. О результатах докладывайте лично мне.
Начальник политотдела армии полковник Горобченко».
Сашка стоял на посту возле начатого днем орудийного ровика. Получасом раньше мимо Сашки прошел лейтенант Гончаров, молодой, здоровый, переполненный счастьем.
Немного погодя появилась Валя. Увидев часового, она смутилась, поправила ушанку и, подойдя к Стрекалову, робко дотронулась до его плеча.
— Ты, Сань, уж никому не говори, ладно? А то ведь сам знаешь, как у нас…
— Знаю, — сказал Сашка.
— Только бы посмеяться…
— Да беги, чего там!
Возле опушки они встретились. Больше Стрекалов ничего не видел. Зная, что впереди лейтенант, он отошел к орудию и, прислонившись к его щитку, долго стоял там, отворачиваясь от ветра, не слыша ничего, кроме его унылого подвывания в голых ветвях кустарника.
Потом он вернулся на прежнее место, полагая, что влюбленным пора возвращаться. Но лейтенанта Гончарова и Вали не было. А по узкому ходу сообщения бежали комбат и сержант Уткин.
— Кто кричал? Я спрашиваю, кто кричал? — Командир батареи смотрел в сторону прибрежной рощи. — Часовой, ты слышал крик?
Нет, крика Стрекалов не слышал.
— Может, ты, Уткин, того… Прихвастнул малость?
— Никак нет, товарищ старший лейтенант, — ответил Уткин, — вышел я до ветру, а оттеда крик… Да вы спросите во втором расчете. Я думаю, тот часовой должен слышать. Ветер-то в его сторону…
Не дослушав, Гречин пошел через снежное поле, похожий на огромную черную птицу в своей развевающейся плащ-палатке. Уткин спешил за ним.
Минут через десять комбат вернулся, неся на руках Валю. Уложив девушку на снег, он встал на колени и приник ухом к ее груди.
— Не дышит, — сказал он, поднимаясь, — часовой, иди помоги Уткину.
Гончаров лежал в глубоком снегу вверх лицом и смотрел в небо.
— Товарищ лейтенант! — позвал Сашка. — Андрей! — Сделав шаг, он провалился в снег по колено. — Андрюшка!
— Ты что, контуженный? — сердито спросил Уткин, озираясь по сторонам. — Хочешь дырку в затылок? Учти, у них глаз вострый!
Стрекалов потянул лейтенанта за рукав. Голова убитого откинулась, и сержант увидел его шею, перерезанную почти до позвонков, сочившуюся темной, густеющей на морозе кровью, и белую тонкую полоску подворотничка справа, куда не попала кровь.
— Отгулял парень, — сказал Уткин, помогая вытаскивать лейтенанта на твердое место, — а гимнастерочка-то, видать, еще училищная. Редко он ее надевал. По праздникам только. Вот те и праздничек!
Стрекалов положил лейтенанта так, чтобы рана была видна.
Поднятые по тревоге, по траншее спешили люди. Первым подбежал старшина Батюк. Зачерпнув пригоршню снега, пообмыл рану, осмотрел ее, покачал головой.
— Что, Гаврило Олексич, узнаешь почерк? — спросил, подходя, комбат.
— Вин, товарищ старший лейтенант, — ответил Батюк, — знова «левша».
Гречин присел на корточки, бережно повернул голову убитого.
— Младший лейтенант Тимич, сообщите в штаб полка! Тимич, ты меня слышишь?
Тимич вздрогнул, подался вперед.
— Николай! — проговорил он дрожащим голосом. — Ведь это Андрей!
Гречин нахмурился, поправил ремень. Ему было не ловко за младшего лейтенанта и за свое гражданское имя, произнесенное так некстати.
— Да, это лейтенант Гончаров. Идите, выполняйте приказание!
Младший лейтенант всхлипнул.
— Коля, как же так? Мы же все вместе… А теперь мы живые, а он…
— Младший лейтенант Тимич, возьмите себя в руки! — строго произнес Гречин. — На нас солдаты смотрят…
Сгорбившись, Тимич пошел прочь, унося в руке шапку. Светлые волосы его, успевшие отрасти на затылке, шевелил ветер.
