Подпрыгнув на очередном ухабе, «фольксваген» остановился. Сидевший за рулем Богданов склонился к приборному щитку.

— Все? — спросил за его спиной сержант.

— Все было еще полчаса назад, — ответил Глеб, — после этого мы, надо понимать, на соплях ехали. — Он взял лежавший на сиденье автомат, сумку с запасными магазинами, трофейную флягу. Стрекалов бросил ему трофейную шинель. — Да ты в уме? — вскричал Глеб. — Чтоб я…

— Надевай! — на сержанте была форма обершарфюрера СС, в руках он держал «шмайссер». Богданов брезгливо развернул шинель.

— Она же в крови!

— Другой нет, — сказал Сашка. — А ну, ребята, за мной, бегом! Не отставать!

Группа двинулась за ним. Погода пока что благоприятствовала разведчикам: ленивый вначале снегопад усилился, поднялся ветер и вскоре от следов людей ничего не осталось. Убедившись в этом, Стрекалов остановился, сбросил вещевой мешок, вынул карту. Богданов открыл консервы, достал хлеб. Подошли Карцев с Зябликовым, не снимая с плеч рюкзаков, повалились на снег.

— Вот так-то! — усмехнулся Богданов. — Не хвались, едучи на рать…

— Да, тебе хорошо… — по своему обыкновению, начал Карцев, но, увидев колбасу, умолк. Стрекалов, низко склонившись над картой, водил по ней кончиком ножа.

— Здесь! — сказал он и поднял голову. — Все произошло здесь, в этом районе. Обе группы сигналили отсюда. Значит, надо тут искать и главный клубок. — Он взял свою порцию, лениво пожевал хлеб. — Да смотрите, не потеряйтесь! Крик сороки — «внимание», ворона — «иди ко мне». Ясно? Кто не умеет кричать сорокой?

— Я не умею, — признался Карцев.

— Как же ты можешь?

Карцев подумал.

— Могу по-кошачьи.

Вспыхнул хохот и замер, словно сбитый взмахом руки сержанта.

— Вы что, одурели? Дорога рядом!

Дольше всех не мог успокоиться Федя. Зажав ладонью рот, трясся всем телом, стараясь не смотреть на Сергея. Богданов, перестав смеяться, озабоченно переводил взгляд с сержанта на Федю: не истерика ли? Стрекалов терпеливо ждал. Карцев вскочил и убежал куда-то. Обеспокоенный сержант послал за ним Федю. Радист возвратился скоро.

— Там какая-то землянка, — сказал он.

Федя привел группу на широкую поляну, у края которой действительно виднелась заброшенная землянка. Карцев сердито раскапывал полузасыпанный вход.

— Ну, вот вам, синьоры, и новые апартаменты, — сказал Стрекалов, оглядывая низкий потолок из не-ошкуренных бревен, земляные осыпи стен и узкий проем двери. — Не нравится? Хорошо, хоть такая осталась. — Он ковырнул носком сапога кучу позеленевших гильз. — Некогда было ребятам лоск наводить…

— А по-моему, вполне приличное помещение, — заявил Глеб. — Эх, соснуть бы сейчас минуток шестьсот! — Взгляд его больших красивых глаз затуманился, отяжелевшие веки тянули книзу. — Привал, Сань, да?

Остальные нерешительно поглядывали на командира. Стрекалову и самому до смерти хотелось спать, но он пересилил себя.

— Здесь останется Зябликов, остальные — на проческу леса. Сойдемся тут же через три часа. Все.

— Товарищ сержант, а если нас вызовет «Заря», — спросил Федя, — отвечать или нет?

— Нечего нам отвечать, — угрюмо бросил Стрекалов, — ввязались в такое дело, так помалкивайте, не то прикажут вернуться. А нам с пустыми руками возвращаться нельзя!

Разведчики опустили головы.

Богданов пришел на стоянку последним. По его виду сержант понял, что произошло нечто важное. Глядя не на Стрекалова, а куда-то мимо него, Глеб сказал:

— Ты был прав. Все произошло здесь. — Он был бледен, руки его дрожали. — Все они там… Наши ребята, — вдруг он всхлипнул и закрыл лицо обеими ладонями. — Не могу, братцы! У них вместо тела — не поймешь что!

— Ну, будет! — прикрикнул на него Стрекалов, беря автомат. — Веди!

Когда трое разведчиков пришли на место страшной казни, день был в полном разгаре. На повороте дороги из-под тонкого слоя снега высовывались ботинки, белье и защитного цвета куски материи, торчали задубевшие на морозе клочья шинелей. Подойдя ближе, Стрекалов начал различать руки, ноги, головы раздавленных людей. Свежий снег ложился на другой, раскроенный до земли гусеницами танков, местами розовый от крови.

— Нет Драганова, — сказал Стрекалов, осмотрев побоище, — остальные, надо полагать, здесь.

На обочине под елкой молча страдал Карцев — его тошнило.

Вдали послышалось урчание машины, и разведчики залегли тут же, за высоким снежным сугробом. По выражению лица сержанта Глеб понял, что на этот раз фрицам несдобровать. Приближался крытый брезентом грузовик. Ковыляя по ухабам и старательно объезжая колеи, он поравнялся с местом, где лежали убитые, и дал большой крюк в сторону. Сержант приподнялся, чтобы точнее поразить сидевших в кабине, но в это время из-за поворота показался второй грузовик, за ним третий. Богданов покосился на своего командира. Стрекалов, все еще держа кабину первого грузовика на мушке, не стрелял, видимо, соображая, как поступить. В таких грузовиках с минимальной охраной — один человек в кабине, два в кузове — немцы обычно возят боеприпасы. По низкой осадке и по тому, как старательно водители объезжали колеи, Сашка понял, что машины идут от склада к передовой и нагружены сверх нормы. А это значило, что в кузове не два, а один — двоим там места нет.

Решение было принято мгновенно.

— Останешься за меня, Глеб, рацию спрячьте. Меня ждите ровно сутки. Если через сутки не вернусь, возвращайтесь к нашим той же дорогой. Может быть, и прорветесь.

— Как же, Сань… — нерешительно начал Богданов, но Стрекалов уже передавал ему ракетницу.

— Если увидишь, что не прорваться, дай ракету. Ну, братцы, либо грудь в крестах, либо голова в кустах!

Когда последняя машина поравнялась с ним, Стрекалов поднялся, отряхнул снег с колен и, закинув «шмайссер» за спину, побежал через дорогу. Его товарищи видели, как он догнал грузовик и некоторое время бежал за ним, ухватившись за борт, потом чьи-то руки втащили его в кузов и грузовик скрылся за поворотом. Разведчики ждали выстрелов, криков, наконец, мощного взрыва, но все было тихо. Через минуту не стало слышно гула моторов и над зимней дорогой вновь повисла мглистая, морозная тишина.

ТЕЛЕФОНОГРАММА

«Командиру 201-й стрелковой дивизии

10 декабря 1943 г.

Вам направляется личный состав из числа призывников разного возраста в количестве 1500 человек, один ИПТАП 311 и две санроты.

Командующий армией генерал-лейтенант Белозеров».

* * *

Спутником Сашки был пожилой немец, давно не бритый, худой, в старой, протертой на локтях и прожженной снизу шинели. До того как появиться Стрекалову, он, по-видимому, спал. Пособив незнакомому обершарфюреру взобраться в кузов и дав место подле себя, он заснул опять, не сказав ни единого слова и даже не взглянув как следует на пассажира. Стрекалов хотел сначала тут же его ухлопать, но потом раздумал. Пока тот ему не мешал. На всякий случай, чтобы не вызвать его на разговор, сержант притворился спящим, но немец и пе собирался заговаривать, и сержант не стал притворяться. Куда они едут? Везут боеприпасы на исходный рубеж? А если нет? Но ведь даже если просто перебазируется склад, об этом тоже не вредно знать советскому командованию. Вместе с тем тревожило Стрекалова и другое: правильно ли он поступил, оставив группу на попечение Богданова? Как мог, он успокаивал себя: во-первых, Богданов не новичок на войне, во-вторых, если б Сашка погиб, группой все равно бы стал командовать Богданов, в-третьих, упустить такой момент было бы непростительно. Что же касается приказа полковника Чернова, то здесь мысли Стрекалова натыкались на глухую стену и бились о нее, как бабочки о стекло, не находя выхода. С одной стороны, рано или поздно командование убедится в своей ошибке — может, уже убедилось — и разрешит Стрекалову продолжать разведку, но тогда уже будет поздно, следовательно, он поступил правильно, предварив события. С другой стороны, в армии нет преступления более тяжелого, чем нарушить приказ старшего. За это Стрекалову, учитывая обстановку, полагается расстрел. Но дело сделано, и единственный выход для него — это продолжать начатое. В конце концов, важен результат. По привычке, хотя и с некоторым опозданием, сержант оценил свои шансы. Их немного. Форма эсэсовца поможет ему проникнуть в расположение передовых частей. Однако чтобы передать сведения своим, необходимо вернуться к рации. На это шансов ничтожно мало. Его разоблачат сразу же, как только он вылезет из кузова… Правда, в последний момент Глеб успел заменить его шапку немецкой каской на фланелевой подкладке, но штаны у Стрекалова прежние — пятнистые, желто-зеленые с черными разводьями, похожие н, а украинские шаровары, и сапоги самые что ни на есть русские «комсоставские» — добротные яловые с высокими мягкими голенищами… Предложить соседу поменяться? Он с сомнением покосился на спящего. Сашкины сапоги ему будут велики, а Сашке его малы. Вот разве попробовать обменять штаны… Сашка осторожно толкает соседа локтем. Тот вздрагивает, просыпается и смотрит на обершарфюрера осоловевшими глазами.

— Was wollen Sie?

Поскольку офицер смотрит на его брюки, солдат робко пытается прикрыть их полой шинели. Брюки действительно плохи. Однако во всей роте теперь других не сыщешь. Впрочем, у самого обершарфюрера они тоже не лучше… Солдат мельком посматривает на них и переводит взгляд еще выше, на грудь. Там, кое-как затертые, видны следы крови.

— Sind Sie verwundet? Haben die Russen Sie erschossen?

На этот раз Сашка не понял ни слова, но на всякий случай кивнул головой и произнес «я-a, я-a», сильно растягивая гласную, как это делают немцы.

На лесной опушке грузовики неожиданно остановились. Сразу стали слышны голоса, стук закрываемых дверок. Впереди, примерно в полутора километрах, лежало укутанное в снег большое село с высокой пятиглавой церковью, темной массой домов и паутиной огородов вокруг них. По скрипу снега и приближающимся голосам Стрекалов понял, что вдоль колонны автомашин идут несколько человек. Он откинулся на ящики и притворился спящим. В кузов заглянул долговязый ефрейтор, посмотрел на Сашку и что-то спросил у солдата. Тот ответил, и Стрекалов уловил знакомое «кранк».

— Oder krank, — повторил солдат. По-видимому, он еще не решил, ранен его случайный попутчик или болен. Ефрейтор помедлил немного, подозрительно глядя на Стрекалова.

Когда он ушел, Сашка с видимым усилием пошевелился, застонал, отстегнул от пояса флягу и отхлебнул хороший глоток. Краем глаза он видел, как под дряблой кожей на шее соседа стремительно подпрыгнул и вновь упал кадык. Нарочно, немного поколебавшись, Стрекалов протянул ему флягу. Солдат схватил ее обеими руками и жадно припал к горлышку.

— Danke! Danke schon! — сказал с чувством, возвращая флягу и вытирая губы тыльной стороной руки. — Mein Name ist Frideman. Gans Frideman — Tischler. — И уставился на Сашку в ожидании ответа. На этот раз сержант понял, чего от него хотят.

— Шухер, — сказал он. — Ганс Шухер. — И протянул флягу.

Солдат удивленно поднял брови, но флягу взял и, сделав три-четыре больших глотка, вернул ее хозяину, на этот раз с поклоном. Должно быть, от голода он сразу захмелел, превратившись в веселого добродушного болтуна. Говорил он очень быстро, глотая слова и брызгая слюной. Это был типичный «тотальный фриц», голодный, забитый, выполняющий черную работу на своих господ, запуганный ими и всей непонятной для него окружающей обстановкой. Он несколько раз повторил слова «киндер» и «кляйн киндер», затем «фрау» и «майне либе фрау» и всего чаще: «эссен», из чего Сашка заключил, что мысли и желания этого солдата слишком далеки от военной службы. Высокий молодой обершарфюрер, не похожий ни на одного из его начальников, ему явно нравился, а его немыслимая щедрость заставляла забыть осторожность…

Прошло часа два. Позади трех грузовиков теперь уже выстроилась целая колонна — сержант видел ближние и слышал в лесу гул множества других. Водители и сопровождающие ходили вдоль колонны, разминая ноги, громко разговаривали, смеялись, ругались и поглядывали на небо. Некоторые в поисках знакомых, а может быть, и еды навещали кузова чужих машин. Так прошел еще час, начинало темнеть, и Стрекалов понял причину остановки. Немцы боялись бомбежки. Между селом и опушкой леса, где скопилось множество машин, простиралось большое поле, пересекавшееся прямой, как ученическая линейка, трассой. Днем пересекать его было опасно, но как только сумерки достаточно сгустились, моторы взревели и колонна тронулась. На окраине села ее снова остановили — через село проходили танки. Стрекалов видел их расплывчатые движущиеся тени среди неподвижных домов и обгорелых печных труб. За танками шли самоходки, минометы, артиллерия. Так же, как и танки, тягачи с минометами выползали из леса справа, пересекали поле, входили в село с востока и устремлялись на северо-запад, оставляя после себя волны едкого синего дыма. Знай Стрекалов немецкий язык, он мог бы, не выходя из кузова грузовика, узнать многое из отрывочных фраз и криков, из перебранки шоферов и разговоров сопровождающих. Однако он только хлопал глазами, считал «боевые единицы» да слушал непонятную болтовню соседа. От выпитой водки тот ожил, раскраснелся и даже как будто помолодел. Все спешили, и Сашка спешил вместе со всеми, но неожиданно фортуна по вернулась к нему задом. В нетерпении взглянув через дырку в брезенте, он увидел трех эсэсовцев с большими бляхами на груди. Полевая жандармерия! Они шли следом за тем самым долговязым ефрейтором, который первым обнаружил Сашку в кузове своего грузовика. Стрекалов понял, что его путешествию пришел конец. Не дожидаясь развязки, он перемахнул через борт и устремился к лесу. Чтобы не вызвать подозрения у сидевших в кабинах, он шел, на ходу поднимая полы шинели. Вскоре он услышал голос Фридемана, звавший его, а еще через минуту длинные автоматные очереди понеслись ему вдогонку. Несколько человек бросились за Сашкой, но вскоре вернулись, и вся длинная колонна тронулась через село на запад.

