Наша перестройка, едва народившись, была объявлена революционной. Тогда это, пожалуй, звучало несколько преждевременно, но постепенно процесс перемен в стране действительно обретает революционные черты. А вот параллели, проводимые между Октябрьской революцией и современностью, неверны в принципе. К каким бы результатам ни привел октябрь 1917 г., это была “революция снизу”. Напротив, провозглашенный в середине 80-х годов Президентом СССР, а тогда еще только Генеральным секретарем ЦК КПСС М. Горбачевым курс на перестройку дал начало “революции сверху”.
Вот и давайте сравним перестройку с опытом российских реформ последних столетий.
Если сопоставить последнюю треть XIX в. и наше время, многие аналогии просто поражают. Читая, например, работу одного из крупнейших экономистов того периода, российского академика В. П. Безобразова “Уральское горное хозяйство и вопрос о продаже казенных заводов”, трудно отрешиться от мысли, что она написана сейчас, а не более ста лет назад. Тогдашний кризис горных заводов – точная модель нашего нынешнего кризиса, и, что очень важно, тогда он был преодолен успешно.
Одной из важных особенностей экономической истории России было большое государственное хозяйство и сложившаяся административно-бюрократическая система управления им. Дело в том, что переход от феодальной раздробленности к единому государству у нас произошел раньше, чем для этого сложились экономические условия. Формирование единого государства произошло уже в XV в., а экономические связи, объединяющие страну в государственное целое, стали налаживаться лишь в XVII в. В мировой же практике экономическое объединение страны обычно предшествовало политическому.
Российское государство (не страна, а именно государство) нуждалось в вооружении для армии, разной другой промышленной продукции – бумаге для своего бюрократического аппарата, например. Но промышленная буржуазия в России еще не сложилась, и государству пришлось самому организовывать производство для удовлетворения своих потребностей.
Естественно, управлялась такая промышленность административными методами. Образцом хорошо сбалансированного административного плана может служит “Табель де Геннина”, составленная в 1723 г. при Петре I для горных заводов Урала. Государство определяло численность занятых (“штаты”), нормы выработки, величину заработной платы, “указные” цены продукции, все статьи производственных затрат. План определял даже рентабельность.
Но уже к середине XVIII в. казенная регламентация и казенная монополия затормозили развитие промышленности. Екатерина II сделала попытку перейти от казенной регламентации к рыночной экономике. “Никаких дел, касающихся торговли и фабрик”, – писала она, – “не можно завести принуждением, а дешевизна родится только от великого числа продавцов и от вольного умножения товара”. Попытка удалась лишь частично. В тех отраслях, которые производили товары народного потребления, казенная регламентация была сломлена и производство резко пошло на подъем. В тех же отраслях, которые в значительной мере были связаны с казной (металлургия, суконное, винокуренное, солеварное и некоторые другие производства), сохранились и казенная регламентация, и административные методы управления.
Кроме казенных, значительную часть промышленности крепостной России составляли посессионные мануфактуры, находившиеся в частных руках, но подчинявшиеся государственной регламентации.
Итак, ко времени ликвидации крепостного права промышленность России состояла из двух секторов: казенная промышленность, к которой следует отнести и посессионные, и многие помещичьи предприятия, управлялась преимущественно административными методами, а развитие остальной части промышленности определялось рыночными отношениями. Это была, таким образом, смешанная экономика.
Когда мы говорим о крепостном праве, то вспоминаем обычно только личную зависимость крестьян от помещиков и произвол в эксплуатации. Но этот важнейший элемент в хозяйствовании определял и все остальные экономические отношения, ведь внеэкономическое принуждение несовместимо с подлинно рыночной системой. В крепостной мануфактуре рабочая сила не могла быть товаром, а поэтому было невозможно и свободное перемещение капиталов. В. И. Ленин справедливо отмечал, что хозяева крепостной промышленности основали свое господство не на капитале и конкуренции, а на монополии и на своем владельческом праве. И рыночные отношения, конкуренция неизбежно заменялись хозяйственным администрированием. В. П. Безобразов писал, что в “хозяйстве, основанном на крепостном праве”, не может быть “коммерческого расчета, необходимого для денежного хозяйства”, и что только “упразднение обязательного труда” допустило переход к “коммерческим условиям в хозяйстве”. Безобразову можно верить – он был не только крупнейшим экономистом, но и современником того, о чем писал. И если он считает, что крепостничество было несовместимо с коммерческим расчетом, то, вероятно, это так и есть.