— Безобразие! — сказал Гречин, пряча глаза от остальных. — Распустились! — И вдруг выхватил пистолет. — Прочесать лес! Они должны быть здесь… Первый расчет к берегу! Остальные за мной!
— Кричать зачем, товарищ старший лейтенант! — сказал Стрекалов. — Разведчика скрадывать надо…
— Молчать! — Шагнув в сторону, он провалился в снег, но быстро вылез опять на тропинку и побежал, увлекая за собой батарею.
— Що там шукать? — сказал старшина, когда Гречин и солдаты скрылись. — Нэма чого теперь шукать. Трэба развернуть батарею та биглым огнем по тому берегу. Ось тоди б була панихида по нашему узводному! А у лиси шукать теперь — тильке время тратить. И як жэ ты, Стрекалов, заснул, га? Що ж ты за солдат такый, що на посту спышь?
— Об нем разговор особый, — криво усмехнулся Уткин, — и не тут, а в другом месте будет. А вы чего стоите? Кашин, Моисеев! Кладите лейтенанта на шинель, несите в землянку. А ты, Стрекалов, — на пост! Проспал лейтенанта, будешь стоять, пока не посинеешь!
Батарея вернулась из леса на рассвете. Еще два взвода пехоты, посланные командиром полка, тоже возвратились ни с чем. Вражеских лазутчиков на этом берегу не было.
Часам к восьми Стрекалова наконец сменили с поста. Переступая негнущимися ногами, он спустился в блиндаж, присел на нары, расстегнул ремень. На остывшей железной печке стоял его котелок с холодной, слипшейся в гладкий блин овсяной кашей. На каше сверху, вдавившись в нее, лежала дневная пайка хлеба. Сегодня она показалась Стрекалову особенно маленькой. «Горбушки всегда кажутся маленькими», — успокаивал он себя. Он открыл дверцу печки, но там ничего не было, кроме золы. Стрекалов взял топор и вышел наружу. В одной из ниш им вчера была припасена вязанка дров. Но в нише дров не было. «Должно, за ночь все сожгли», — подумал сержант и вылез из ровика. Невдалеке за бруствером должны лежать сухие бревна — три больших телеграфных столба, которые они с Глебом приволокли от реки. Но и столбов на месте не оказалось. Четкий след вел в овраг. На дне оврага, прилепившись к его крутому склону, дымила кухня. Возле нее Кашин и Моисеев распиливали Сашкины столбы. Увидев Стрекалова, смутились, но работу не бросили.
— Зачем плотничать? — спросил Сашка. — Ведь не про вас припасено! — Он шагнул к столбам.
— Не трожь! — угрожающе протянул Моисеев.
— Положь где взял! — поддержал Кашин.
Стрекалов усмехнулся. Дожевывая на ходу, из кухни вышел заместитель командира орудия младший сержант Сулаев. Красное, скуластое лицо его лоснилось, маленькие глазки совсем закрылись от ленивой сытости. Сегодня он дежурил по кухне.
— Чего тебе, Стрекалов? — Он громко икнул.
— Он у нас дрова ворует! — начал плаксиво Кашин. — Старались, старались…
— А ну мотай отсюда! — Глазки Сулаева приоткрылись.
Опытным глазом Стрекалов мгновенно оценил обстановку: если свалить Сулаева, эти двое разбегутся сами…
Оставив бревно, он шагнул вперед, но в этот момент из своей каптерки вышел старшина Батюк. И Сашка отступил.
РАДИОГРАММА
«Секретно!
Командирам частей и подразделений вермахта, временно находящихся в ОСОБЫХ условиях в районе гг. Платов, Ровляны и примыкающих к ним территорий.
28 ноября 1943 г.
На основании приказа командующего 2-й армией я принял на себя командование всеми частями, подразделениями, а также группами и одиночками, которые в результате недавнего наступления русских оказались отрезанными от основных сил армии. Приказываю: впредь до возвращения в свои части или назначения в другие выполнять мои приказы и распоряжения. Ввиду ОСОБЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ я буду беспощаден к нарушителям дисциплины, трусам и колеблющимся. Только монолитное единство и немецкая стойкость спасут нас от бесславной гибели!