В том же направлении, но по бездорожью, огибая Крышичи стороной и на все корки матеря жандармов и глубокий снег, пробирался Стрекалов.

На шоссе он вышел снова километрах в трех от села и сразу же увидел следы танковых гусениц, черные капли отработанного масла. Чем дальше двигался он на запад, тем больше попадалось ему этих следов, тверже, укатанней была дорога и слышней казался гул танковых моторов.

Деревни встречались часто, но не было ни одной, где бы сохранилась жизнь. Только обгорелые печные трубы да черные головни провожали разведчика, и негде было ему передохнуть, посидеть в тепле, найти кусок хлеба. Отмахав верст пять по зимнему лесу, Сашка мучительно хотел есть и еще больше — пить. Снег, который он горстями пихал в рот, не утолял жажду, а еще больше разжигал ее. Увидев целый колодезный сруб, Стрекалов повернул к нему. На цепи болталась деревянная бадья. Скрип журавля показался ему слишком громким, и сержант невольно оглянулся. И увидел казненного. Он висел на сучке старой сломанной березы возле самой дороги, неподвижный и темный, с вытянутыми и разведенными в стороны ногами.

Стрекалов отвернулся, выпил воды, наполнил ею флягу, посидел немного на срубе и вновь вышел на дорогу. Не утерпев, он, проходя мимо березы, поднял голову и узнал Фридемана.

По утоптанной множеством сапог тропинке сержант выбрался на шоссе и, не оглядываясь, зашагал на запад. Когда позади появлялась автомашина, он прятался в кустарник или просто ложился в снег на обочине, уверенный, что едущим не до одинокого трупа… Пропустив машину, шел дальше. Голод мучил его все сильнее. Успокаивая себя тем, что до рассвета еще далеко, сержант стал делать большие зигзаги в стороны — в густых кущах деревьев ему чудились уцелевшие избы с теплыми печками, парным молоком, свежим хлебом и добрыми русскими людьми, однако стоило ему приблизиться, как деревни превращались в молодые рощи, одинокие дома — в заброшенные скирды соломы… Измученный этими бросками, слабеющий все более, сержант уже начал впадать в отчаяние, как вдруг метрах в двухстах от дороги среди деревьев мелькнул огонек. Сашка зажмурился, покрутил головой, но огонек не исчезал. Сержант бросился к нему напрямик через глубокий снег, не замечая, что от шоссе к хутору тянется накатанный зимник. Благоразумие пришло лишь в самый последний момент, когда стали слышны запах хлеба и сонное мычание коровы. Передвинув автомат на грудь, сержант задержал свой бег, но приказать себе не волноваться не мог. Так, с бьющимся от радости сердцем, едва ворочая сухим языком, он подошел к замерзшему окну и согнутым пальцем постучал в окно. Через минуту огонек погас, задутый чьим-то робким дыханием. Потом это дыхание начало протаивать на замороженном стекле лунку. Хозяин хотел знать, кто стучит. Наконец заскрипела ржавыми петлями дверь, слегка приоткрылась и замерла, но на пороге никто не появился. Прижимая к груди автомат, Сашка шагнул в темный проем.

— Здравствуйте, хозяева! — произнес он и не узнал своего голоса. От долгого молчания и ледяной колодезной воды в глубине его горла заиграла рассохшаяся флейта. Ему никто не ответил, но он услышал теперь присутствие человека за своей спиной, его дыхание, запах пота и выкуренной недавно ароматной немецкой сигареты.

— Пустите обогреться! — снова произнес Сашка в темноту и по привычке сделал шаг в сторону. Но в него никто не стрелял. Вместо этого впереди отворилась низкая дверь, из комнаты просочился тусклый красноватый свет. Стрекалов пошел вперед и очутился в бедной избенке с низким закопченным потолком, огромной печью, занимающей больше половины избы и обширными полатями над ней. Ближе к двери стояла широкая деревянная кровать, покрытая лоскутным одеялом, дальше, в переднем углу — небольшой киот с горящей лампадой. На кровати кто-то лежал — Стрекалов видел контуры маленького тела.

— Принимайте гостей, хозяева! — сказал сержант и сиял каску. — Здравствуйте.

— Будь здоров, — произнес кто-то за его спиной. Обернувшись, Стрекалов увидел мужика лет сорока, широкоплечего, коренастого, крупноголового, с окладистой, слегка всклокоченной бородой. Задев плечом стоящего у порога незнакомца, он прошел вперед и сел на лавку. Некоторое время в избе стояла тишина, потом хозяин сказал негромко:

— Собери, мать, повечерять гостю.

Куча тряпья на кровати зашевелилась, и в сени проскользнула маленькая женщина с длинной, наполовину расплетенной косой, одетая в старенькое ситцевое платье. Потом босые ноги ее из сеней протопали на кухню, оттуда — в комнату. На столе появилось блюдо с солеными огурцами, чугунок с картошкой и полкаравая хлеба. Хозяин взял с полки деревянную солонку, отрезал большой кусок хлеба и, положив его рядом с солонкой, опять неподвижно замер на лавке.

— Больше нет ничего, — глухо пояснил он, по-своему растолковывая недоуменный взгляд Сашки.

— И на том спасибо, — ответил сержант, принимаясь за еду.

Сделав свое дело, маленькая женщина куда-то исчезла, мужчина продолжал сидеть в углу под образами. «Сейчас начнет спрашивать, кто такой, откуда и куда иду», — подумал Сашка, но мужик ни о чем не спросил. Он исподлобья рассматривал Сашку, его руки, эсэсовскую шинель, оружие. Бежавшие из концлагеря военнопленные выглядят иначе…

Съев дочиста все: и картошку, и хлеб, и огурцы — гость поблагодарил и слегка отодвинулся от стола, но уходить не торопился.

— Я посижу у вас немного, — сказал он заплетающимся языком.

Хозяин не ответил. Сашка тяжело поднялся, отошел к печке и сел на лавку; прислонившись к теплым кирпичам. Он тут же понял, что как раз этого делать не следовало, но веки сами собой ползли вниз, и сержант, как ни старался, не мог поднять их, отяжелевших, непослушных, царапающих белки сухим наждаком.

— Я счас… Я чуть-чуть…

Это говорил уже не он, а кто-то другой, за него, успокаивая хозяев: вот пройдет еще минута, он встанет и пойдет как ни в чем не бывало в стужу, в неизвестность ради своего солдатского долга… Он так и не понял, снится ему или нет, будто с печки, осторожно переступая босыми ногами, спускается малыш в короткой домотканой рубашонке, а с кровати навстречу ему встает маленькая женщина и помогает сыну дойти до ведра в углу… Будто хозяин подходит к Сашке совсем близко и долго стоит над ним молча, а потом надевает полушубок…

— Куда? — спрашивает Стрекалов, делая над собой усилие.

— Корове сена задать, — отвечает мужик и уходит, а Сашка остается сидеть возле печки, хотя знает, что отпускать мужика одного было нельзя… Подобно прибою, сон безостановочно катил на него свои мягкие прозрачные волны, и не было сил противиться этим волнам, и Сашка, перестав бороться, тихо погрузился на дно…

Всплыл он тут же и широко раскрыл глаза — так легче одолеть сон. Хозяин лежал, укрывшись одеялом, за окном глухая ночь, на печке посапывали ребятишки. Их двое. Чтобы окончательно разгуляться, Стрекалов поднялся и посмотрел на них, откинув занавеску. Тот, что слезал к ведру, — старший. Он лежит с краю. Другого трудно рассмотреть среди кучи тряпья.

И вдруг Стрекалов заметил висящий возле двери на гвозде полушубок с белой нарукавной повязкой, а возле порога — новые сапоги с еще не смятыми голенищами.

— Так вот ты какой, хозяин! Вот почему уцелел твой хутор!

Он поднял автомат, но благоразумие взяло верх. Вдоволь побродив по глубоким тылам, он больше других знал, что русские люди немцам служат по-разному. Одни с усердием, другие делают вид, что служат. На стене висела немецкая винтовка. Сержант снял ее, но ржавый затвор не хотел открываться. Чтобы не заснуть снова, Стрекалов вышел во двор, оттуда — на улицу. Ночь еще висела над хутором тяжелым свинцовым пологом. В той стороне, откуда пришел Сашка, край неба как будто начал светлеть. Но, может, это только кажется? Сержант отошел подальше от избы и глянул поверх крыши. Край неба в самом деле начал светлеть, поднялся ветер, по-утреннему закаркали вороны.

Посторонний шум привлек его внимание. Сержант выглянул из-за сарая. По шоссе мчались мотоциклисты, изредка высвечивая фарами опасные участки дороги. Поравнявшись с хутором, они остановились; луч прожектора скользнул по темным окнам, стожку сена.

Раздалась короткая команда. Стрекалов кинулся к воротам двора, но они оказались запертыми изнутри. Кто-то там, в темноте, еще возился с тяжелым засовом.

— Вот попалась птичка, стой! — невесело усмехнулся Сашка.

Немцы приближались. Их было девять. Сержант вжался в узкий угол между крыльцом и двором. Над его головой далеко выдавалась вперед соломенная кровля. Подняв голову, Сашка заметил широкий лаз. Скорей всего хозяин начал ремонтировать двор и не закончил. Подтянувшись на руках, сержант забрался на сеновал и побежал, путаясь в сене, в дальний его угол. Неожиданно ноги его потеряли опору. Беспомощно взмахнув руками, он покатился куда-то вниз. Затрещали деревянные жерди, замычала испуганная корова, и Сашка оказался в коровьих яслях, а сползшее сено накрыло его с головой.

Вскоре дверь со стуком распахнулась и люди, грохоча сапогами, вышли из дома. Минут через двадцать они уехали — был слышен шум отъезжающих мотоциклов. Сашка вылез из яслей, пошел в избу.

Хозяин встретил его с винтовкой в руках.

— Не подходи!

— Хватит, поиграли, — сказал сержант, — пора расплачиваться.

— Не подходи, убью! — в отчаянии крикнул полицейский.

— Не пугай. Мы пуганые, — сказал спокойно Сашка. Он взял ковш, напился из кадушки воды, немного посидел на лавке, отдыхая после страшного напряжения, поднялся. — Пойдем, хозяин, не здесь же мне с тобой… — Он покосился на сбившихся в угол маленькую женщину и ребятишек.

Полицейский все еще стоял в угрожающей позе, но во взгляде его стыл ужас. Когда Сашка шевельнул автоматом, он вздрогнул, согнулся, руки его разжались, и винтовка грохнулась на пол.

— Так-то лучше, — сказал Сашка, — пошли!

Но маленькая женщина бросилась вперед, оттолкнула ребятишек и упала перед Сашкой на колени.

— Обожди, солдатик, не губи понапрасну, послушай, что скажу. Заставили его! Пригрозили, что нас всех изничтожат…

— Встань, Степанида, — сказал негромко муж, — на все воля божья. Детей береги…

— Не губи, солдати-и-ик! — пронзительно закричала женщина. — Сокрыл ведь он тебя, не выдал! Сеном прикрыл, когда ты в ясли упал. А что в дом не пустил— так ведь и тебя, и нас бы вместе с тобой порешили изверги-и-и!

— Ну, будя! — крикнул мужик. — Не трави душу, служивый, веди!

Стараясь не глядеть на лежащую посреди пола женщину, сержант повел полицая в сарай, потом передумал, решил вести за большак в лес… Однако не успели они пройти и половину пути, как сзади раздался крик, от которого у Сашки защемило сердце:

— Ваня-а-а! Кормилец наш!

В одном легком платье, босая и простоволосая, она бежала по снегу, расставив руки. Сзади, тоже босые, хныча и высоко поднимая ножонки от холода, спешили ребятишки.

— Ну, чего стал? — глухо, как в самоварную трубу, произнес полицейский. — Али тебе одной моей души мало?

Женщина была уже совсем близко. Сашка выругался.

— Воюй тут с вами… — И вдруг замахнулся на полицая прикладом. — А ну, катись вместе со своим выводком!

Оторопело моргая, мужик попятился от Сашки, запнулся за корягу и упал на спину. И еще долго не вставал, молча глядел в спину удаляющегося человека. Позади него в снегу билась в рыданиях маленькая женщина.

* * *

В расположение 216-го стрелкового полка майор Розин приехал в первом часу ночи. Пока он собирал рассыпанные повсюду патроны, искал свою планшетку и вылезал из машины, шофер успел проверить все четыре ската, ковырнуть пальцем заднее стекло, простреленное пулей, сосчитать пробоины и осмотреть мотор.

— Легко отделались, товарищ майор! — Он с треском захлопнул капот. Начальник разведки усмехнулся.

— Давно на фронте?

— Я-то? — Шофер озабоченно тер ветошью лобовое стекло. — С октября.