Почему В. И. Ленин, В. П. Безобразов и многие другие уделяли тогда особое внимание кризису горнозаводской промышленности? Потому что в большинстве отраслей промышленности России ко времени ликвидации крепостного права уже преобладал наемный труд и, следовательно, господствовал “коммерческий расчет”. Из крупных отраслей только горнозаводская промышленность к этому времени базировалась на крепостном труде и сохранила административные методы управления. Горнозаводская промышленность, которая была, по выражению Д. Н. Мамина-Сибиряка, “государством в государстве”, оставалась изолированной от экономических процессов и после отмены крепостного права стала испытывать кризис. Это был не экономический кризис, кризис перепроизводства, а совокупность противоречий, подобная тому, что сейчас испытывает наше хозяйство. Это была модель нынешней нашей экономической ситуации. И главной трудностью оказалась не замена крепостного труда наемным, а переход от административных методов к “коммерческому расчету”.
Почему же встал вопрос о продаже в частное владение казенных заводов, что является одной из форм, как сейчас принято говорить, “приватизации”, или “разгосударствления”? Потому что “как ни расстроено… уральское хозяйство”, – писал В. П. Безобразов, – “казенные заводы могут быть названы самыми расстроенными”. Убытки по этим заводам исчислялись огромными суммами, а затраты превышали прибыль. На Нижегородской ярмарке казенный металл по качеству ценился ниже частного и продавался “ниже заводской себестоимости с расходами перевозки”. Причины такого упадка крылись в недостатках административной системы управления, при которой все стороны хозяйственной деятельности регламентировались сверху.
Особенно резко В. П. Безобразов обрушивается на то, что в наше время назвали бы дотациями. Государство покрывало убытки частных заводов выдачей ссуд, чаще всего безвозвратных, и ко времени выхода книги Безобразова горные заводы должны были казне устрашающую тогда сумму – 12,4 млн. руб. Но главное зло, как пишет Безобразов, заключается не в убытках казны. “Систематическая правительственная поддержка несостоятельных заводов… развратила этот промысел. Чем расстроеннее были дела на заводах, тем больше оказывались им пособия и тем большие права считали за собой заводовладельцы на казенные деньги… Правительственная поддержка несостоятельных заводов маскировала их несостоятельность… и тем самым подрывала условия состоятельных заводов”. Все эти дотации “послужили лишь поощрением к продолжению бесхозяйственности”. Знакомая для нас с вами картина, не правда ли? Наиболее задолжавшие заводы было принято переводить в казенное управление. “В настоящее время восемь обширных горнозаводских имений, образующих собою до десяти отдельных горных округов, – пишет Безобразов, – находятся за долги в казенном управлении или под казенным присмотром”. Однако “казенное управление не улучшило дел ни на одном заводе”. Оно и понятно, ведь казенные заводы сами уже были не в лучшем положении.
С точки зрения нашего современника, рабочие должны были встретить с энтузиазмом освобождение от крепостной зависимости. Нет. Ликвидация крепостного права вызвала целую волну выступлений бывших крепостных рабочих за сохранение крепостных порядков!
“Эти люди, – пишет Безобразов, – родившиеся и выросшие в понятиях, разобщенных со всякою гражданскою свободою… готовы и ныне идти на царскую службу, как называет горнозаводское население свой прежний обязательный труд”. Почему, спросите вы? Да потому, что прежние порядки гарантировали определенный уравнительный прожиточный минимум, избавляли от забот и необходимости проявлять инициативу. Заводчики были вынуждены обеспечивать воспроизводство “своей” рабочей силы, следовательно, прожиточный минимум гарантировался сверху. Кроме довольно низкой денежной оплаты труда, на каждого члена семьи рабочего (точнее, человека, который принадлежал к сословию крепостных рабочих, даже если он не был занят на работе) выдавался “провиант”. На казенных и посессионных заводах каждому взрослому полагалось в месяц бесплатно 2 пуда муки, ребенку или подростку – 1 пуд. Крепостной рабочий знал, что его детям не дадут умереть с голоду, что о нем “заботятся”. А в новых условиях надо было проявлять инициативу, смекалку, вступать в конкуренцию на рынке труда.