В целях повышения боеспособности всем командирам надлежит докладывать старшим по званию обо всех случаях нарушения дисциплины, воинской присяги и верности фюреру. Всем, без исключения, командирам от шарфюрера и выше применять самостоятельно меры к нарушителям дисциплины. Наказанию без суда и следствия подвергать изменников, трусов, распространителей панических слухов и большевистской пропаганды.
Командир 10-й отдельной механизированной бригады СС бригаденфюрер С С Шлауберг».
— Ось туточки, — сказал старшина Батюк и, взяв из рук Кашина лопату, очертил ею на снегу ровный прямоугольник, — теплину разводить запрещаю. Хто змэрз — хай первый починае. Уткин, организуй, а я пиду подывлюсь, як там…
Он начал спускаться по тропинке вниз.
Уткин ковырнул снег носком сапога.
— На штык, не больше.
Богданов ткнул лопатой окаменевшую землю.
— Это ж кремень! До утра прочикаемся. — Он сложил ладони ковшиком, подул в середку. — Слышь, старший сержант, может, разведем махонькую? Шинельками укроем — ни одна собака не заметит.
— Он все заметит, — уверенно отозвался Уткин.
— Да Батюк сам погреться любит! Ревматизм у него.
— Не об ем речь. У фрицев это место давно пристреляно, ясно? А ну, разбирай струмент!
Когда Батюк вернулся на вершину холма, снег в квадрате два на два метра был уже расчищен, и теперь солдаты вгрызались в мерзлую глину. Стрекалов стоял в стороне, повернувшись лицом туда, где за рекой стыла тягучим холодом непроглядная ноябрьская ночь.
— Товарищ старший сержант, — позвал Батюк, — чому у вас не уси роблють?
Уткин нерешительно посмотрел в сторону Стрекалова.
— Струменту не хватает. На всех три ломика и две кирки.
— Хай лопату визьме.
— Лопатой рано. Таку землю рази чо динамитом рвать… Опять же без наблюдателя опасно, товарищ старшина. Сами ж приказали, чтоб наблюдатель был…
— Нэ забув? — Батюк хитро усмехнулся в усы.
— Забудешь тут…
Старшина поплевал на руки, взял ломик и несколько минут без передышки долбил землю, покряхтывая и равномерно посапывая. Тяжелый самодельный лом в его руках вздымался вверх и падал стремглав в точно намеченное место, снова взлетал и снова падал, и от неподатливой, похожей на бетон земли летели искры. Глядя на старшину, расшевелились и остальные. Моисеев и Кашин сняли шинели, Богданов разделся до пояса. В тишине слышались глухие удары и тяжелое дыхание: «Кха! Кха! Кха!»
На немецком берегу было тихо и темно. За весь вечер над берегом не взлетело ни одной ракеты. По опыту Стрекалов знал: если нет ракет, значит, усилили наблюдение, к чему-то готовятся. Может, подвозят технику, может, копают траншеи.
На всякий случай он переместился немного левее и присел за бугорок. Здесь было не так ветрено. Стрекалов согревался как мог: стискивал плечи руками, задерживал дыхание, сильно двигал прижатыми к телу локтями — все помогало слабо.
Позади, над лесом, возле которого теперь стояла батарея, то и дело предательски высвечивался край неба — немцы опять бомбили железную дорогу на Ямск. На фоне этих отсветов Сашкина длинная фигура, наверное, хорошо была видна с другого берега. Приседая к земле, он не столько прятался от ветра, сколько от немецких наблюдателей. Сменивший его Богданов, оценив обстановку, тоже присел, поминая нехорошими словами ветер, мороз и сидевших в тепле фрицев.
Когда могила углубилась на штык, снизу, из-под горы, пришел Осокин. Постоял на краю, повздыхал.
— Ну как они там? — спросил Кашин. — Лежат?
— Лежат, — ответил Осокин, — чего им еще… Вы тут поскорея, а то…
Он хотел добавить, что ему одиноко и страшно стоять ночью возле мертвых, но не сказал: уж лучше стоять там не то в почетном карауле, не то просто так, чем долбить эту трудную землю.