— А до этого?

— До этого? — Манера переспрашивать, по мнению майора, была свойственна людям осторожным и криводушным. Они нарочно тянут время, обдумывая даже самый пустяковый ответ. — До этого я генерала возил, — ответил наконец шофер.

— Какого генерала?

— Генерал-майора Дудина.

— Не знаю такого. Какой дивизии?

— Сорок девятой.

— Где она базировалась?

— Где стояла, спрашиваете?

— Ну да.

— Северо-восточнее Москвы. Более точного места указать не могу, так как у нас насчет военной тайны было строго, товарищ майор…

Розин прошел мимо откозырявшего ему часового в штабной блиндаж, ответил на приветствие щеголеватого старшего лейтенанта — оперативного дежурного, велел позвать санинструктора. Видя нарочито встревоженное лицо дежурного, его сдвинутые к переносице брови, коротко пояснил:

— Царапина.

— Я вызову врача, — сказал старший лейтенант.

— Я же ясно сказал: санинструктора! И, если можно, дайте крепкого чая.

— Можно с лимоном?

— Давайте с лимоном, только поскорее.

Чай ему подал через минуту ординарец полковника Бородина Завалюхин, которого из уважения к его возрасту все звали по имени и отчеству.

— А что, Федот Спиридонович, спит твой полковник или бодрствует? — спросил Розин, принимая из рук солдата большую фарфоровую кружку.

— Еще не ложились, — ответил Завалюхин, — как вернулись в двенадцатом часу, так от стола ни на шаг.

Розин отхлебнул крепкого напитка, сильно разбавленного коньяком, благодарно кивнул, Завалюхин просиял, наклонился поближе, так как был очень высокого роста.

— Приказано: как только вы прибудете, так чтоб доложить…

— А откуда он знал, что я прибуду?

Завалюхин развел руками:

— Не могу знать, товарищ майор, а только так и сказал…

— Ну хорошо, дай отдышаться.

Откинув плащ-палатку у входа, в блиндаж впорхнула санинструктор Свердлина, блондинка с большими голубыми глазами и ярко накрашенными губами.

— Товарищ майор, что с вами? — воскликнула она голосом провинциальной актрисы и мгновенно очутилась на коленях перед майором, сидевшим на скамейке. Короткая юбка защитного цвета подалась вверх, открыв полные колени, ловкие пальчики коснулись руки майора, кое-как перевязанной носовым платком. — О боже, вы ранены!

«Откуда у этой девочки столько опереточного?» — подумал Розин.

— Встаньте, Свердлина! Вы что, всех перевязываете, стоя на коленях?

— Но мне так удобней, товарищ майор! — ничуть не смутившись, ответила она, и губы ее капризно изогнулись.

— Встаньте!

Вошел наконец старший лейтенант и поставил на столик тонкий стакан в подстаканнике и блюдечко с кусочками рафинада.

— Ну вот и все, — уже другим тоном сказала Свердлина, застегивая сумку. — Вообще-то, надо бы укольчик сделать. Против столбняка.

— Обойдется.

— Положено.

— Вы свободны, товарищ младший сержант, идите.

Она грациозно повернулась и вышла.

— Спасибо, Гущин, — сказал майор, отодвигая стакан. — Я уже… Полковник Бородин у себя?

— Он вас ждет, — сказал старший лейтенант, предупредительно отодвигая плащ-палатку.

В просторном помещении штаба горело сразу три светильника: две «летучие мыши» под потолком и керосиновая лампа на столе, на углу разложенной карты.

— Наконец-то! — полковник бросил карандаш, пошел навстречу. — А я тут тебя каждые десять минут поминал. Привык, понимаешь, к твоему присутствию… Ранили? Когда? Где?

— Возле Бибиков обстреляли. Там есть такой хитрый поворот, когда из лесу выезжаешь… Чудом проскочили. Водитель-раззява проглядел, а потом вместо того, чтобы нажать на железку, начал разворачиваться… Ты не знаешь, как там мой Рыбаков?

— Твой Рыбаков приказал долго жить, — сказал Бородин, — хороший был солдат, ничего не скажешь, и водитель отличный. Ты с ним с сорок первого, кажется?

— С февраля сорок второго.

— Да, брат… Такого человека не помянуть грех! — Он достал откуда-то бутылку водки, поставил на стол два стакана в подстаканниках. — Закусить нечем. Спиридоныч спит, наверное, ну да ничего…

Неслышно ступая, вошел Завалюхин, неся большую сковородку жареной картошки, дощечку с крупно нарезанным хлебом, раскрытую банку свиной тушенки, и поставил все это на край скамьи.

— Ты чего, Спиридонович? — спросил Бородин.

— Так ведь голодные небось! — Завалюхин сделал движение рукой в сторону Розина.

— Ах да, верно. Спасибо, очень кстати. — И когда солдат повернулся, чтобы уйти, остановил его: — На-ко вот, держи, Федот Спиридонович.

— Чего это вы, товарищ полковник? Доктор вам запретил, а вы…

— Ладно, ладно. Одного хорошего человека помянуть нужно.

— Кого это?

— Или не знаешь?

— А, Николая… Ну что ж, пускай земля ему будет пухом. Золотой был мужик!

Все трое выпили.

— Я пойду, — сказал Завалюхин, степенно вытирая усы щепотью, — ежели чего надо, я тут…

— Ничего не надо, иди спи.

Розина слегка познабливало. Он попробовал закурить, но дым папиросы показался слишком горьким.

— Об обстоятельствах гибели группы Драганова что-нибудь узнали?

Бородин пожал плечами:

— Что тут узнаешь? Рация только у Стрекалова.

— А как у него? — с живостью спросил Розин.

— Как раз о нем-то и разговор. — Бородин вынул из нагрудного кармана радиограмму Стрекалова и, пока Розин читал ее, прошелся по блиндажу, потирая ладонью левую половину груди. Розин медленно сложил бумагу, бросил ее на стол.

— Значит, не хочет подчиниться?

— Не хочет.

— А Чернов настаивает?

— Настаивает не то слово. Ты же знаешь его…

— Да, парню несдобровать. Отозвать пробовали?

— Пробовали. Рация не отвечает. Либо забрался-таки в самую гущу и не хочет обнаруживать себя, либо боится, что мы отзовем. Хитрый дьявол!

Розин едва заметно улыбнулся, глаза его потеплели.

— Стрекалов — отличный разведчик. Я навел справки о его прошлой службе.

— Ты пойди это Чернову расскажи! Он тебе разъяснит, кто лучший и кто худший. При одном его имени у нашего Севы физиономию перекашивает…

— Слушай, а если он прав?

— Кто, Чернов?

— Да нет, Стрекалов. Ведь ему-то, во всяком случае, виднее!

Бородин перестал ходить, подошел к столу, взял в руки радиограмму.

— Я об этом уже думал.

— Ну и что?

— Что я тебе скажу? В армии нет более тяжкого преступления, чем прямое нарушение приказа.

— У Стрекалова был еще один приказ — мой. И я его не отменял.

— Ты же знаешь, по уставу выполняется последний. Так вот, Чернов ему дважды приказывал уничтожить объект.

— Вот именно: дважды! Почему дважды?

— Ну, потому, видимо, что Чернов не был уверен…

— В чем не был уверен? В том, что Стрекалов выполнит, или в том, что склад имеет важное значение? А если Стрекалов все-таки прав и нам подсовывают «куклу», кого тогда надо награждать и кого наказывать?

— Ну, до наград еще далеко.

— Поставь-ка на место Стрекалова себя. Ты рядом с объектом, все видишь, все понял, и вдруг тебе говорят, что это тебе снится, что ты должен, закрыв глаза, делать совсем другое, никому не нужное, даже вредное дело, поскольку после этого немцам ничего не останется, как уничтожить русских, раскрывших их секрет.

— Дмитрий Максимович, я же понимаю…

— Обожди, это не все. В нескольких километрах от тебя при загадочных обстоятельствах одна за другой гибнут две разведгруппы, а тебя никто не трогает. Почему? Может, там у Шлауберга разведка сильная, а тут никуда не годится? Ерунда. Вывод один: там его наши ребята раскололи, а здесь клюнули на червяка.

— Гм… В логике тебе не откажешь.

— Логика — составная часть науки разведчика. Так как же все-таки поступил бы ты?

— Но ведь перебежчик…

— Ты его видел?

— Мельком. Типичный бандюга.

— На допросах не присутствовал?

— Нет, я был занят. Да это, в конце концов, и не мое дело.

— Значит, его допрашивал один Чернов?

— В общем, да. Спроси лучше Ухова. Кажется, он тоже там был…

— Я с ним поговорю. Где пленный?

— По-моему, в землянке с комендантским взводом. Они же его и охраняют.

— А где Чернов?

— Наверное, в штабе дивизии. Пока ты ездил в штаб армии, он все время был в нашем полку. Впрочем, сейчас уточню. — Бородин вызвал дежурного.

— Начальник штаба в двадцать два ноль-ноль отбыл в штаб дивизии, — доложил Гущин.

— Значит, он там, — сказал Бородин.

На щеках Розина от волнения выступили красные пятна.

— Гущин, срочно вызовите в блиндаж разведчиков капитана Ухова и туда же прикажите доставить перебежчика. Я буду через десять минут.

— Слушаюсь, товарищ майор! — ответил дежурный.

* * *

Ухов встретил майора Розина широкой улыбкой.

— Гущин сказал, что вас обстреляли. Вы не можете сказать точно, где это произошло?

— По-моему, туда уже послали автоматчиков. Скажите, капитан, вы присутствовали на допросах перебежчика?

— Так точно! — с готовностью отозвался капитан. — Полковник Чернов лично поручил мне…

— Поручал вам вести допросы? Но ведь вы же совсем недавно в разведке. И потом, вы не знаете языка. Вы ничего не поймете.

Ухов чуточку даже обиделся.

— Что же тут не понять? Фашисты — сволочи, это всякий знает… Я делал все, как положено. Полковник сказал, что я веду допрос вполне корректно. А в чем дело? Что-нибудь не так, товарищ майор? Так ведь можно и переиграть, если что…

— Нет, переигрывать не будем. Так значит, корректно вели допрос?

— Ну, конечно! — оживился Ухов. — Мы ведь понимаем, товарищ майор! Да вы не сомневайтесь!

— Я не сомневаюсь. Взгляните, капитан, не привели еще фашиста?

— Перебежчика, товарищ майор! — со снисходительной улыбкой поправил Ухов. — Это разница.

— Да, да, конечно. Взгляните, пожалуйста.

Вслед за капитаном Уховым вошли перебежчик и его конвоир. Крупная, широкоплечая фигура немца почти целиком загородила дверной проем, поэтому маленькому, щуплому конвоиру пришлось толкнуть его в спину, чтобы протиснуться вперед.

— Товарищ майор, по вашему приказанию задержанный перебежчик доставлен, — доложил он.

— Почему один конвоируете? — спросил начальник разведки, разглядывая обоих. Главное даже не то, что боец был мал ростом, а то, что он был очень молод…

— Не могу знать, — растерялся солдат. — Старший сержант приказал.

— Хорошо, с этим я разберусь.

Получив разрешение, немец грузно сел на табурет, привычно доброжелательно улыбаясь, приложил два пальца к губам:

— Bitte rauchen, Herr Hauptman!

Ухов с готовностью полез в карман за папиросами.

— Отставить! — негромко сказал Розин. От табачного дыма его сегодня мутило. Немец понял это по-своему и озабоченно перевел взгляд на майора.

— Успеется, я задержу его ненадолго.

Он сказал это по-русски, но немец вдруг успокоился. «Понял или догадался? — подумал Розин. — Надо проверить». Он сел за стол.

После обычных формальностей — имя, фамилия, номер части, обстоятельства и причины перехода — майор спросил перебежчика, хорошо ли его кормят. Тот с готовностью ответил, что да, очень хорошо, и отпустил неуклюжий комплимент по поводу безупречного произношения Розина.

— Герр майор никогда не был в Берлине?

Розин сказал, что не был, но надеется попасть туда в самое ближайшее время, и немец рассмеялся в знак того, что по достоинству оценил шутку.

— Гитлер проиграл войну, — сказал он. Розину показалось, что эта фраза, как, впрочем, и все остальное, была заранее подготовлена. Он задал вопрос о семье: о жене, о детях. В этих случаях пленные ведут себя одинаково: стараясь разжалобить следователя, плачут, хватаются за сердце, падают в обморок. Макс Риган — так звали перебежчика — в точности повторил всю сцену. Рукава солдатского мундира — судя по документам, Риган служил в саперной роте 242-го пехотного полка — были ему коротки, воротник тесен, да и весь мундир узок, словно достался ему с чужого плеча. На открывшемся запястье синела татуировка. Розин загнул рукав еще дальше. Синие линии татуировки стали гуще, один скабрезный рисунок наплывал на другой.

Еще в самом начале допроса Розин обратил внимание на глаза Ригана. Перебежчик никогда не смотрел прямо, а всегда куда-то вбок и обязательно исподлобья. Но главным было даже не это — в конце концов, большинство пленных вначале боится поднять глаза на русского офицера, — главным было то, что Риган, очевидно, привык так смотреть… Привык и к инсценировкам, вроде той, которую разыграл только что. Следовательно, неволя для него не новость. Татуировки могли быть сделаны в тюрьме.

— Разденьте его, — приказал разведчик.

Когда мундир был снят, Розин резким движением сорвал с сидевшего Ригана рубашку. Немец вскочил.

— Что вы делаете? — прошептал Ухов. — Он же пленный!

— Ich bin krank! — сказал Риган, явно понимая, о чем говорит капитан.

— Теперь это не имеет значения, — спокойно ответил Розин. Перебежчик забился в угол, глаза его испуганно забегали.

— Вы не имеете права! Я добровольно перешел на вашу сторону!