Крепостной безработный оставался на иждивении завода, а теперь потеря работы автоматически означала потерю источника существования. “Лишиться права на даровой провиант, заботиться о прокормлении своих семей, самому отыскивать работу и не получать ее при малейшей оплошности и т. д. – все это казалось немыслимым для народа”, – пишет Безобразов. У крепостных рабочих не было “привычки к вольнонаемному труду, к самодеятельности, к попечению о себе самом – привычки, совершенно чуждой уральскому рабочему народонаселению, испорченному крепостною и административною опекою”. Это, естественно, тоже тормозило тогдашнюю перестройку. К сожалению, нам знакома и эта картина. Но перестройка горных заводов Урала пошла в русле общего капиталистического развития страны и завершилась относительно благополучно. Некоторые заводы при этом закрылись, не выдержав конкуренции. Но в целом производство стало расти, себестоимость продукции – понижаться, а ее ассортимент становился все разнообразнее, качество – выше. Здравый смысл тогда восторжествовал. Ну, а если бы перестройка тогда не состоялась, если бы сохранились крепостническо-административные порядки? И могли бы они сохраниться, а если да, то как долго? Вопросы эти отнюдь не риторичны.
Начиная свои “революции сверху”, государство России рассчитывало пойти в преобразованиях значительно дальше, чем это случилось на самом деле. По сути, стояла задача, на равных войти в тогда уже более цивилизованное в экономическом отношении мировое сообщество. Для достижения этой цели государство было готово пожертвовать всем, за исключением одного – самого себя. Едва стала ощущаться угроза существованию тогдашнего государства в привычной его ипостаси, включающей институт дворянства в устаревшей его форме, самодержавие, а главное – необычайно сильную и разветвленную бюрократическую систему, преобразованиям немедленно был дан задний ход.
Промышленность, как мы говорили, перестроилась достаточно успешно, и немедленно начался ее буйный рост. Однако и здесь прогоревшие формы протекционизма со стороны государства в сочетании с его непосредственным вмешательством в хозяйственные дела целиком изжиты не были. Прежде всего, это относится к его любимому детищу – тому, что мы сейчас бы назвали военно-промышленным комплексом. Увы, опека привела к тому, что его экономическое развитие резко отставало по всем параметрам от легкой промышленности тогдашней России, прежде всего текстильной.
Попытки же реформы сельского хозяйства, предпринятые под руководством одного из крупнейших мыслителей и деятелей отечественной истории, каким был П. А. Столыпин, потерпели крах. А ведь сельскохозяйственный сектор был тогда крупнейшим в экономике России. Успей Петр Аркадьевич, история наша была бы иной, несомненно, гораздо более гуманной. Впрочем, прошлое человечества уже знало такие примеры. Попытки великого Тюрго стабилизировать и выправить экономическое положение своей страны тоже провалились на заре Великой французской революции.
Существует объективный предел развития “революции сверху” – непосредственная угроза существованию самого этого “верха”. Как только она намечается, начинается реакция. Часто сигналом к ее началу служит физическое устранение реформаторов. Тюрго отстранили от дел и затравили, Столыпина попросту убили.
Заметим, что в России начала XX в. реакция сразу приобрела националистические краски – от идиллически-невинных до откровенно людоедских. Жаль. Но, видимо, однажды начатый революционный процесс остановить нельзя никакими стараниями властей предержащих. На смену тормозившимся преобразованиям сверху немедленно пришла “реакция снизу”, и государство пало. Историческими вехами русской революции, видимо, надо признать реформу 1861 г. и февраль 1917-го.
То, что происходило в экономике бывшей Российской империи потом, вплоть до начала перестройки, мы имели возможность рассмотреть подробно.
Очевидно, общее в начале реформ XIX и XX вв. – это социальная пассивность большинства населения. Принципиальное отличие заключено в том, что в прошлом мы имели определенные традиции отечественного предпринимательства в сфере производства, теперь же десятилетиями социально-экономическая психология советского человека формировалась в условиях дефицита и нормированного потребления. Это и определяет перенос опыта социальной активности либо в сферу чинопроизводства, либо в сферу оборота.
Ломка сложившихся социально-экономических условий неизбежно порождает новый уродливый гибрид этих человеческих устремлений. Заметим, что возникший в конце перестройки дефицит курева и введение талонов на покупку табачных изделий были встречены хоть и с глухим ворчанием, но без особо активного возмущения. Наступление на пьянство вызвало полиатив в виде роста самогоноварения и спекуляции. Все эти неурядицы были для закаленного советского народа вполне привычны, а реакция отработана. Другое дело, первый этап реформ, когда был проведен знаменитый “отпуск цен”. К этой ситуации мы психологически оказались не готовы, и она немедленно пошла в разнос.
