Страшная весть

Хутор Первое мая, в два порядка хат ровно, как по линейке, на добрый километр протянувшийся вдоль Кирпилей, грелся на летнем солнышке: ярко белели хаты под бурыми камышовыми крышами; в садах зрели жерделы, вишни, малина; сыпали на землю свои пресноватые, темные ягоды шелковицы. Тягучая лень жаркого дня растекалась по земле. С речки доносился визг и смех ребят. На полях за огородами желтела пшеница, над ней дрожало знойное марево.

На нескольких участках месили верхом на лошадях и босыми ногами глину, готовили саман: переезжали с других хуторов, строились.

Епистинья обживала новую хату, новое место: полола и поливала в огороде, кормила кур, смотрела за маленькими внуками Женей и Жорой.

И вот проскакал по хуторской улице всадник:

— Война, люди! Война!..

Епистинья ахнула, услышав это, и запричитала:

— Ой, диточки, та шо ж то будэ! Илюша ж и Павлик там! Ой, горе, и Ваня, и все ж будут там!..

Ей страшно было и произнести слово «война».

Война заполыхала на западе, где как раз и находились Ваня, Илюша и Павлик. Но в армии были еще и Филя с Васей, и они «будут там».

Закрутились неуклюжие, кровавые жернова войны.

По хутору разносили повестки с призывом в армию. Призывали военнообязанных 1905–1918 годов рождения.

Николай был с 1903 года, Саша — с 1923-го, они пока оставались дома. Получили бронь председатель, бригадиры, заведующие фермами.

Мало кто еще представлял, какая война началась, что предстоит вынести. Одни тревожились, другие улыбались: «Да что вы! Да этих немцев за неделю разобьют! Не успеют наши призывники доехать, как война кончится».

Нечаянная радость

Вдруг — нечаянная радость: в июле приехал Илюша, бледный, с запавшими глазами, худой, в старом обмундировании без знаков различия, рука висела на перевязи. Оказалось, Илюшу ранило в первых боях у границы в живот и руку, в госпитале его немного подлечили, а так как госпитали были переполнены, то долечиваться направили домой, выдав первое попавшееся обмундирование.

Епистинье даже не верилось — просыпаешься утром, и сразу радость: «Дома Илюша!..» Епистинья, Шура, Саша захлопотали около Илюши, лучший кусочек — ему, но Илюша засмеялся и твердо сказал: «Особенное для меня не надо! Как всем, так и мне!»

Один из первых сокровенных вопросов Епистиньи был о Ване и Павлуше: не видел ли их «там»? Почему не пишут?

«Нет, мама, не видел. Вы не волнуйтесь. Там сейчас такое… Война все-таки, не до писем пока. Не пропадут!..»

Хотелось верить, что не пропадут ее мальчики, они же не рохли какие-нибудь. Но вот Илюшу все-таки ранило, и настроение у него не такое бодрое, как всегда…

Приходили к Илюше хуторские женщины и тоже с надеждой смотрели на него: наших не видел?

О войне Илюша рассказывал скупо, неохотно, отшучивался. А как о ней расскажешь простодушным женщинам, матери, когда и самому многое непонятно, а вблизи — все выглядело ужасным: мощный бомбовый удар немцев рано утром, в наших войсках неразбериха, танки быстро оказались без горючего, не было связи, склады взорваны, слухи, паникеры, неосведомленность командиров, угрозы окружения, убитые друзья. Все это в красках, яростных сценах, похожих на кошмарные сны. Попробуй расскажи все это, не будешь ли ты и сам выглядеть паникером и не поплатишься ли за это.

Друг Илюши Пекарчик Антон Андреевич много позже об этих первых днях пишет тоже очень осторожно:

«Великую Отечественную войну начали с утра 22 июня с бомбового удара авиации немцев по деревне Рукла и военному городку, в котором остались семьи военнослужащих.

22 июня 1941 года в 18.00 часов наш полк в составе 4-й тяжелой танковой дивизии с промежуточного сборного пункта вышел на марш по маршруту: Ионава — Кейданы — Россияны.

Утром 23 июня из района западнее города Россияны вступили в бой с танками немцев 6-й танковой дивизии — так признавались пленные танкисты и солдаты мотопехоты.