Батюк скомандовал перекур. Пятеро моментально собрались в кучу: Осокин милостиво разрешил закурить из своего кисета. В неглубоком покуда котловане остался один Карцев — он был некурящим. Лопата досталась ему самая большая и самая неудобная с кое-как вставленным черенком. Отяжелев, она начинала крутиться, норовя сбросить груз, неоструганное дерево натерло на ладонях волдыри.
На краю ямы, свесив ноги в новых ботинках, сидел подносчик снарядов Моисеев и курил, спрятав чинарик в рукав шинели.
— Интеллигенция! — сказал он, показав пальцем на Карцева. — Лопату держать не умеет! — Он искательно заглянул в глаза старшине: пять минут назад ему здорово досталось за прикуривание третьим. Величайшую эту оплошность Гаврило Олексич приравнивал к преступлению… — Лопату, говорю, держит, как баба!
— Бачу…
— Молчи уж, Моисей! — посоветовал Стрекалов.
— А что, неправда?
— Правда. Черенок-то кто стругал? Ты?
Моисеев коротко хохотнул.
— Все одно — гнилая интеллигенция. Ему хошь какой инструмент дай — все одно не к рукам.
На этот раз ему никто не возразил. Спрятанные глубоко в рукава шинелей цигарки вспыхивали, тускло освещая выпяченные губы и узкие мальчишеские подбородки.
— В самом деле, Карцев, — сказал Уткин, — глядеть на тебя тошно.
Стрекалов спрыгнул в яму.
— Левой бери поближе к железке да держи крепче. Вот… А теперь давай на перегиб. Жми к земле, жми! Коленку подставь, не то кувырнется. А теперь обеими с маху! Ничего, научишься…
Сашка с Сергеем выбрались из ямы.
— Спасибо тебе, — сказал Карцев, вытирая шапкой обильный пот, — сам вижу, что не так…
— А ты правда интеллигент? — спросил Стрекалов.
Карцев пожал плечами.
— Вообще-то дед у меня врач. Мать учительница. Может, поэтому он так…
Сашка вздохнул.
— Да нет, не поэтому, — сказал он, взяв протянутый Кашиным обсосанный, скользкий окурок, прихватив его согнутой пополам веточкой — не потому, что брезговал, а потому, что был окурок слишком мал, — и раза три затянулся крепким, до тошноты, самосадным дымом. — Не потому… А вот почему, хоть убей, не понимаю…
— В тылах, говорят, опять ту самую махорку получили, — сказал Кашин. — И мешки те. Вредители, что ли, тама засели, на фабрике? Либо случайно как подмочили, а потом высушили да нам и спихнули. Она, подмоченная-то, в аккурат такая: дым есть, а крепости никакой.
— Писать надо, я говорил! — донесся приглушенный голос Богданова. — На фабрику писать. Разнести их там. И подписать всей батареей.
— Коллективно нельзя, — сказал Карцев, — запрещено Уставом. Только по одному.
— А мы не жалобу. Мы письмо. Так, мол, и так: мы кровь проливаем, сражаясь с фашистскими извергами, а вы там…
Бросившись к Богданову, Стрекалов едва успел прижать его к земле. Над головой пронеслась пулеметная очередь. Солдаты попадали в снег.
— Какого дьявола надумали здесь хоронить? — рассердился Богданов, освобождаясь от Сашкиной тяжести. — Не могли в тыл отправить? Посшибает фриц нас, как куропаток!
— Что, и у тя кишку заслабило? — сказал Моисеев, все еще лежа на снегу рядом с Кашиным.
— Неохота дуриком пропадать!
— Сашке спасибо скажи, — напомнил Кашин. — И как это тебе, Стрекалов, удалось опередить выстрел?
Сашка усмехнулся.
— Ничего хитрого, вспышку случайно засек и на всякий случай Глеба прижал, вот и все.
Богданов даже приподнялся.
— Но ведь это же секунда! Одна секунда только! — Он смотрел в сторону реки.
Выстрелы не повторялись. Солдаты поднялись. В почти готовую могилу спрыгнули Уткин и Богданов. Не торопясь подошел Батюк, долго всматривался в темень за рекой.