Довольно быстрое наполнение прилавков магазинов товарами зарубежного происхождения, которое “молодые реформаторы” ставят себе в непременную заслугу (видимо, за неимением других), сопровождалось еще более быстрой инфляцией. В результате мы получили ситуацию все того же дефицита, но в зеркальном отражении: полные прилавки при пустых кошельках большинства граждан. Перед нашими новоявленными предпринимателями встала задача вовлечения в оборот новых ресурсов, но не с позиции оживления затухающего производства, а с целью быстрого заполнения кубышек, пока общество не успело опомниться. И эти ресурсы быстро нашлись.
Во-первых, природные. Ликвидация государственной монополии внешней торговли превратила их в объект частной спекуляции.
Во-вторых, основные фонды предприятий и организаций, подлежащие приватизации.
В-третьих, личная собственность граждан, состоящая из приватизированного жилья и из сохранившихся лишь частично, небольших накоплений. Сюда же надо добавить их потенциальное право на долю государственной собственности на средства производства, которое абсолютному большинству населения реализовать так и не удалось.
Новое направление социальной активности представителей старого бюрократического аппарата сформировалось очень быстро. Собственно говоря, психологически по исконным российским традициям большинство руководителей всегда рассматривает доверенный им государством объект как “кормушку”, а тут еще убрали все препоны, сдерживавшие напор личного интереса. Помнится, руководитель одного крупного оборонного предприятия (ныне он уже несколько последних лет не решается показаться в Москве) горько сетовал под закуску после рюмки: “Понимаешь, нам по жизни много не доплатили. Придется самим поправлять…”
Надо оговориться, что здесь речь идет не о высшем звене старого аппарата. Во-первых, всегда это были люди достаточно умные и очень опытные, умеющие считаться с реалиями дня. Свидетельством тому то, что некоторые из них до сих пор возглавляют родные республики, ставшие независимыми государствами. Во-вторых, большинство из них по советской традиции к моменту достижения высшей власти одновременно достигли и возрастного барьера, при котором сама жизненная активность несколько снижается. В-третьих, наш новый перелом проходил достаточно мирно и это позволило опытным людям сохранить нажитую личную собственность, прежде всего лучшие в стране квартиры вместе с частично приватизированными госдачами. Наконец, когда схлынула первая волна перемен, оказались, пусть в другой форме, но все-таки востребованными их житейская мудрость и часто уникальные профессиональные знания.
Активизировалось вновь именно среднее звено прежней бюрократии, чья карьера была прервана наступившими переменами примерно на ее середине, и его можно понять. Но это не тот случай, когда понимание целиком тождественно прощению.
Спору нет, долгие годы наш “развитой социализм” поддерживала перекачка за рубеж целого ряда невосстановимых природных ресурсов. Но, как ни крути, тогда мы воспринимали получаемое взамен как общегосударственное и делили его, если не в равных долях, то относительно пропорционально. В период социально-политической и хозяйственной сумятицы последних лет перестройки и первых лет реформ эти пропорции грубо нарушились. Перекос распределения в пользу экономически активной части общества стал абсолютен, хотя он практически и не поддается надлежащему учету. Хуже всего здесь то, что изменилась не только структура общественного потребления, но и общественный моральный климат, объективно стимулирующий у огромной части населения неприятие самой идеи реформ.
Нравственно величайшей потерей для большинства граждан стало отсутствие жизненной стабильности. Стабильности, пусть невысокого, но достаточно твердо гарантированного материального уровня, дополняемого к тому же постоянным моральным поощрением со страниц газет, экранов телевизоров, лозунгов на демонстрациях.
Ситуацию ухудшает теперь новая демонстрация. Демонстрация уровня и образа существования “новых русских” (ну и термин!), в шоке от которой пребывает не только российский народ, но и Запад, очень благополучный материально, но еще и более осторожно-разумный в своих личных тратах. Наши же скоробогатеи целиком копируют удачливого золотоискателя Фильку Шкворня из замечательного романа В. Шишкова “Угрюм-река”. Десять метров панбархата для портянок на грязные ноги, и толпой в кабак – гулять, пока все не пропьешь. А народ вокруг пусть глядит да радуется! Трудно ожидать другого от людей, не имеющих ни духовных ценностей, ни элементарного воспитания.
Понятие “новый русский” прижилось в народе и быстро распространилось по миру, как в свое время “спутник” и “перестройка”. Только последними можно было гордиться, а первым – нет. Зато оно сейчас постоянно встречается в анекдотах. Попробуем рассмотреть основные признаки этой группы людей.