Но Розин уже поднимал его руку вверх. На коже виднелся четкий ряд цифр. Это была группа крови.

— Вы эсэсовец, — все так же спокойно произнес Розин, снова садясь за стол, но уже по-иному глядя на солдата, — эсэсовцы в плен не сдаются, следовательно, вы заброшены к нам специально. Далее, у вас нет семьи, нет детей, но зато есть прошлое уголовника и убийцы. Сколько лет вы провели в тюрьме? Все, что вы раньше говорили на допросах, — ложь. Вы хотели обмануть нас, и за это будете расстреляны.

Он говорил, не повышая голоса, без выражения и лишних эмоций, делая вид, будто все это ему давно надоело и что не впервые сегодня выносит он такой приговор. Он видел, как вытягивается побелевшее лицо Ригана и сам он медленно сползает с топчана на земляной пол.

Капитан Ухов растерянно смотрел на майора. Сколько раз ему говорили о гуманности, о человечности, и вдруг тот самый человек, который до сих пор олицетворял эту самую гуманность, собирается совершить совсем другое!

«Черт бы побрал этого парня! — в сердцах подумал, в свою очередь, Розин, мельком увидев бледное лицо Ухова. — Чего доброго, вступится за немца и провалит так хорошо начатый спектакль».

Однако опасался он напрасно; немец был слишком уверен в том, что русские именно так и поступят, и не смотрел по сторонам. Об их азиатской жестокости он слышал раньше. Но Риган не хотел умирать. Все, что угодно, только не это! Ему нет еще и тридцати… Какой жестокий, пронизывающий взгляд у этого майора! Тот первый, коренастый и хромой, сначала тоже буравил Ригана своими угольными, всегда немного прищуренными глазами, но Риган чувствовал, что он ничего не видит в его давным-давно наглухо закрытой от всех посторонних душе. Этот же вместе с нательной рубашкой словно сорвал с него кожу… Что ему нужно? Похоже, он и так все знает. А если не все? Если предложить ему сделку? Продать Хаммера, Книттлера, вообще всю шайку к чертовой матери и самого Шлауберга в придачу? О дьявол! Почему молчит этот человек? Кто он? Следователь? Палач? Прокурор? И вдруг Риган понял: он разведчик! Ему наплевать, кто перед ним — эсэсовец или простой пехотинец, его интересует другое.

— Господин офицер, если гарантируете мне жизнь, я сообщу вам очень много интересного, — сказал он.

— Чем вы нас можете удивить? — равнодушно произнес Розин, убирая в полевую сумку какие-то бумаги. — И потом, вам нельзя верить.

— Клянусь, то, что я скажу теперь, будет правдой! — горячо воскликнул немец. Розин изобразил на своем лице раздумье.

— Хорошо, — сказал он наконец, — но сначала давайте уточним ваши прежние показания. — Он взял протокол допроса Ригана, составленный Уховым. — Сколько тонн горючего и какого именно находится на складе в Алексичах? Какова там охрана? Еще раз напоминаю: ложь будет стоить вам жизни.

Риган снова заколебался. Либо сейчас он станет предателем, но получит жизнь, либо останется верен фюреру и вознесется на небо. Он выбрал первое.

— В Алексичах нет никакого горючего. Почти нет. Два или три каких-то бака, так, на всякий случай…

По изменившемуся лицу Розина Ухов понял, что немец сказал что-то очень важное, но майор быстро взял себя в руки, и командир разведки успокоился. Сделав вид> будто зачеркивает что-то на листе бумаги, Розин сказал:

— Это соответствует сведениям, полученным нашей разведкой. Если так пойдет дальше, мне действительно придется вас оставить в живых… — Он видел, как Риган быстрым движением вытер потный лоб. — Сколько солдат сосредоточено в этом районе, танков, самоходок?

— Там стоят танки… — Риган говорил медленно, будто приоткрывал тяжелую завесу. — Много танков. Мы свозили их тягачами отовсюду. Вы увидите их сами, когда займете Алексичи. Некоторые были так искалечены, что нам пришлось собирать их по частям…

Розин быстро встал и подошел вплотную к эсэсовцу. Напряженно следивший за ним Ухов на всякий случай подался вперед.

— Довольно. А теперь — так же честно — место прорыва! Ну, быстро!

Немец снова побледнел.

— Этого я не знаю.

Розин повернулся к Ухову.

— Товарищ капитан, приведите в исполнение. Нечего с ним больше церемониться!

Риган, как подкошенный, повалился на колени.

— Помилуйте, господин майор, я сказал все, что знал! Клянусь вам!

— Вот как! А ты славно говоришь по-русски! Ухов!

— Господин майор, еще одну минуту! Только одну! Место, где мы перейдем в наступление, держится в строжайшей тайне. Я простой солдат и узнаю об этом не раньше других, но зато я сообщу вам, где находится бригаденфюрер Шлауберг! Это хорошая плата за мою жизнь, не правда ли?

— Назови хотя бы примерно, где генерал намеревается выходить из окружения. Далеко это от Алексичей или близко? В какой стороне?

— Я могу только предполагать, — с трудом ворочая языком, проговорил Риган, — но дайте же хотя бы глоток воды! — Розин сделал знак Ухову. — Если генерал начал стягивать войска к месту прорыва, то совсем недавно. День-два, не больше. До этого вся техника, люди, склады с горючим были рассредоточены на большой территории. — Он облизнул пересохшие губы. — Да, стягивает… Но это не будет спасеньем, нет. Они все погибнут, герр майор. Все до одного. Я знаю, ваши солдаты не простят нам того, что мы натворили у вас за три года войны.

Вошел Ухов с котелком, Риган схватил его обеими руками и стал пить, захлебываясь и проливая воду на волосатую грудь.

— Ну хорошо, допустим, вы об этом ничего не знаете, — успокоившись, Розин снова перешел на «вы». — Где Шлауберг?

— Он в своей резиденции в Великом Бору. Говорят, там есть большой красивый дом — имение русского помещика, который когда-то дал от вас тягу…

Когда майор Розин появился в узле связи, там уже было несколько человек Последним вошел полковник Бородин. Все стояли, окружив рацию, работавшую на волне «Сокола».

— Ну что, — спросил Бородин, — отозвался?

— Никак нет, товарищ полковник, — ответил начальник связи, — молчит.

Временами радисту казалось, что он слышит слабые позывные «Сокола», он вздрагивал, прижимал ладонями наушники и кричал: «Сокол»! «Сокол»! Я — «Заря»! — и тогда стоявшие за его спиной офицеры нагибались над ним, забыв о рангах, теснили друг друга плечами, но наваждение проходило, радист успокаивался, офицеры расправляли согнутые спины.

Бородин пошел навстречу начальнику разведки дивизии.

— Что перебежчик? Есть новое?

— Все новое, Захар Иванович.

— А именно?

— В Алексичах для нас устроен цирк. Никакого наступления на этом участке не будет.

— Вот это фокус!

— Да. Мне надо срочно в штаб дивизии.

Он пошел к выходу, но ему навстречу спешил дежурный штаба полка.

— Товарищ полковник, к нам генерал.

Все, кроме радистов, повернулись к выходу, замерли в положении «смирно». Комдив вошел, как всегда, не торопясь, окинул взглядом присутствующих, поздоровался, не глядя, сбросил бурку подоспевшему ординарцу, пожал руку Бородину, За ним, нагнувшись, входили в блиндаж начальник политотдела дивизии и адъютант генерала, а чуть позже — полковник Чернов.

— Докладывай, Захар Иванович, коли есть о чем, — сказал генерал, — ты, брат, в последнее время не очень-то балуешь нас хорошими новостями. Немцы у тебя перед носом, а ты о них ни слова.

— Есть новости, товарищ генерал, — ответил Бородин, — но я думаю, вам об этом доложит ваш начальник разведки. Он только что допросил перебежчика.

— Когда же ты успел, Розин? — спросил генерал, подняв глаза на майора. — Два часа назад ты был еще в штабе армии. Ну ладно, давай выкладывай.

— Товарищ генерал, — начал Розин, — в Алексичах нам приготовлен сюрприз другого рода, нежели мы предполагали.

— Что такое? — насторожился генерал, и благодушное выражение сменилось озабоченным.

— Никакого наступления на участке обороны двести шестнадцатого полка не будет.

— Вот как? Тогда где же?

— Скорей всего это произойдет западнее, у Вяземского. Но возможно, и в другом месте. Я как раз направлялся к вам для доклада.

Некоторое время в блиндаже стояла тишина, потом генерал спросил:

— Чем вызван такой поворот в твоем мнении? Совсем недавно ты мне доказывал обратное. Да и начальник штаба был с тобой согласен.

— Обстоятельства изменились, товарищ генерал. Перебежчик раскололся. Он подослан к нам с целью усилить дезинформацию.

— А танки?! Только вчера их видели летчики!

— Бутафория. Свезены отовсюду битые, замаскированы, подкрашены…

— А склад горючего? Тоже бутафория?

— Склад настоящий, но пуст, если верить перебежчику.

— А почему мы должны верить ему? — вмешался Чернов. — Мне он говорил одно, Розину — другое. Я думаю, товарищ генерал, нам все это надо еще раз хорошенько проверить.

— Да, да, ты прав. Надо проверить. На твоем месте, Дмитрий Максимович, я бы не торопился так категорично утверждать. Ну какие у тебя к тому доказательства, кроме показаний одного немца?

— Интуиция разведчика! — ехидно присовокупил Чернов. Розин сделал вид, что не расслышал.

— На участке Вяземского погибли две наши лучшие разведгруппы. Погибли, что называется, в тишине. Никаких боевых действий против Вяземского до сих пор не проводилось. Как вы знаете, силы противника чаще всего накапливаются в тайне.

— Однако же «языков» Шлауберг таскал из полка Бородина, а не Вяземского! — возразил комдив.

— Причины могут быть разные. Во-первых, он понимает, что и там, и тут состав наших полков примерно одинаков…

— Допустим.

— Во-вторых, несколько ранее у Шлауберга могли быть другие намерения. В конце концов, самый короткий путь добраться до своих — это идти через Ровляны.

— Согласен. И все-таки нужны более веские доказательства. Вот если бы у тебя было донесение разведгруппы!

— Разведгруппа, посланная в район Алексичей, молчит как рыба! — резко вставил Чернов. — Думаю, надо немедленно отозвать Стрекалова и наказать за своеволие.

— Что такое? За какое своеволие?

— Я объясню, товарищ генерал, — сказал Чернов, — во время отсутствия майора Розина я занимался разведкой. В это время старший разведгруппы, кстати, единственный, кому была дана рация, грубо нарушил мой приказ и, самовольно оставив объект, увел группу в другой квадрат. После этого связь с ним прекратилась. На наши позывные он не отвечает, в эфир не выходит. Судя по допущенным нарушениям, этот военнослужащий вообще ненадежен. Кстати, я с самого начала был против посылки его в тыл противника, но у сержанта Стрекалова нашлись покровители…

— Это какой Стрекалов? — спросил комдив. — Твой, что ли, Захар Иванович?

— Из артдивизиона. Вы его видели, товарищ генерал. Высокий, плечистый, веснушчатый. Он вам тогда понравился…

— Постой, уж не тот ли парень, с которым я здесь у тебя встретился?

— Он самый.

— М-да… Не отвечает, говоришь? А может, расстояние велико для телефона?

— Товарищ генерал, — напомнил Розин, — вы требовали доказательств. Вот они. — Он положил перед комдивом сильно помятый листок бумаги. — Это донесение Стрекалова. Он сообщает, что переходит в квадрат «4-а» ввиду того, что объект номер один оказался фикцией. Я не считаю это прямым нарушением, так как согласно моему приказу основная его задача — установить район сосредоточения сил Шлауберга. Думаю, что полковник Чернов поспешил с выводами. Стрекалов узнал все раньше нас и принял единственно верное решение.

— Почему же он не отвечает?

— Товарищ генерал, вы сами были некогда разведчиком и знаете, как нелегко иной раз приходится нашему брату…

— Да, да, что ты предлагаешь? Послать еще одну разведгруппу в квадрат «4-а»?

— Думаю, это бессмысленно.

Какое-то движение произошло возле столика радиста. Услышав писк морзянки, Степанчиков встрепенулся, по его лицу стоявшие рядом поняли, что это и есть то, чего все так долго ждали.

— Товарищ генерал, «Сокол» в эфире! — обернувшись, крикнул начальник связи и сел подле радиста. Минуты две ничего не было слышно, потом в наушниках опять раздался писк, и рука Степанчикова, державшая карандаш, задвигалась, но скоро замерла, успев нацарапать всего несколько букв.

— Ну, что там? — спросил комдив, но все молчали. Генерал взял листок. На нем стояли позывные «Зари» и три буквы: «с», «о», «н».

— Как ты думаешь, что это? — спросил Розина комдив.

— Я думаю, — ответил начальник разведки, — эти три буквы — начало позывного «Сокол», только вместо «к» получилось «н» — тире-точка вместо тире-точка-тире. Что-то помешало Зябликову продолжить передачу.

Он хотел еще что-то добавить, но в этот момент снаружи послышался шум и в блиндаж по ступенькам сбежал дежурный по штабу полка.

— Товарищ генерал, красная ракета. Красная трехзвездная ракета!

Несколько офицеров бросились к выходу.

— Часовой засек направление, — сказал дежурный, — разрешите показать на карте?

— Не нужно, — ответил Розин.

Генерал думал, наклонив лобастую голову. Через минуту он поднял глаза и сказал:

— Проводить разведку боем одними нашими силами невозможно. Я еще раз попытаюсь убедить Белозерова, но вряд ли это поможет.