— Эх, комбат, комбат! Нэ послухал мэнэ. Як быжахнулы тоди с четырех стволов… Стрекалов, тоби старший лейтенант гукае. Казав, щоб зараз…
Спускаясь по крутой вертлявой тропинке, Сашка еще издали заметил темную массу на снегу — это лежали рядом, покрытые орудийным чехлом лейтенант Андрей Гончаров и санинструктор Валя Рогозина. Над ними стояли пятеро людей, из которых Стрекалов сразу узнал двоих: младшего сержанта Сулаева и командира батареи старшего лейтенанта Гречина. Остальные трое были ему незнакомы, и, подойдя ближе, он доложил не им, а командиру батареи.
— Доложите начальнику штаба дивизии товарищу полковнику Чернову. Это он хочет с вами поговорить, — сказал Гречин.
Стрекалов доложил. Низкорослый и широкоплечий, почти квадратный человек в белом полушубке и надетой сверху накидке, приблизив свое лицо вплотную к лицу Стрекалова, некоторое время рассматривал его и затем спросил голосом тонким и надтреснутым, как звон разбитого стеклянного абажура:
— Ты последний видел лейтенанта Гончарова живым?
Стрекалов кивнул. Сулаев досадливо крякнул, комбат недовольно засопел, и только Чернов не обратил на это внимания.
— Когда это произошло? — спросил он.
— Часов около трех, — ответил Сашка.
Полковник повернулся к нему боком так, что стал виден только его профиль с крючковатым носом.
— Рассказывай дальше, я слушаю. Ты ведь хвастался, что видел, как его убили. Так это или не так? Или, может, соврал? Но мне-то ты скажешь правду!
— Скажу, — согласился Сашка, проглотив внезапно вставший в горле комок, — что видел, скажу…
Полковник нетерпеливо топал своими щегольскими хромовыми сапожками по утрамбованному, потемневшему пятачку снега. Сашка торопливо собирал в кучу растрепанные и странные мысли, вот уже много часов бродившие в его мозгу. До этого он был уверен, что может собрать их в любую минуту, потому что все происшедшее еще стояло перед его глазами, но сейчас это оказалось делом нелегким. С чего начать? С того разве, как он, выйдя на пост, увидел Андрея, а через несколько минут мимо него прошла Валя? Или, может, с того вечера в землянке, когда он узнал… они все узнали, что Андрей и Валя — муж и жена, и вышли на мороз, оставив их одних со своим, таким большим и таким до смешного крохотным счастьем? Важно ли все это сейчас, когда Вали и Андрея больше нет?
— Он вышел из землянки и пошел в рощу, — начал Стрекалов.
— Кто «он»?
— Он, Андрей…
— Что такое?!
— Товарищ лейтенант Гончаров, — поправился Сашка.
Полковник укоризненно покачал головой.
— И далеко отошел?
— Метров на сто.
— Из чьей землянки вышел лейтенант Гончаров? — спросил, помолчав, начальник штаба. — Ну, где он провел эту ночь? Ведь не во взводе же, нет? И зачем ему понадобилось идти в рощу? Ведь не лето!
Стрекалов молчал.
— Лейтенант Гончаров всю ночь находился в расположении взвода, — сказал Гречин. — За это я ручаюсь.
— Ручаешься?
— Так точно, ручаюсь.
— А что скажешь ты, младший сержант? — Полковник повернулся к стоящему чуть поодаль Сулаеву. Тот с готовностью, как будто только того и ждал, вскинул ладонь к виску.
— Лейтенант Гончаров находился в землянке санинструктора Рогозиной с двадцати трех ноль-ноль до двух тридцати ночи. В два тридцать в землянку с дежурства пришла радистка Мятлова и легла спать.
Полковник повернулся к Гречину.
— Что скажешь, комбат? Молчишь? Так-то лучше. А то развел антимонию! «В расположении взвода». «Я ручаюсь»…
— Товарищ полковник…
— Молчать! Проглядел аморалку? Панибратство развел! Может, и тебя такие вот сопляки Колей кличут? — Он пошел, прихрамывая, вниз к разрушенному блиндажу, где его ждал «виллис».
Старший лейтенант пошел за ним. Возле убитых остались Сулаев и Стрекалов.