24, 25, 26 июня наш танковый полк беспрерывно вел успешные бои в районах: Виндукле — Немокчяй — Скаундвилье, а отдельные машины достигали окраин города Тауроген — это почти на границе.

Последний день, 25 июня 1941 года, я виделся с Ильей Михайловичем, уже будучи тяжело раненным, и он настаивал, чтобы я оставил автомобиль, в котором я сидел за пулеметом, так как ехать в бой на танках не мог, да, как он говорил, и нет горючего для танков. В ночь с 27 или 28 июня 1941 года я был эвакуирован в военный госпиталь южнее Шяуляя. Госпиталя к этому времени в Шяуляе не оказалось, и меня с другими ранеными офицерами доставили в Ригу, а на следующий день в Псков, а затем и дальше».

В этих первых боях вскоре ранило и Илью. Собственное ранение часто кажется случайным, нелепым; таким оно казалось и Илье, поэтому он говорил неохотно: «Бомба…» На его счастье, осколок прошел по животу неглубоко, другой — ударил в мякоть плеча, хорошо, что Илью тут же подобрали и успели отправить в госпиталь.

Замечая, что мать всегда настороженно вслушивается даже в коротенькие и бодрые его рассказы о войне, о происходящем «там», Илюша при женщинах вообще о войне не говорил. Повторял лишь: «Разобьем немцев».

Его тоже сильно тревожила судьба Вани и Павлуши, хоть он этого и не показывал матери. О Ване он написал письмо-запрос в его часть. Павлуша, окончив Киевское училище, уехал в часть, а в какую — неизвестно, и больше не писал. Оставалось ждать и надеяться.

Недолгой оказалась отсрочка у Николая. Вскоре забрали из колхоза всех получивших бронь бригадиров, заведующих фермами и председателя Туликова в казачий полк, взяли и Николая.

Мизинчик работал в колхозе, где на подростков все больше приходилось дел, а всякую свободную минуту проводил с Илюшей. Как же — старший брат, танкист, лейтенант, только что ранен в бою! Они тихонько вели с Илюшей более откровенные и суровые мужские разговоры.

Но вскоре Саше пришлось немножко отойти в сторону от брата: Илюша подружился с Таней. Таня Лиходедова приехала из Воронежской области с родителями и младшим братом в 1935 году после выселения казаков и голодного мора, сильно обезлюдившего кубанские хутора и станицы. Жили они на хуторе Ольховском, работала Таня секретарем в правлении колхоза и всегда была в курсе всех колхозных дел.

«Илюша заходил в правление — то позвонить, то газету почитать, новости узнать, то письмо отдать для почтальона, — рассказала Татьяна Михайловна Сердюк. — Подружились. Стали встречаться. Рука у него была уже без перевязи, но он еще был худенький, бледный. Играли как-то ребятишки в футбол, мяч подкатился к Илюше, он ударил ногой по мячу и сразу согнулся, сморщился от боли, схватился за живот… Выпало нам немножко счастья в то время. Господи, кто же знал тогда, что нас ждет! Никто в страшном сне представить не мог, что война будет четыре года, что немцы придут к нам на хутор, что мы увидим и переживем такое… Ходили с Илюшей на танцы в Тимашевку. Он в белой рубашке, коричневых брюках. У меня мама была портниха, она мне хорошее платье сшила, светленькое. Я туфли в руках несла, шла босиком по пыли, пыль на дороге мягкая. В Тимашевке ноги в реке мыла, надевала туфли, и шли в парк на танцы. Оркестр играл сборный: кто на скрипке, кто на баяне, на мандолине. Тогда танцевали тустеп, краковяк, польку-бабочку. Мы с Илюшей любили вальс. «Амурские волны» играли, «На сопках Маньчжурии»… Возвращаемся на хутор — ночь лунная, теплая. Опять босиком шла по теплой пыли. Тогда вдоль дороги кое-где лавочки стояли. Сядем с Илюшей, посидим. Тихо, сверчки, луна. Ребята и девчата идут с танцев, смеются, разговаривают… Спрашивала его про войну, что там, как? Он отшучивался, хмурился: «Не надо об этом, Таня. Тебе это не понять… Победим немцев!..»

В сентябре на Илюшино письмо в часть, где служил Ваня, пришел ответ:

«Младший лейтенант Степанов Иван Михайлович пропал без вести».