Розин вышел из теплого, прокуренного блиндажа на свежий воздух. Над землей стояло тихое, морозное утро. Из оврага, на краю которого окопались минометчики, доносился запах пригорелой каши, в траншеях звенели котелки, слышался громкий смех. Часовой в тулупе и валенках, прислонясь к земляной стенке хода сообщения, курил, пряча цигарку в рукав. Дежурный пулеметчик доскребывал ложкой днище котелка и мурлыкал себе под нос.

— А что, Елькин, — спросил часовой, — перловка нынче с салом, али повар ее опять комбижиром заправил?

— Сменят — узнаешь, — отозвался Елькин, косясь на майора, — ты гляди фрицев не прозевай, утащут, как тех первогодков!

— Пущай спробують. У меня и на затылке глаза есть.

— А ну, глянь ими!

Часовой увидел Розина и поспешно, но неумело, так, что полетели искры, затушил цигарку. Пропустив майора мимо себя, сказал негромко:

— Може, я его и сам видел… — И уже тише, чтобы не услышал майор: — Даве опять была ракета…

— Была.

— Говорят, будто наши у немца в тылу шурують…

Розин вернулся в блиндаж, приказал начальнику связи:

— Пусть ваши радисты непрерывно передают в эфир: «Двенадцатый» разрешает «Соколу» действовать по своему усмотрению.

— Кому ж там передавать, товарищ майор? — Начальник связи был явно озадачен. — Была ж ракета!

— Ничего, передавайте, кто-нибудь примет. Хорошо бы у аппарата все время дежурил Степанчиков. Он знает почерк радиста «Сокола».

— Слушаюсь, товарищ майор.

Когда Розин снова вышел из блиндажа, прежней тишины вокруг уже не было. Неподалеку в лесочке гудели моторы ЗИСов, из деревушки, где находились тылы, к передовой шли тягачи, на батареях кричали огневики, выкатывая орудия из ровиков, вдоль оврага двигалось около роты солдат под командой офицера.

РАДИОГРАММА

«Командиру 201-й с. д. 10.12.43

По получении сего немедленно вернуть два батальона 216-го с. п. на исходные позиции, соблюдая при этом строжайшую скрытность. Оставшийся первый батальон, а также 287-й Отдельный зенитный артдивизион должны прибыть к месту назначения в д. Переходы сегодня, не позднее 18.30.

Командующий 8-й армией генерал-лейтенант Белозеров Член Военного совета генерал-майор Глебов».

Еще в поле, далеко от леса, Стрекалов начал различать пока едва слышный, но с каждой минутой усиливающийся гул танковых моторов. После, в лесу, он шел, уверенно ориентируясь на этот гул, и вскоре в просветах между деревьями увидел ровную гладь реки и размытые расстоянием очертания противоположного берега. Последние двести метров он полз, как на учении, то энергично работая локтями и коленями, то замирая надолго, на целую вечность, когда кровь начинает застывать в жилах от холода и тело перестает быть твоим… Когда опасность проходила, он снова упрямо начинал ползти, буравя снег обмороженными щеками, лбом, подбородком, пока очередная колонна, чадя отработанными газами, не настигала его. Танки, бронетранспортеры с солдатами, тягачи с пушками и пехотные части проходили и скатывались в одно и то же место — неширокую лощину, возможно, пойму какой-то небольшой речки, впадавшей в Пухоть.

Ползти дальше не имело смысла. Сашка еще некоторое время полежал в снегу, скорее машинально, чем осознанно подсчитывая «боевые единицы», и стал выбираться из леса. Боевое охранение, которого он больше всего боялся, попадалось ему кое-где, но эго были уже не те солдаты, с которыми он встречался год и два назад. Одиночные фигуры укутанных в бабьи платки пехотинцев, полуглухих от этих платков, или группы по два-три человека, сидевшие у костра либо лениво бредущие по лесу, — вот и все охранение. Впрочем, раз или два на реквизированных крестьянских лошадях проскакали конные патрули — фельджандармы — с большими медными бляхами на груди, но разведчик их вовремя заметил и успел спрятаться. Один раз он наткнулся на брошенный мотоцикл, вполне исправный, но, как ни старался, не мог вытащить его из глубокого снега.

На знакомый большак он вышел, когда было совсем светло. Дорога была пуста: все, что должно было проехать, проехало еще затемно; где-то в вышине, за плотным- серым пологом облаков тарахтели «кукурузники».

Подтянув ремень так, что стало трудно дышать, и повесив автомат на шею, как это делают немцы, Стрекалов торопливо зашагал на восток, но чем дальше он удалялся от леса, тем яснее ощущал то знакомое состояние расслабленности и покоя, которое бывает у всякого разведчика после выполнения задания, чаще всего на подходе к нейтралке. Там, где он шел, еще не было нейтралки, но опасность — по крайней мере, самая грозная из них — миновала: он вышел из леса невредимым и идет теперь по пустынной дороге мимо сожженных еще осенью деревень, молчаливых перелесков, и над ним как дружеский привет от своих кузнечиком стрекочет самолет — такой же, как он, труженик-разведчик.

Состояние покоя вернуло Сашку к прошлому. Помнится, старшина Очкас не любил благодушия, считал, что оно приводит к несчастиям. И, как всегда, оказывался прав. Костя Соболек и Макс Крамер погибли именно в такую минуту: первый в момент перехода нейтралки начал читать стихи — свои или чужие, Сашка так и не узнал, второй ни с того ни с сего потянулся за подснежником… А разве Андрей Гончаров погиб не от того же самого? Кто знает, может, и они с Валей читали стихи в заснеженном лесу или — чего не бывает в минуту глупой человеческой радости — искали подснежники?

Тянется, течет по русской земле старый большак, размеренно, в такт поскрипывает под сапогами снег, тянутся и текут Сашкины отвлеченные от войны мысли.

Это какое ж раздолье кругом! И какое счастье идти в тихом одиночестве по этому раздолью, слушать скрип снега, цвиканье синиц, стук дятла да мирные, тихие удары топора в соседнем лесу. Поселиться бы здесь после войны, перевезти тетку и барахло, какое осталось у ней после голодных военных зим, построить дом — вон сколько строевого лесу! — и зажить припеваючи с какой-нибудь крутогрудой молодкой в собственном доме где-нибудь возле реки, но так, чтобы и большак этот был под боком — любил Сашка и раньше время от времени прошвырнуться в большой город — Ленинград или Москву, — купить там модную кепку с красивой наклейкой, бутсы или майку с надписью «Динамо», или футбольный мяч, по которому потом три года сохнет вся голь с Володарского… Жаль, что прежде Сашка не был рыбаком. В Данилове одна крохотная речка Пеленда с пескарями величиной с мизинец, и больше ни одной реки до самой Соти. Как плавать выучился — неизвестно, в бочагах воробью по колено; запруду сделали только перед самой войной, да и то неудачно: не успела вода отстояться и берега окрепнуть — прорвало весной глиняный вал, унесло и бревна, и мостик, который народ делал сообща, и мытилку вместе с оказавшимися на ней бабами. Баб, конечно, под общий хохот выловили, а белье утонуло. Да, невеликая речка Пеленда, а и с ней шутки плохи…

Тянется по ровлянской земле старый большак, петляет между древними сосновыми борами, режет по прямой луговины, взбирается на пологие холмы, ныряет в овраги, в широкие заливные луга с метровым слоем снега; идет по большаку высокий парень в немецкой шинели со знаками СС в петлицах и с немецким же автоматом на шее, но с русским курносым и востроглазым лицом, руками пахаря, душой озорного подростка и опытом старого солдата. Болит его незажившая рана в плече, скулит и стонет от голода желудок, заплетаются от усталости ноги, а сердце прыгает в груди от счастья, от удивительного и непонятного солдатского счастья, что идет он не на запад, к немцам, а на восток, к своим, что увидит скоро не осточертевшие мундиры и рогатые каски, а прожженные у костров телогрейки, не вражеские траншеи с колючкой, а теплые, по-своему уютные блиндажи с короткой жестяной трубой наверху и раскаленной докрасна бочкой внутри; что будет жевать не безвкусные галеты и гороховый концентрат, а густые — ложка стоит! — щи из кислой капусты и настоящую гречневую горячую кашу на свином сале! Потом он будет спать — долго и беспробудно — под охраной часового, по личному приказу командира полка на общих нарах в своем любимом углу, на любимом соломенном тюфяке, под родной и единственной шинелью, и старшина Батюк будет выпроваживать из землянки слишком любопытных первогодков и заботливо собирать в особый котелок Сашкины ежедневные невыпитые «наркомовские» сто граммов…

И опять, как прежде, старшина Очкас оказался прав. Размечтавшийся не ко времени разведчик услышал гул моторов и едва не поплатился жизнью: из-за поворота на большой скорости выскочили один из другим три мотоцикла с колясками и, обдав сержанта снежными вихрями, скрылись за бугром. Сашка перевел дух, с запоздалой осторожностью оглянулся. Видать, и на старуху бывает проруха! Спасли его сейчас, как видно, три обстоятельства: то, что немцы слишком торопились, эсэсовская шинель и то, что шел он не таясь, не оглядываясь, и даже не свернул в сторону, пропуская мотоциклы, стало быть, вел себя нагло, как и полагается эсэсовцу…

Так, досадуя на себя и недоумевая по поводу невиданной до сих пор беспечности немецких патрулей, Стрекалов — теперь уже с осторожностью — поднялся на холм, за которым скрылись мотоциклы. У самого подножия его, немного в стороне от большака, раскинулся одинокий хутор — при дневном свете Сашка его не сразу узнал. От него к дороге вела узкая тропочка. Разведчик вспомнил, как вел по ней полицая. Теперь по этой тропке от остановившихся на обочине мотоциклов шли семеро. По тому, как они шли — друг за другом, ступая на носки и легонько раскачиваясь, — Стрекалов понял, что те, кого он принял за патрулей, на самом деле разведчики. Именно так, неслышно, след в след, немного согнувшись вперед, чтобы в любую секунду быть готовым прыгнуть, уклониться от пули или упасть, учат ходить разведчиков, учили ходить и Сашку.

Два солдата, отдыхая, сидели в седлах, курили. Моторы они не глушили, из чего Сашка заключил, что ожидание будет недолгим. В самом деле, минут через пятнадцать семеро снова показались на тропинке. Впереди, как и раньше, шел высокий штурмфюрер СС в фуражке с высокой тульей, несмотря на мороз, и отложенными, как на параде, отворотами шинели.

Штурмфюрер первым сел в коляску, водитель проворно закрыл его ноги меховой полостью, вскочил в седло. Но до того как мотоцикл тронулся, штурмфюрер повернул голову и окликнул кого-то. Сашка увидел знакомое лобастое лицо, прямой крупный нос, маленький круглый подбородок и коричневую крупную, величиной с изюмину, родинку на щеке возле уха… Судьба столкнула их вторично! Саша поднял автомат. С каким наслаждением он сейчас изрешетил бы этого верзилу! Да пусть пока живет… Ему, Стрекалову, надо живым до рации добраться…

Проклиная свое невезение, Сашка уже совсем было направился дальше, но бросил взгляд в сторону хутора, и обида его удвоилась.

«Фрицев привечаешь? „Левшу“ хлебом кормишь? Ну, теперь держись!»

Забыв об усталости, он побежал по тропке к дому и с остервенением пнул ногой дверь. Незапертая, она распахнулась с громким стуком. В два прыжка сержант миновал крыльцо и вскочил в сени. И увидел хозяина дома. Полицейский лежал у самого порога передней избы, голова его была откинута далеко назад, из разрубленной шеи слабыми толчками еще пульсировала кровь; ладонь со скрюченными пальцами была тоже разрезана, как будто правой рукой полицейский неосторожно схватился за лезвие ножа…

Стараясь не поскользнуться в остро пахнущей, липкой луже, сержант шагнул в отворенную дверь комнаты. Здесь тоже все было залито кровью — похоже, хозяин был убит именно здесь, — на кровати среди разбросанных подушек лежала маленькая женщина. Лица ее не было видно, из-под кучи тряпья свешивались вниз длинные растрепанные волосы, одна рука была засунута далеко за спину, другая, сломанная, неестественно торчала в сторону.

Сержант нерешительно потянул за край одеяла. С кровати на него смотрели глаза с застывшим навсегда выражением ужаса и боли.

«Деток пощади!» — вспомнил Сашка. Он торопливо закрыл убитую одеялом, приподнял и уложил прямо свесившуюся с кровати голую ногу.

— Прости, бедолага, это все, что я могу сделать.

Выходя, он, чтобы не упасть, оперся о косяк и ощутил тот же запах — кровь была здесь повсюду.

На крыльце — впервые в жизни — его стошнило. Стрекалов присел на ступеньки, закрыл глаза. За что убили полицейского и его жену? За то, что их пощадил русский? Тогда выходит, что в их гибели косвенно виноват он, сержант Стрекалов. А если не за это? Если они снова искали и не нашли того, кого ищут? Но кого же именно? И вдруг понял: ищут его, сержанта Стрекалова с группой. Ищут не только за неожиданный уход от Алексичей и даже не за «фольксваген», ищут потому, что признали в нем разведчика. Возможно, подозревают о его намерении проникнуть к рубежу накопления… Пока ясно одно: «левша» ищет группу, не зная, что имеет дело с одним. Отсюда такая большая группа — девять человек, мотоциклы. Одного ловили бы иначе, для одного могли просто оставить засаду на хуторе. Одиночка непременно заглянет на огонек…

Сашка с трудом разлепил веки, шатаясь, пошел к выходу. Пора было исчезать.

Опасаясь засады напротив хутора, в лесу, сержант некоторое время шел целиной, утопая по колено в снегу, и только в километре от хутора вышел на большак. Засады можно было не опасаться — в стороне от Пухоти и в такой дали от объекта русским разведчикам делать нечего. Но могут наскочить патрули, едущие из Алексичей в Переходы. Стрекалов перезарядил автомат и зашагал на восток.