Безусловно и очевидно их объединяет высокий уровень дохода (источников его мы подробней коснемся в последующих главах), особенно на фоне общего обнищания населения. При этом надо разделять “капитанов” кораблей (шхун, барж, паромов, шаланд и т. п.) новой “рыночной” экономики и их команды. К ним относятся служащие банков, фирм и т. д., которых сейчас принято называть “средним классом”. Первые правят бал, вторым кое-что перепадает с барского стола. Перепадает прежде всего потому, что они успели получить кое-какие профессиональные навыки, делающие их относительно пригодными для работы в новых условиях.
Средний класс, как понятие целой категории населения в нашем сознании, появился после пресловутого кризиса августа 1998 г. Мы опять его просто “выхватили” из западной терминологии, не удосужившись примерить к нашим условиям. Тема и объемы книги не позволяют рассмотреть эту категорию подробнее, как она того заслуживает. На Западе ей посвящены тысячи изданий. Отметим только одно, что там средний класс является опорой общества и основой экономики, что предполагает надежность его существования, обеспеченную целым набором социальных гарантий.
У нас пока, напротив, так называемый средний класс целиком зависит от милостей заправил нового бизнеса, которых и принято именовать “новыми русскими”. Социально и физически они преемники родных детей дефицита, взросших при советской власти, ряды которых пополнили представители открытого криминалитета. Источник их состояний – бесконтрольный оборот упомянутых выше ресурсов, который в период экономического хаоса они захватили в стачке со средним звеном государственного аппарата. Идеальными условиями для цветения этого гибрида были парниковое отсутствие новой законодательной основы и профессиональная некомпетентность как создателей законов, так и высшего эшелона их реализации.
С точки зрения образа жизни “новые русские” не являют собой психологически ничего нового. Вспоминается одна улица в Иванове (кажется, улица Батурина), где рос один из авторов книги. На этой улице бывшего Иваново-Вознесенска располагались особняки быстро разбогатевших текстильных фабрикантов, и она до сих пор представляет собой уникальный заповедник в основном псевдоисторической архитектуры – собрание строений от лже-античности, через лже-средневековье до модерна. Каждое из них изумительно отражает фантазии и прихоти владельцев, иногда, к сожалению, примитивные. Теперь же нам не надо, чтобы наблюдать подобное, ездить на экскурсию в Иваново. Достаточно дачных поселков Подмосковья. А как гуляли “новые русские” конца XIX и начала XX в.? Читайте классиков! Опять ничего нового.
Заметим только, что от обитателей ивановских особняков остались и текстильные предприятия, проработавшие после изгнания их организаторов еще полвека, а некоторые из них стоят и до сих пор (к сожалению, “стоят” часто и в переносном смысле слова). А что останется от современных “новых русских”? Это еще вопрос. Можно указать на опыт американского пути развития капитализма в сельском хозяйстве, когда правительство США было вынуждено признать права собственности “скваттеров” на захваченные ими земли. Но ведь тогда по 70 га земли бесплатно получали и другие желающие. Условие одно – обрабатывай!
Особо надо сказать о психологии криминалитета, частично себя легализовавшего. Любые условия хозяйства предполагают, как мы видели, их определенную регламентацию – “правила игры”. И если нет нормальной государственной, немедленно появится другая. По тому принципу, что “свято место пусто не бывает”.
Когда происходит резкий перекос экономики в сферу обращения, криминализацию ее процессов надо признать естественным следствием. Профессиональная преступность изначально и психологически, и организационно ориентирована только на изъятие готового общественного продукта в любой его форме.
Вопрос о необходимости участия в производстве хотя бы своими капиталами, как условия поддержания ставшего привычным высокого материального уровня жизни, встает позже. Стимулом тут может выступать и социально-родовой аспект существования человека и его потомков. Но удается легализовать свои положительные намерения и получить их одобрение обществом далеко не всем и не всегда. Посмотрите еще раз фильм “Крестный отец”. Только обязательно все три серии.
Но вернемся к проблемам нашего подлинного народа. Резкая потеря стабильности уровня жизни у большинства населения страны быстро изгладила в памяти процесс его объективного снижения в последние годы советской власти. Тут невольно вспоминаешь месяц мучений летом без горячей воды в каждой городской квартире. Поразительно, что радости и ликования после того, как ее “включат”, хватает только на один день. К хорошему привыкаешь очень быстро. И наоборот.
В совокупности все это создает идеальные условия для контрреформенной пропаганды. При этом совершенно необязательна какая-либо конструктивная программа. Достаточно просто охаивать все происходящее, и чем злобней, тем эффективней. Многие сторонники реформ (неважно, каких) сами усердно подливают масла в огонь, выдавая любые перемены за будущие блага. Надо только подождать. Опять?!… Сколько?