Илюша бодро утешал мать, уверял, что Ваня, конечно, жив, просто отстал от части. Как хотелось верить в это Епистинье!.. Почти три месяца не было никаких вестей ни от Вани, ни от Павлуши. Тут Ольга Колот прислала письмо — пишет ли домой Ваня, она давно не получала от него ничего.

С фронта шли недобрые вести: наши оставили Гомель, Херсон, Полтаву, Киев, подошли к Крыму. А в Крыму служили Филя и Вася.

Илюша засобирался:

— Все, хватит лечиться. Поеду на фронт!

В военкомате ему наотрез отказали с такой незажившей раной направить в свою танковую часть. Но и сидеть дома было невмоготу, Илюша добился все же, что его направили пока в военное училище в Майкоп, учить будущих командиров.

Епистинья выстирала, выгладила, подшила Илюшину форму. Таня отрезала от старой кофточки из черного бархата лоскуток, и Илюша пришил на воротник черные танкистские петлицы.

В музее сегодня есть фотография: Таня и Илюша, по грудь, склонили друг к другу головы на фоне каких-то листьев, Илюша все еще болезненно осунувшийся, в гимнастерке с черными аккуратными петлицами. На обороте фотографии надпись: «Фотографировались 15/IX — 41 г. (воскресенье). Лиходедова Татьяна Михайловна и Степанов Илья Михайлович. 23/IX. 41 г., в 4 ч. утра, час разлуки».

«Получил он известие о Ване, — рассказала Татьяна Михайловна, — что пропал без вести, и забеспокоился: «Хочу на фронт! Хватит». Однажды говорит мне: «Пойдем, Таня, сфотографируемся на память. Кто знает, что будет. Хочу, чтоб память была». В воскресенье пошли в Тимашевку. В фотографии выходной. Пошли к фотографу домой, по-моему, Федорков его фамилия, жена его вместе с ним работала. Он не отказался, вынес фотоаппарат во двор, около кустиков нас поставил, головы нам склонил друг к дружке… Пришел и час разлуки. Вечером Илюша простился дома с родными и пришел ко мне в правление, я как раз ночью дежурила. Тогда круглые сутки в правлении дежурили у телефона… В этот раз и надпись я эту сделала на фотографии. Одну фотокарточку, маленькую, Илюша взял с собой… Когда светать начало, он пошел. Я проводила его немного, он говорит: «Дальше не надо, Таня…» Я же от телефона не должна отходить. И пошел Илюша по той же дороге, по которой на танцы с ним ходили».

Проводы Мизинчика

Уехал Илюша.

Но вскоре и Саша прибежал домой, сияющий, возбужденный:

— Мам, иду в армию! В летную школу!

Епистинья ахнула и растерянно опустилась на стул.

Оказывается, Саша тайком от матери не раз ходил в военкомат. Брать Сашу не имели права, он — младший сын, кормилец, шесть его старших братьев уже на фронте, но Саша добился, убедив кого следовало, что мать не будет возражать.

Епистинья заплакала. Саша сел ей на колени, обнял за шею. Маленький еще, не насиделся на материнских коленях…

Епистинья собрала Мизинчику дорожный сидор — мешок, картофелины по углам, веревка из конопли, в него положила бельишко, кое-какие мелочи, пирожки на дорогу, от которых Саша со смехом отказывался, а позже написал — как же они в дороге пригодились!

Утром к правлению колхоза на краю хутора потянулись в который раз очередные новобранцы вместе с матерями, женами, невестами. Сашу провожали Епистинья с Шурой.

Первые проводы мобилизованных проходили весело, хвастливо: «Да мы этого немца! За неделю!..» Но с фронта пошли страшные вести, на хуторах стали получать похоронки, и на проводах стало больше слез и рыданий…

У правления представитель из военкомата сделал перекличку, построил новобранцев, отделив от толпы. Состоялся митинг, выступили старенький председатель колхоза, уполномоченный из района: «Разобьем фашистского гада… Под руководством великого Сталина…»

Южный сентябрь — благодатная пора. В садах гнулись ветки под тяжестью плодов. С пирамидальных тополей падали первые желтые листья, солнце ласковое, нежаркое. Поля стали просторными, хлеб скошен и обмолочен. Пожелтел высокий камыш у Кирпилей. На прикатанных до блеска черноземных дорогах, на колеях ее, на мягкой пыли насорена желтая солома. Орали петухи, лаяли собаки.