РАДИОГРАММА

«Командиру 412-го отдельного батальона СС штурмбаннфюреру СС Крафту

11 декабря 1943 г.

Как стало совершенно очевидно, переброска советских подразделений с рубежей обороны на берегу Пухоти в Ямск была предпринята с провокационной целью. Более того, нашими наблюдателями замечено скрытное передвижение подразделений этого полка в обратном направлении, то есть к берегу Пухоти на исходные позиции. В таком случае остается в силе наш первоначальный вариант. Разъясните солдатам, что это их последний шанс вырваться из русского мешка и что только от их стойкости зависит успех наступления.

Помните, что вы должны, несмотря ни на что, удерживать русских возле Алексичей, иначе нам Переходы не взять.

Шлауберг».

Проводив сержанта, Глеб и Сергей нехотя вернулись в землянку. Пока что на их долю выпало обеспечивать тыл командира.

— Как ты думаешь, чем он сейчас занимается? — спросил Глеб.

— Где?

— Ну там, где он сейчас. Я думаю, грузовик давно взлетел на воздух.

— Если все сделано, он возвращается, — уверенно ответил Сергей.

К землянке они подошли без особой опаски — лес вокруг был относительно знаком.

— А я уж заждался, — сказал Федя, с облегчением ставя автомат на предохранитель. — Все за каждым деревом немцы чудятся… А где товарищ сержант?

— Был, да весь вышел. — Богданов бросил автомат на солому. — Ты почему торчишь в землянке? А если накроют?

— Не накроют. В эдакой тишине за пять верст слыхать.

— Сказано, иди!

«Видно, прав сержант, — подумал Богданов, — рано еще доверять нам серьезные дела».

— Обожди однако. На пост пойдет Сергей, тебе надо быть при рации.

— Но я же…

— Рядовой Карцев! — Богданов мог, когда надо, показать свою власть. — Здесь за невыполнение приказа знаешь что бывает?

Карцев иронически глянул на товарища сквозь толстые линзы очков, но спорить не стал.

Богданов подождал, когда он выйдет из землянки, и сел к рации.

— Опять вызывали?

— Каждые полчаса, — ответил Федя, — вот опять наши позывные. Степанчиков дает. — Он повернул один наушник, чтобы Богданов мог слышать. «Заря» настойчиво требовала «Сокола» отозваться.

— Может, ответим? — с надеждой спросил Федя.

Богданов отстранил наушник.

— В данном случае мы обязаны выполнять приказ сержанта. Мы не знаем, какие у него соображения. Ты лучше перекусить организуй.

— Знаю я его соображения, — ворчал Федя, развязывая вещмешок, — не хочет, чтобы обратно отозвали. Колбасу сейчас доедим или до него потерпим?

— И правильно: нечего с пустыми руками возвращаться. А колбасу, я думаю, надо съесть. Раздели поровну и Санькину долю положи в мешок. Вернется голодный.

Остаток дня они потратили на устройство своего нового жилья или, как сказал бы Стрекалов, «наводили марафет». Очистили землянку от снега, найденной тут же саперной лопаткой раскопали и расширили полузасыпанный вход, сделали ступеньки, настлали лапника на земляные нары, даже соорудили нечто вроде таганка, возле которого можно было погреть руки. Возле землянки Зябликов обнаружил засыпанный снегом окоп и принялся его расчищать. Эту работу закончили уже в сумерках. На дне окопа лежали стреляные гильзы от винтовок и ПТР, помятые солдатские котелки, потемневшие от времени бинты, сгнившие в тех местах, где была кровь, пустая санитарная сумка, разбитый бинокль.

Окопчик был неглубок — его не успели закончить, — но разведчики были рады и такому.

— У моего отца был точно такой, — сказал Глеб, задумчиво рассматривая бинокль. — Да и воевал он в сорок первом где-то в этих местах… Вот только где погиб — не знаю.

— С чего ты взял? — спросил Федя.

— Мать в госпитале работала, так в ее палате один лейтенант лежал. Нерусский. Латыш, кажется. Услышал ее фамилию — Богданова — и стал расспрашивать. Сказал, что воевал вместе с капитаном Богдановым. Мой отец был капитаном…

— Богдановых много, — напомнил Федя.

— Да, я знаю. Только по его описанию все сходится. Имени, жаль, не назвал. А может, и не знал.

Вошел погреться Карцев, присел на корточки перед таганком. Некоторое время все молчали. Потом Сергей спросил:

— А каким был твой отец?

Глеб поднял глаза, задумался.

— Не знаю. Наверное, хорошим. Еще когда мы на заставе жили, к нам красноармейцы приходили в гости. Ни к кому из командиров не ходили, а к нам почти каждый вечер. Не считая праздников. Отец многих готовил к экзаменам. И еще он нас с мамой на руках носил. Сильный, значит…

— А у меня отец был музыкантом, — сказал Карцев, — и совсем не сильный был человек. На скрипке в оркестре играл. Так со скрипкой и на фронт ушел. Лучше бы мне оставил. Где бы он тут стал играть…

— А ты разве умеешь?

— Да нет, не в этом дело. Так, на память… А то вот только это и осталось. — Он вынул из кармана кусочек канифоли. — Сулимжанов нашел, повертел в руках и оставил…

— От других и этого не остается, — сказал Федя.

— Ну хватит! — Богданов с треском вставил магазин. — Раскисли! Не хватало еще слезу пустить. Сере-га, давай на пост!

— Жестокий ты… — сказал Карцев, не спеша подымаясь.

— Какой есть.

Ночь прошла спокойно. Последним — от четырех до шести — снова стоял Карцев. В шесть Глеб назначил подъем — надо было углубить окоп, — но в половине шестого его разбудил тихий толчок в спину.

— Глеб, — шепотом сказал Карцев, — они здесь!

Богданов вскочил, привычно взялся за автомат.

— Ты себя не обнаружил?

— Нет, что ты!

Лунный свет слегка посеребрил верхушки сосен, побурели прежде черные стволы елей, стали различимы отдельные ветви, кустарник невдалеке, зубастый пень, даже тропинка, по которой днем прошли разведчики.

— Не ко времени вылупилась! — сердито шепнул Богданов.

Однако кругом ни звука.

— Сколько их было?

— Кажется, двое, — кусая губы, ответил Сергей. — Один стоял возле вон той елки, второй — под этой сосной.

— А куда ушли?

Карцев зябко поежился.

— Понимаешь, у меня такое впечатление, что они никуда не уходили. Стояли, стояли и вдруг исчезли…

— Не болтай глупости! Как это исчезли?

— Не знаю, Глеб, — глаза Карцева беспомощно моргали, — я следил за ними, не отрываясь, а они — только что были и вдруг нет…

— Рохля ты! Маменькин сынок! — Богданов подобрал шинель, засунул полы ее за ремень, приготовил гранату. — Гляди лучше, Серега. Если увидишь кого, стреляй. — Он пополз вперед, быстро перебирая локтями. Минут через пятнадцать вернулся, убрал гранату в карман, поставил автомат на предохранитель. — Действительно, были. Только не два, а четыре. Ушли туда. — Он махнул рукой в сторону дороги. Спустившись в землянку, сказал почему-то одному Феде: — Шляпы мы! И я шляпа. Они же по нашим следам шли! Вчера мы с Серегой поленились петлять, на пургу понадеялись, думали, заметет, а оно вон как обернулось.

Федя неуверенно предложил:

— Может, мне пойти на пост? Все-таки у Сереги зрение, и вообще…

— Вообще не вообще, какая теперь разница? Будем сидеть тут и ждать гостей. Ты связь держи. В случае чего, передай «Заре» наши координаты и… привет от бывших воинов с пожеланиями долгой жизни.

— Глеб!

— Ну что, мандраж начинается? Зачем в разведку пошел?

— Я хотел сказать, Глеб, что, может, нам лучше уйти отсюда, пока есть время?

— А Сашка? Он же вот-вот явится!

— Так ведь если нас накроют, и ему будет худо. Что он один, без рации?

Богданов задумчиво тер кулаком лоб.

— Вот что, Зябликов, рацию надо спрятать.

Федя растерянно развел руками.

— Кабы лето, так в лесу бы можно, а тут…

— Кой черт в лесу! Надо так, чтобы Сашка нашел. — Глеб подошел к боковой стенке. — Сюда, в нишу, спрячь. Сашка про нее наверняка догадается. Планшетку его тоже сюда. Да не вздумай лапником маскировать. Землей надо. В общем, соображай сам, не маленький.

— Может, все-таки обойдется, а, Глеб? — в глазах радиста метался затаенный страх. Богданов, не отвечая, быстро вышел из землянки.

Прошло около часа. Еще недавно мутный проем двери просветлел, окрасились в зеленое хвойные иголки.

В землянку спустился Карцев. Длинный нос его совсем посинел от холода, на кончике висела крупная капля. Дрожащими руками он взял у Феди флягу с водкой, морщась, сделал два глотка.

— Исключительно по необходимости, — зачем-то пояснил он, — чтобы не замерзнуть окончательно.

Он посидел немного рядом с Федей, осунувшийся, похожий на кузнечика.

— Эк тебя перевернуло! — сказал Федя. Сергей бросил на него рассеянный взгляд.

— Это все чепуха. Главное то, что я здесь совсем не нужен. Некого и нечего переводить. Любой из нашего орудийного расчета был бы намного полезней. — Он мучился не только от холода, но и от сознания своей косвенной вины перед товарищами. — Стреляю я, честно говоря, отвратительно, бегаю и того хуже. Вообще, насчет физической подготовки нашей семье не повезло. Отец физкультуру не любил и меня к ней не приобщал. Особенно не мог выносить футбол. Приравнивал его к бою гладиаторов и корриде. Я тайком от него гонял мяч с ребятами… Бедный отец! Интересно, что бы он сказал, увидев меня здесь? Когда началась война, он настоял, чтобы я поступил на курсы переводчиков. У меня в школе по немецкому были одни пятерки, а отец считал, что каждый обязан делать то, в чем он сильнее других, чтобы принести Родине больше пользы. Наверное, это было правильно. Я понял это после. Недавно. Сейчас… А тогда просто записался добровольцем. Вместе со всем нашим первым курсом института.

— А меня мобилизовали, — сказал Федя. — Обыкновенно. В нашем узле связи теперь одни девчата работают. Письмо прислали, говорят, скучаем. А одна пишет, ну прямо как в романе, я, говорит, хотя и новенькая и с вами не знакомая, но много о вас слышала, так что желательно познакомиться… Не веришь? Вернемся, я тебе дам почитать.

— Да, да, непременно, — думая о другом, сказал Карцев. Он поднялся. Феде показалось, что Сергей хотел ему что-то сказать, но так и не сказал.

— Чудной он, Серега-то! — нарочито весело заговорил он, когда в землянку спустился Богданов. — Вдумчивый сильно. Вдумывается, вдумывается, а сказать толком, что к чему, не могет.

Говоря, он искательно заглядывал в глаза Глебу: авось выдаст что-нибудь обнадеживающее. Но Глеб ничего не выдал, а сидел и смотрел в угол, в нишу, где стояла Федина РБМ, все еще настроенная на волну «Зари».

Радист нехотя поднялся. Выполнить приказ Богданова означало для него не просто прекратить радиосвязь, сейчас это было равносильно заживо похоронить себя здесь, в полуразрушенной землянке среди незнакомого леса, и Федя, как мог, задерживал приближение этой минуты.

— Скоро ты? — глухо спросил Богданов.

— Антенну снять надо, — ответил радист, направляясь к выходу. Ему навстречу, обрушивая каблуками земляные ступеньки, скатился Карцев.

— Глеб! Они тут! Их много! Что нам делать, Глеб?

Богданов выскочил наружу. Автоматная очередь срезала ветку ели над его головой.

— Ложись! — левой рукой он прижал к земле выбежавшего за ним Карцева, правой выбросил вперед автомат. — Лезь в окоп! Не давай им приближаться, держи на расстоянии!

Сначала Сергей стрелял не целясь и, конечно, не попадал, потом начал понемногу успокаиваться. Увидев высунувшееся из-за дерева плечо — немец стрелял в кого-то другого и Карцева не видел, — он тщательно прицелился и нажал спусковой крючок. Человек взмахнул руками, выронил автомат и упал.

— Порядок, Студент! — крикнул сзади Богданов. — Давай следующего.

«Пожалуй, мы и вправду их одолеем», — подумал Сергей и снова увидел фашиста. Тот перебегал от дерева к дереву, приближаясь к Сергею, и оттого, что он двигался, Сергей никак не мог в него попасть. Вдруг он сам во время очередной перебежки остановился, взмахнул руками, как первый, и повалился спиной в кустарник.

— Ну ты даешь, Студент! — снова крикнул Глеб.

«Может, первого тоже срезал он, а не я?» — ревниво подумал Сергей и, чтобы лучше видеть, слегка приподнялся над бруствером. Пять или шесть человек ползли по снегу, охватывая окоп Сергея широким полукольцом.

— Зябликов! Зябликов! — кричал зачем-то Богданов.

Люди на снегу не казались страшными, наоборот, страшен, как видно, был для них он, Сергей Карцев, и поэтому они ползли медленно, зарываясь в снег по самые плечи…

— Зябликов! Зябликов! — надрывался Глеб.

«Да что он, оглох, что ли?» — подумал Сергей. Рывком выскочив из окопа, он стал за дерево впереди бруствера. Теперь враг был совсем близко, а, главное, хорошо виден. «Короткими! Короткими! — уговаривал себя Сергей, но указательный палец, будто сведенный судорогой, не мог оторваться от спускового крючка. — Ничего, — успокоил себя Карцев, — зато сразу троих…» По нему стреляли — он видел, как от соседней сосны отлетают щепки, но не испытывал прежнего, противного, щемящего сердце страха.