— Зачем было врать? — сказал Сулаев, ногой поправляя загнувшийся край брезента. — Незачем было врать. Я всегда говорил: добром это не кончится.
— Что не кончится? — Стрекалов медленно наливался яростью.
— А все. И это тоже. — Он кивнул на торчавшие из-под брезента ноги — одни в кирзовых сапогах, другие — рядом — в новых американских ботинках, надетых на шерстяной носок домашней вязки. — Тоже мне молодожены! Рази так делают? Ну, повезло, договорился… Так уйди с глаз долой, подальше! Нет, им надо у всех на виду любовь крутить, чтоб все знали! Теперь вот и старший лейтенант безвинно пострадали через их…
— Сволочь ты, — тихо сказал Сашка.
Сулаев покосился на Сашку, по-видимому, оценивая соотношение сил, и решил не связываться.
— Показал бы я тебе, если б не должность…
— А ты покажи! — Стрекалов усмехнулся. Ему захотелось выкинуть одну из тех штучек, которые входу были в разведроте: миг — и Сулаев лежал бы на земле, а его карабин… Эх, на кой ляд Сашке его карабин, когда свой холку намял!
Он повернулся и стал карабкаться вверх по склону холма, особенно крутого здесь, цепляясь за обледеневшие камни. Кошмарная ночь все не кончалась, она высветилась яркими, равнодушными звездами, притихла, притаилась небывалой, таинственной немотой.
Стрекалов долго блуждал по склону, то проваливаясь в снег, то натыкаясь на оголенные ветром валуны, пока не вышел случайно на тропинку. По ней к вершине холма шестеро солдат несли на плечах тяжелые свертки: один шел впереди, другой сзади, третий посередине поддерживал провисающее тело…
— Пидмэны Осокина, — сказал Батюк, увидев Стрекалова.
Ленивый и нескладный Осокин с готовностью выскользнул из-под тяжелой ноши. В этот момент голова убитого запрокинулась, край плащ-палатки, в которую он был завернут, сполз, и Стрекалов увидел белое, неузнаваемое лицо Андрея, его по-детски беспомощно раскрытый рот…
— Чего стал? — возмущенно крикнул Богданов и толкнул Сашку коленом. — Жмуриков не видел?
— Тихо вы! — одернул их Кашин. — Хотите, чтоб всех ухлопали?
Они шли на виду у немцев по западному склону холма. Восточный для подъема с такой ношей был вообще непригоден.
— И какой дурак здесь хоронить надумал? — снова вспомнил Богданов. — Люди лишние, что ли?
— Комбат велел тут, — сказал Кашин, — на самой вершине. Говорит: «Чтоб на века». Кругом-то низина. Вёснами вода заливает. После и следов не найдешь. Только и есть, что этот бугор.
Подошли бойцы второго расчета Зеленов, Царьков и Грудин, молча подставили плечи. Скоро процессия достигла вершины, и все вздохнули свободней. Без лишних слов опустили убитых по одному вниз, накрыли брезентом и принялись торопливо забрасывать могилу комьями мерзлой глины. Моисеев нашел обломок доски, Кашин послюнявил карандаш и написал две фамилии.
Батюк укоризненно покачал головой.
— Мы ж только, чтоб место заметить, — виновато пояснил Кашин. От холода у него стучали зубы.
— Памьятник бы який, чи мрамор, — неопределенно проговорил старшина. — Може, пошукать на погости?
— Легко сказать, — возразил Богданов, — в нем одном небось пудов десять. Да и где он, этот погост? Километров пять до него? Я думаю так: до весны простоит как есть, а весной настоящий памятник сделаем. Со звездой.
— Сперва доживи до весны, — негромко сказал Уткин и, закинув лопату на плечо, стал спускаться с холма.
Остальные постояли над могилой, сняв шапки, повздыхали от того, что даже салют дать нельзя — враз накроют минами, — и пошли вниз в полном молчании. У подножия еще раз сняли шапки, снова постояли, прощаясь, и тогда уже пошли быстро, почти бежали под пронизывающим ветром. Всем хотелось поскорее добраться до тепла, упасть на утрамбованную телами солому и спать, спать, спать…
РАДИОГРАММА «Командующему армией
30 ноября 1943 г.