У всех много дел, и митинг был коротким. Новобранцы уже оторвались от родных, от этой жизни, от хутора, они уже «там», им уже неловко и больно видеть рядом лица родных, заплаканные и испуганные.

Епистинья и Шура видели, как мелькнуло в толпе Сашино лицо, затем все смешалось, и новобранцы колонной двинулись по дороге в Тимашевскую. По той самой дороге, вдоль которой стояли лавочки и по которой Илюша с Таней ходили на танцы. По которой прошел Филя мимо своих полей. По этой же дороге ушел Николай.

Епистинье крикнула знакомая женщина:

— Твоего Сашку уже командиром назначили! Он повел ребят.

Мизинчик такой же, как и братья, не может жаться в стороне, таиться, весь на виду, глаза живые, веселые, парень боевой. Еще бы, у него шесть братьев на войне, а трое из них — офицеры.

Постояли женщины у правления, посмотрели вслед ушедшим, помахали руками, поплакали. Растворилась колонна на степной дороге, превратилась в точку, растаяла. Ну что ж, и в колхозе, и дома много дел, надо идти… Когда все вместе — еще ничего, но дома, в опустевшей хате, увидев оставшуюся рубашку, пиджак Саши, Епистинья не выдержала. Слезы, горе, горе.

Только что один за другим ушли из дома, из новой, еще не совсем достроенной хаты три сына. Вот лежат оставшиеся от них еще теплые рубашки, кепки. Господи, спаси их и сохрани! Спаси и сохрани Филю, Сашу, Илюшу. А еше Ваню и Павлушу. А еще Колю и Васю!

Ушли Илюша и Саша. Ушли, но еще не совсем. Жизнь не любит красивых прощаний и расставаний навсегда, без всякой надежды.

«В начале октября Илюша опять приехал, — рассказала Татьяна Михайловна. — Не понравилось ему в училище. Приняли его там плохо, хоть он и раненый. Все за свои места держатся. Ни жилья Илюше не дали, ни обмундирования. «Нет, не могу там отсиживаться, тошно! Поеду искать свою часть». Побыл несколько дней, документы в военкомате выправил и уехал. Но вскоре опять я его увидела, приехал на денек: в новой форме, в теплом бушлате. Это уже в последний раз… И Саша приходил! Дежурила я в правлении как-то ночью. Кажется, в ноябре. Илюша уже уехал. Ночью вдруг входит военный, в шинели. «О, Танюша! Привет!» Господи, Саша!.. «Не хочу ночью мать тревожить, посижу с тобой». Вот и сидели с ним до утра, разговаривали, и про Илюшу, и про войну, про все. Вдруг у него слезы. Смутился, говорит: «Ты не подумай чего, это так…» Куда-то он ехал с товарищами, и вот отпустили его на один день. Утром пошел домой. Побыл денек и уехал. Навсегда».

Слезы Саши, неожиданные и для него самого, о многом говорят. Он рвался на фронт с романтическими, чистыми чувствами — защищать Родину, но вскоре своими глазами, вблизи увидел неразбериху, равнодушие, глупость, корысть в деле, которое считал святым, и был убежден, что так считают все. Много горьких прозрений ожидало Сашу и всех братьев.

Нежданные-негаданные приезды Илюши и Мизинчика на всю жизнь укрепили в сердце Епистиньи надежду — придут, придут ее сыны, придут ее мальчики. Вот мелькнет за окном фигура в шинели, стукнет калитка, услышит она четкие шаги, дверь распахнется: «Здравствуй, мама! Это я!..» Ведь так же не раз было!..

Ожидание

Теперь все семь сыновей: Коля, Вася, Филя, Ваня, Илюша, Павлуша и Мизинчик были «там». Где-то далеко в Алма-Ате находилась в эвакуации Варя с мужем Иваном. Хотела Валентина и мать взять в Алма-Ату, но не вышло: и нельзя было, и наотрез отказалась Епистинья.

Зачем уедет она в такую даль? А куда же будут приезжать сыновья? Кто будет ждать их, то и дело поглядывая в окошко или с подворья на хуторскую улицу, слушая чьи-то шаги?