— Еще… еще немного, и они уйдут. Так сказал Глеб… Так сказал Глеб, — шептал он как заклинание.

Как-то неожиданно у него кончились патроны. На дне окопа лежала еще одна сумка с магазином, но пули вздымали фонтанчики снега как раз между ним и краем окопа. «Какая чепуха! — подумал Сергей. — Каких-нибудь три шага!» Он прыгнул, благополучно проскочил эти три шага и, довольный, скатился в окоп, но тут же услышал истошный крик Глеба:

— Сережка, берегись!

Какой-то небольшой темный предмет мелькнул у его плеча и ударился о заднюю стенку окопа. Сергей недоуменно повернул голову. Ослепительно яркая вспышка больно ударила по глазам, разбила очки, вырвала из рук автомат, со страшной силой врезалась в бок и только потом принесла оглушительный грохот. Вторая, менее яркая вспышка, беззвучная, как ночная лампа, возникла над его головой и, осветив на миг все вокруг колеблющимся красным светом, унеслась ввысь и там, в вышине, над вершинами сосен, распалась сначала на три, а потом на множество красных звездочек. Они, потухая друг за другом, принесли Сергею тихое забвение.

* * *

Около полудня сквозь плотную до этого пелену облаков проглянуло солнце. С крутого пригорка Стрекалов увидел на горизонте высокий угловатый холм, но почему-то не сразу понял, что это Убойный. С северной стороны он его еще не видел. Знаменитая высота 220 упиралась в небо своим задранным вверх краем, похожим на корму большого корабля. Из-под ног Стрекалова уходила, пропадая вдали, белая лента дороги — одна среди темного лесного массива.

Почти от самого хутора Стрекалов шел без остановок. Усталость, нервное напряжение последних суток и появившаяся опять боль в раненом плече усугублялись беспокойством за исход всей операции: если Богданов в точности выполнил приказание, группа еще утром покинула землянку (как Сашка не хотел сейчас этого послушания!) и, стало быть, связаться с «Зарей» нельзя.

За поворотом показалось место кровавой расправы эсэсовцев над разведчиками. Чтобы не видеть вторично этого зрелища, Стрекалов свернул в сторону и пошел напрямик сквозь чащу — землянка находилась приблизительно в двух километрах на юго-запад. Вскоре он наткнулся на знакомую просеку и даже стал как будто различать следы, оставленные им и его товарищами накануне. Обрадованный, он прибавил шагу, но неожиданно увидел другой след, значительно более свежий, тянувшийся в том же направлении. Присмотревшись, он различил отпечатки нескольких пар сапог, у которых на каблуках имелись шипы и подковки в виде рассеченного полумесяца. Такие отпечатки он видел в Березовке.

Он помнил, что перед землянкой есть неширокая поляна, заросшая молодым ельником, и надеялся добраться туда, никем не замеченным. Если после ухода группы землянку заняли немцы, он сумеет уйти так же тихо, как пришел, и где-нибудь возле Алексичей непременно догонит своих.

Он достиг ельника и для верности посидел немного под густыми зелеными лапами. Стараясь ступать не на затянутый тонкой ледяной корочкой наст, а на упавшие с еловых лап мягкие глыбы, Стрекалов еще ближе подошел к краю поляны. У входа в землянку сидел Федя Зябликов. Шапка лежала у его ног, стриженная под машинку голова свесилась на грудь, оттопыренные уши слабо желтели под солнцем. Небольшой ком снега упал на макушку радиста. Солдат не шевельнулся.

Бросаться вперед очертя голову было глупо, но невозможно уйти, не узнав, что произошло.

Стрекалов понимал, что немцы могли оставить засаду, но все-таки спустился в землянку. Все было кончено теперь для него. Все, кроме крошечного остатка жизни, исчисляемого уже не годами и даже не месяцами, а минутами. Постепенно он начал впадать в странную, глухую апатию, нечто вроде сна наяву, во время которого сохранялись все ощущения, кроме контроля над временем. Стрекалов хотел взглянуть на часы — они тикали, — но не мог поднять руки, хотел немедленно уйти отсюда, но вместо этого прислонился к задней стенке и закрыл глаза. Ему представилось, как он, живой и невредимый, возвращается в свое подразделение и через три-четыре дня предстает перед военным трибуналом как преступник, нарушивший святая святых воинского устава. В председателе трибунала он почему-то все время узнавал полковника Чернова. От его неподвижных и острых, как буравы, глаз Сашке хотелось спрятаться, зарыться в ворох гнилого сена, в серый, с желтыми пятнами мочи снег возле входа, наконец, в землю, почему-то осыпавшуюся с задней стенки землянки.

Ныло раненое плечо. Сидеть было неудобно — из-под земляной осыпи в спину упирался какой-то твердый предмет. Стрекалов нехотя протянул руку и нащупал угол ящика. «Наверное, взрывом гранаты разрушило стенку и засыпало ящик с патронами», — подумал он. Повернулся на бок и, лежа, принялся копать.

Когда показался знакомый зеленый ящик РБМ, Сашка встал на корточки. «Если она не работает, я застрелюсь», — решил он. Но рация работала. Довольно быстро Сашка поймал нужную волну и послал в эфир свои позывные. Приняв наконец долгожданное: «Я — „Заря“, вас слышу», — он, дрожа от нетерпения, застучал ключом. Опыт работы у него был невелик — просто старшина Очкас время от времени заставлял каждого из своей группы немного поработать ключом, но сейчас сержант был благодарен бывшему командиру за это.

Он успел передать совсем немного — сказывалось отсутствие практики, — когда массивная фигура заслонила проникавший в землянку свет. Сержант мгновенно отпрянул в темноту и увидел немецкого солдата. После яркого солнечного света разглядеть сразу все в темной землянке не так-то просто. Солдат дал наугад очередь из автомата. Стрекалов не шелохнулся. Знай он, что немец один, разговор с ним был бы коротким, но немцы поодиночке не ходят. Через минуту второй эсэсовец втиснулся в узкий дверной проем.

— Nun was? Wieder niemand?

Первый не ответил. Он все-таки разглядел два небольших ящика на земле возле нар.

— Ich meine hier war jemand, — сказал он.

И шагнул вперед. Теперь сержант мог бы достать его рукой, но второй солдат все еще стоял у входа.

— Und was, es ist eines interessantes Dinge!

Второй — он был значительно ниже ростом — подошел и с любопытством заглянул сбоку.

— Morgens haben wir das nicht.

— Ja, — подтвердил первый. — Gehe nach oben und schau dich gut un!

Второй не торопясь вышел. Медлить было нельзя. Стрекалов вонзил кинжал немцу под левую лопатку. Подхватив убитого, оттащил его подальше в угол и стал ждать. Когда на верхней ступеньке снова показались сапоги, он отступил в глубь землянки, захватив с собой рацию, вынул и положил рядом единственную гранату. В тишине отчетливо слышалось комариное пение — рация работала. «Текст! Текст давай!» — мысленно молил Сашка, и Степанчиков, словно поняв, начал передавать открытым текстом. Сашка замер, одной рукой придерживая наушники, другой приподняв автомат. «Заря» требовала объяснить, куда девался радист «Сокола». Сашка торопливо отстукал слово «погиб».

В это время второй эсэсовец уже спускался в землянку. Сашка выстрелил ему в живот и отстукал, сам не зная зачем: «Его звали Федей…» Словно обрадовавшись, «Заря» с большой скоростью принялась задавать вопросы, и первым из них был: как звали Сашкиного лучшего друга… Сержант, не задумываясь, отстукал ключом «Глеб», «Сергей», «Федор» и напоследок, словно устыдившись, чуть не забыл — «Андрей» и «Валя»…

Лишь после этой проверки «Заря» попросила уточнить координаты, переданные Стрекаловым десятью минутами раньше. Координаты района готовившегося наступления немцев. Стрекалов повторил. Степанчиков — очевидно, это был он — отстукал «вас понял», но и после этого Сашка не выключал рацию. Теперь это была единственная ниточка, связывающая его со своими, и ему не хотелось прерывать ее самому.

Когда в просвете двери опять показался человек, Сашка решил, что ниточка сейчас оборвется, и с сожалением поднял автомат, но свет упал на лицо человека, и Сашка вскрикнул от неожиданности. В землянку, шатаясь, спускался Драганов. Сашка на секунду закрыл глаза, помотал головой — Драганов не исчез. Знакомое, изрытое оспинами, худое лицо, прямой шрам и неповторимый драгановский нос, когда-то свернутый набок ударом боксерской перчатки…

— Семен!

Драганов шел мимо него в угол, к нарам, но, дойдя до них, остался стоять на месте, плавно покачиваясь.

— Семен! Это я, Сашка Стрекалов!

Семен, как подкошенный, упал на нары. Когда Стрекалов приблизился, его друг уже спал похожим на глубокий обморок сном.

РАДИОГРАММА

«Пугачев — Белозерову

13 декабря 1943 г.

Согласно дополнительным сообщениям местных жителей в течение последних трех суток находящиеся в окружении немцы действительно стягивают крупные и мелкие подразделения, технику, боеприпасы и горючее к берегу реки Пухоть, приблизительно в район д. Переходы. По сообщению тех же жителей, к настоящему моменту крупные силы немцев сосредоточены юго-восточнее села Воскресенское. Проверить эти донесения в ближайшие сутки было невозможно, но они полностью совпадают с последним донесением „Сокола“, принятым сегодня в 13.30.

Ввиду невозможности провести разведку боем, прошу в тех же целях произвести бомбометание и обстрел указанной территории с самолетов».

Драганов медленно приходил в себя. Разлепив глаза, долго разглядывал Сашку. Потом шумно вздохнул, отцепил флягу.

— Выпей, Саня, за помин души Генки Малютина, Ваньки Распопова, Азаряна, Рыжова…

Он всхлипнул, провел рукавом по лицу.

— Значит, и у тебя всех… — Сашка сполз на землю, как будто из него вытащили какой-то стержень. — Как же это, а, Семен? У меня ведь тоже всех…

Драганов методично бил себя кулаком по лбу, старый шрам медленно багровел.

— Всех передушил, гад. Как курей. Поздно до меня дошло, ох, поздно!

— Что дошло? — Сержант насторожился.

Драганов отхлебнул из горлышка, вытер губы ладонью. Глаза его понемногу стекленели.

— А то самое. Фрицы, Саня, нас с первого дня засекли. Как забросили группы, так он и пасет. Думаешь, почему Верзилин сразу засыпался? На след напал, это уж точно. А мы с тобой еще плутали. Потом и мы наткнулись. У тебя, говоришь, тоже всех? Ну вот… — Он подвинулся к Сашке, дохнул перегаром. — Оплошали мы, брат, и все тут. Ну ребята — ладно. Они в нашем деле ни хрена не понимали. Но ведь мы-то с тобой — разведчики! Мне ж сам комдив такое дело доверил! Вернусь, спросит. А что я ему скажу? Нечего мне сказать, оплошал на этот раз Семен Драганов!

У Сашки острой болью сжалось сердце.

— Трибунал? А что для меня теперь трибунал? — продолжал Драганов. — Теперь я сам себе трибунал. Какой приговор вынесу, такой и в исполнение приведу. И стрелять в затылок никому не придется. Драганов не какой-нибудь дезертир, он — честный солдат. Это вам понятно?!

— Прекрати истерику, — попросил Стрекалов. От драгановских пьяных выкриков у него голова шла кругом.

— Прекрати, Семен! — сбрасывая оцепенение, повторил он. — Разберутся где надо! Чего ж самому торопиться на тот свет? Может, еще и помилуют…

Драганов рассмеялся. Сашке показалось, что он быстро трезвеет, на глазах превращаясь в совсем другого Семена — не того, что был в полку, и даже не того, который только что плакал пьяными слезами, а в третьего — спокойного, трезвого, расчетливого и холодного, отгородившегося от Сашки стеной непонятной обиды. Не взглянув больше на Стрекалова, он взял у одного из убитых «шмайссер», деловито обследовал его карманы, переложил запасные «рожки» в свои, отстегнул флягу, попробовал содержимое…

— А я ведь понял: ты из-за меня остался. Все передал, что надо, хотел уходить, а тут я… Прости, если можешь.

Где-то недалеко хрустнула ветка. Семен взял автомат, вынул из кармана «лимонку».

— Ну вот и дождались. Захлопнули нас обоих. А вот и машина. Слышишь? Это за нами. Жаль, поторопились. Я ведь, честно говоря, рассчитывал тут в одну деревушку заглянуть… Что глядишь? Думаешь, если рябой, так уж никто и не любит! Любят, Саня. Да еще как любят-то! — Он расправил плечи, потянулся. — На минутку бы к ней! Перед смертью…

— Перестань ныть! — Стрекалов не на шутку разозлился. — Может, еще и вырвемся. Бывало же не раз такое.

Драганов прислушался, потом осторожно выглянул наружу.

— Тихо чегой-то; Хуже нет — вот так… Хочешь, я тебе про нее расскажу? Про Глафиру?

— Не время, Семен.

— А другого не будет. Вот, значит, познакомились мы в сорок первом. Она нашу роту из окружения выводила. А после лесами вела… Короче, стали мы вроде как муж и жена. Потом она вернулась, мы дальше пошли. Как счас помню, говорю ей: «Прощай, Глафира Иванна!» А она мне: «Не говори так, Сема. До свиданья»… Я опять свое, она в слезы…

— Семен! — Стрекалов поднял руку. — Давай попробуем. Вроде нет никого.

Драганов не ответил. Он молча раскладывал возле себя трофейные гранаты.

— Семен! — сказал Стрекалов. — Мы должны уйти, понимаешь?

Драганов молчал.