Окруженные нашими частями подразделения и части 2-й немецкой армии за последнее время проявляют повышенную активность. Они ведут между собой регулярные радиопереговоры, из которых следует, что их первоначальное намерение — сложить оружие — оказалось обманом. Командир 412-го отдельного батальона СС, ведя с нами переговоры о сдаче от имени генерала Шлауберга, намеренно оттягивал время. Есть основания полагать, что в районе гг. Платов — Ровляны — Окладино находится в окружении не 3,5 тысячи активных штыков, как предполагалось ранее, а значительно больше, исправная военная техника — танки, бронетранспортеры, орудия разного калибра и боеприпасы также в значительно большем количестве, чем было установлено нами в самом начале. Считаю: в районе окруженной группировки происходит переброска частей и подразделений от северных границ окружения к южным, что создает реальную угрозу прорыва.
Учитывая, что 201-я с. д. находится в настоящее время в стадии формирования и имеет лишь 60 процентов списочного состава, прошу направить для ликвидации окруженной группировки боеспособные части.
Командир 201-й с. д. генерал-майор Пугачев».
Высота 220,0, которую стоявшие здесь ранее пехотинцы прозвали Убойным холмом, была не только самым высоким местом на всей болотистой равнине в квадрате пятьдесят километров, это был еще и единственный удобный наблюдательный пункт. С него открывался вид на Бязичи, Юдовичи, Алексичи; железная дорога была видна вплоть до Великих озер, а причудливые извилины Пухоти просматривались до самого горизонта.
Еще не зная намерений Шлауберга, советское командование приказало командиру 216-го стрелкового полка полковнику Бородину не допустить выхода Шлауберга к Платову, перекрыв тем самым для него ближайший путь на запад. Поскольку 216-й полк был недоукомплектован, командование 201-й стрелковой дивизии отдало в распоряжение Бородина 287-й отдельный зенитный артдивизион, занятый до этого охраной железнодорожного моста через Пухоть. Восьмидесятипятимиллиметровые орудия могли вести огонь но наземным целям — они были оборудованы броневыми щитами, но личный состав, включая офицеров, до этого вел стрельбу только по самолетам и с практикой наземной стрельбы был знаком теоретически. Кроме того, недавно из дивизиона, оставшегося в тылу, откомандировали во фронтовые части больше половины кадрового состава. Взамен прислали мобилизованных парней рождения 1926 года.
Всего этого Шлауберг, естественно, не знал. Этим объяснялись его нерешительность и излишняя осторожность в первые дни окружения. Затем его действия стали носить более активный характер; артиллерия наносила ощутимые удары по обороне 216-го полка.
1 декабря, рано утром, немцы атаковали ближайшего соседа Бородина подполковника Вяземского. Удар был нанесен в северо-западном направлении, где у Вяземского имелось самое слабое место — стрелковый батальон неполного состава. Атаку отбили с трудом.
— Если бы Шлауберг повторил, мог бы прорваться, — признался Вяземский Бородину.
— Мне кажется, он просто нащупывает слабое место в нашей обороне, — подумав, сказал Бородин.
— Я такого же мнения, — ответил Вяземский, — теперь, надо полагать, твоя очередь.
Бородин и сам это понимал. Его полк день и ночь укреплял оборону — зарывался в землю.
Беспокоили Бородина все усиливавшиеся действия шлауберговской разведки, а также то, что противник продолжает ревностно следить за высотой 220,0.
РАДИОГРАММА
«Командиру 201-й стрелковой дивизии
1 декабря 1943 г.
Согласно данным разведотдела армии численность немецких солдат и офицеров окруженной в районе Ровлян группировки не превышает 3,5–4 тысячи. Наличие боевой техники подтверждено донесениями авиаразведки, а также выступлением Шлауберга против полка Вяземского, однако оно не превышает известного нам количества.
Учитывая ваш численный перевес в технике, считаю, что вы выполните возложенную на вас задачу своими силами.
Одновременно указываю на недостаточно интенсивное обучение личного состава ведению боя, а также медлительное формирование подразделений. Требую закончить формирование дивизии в кратчайший срок. Об исполнении доложить не позднее 10 декабря с. г.
Командующий армией генерал-лейтенант Белозеров».