— Ты что? — Стрекалов толкнул друга в плечо. — Не слышишь?

— Слышу, — Семен впервые поднял глаза. — Я ведь все понимаю, Саня. Ты свое дело сделал, тебе можно и за медалью рвать, а для меня одно осталось… Ну, чего уставился? Не узнаешь?

— Товарищ старший сержант Драганов!

— Брось, Саня. Был Драганов, да весь вышел. Поминай меня теперь как убиенного на войне Семку Драгана. Мать говорила, будто это и есть моя настоящая фамилия: отец-то хохол был… А тебе я пособлю. Пособлю, Сань, не сомневайся.

— На чужом хребте в рай собрался? Хорош!

Драганов выпучил глаза от изумления.

— Ты что, офонарел?

— Легкой смерти ищешь, да? Вы, дескать, тут деритесь с фрицами, освобождайте, спасайте, а я по-быстрому! Чтоб без мучений! Эх ты! Ребята небось думали: Семен отомстит… Черта лысого! Он в рай собрался. Дурак! На, бери свои гранаты, подорвись на них, я знаю, это легко, только кто потом из твоего автомата стрелять будет, знаешь? Фрицы! Возьмут и выстрелят в меня, в твою Глафиру, в любого из твоих друзей!

Сашка перевел дыхание. Семен слушал, по-бычьи опустив голову.

— Все?

— Все.

— Агитатор… Думаешь, сейчас Семен Драганов слезу пустит? Нет, Саня, далеко тебе до нашего замполита. Тот, если начнет мораль читать — до кишок продирает… А в одном ты прав, кореш: рано я в рай собрался. Так и быть, ради тебя еще немного погуляю.

Он стал рассовывать по карманам «лимонки».

— Давно бы так.

Стрекалов первым пошел к выходу и осторожно высунул голову из землянки. Снаружи отчетливо прозвучала команда:

— Русс, сдавайся!

Стрекалов сделал шаг назад.

— Много их? — спросил Драганов.

Сашка не ответил. Так вот почему немцы не забросали землянку гранатами! Им нужны живые!

— Много их? — повторил Семен и тоже высунулся до плеч. Тот же голос прокричал снова:

— Сдавайтесь! Вы окружены!

— А это видел? — прокричал Драганов и выстрелил на голос. И тотчас пулеметная очередь ударила в бревна землянки.

— Санька, у них пулемет.

— Сам слышу, не глухой. Где он?

— Не знаю.

— А ну, еще раз!

Семен поднялся и, далеко выставив автомат, выстрелил одиночным. И снова пулеметная очередь в верхний край дверного проема. Стрекалов — он прятался в это время за косяком — определил:

— Он справа, за грудой камней.

— Это ж совсем рядом! — обрадовался Семен.

— Да, близко, — подтвердил Стрекалов. Они посмотрели друг другу в глаза. — Повеселим фрицев, Сема?

— Напоследок — это можно, — согласился Драганов и громко крикнул: — Эй вы! Обождите стрелять! Мы вам тут подарочек приготовили.

Он подхватил ящик с РБМ, вышел с ним наружу, постоял, озираясь по сторонам, затем поднял рацию над головой. Но вместо того чтобы бросить ее на снег, с силой хрястнул о камни. — Получайте!

Кто-то выстрелил из пистолета в воздух, заругался сердито. Драганов задом вскочил обратно в землянку, отошел от двери подальше.

— Слушай сюда, Сань. Пулемет накрыть — плевое дело. Это я сработаю. Ты сними гада с землянки — целит прямо в спину!

— Где остальные? — спросил Сашка.

— Метрах в сорока, за деревьями, полукругом. Ближе боятся… Давай все барахло в мешок.

— Зачем?

— Сейчас увидишь.

Драганов сложил в вещмешок питание к рации, два чьих-то тощих рюкзака, обломки дерева.

— Мало…

Стрекалов снял эсэсовскую шинель, свернул, отдал Драганову.

— Теперь хватит! — Драганов взвалил мешок на спину. — Значит, так — идешь за мной следом, вплотную. Как только откроется этот гад на землянке, бей! И сразу — вправо, туда, где пулеметчик.

— Но…

— Не бойся, я его раньше прикончу.

Солнечный свет на секунду ослепил Стрекалова. Темная фигура на крыше землянки дернулась. Сашка нажал спусковой крючок. Позади гулко ухнул взрыв. Стрекалов в три прыжка достиг каменной гряды, нырнул за нее головой вперед. Семен уже лежал у пулемета.

— Гляди, обходят!

Стрекалов первой же очередью уложил четверых, Драганов из пулемета столько же. Немцы прятались за деревьями, ложились в снег, били по каменной гряде суматошно, почти не целясь. Под ногами у Сашки корчился в агонии немецкий пулеметчик.

Драганов, убедившись, что немцы отошли, вытер вспотевший лоб.

— Что дальше?

— Что-нибудь придумаем. Теперь уже легче…

Стрекалов оглянулся. Позади — крутой обрыв, за ним ровное поле, дальше — лес. Сашка на глаз прикинул расстояние до опушки.

— Семен, пока они не очухались, беги!

Драганов отрицательно помотал головой.

— Давай ты, я прикрою.

Сашка медлил. В щелях между камнями он видел, что немцы приближаются — ползут по снегу.

— Не медли, Санька, беги! — Драганов, прищурясь, водил стволом, выбирая ближайшую цель.

Стрекалов прыгнул с обрыва, зарылся в снег по самые плечи. Наверху снова заработал пулемет.

В перерывах между очередями Драганов оглядывался и видел, как по белому полю, утопая в снегу, нестерпимо медленно тащится Стрекалов. Немцы его пока не видели — весь их огонь был сосредоточен на Драганове.

— Наддай, Саня, наддай, — шептал Семен. Еще минута, и они заметят его, маленького, одинокого, и пришибут, как муху на скатерти. И вдруг Стрекалов остановился. Нет сил бежать? Ага, смотрит в его сторону… Грустная улыбка трогает колючие губы Драганова.

— Поздно до тебя дошло, Саня… Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Гитлеровцы заметили Сашку, когда до лесной опушки оставалось метров пятьдесят. Но их пулемет все еще у русского, а для автоматов расстояние великовато. Между тем Сашка лег в снег и изготовился для стрельбы. Он ждал Семена. Вот-вот умолкнет пулемет, Семен прыгнет с обрыва, побежит через поле, и он, Стрекалов, прикроет его отход.

Потом они вместе рванут через лес и еще засветло будут возле Алексичей, а оттуда до своих рукой подать…

Но пулемет не умолкает. Издали Стрекалов видит, как по крутому склону ползут эсэсовцы, обходя Драганова сзади. Командует ими коренастый офицер с резким, пронзительным голосом.

Стрекалов ползет вперед, потом останавливается, тщательно прицеливается и бьет по офицеру. Тот замечает Сашку и что-то кричит. Человек двадцать сразу же направляются к Сашке. Наконец-то! Он расставляет локти, устраивается поудобнее. Снег глубок и немцы двигаются медленно. Но почему же не умолкает пулемет? Самое время Драганову бросить его и уходить. И вдруг сержант понял: Семен не уйдет.

Чуть приподнявшись, Сашка кричит изо всех сил:

— Семен, ко мне!

Одна пуля ударила в плечо, вторая осой впилась в бок. Сержант поспешно ткнулся в снег и слышал, как на спине пули царапают ватник. Несколько раз он делал попытки поднять голову или отползти в сторону, но немцы стерегли каждое его движение.

Наконец пулемет замолчал. Эсэсовцы, решив, что с пулеметчиком покончено, поднялись и двинулись к Стрекалову, больше не опасаясь за свой тыл. Сержант уже видел перед собой тускло блестевшие каски и темные пятна лиц под ними, слышал скрип снега под сапогами, команды коренастого офицера и позвякивание котелков, привязанных к ранцам. Сашка выбрал офицера, тщательно прицелился и нажал спусковой крючок. Вместо очереди послышался легкий щелчок. Сержант похолодел. Запасного магазина у него не было, пистолета тоже…

Полукруг эсэсовцев сжимался. И одновременно с ним сжималось Сашкино маленькое, всегда так верно служившее ему сердце. Сашка ясно ощущал его торопливые, прощальные толчки…

И в этот момент ударил пулемет Драганова. С великолепной точностью старший сержант бил по эсэсовцам, окружавшим его друга. Застигнутые врасплох, они заметались, ища спасения, одни — в глубоком снегу, другие — в густом кустарнике справа от Сашки, на минуту забыв о нем, а когда вспомнили, разведчика уже не было на прежнем месте. Спотыкаясь и придерживая здоровой рукой раненую, он бежал к лесу, то показываясь на миг среди кустов, то скрываясь в них, и с каждым шагом все приближался к спасительной опушке.

Через минуту-две он растворился в белом безмолвии, и лишь иней, осыпающийся с веток, еще некоторое время указывал его путь.

ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР

Бородина с Пугачевым 13 декабря в 3 часа утра

— Мои наблюдатели фиксируют почти непрерывный шум работающих двигателей на той стороне. Так что сомнений нет…

— Давно начали докладывать?

— Примерно с двадцати трех часов, товарищ генерал.

(Пауза.)

— Хорошо. Информируй меня каждые полчаса.

— Слушаюсь, товарищ генерал.

— С «Соколом» связи нет?

— Последний раз вчера в тринадцать тридцать…

— Знаю. Позднее не выходил на связь?

— Никак нет. (Пауза.) Думаем, погиб, товарищ генерал. Но парень свое дело сделал! Так сказать, долг солдата выполнил.

(Пауза.)

— Да… Но ты все-таки одну рацию оставь на этой волне. На всякий случай…

— Слушаюсь, товарищ генерал.

Раненный в руку, голову и дважды в плечо, Драганов тяжело отвалился от пулемета, морщась, достал из кармана кисет, кое-как свернул самокрутку, прикурил от зажигалки и стал ждать. Головы он не поднимал — это было и не нужно: крики солдат, слова команды, тяжелое дыхание людей, карабкавшихся по склону холма, сказали ему, сколько времени оставалось жить — что-то около двух минут. Достаточно, чтобы выкурить цигарку. Впрочем, никаких других желаний у старшего сержанта теперь не было. Лежа на снегу, он отдыхал от всего, что было с ним раньше — сегодня утром, вчера, и неделю, и год назад, отдыхал за всю свою короткую и такую непомерно долгую, трудную жизнь. Безотцовское детство в рабочем поселке. Бесконечные драки с мальчишками. Одна отрада — школа, но ее не пришлось окончить. После семи классов пошел работать. Надо было кормить больную мать и двух сестренок. Потом порт, работа грузчиком, а по вечерам выступления в рабочем клубе на ринге в качестве боксера-любителя… Потом — война, армия, разведка. Долгие рейды по тылам врага, кровавые схватки в темноте и при ярком солнце, на снегу и под проливным дождем. Короткие передышки в госпиталях и длинные ночи на передовой, часы неподвижного лежания то по горло в болоте, то по пояс в снегу, бег под палящим солнцем на многие километры… Сухари, от которых крошатся зубы, и обжигающий глотку огонь самогонного спирта на коротких передышках в деревнях, губы, руки, сумасшедшие глаза истосковавшихся по мужской ласке баб… Теперь все это позади. Семен слышал, как медленно, по капельке, выходит из него жизнь, просачиваясь в какую-то странную, неожиданно светлую, будто изо льда, ямку, но страдал не от этого и даже не от боли, которую ощущал все слабее, а от чего-то другого, что не походило ни на боль, ни на знакомую по прежним ранениям противную слабость. Это было похоже на обыкновенную человеческую тоску, только в десятки раз более сильную, сжимавшую сердце в ледяной горсти.

— Санька! — позвал он. — Сержант Стрекалов! Глаша!

Скользя коленками и локтями о камни, Драганов поднялся на четвереньки, потом встал во весь рост. Ему крикнули что-то, наверное, приказали поднять руки, но он не понял и продолжал стоять, пошатываясь, с трудом удерживая равновесие. Тогда чей-то голос, резкий и властный, повторил то же по-русски. Семен сделал попытку переступить правой ногой — мешали валявшиеся кругом стреляные гильзы, — но едва не упал. Сквозь пелену наплывающих на глаза сумерек он разглядел шеренгу людей в рогатых касках, с автоматами, направленными ему в живот и в ноги. От этой шеренги отделился кто-то высокий и широкоплечий в расстегнутой офицерской шинели и не спеша двинулся к Семену. Собрав силы, Драганов сделал шаг вперед, вытащил из кармана гранату. В ту же секунду в его шею, чуть выше ключицы, податливо, но со страшной болью вошел стальной клинок. Он хотел напоследок вздохнуть поглубже, но захлебнулся густой, соленой влагой и упал — сразу всем телом — на твердый и горячий, как раскаленное железо, снег.

СПЕЦДОНЕСЕНИЕ

«Весьма срочно!

Командиру 201-й с. д. генерал-майору Пугачеву

Начальнику штаба полковнику Покровскому

Командиру кав. части особого назначения подполковнику Дузю

Выступление окруженной группировки генерала Шлауберга состоится (предположительно) в ночь с 13 на 14 декабря. Район сосредоточения основных сил — правый берег р. Пухоти напротив д. Переходы. Возможен также прорыв вспомогательными силами в районе старого моста севернее деревни Мзга. Прорыв со стороны Алексичей маловероятен из-за сравнительно небольшого количества здесь у противника техники и особенно горючего и боеприпасов. Приказываю:

1) сосредоточить основные силы дивизии, включая всю артиллерию, к востоку и западу от деревни Переходы;

2) командиру кавалерийской части особого назначения занять оборону на правом берегу реки Пухоть напротив Алексичей;

3) ему же: выделить один эскадрон для контроля за противником в районе Мзги.

Командующий армией генерал-лейтенант Белозеров».