Началось великое ожидание Епистиньи своих сынов, великое ожидание матерей и жен родных своих мужчин, вестей от них.

Хутор жил работой и вестями с войны. Вся радость, весь страх теперь — письма, с каким лицом подходит почтальонка, что несет — родной треугольник или казенный конверт?

Писем от сыновей было много, но перед приходом немцев Епистинья закопала их в том самом железном ящичке. Случайно сохранилось несколько писем, полученных до прихода на хутор немцев, и письма, полученные после их бегства.

Пожелтевшие листки бумаги, когда-то сложенные треугольником, вытертые на сгибах, исписанные чаще всего простым карандашом, открытки с портретами Александра Невского, Дмитрия Донского. Иногда письма написаны на голубых бланках итальянского, румынского военных ведомств, в письмах часто звучат просьбы: пришлите бумагу, нет бумаги, не на чем написать.

Как ждала эти письма Епистинья, сколько радости они ей принесли. Письма эти читали и перечитывали, обсуждали каждую строчку, каждое слово, грелись о них душой, чувствовали в них душу написавшего — как ему «там» живется, как воюется. Каждое письмо Епистинья держала в руках, знала наизусть, но просила вновь читать их, вслушивалась в строки, слыша живые голоса своих мальчиков.

Вася на войне

Самое раннее сохранившееся письмо военного времени — от Васи. На штемпеле — 13 октября 1941 года.

«Здравствуйте, мама, Шура, Жора. Мама, я хочу вам сообщить о том, что я жив-здоров, за мной не беспокойтесь. Видел Филю! Случайно встретился, но поздоровались, посидели, наверно, с час, поговорили. Он пошел. Вы мне напишите его адрес, а то я с ним говорил, говорил, а адрес забыл спросить у него. Он мне сказал, что Шура в летной школе. Это хорошо. Сейчас летчики в почете, и авиация играет в современной войне большое дело.

Но вот все.

Мой адрес: почтово-полевая станция 650, 553 арт. полк, 2-я батарея.

Степанов В.».

Письмо бодрое, радостное, удивленное. Оно как бы продолжение какого-то молчаливого разговора.

Такая радость — встретились на войне случайно два сына Епистиньи. О чем же разговаривали два брата? Да, конечно, о доме, о матери, братьях, о войне и боях, женах и детях; видно, горячо говорили и сильно были взволнованы, потому что говорили, говорили, а адресами обменяться забыли… В конце сентября, как мы знаем, уехал в Майкоп в военное училище недолечившийся Илюша и ушел «в летную школу» Саша, о чем Шура, конечно же, написала Филе. Наверняка написала она и о том, что пропал без вести Ваня и молчит Павлуша. Вася ничего о них в письме матери не говорит. Хорошо, что Мизинчик попал в летную школу, ведь это все-таки подальше от окопов, от пуль и снарядов.

«…Поговорили. Он пошел». Как растерянно, удивленно и тревожно звучит. Не мог не почувствовать Вася, что второй такой встречи с братом на войне уже, наверное, не будет.

Где встретились братья? Где-то в Крыму.

553-й артиллерийский полк, в котором Вася служил командиром отделения тяги, к этому времени уже побывал в боях. Каким образом увидели друг друга, в каком именно месте, о чем говорили — Василий не сообщает, в письмах не положено было писать лишнего. В сохранившихся письмах Филиппа о встрече с Василием не говорится, видимо, он писал об этом раньше, в тех письмах, которые закопали.

Сменив позиции, полк в начале ноября вел бои, а в середине ноября погрузился на пароход «Чкалов» в районе Керчи и, благополучно перебравшись через Керченский пролив, выгрузился в Тамани.

Тамань — это родная, еще свободная от немцев Кубань, но вестей от Васи больше не приходило. След его обнаружился лишь в 1944 году.

Где Ваня? Где Павлуша?

Вася подал голос из Крыма. Николай писал своей Дуне, она приходила к Епистинье, читала его письма. Писал домой Филя, просил писать почаще. Писали Илюша и Саша.

Ваня и Павлуша молчали с самого начала войны.

Приходили на хутор письма, братья спрашивали мать друг о друге, передавали друг другу приветы, в переписке между собой называли материнский дом «центральной почтой». Получив письмо из дома, каждый представлял хутор, хату, подворье, представлял, как мать и Шура вечером, уложив спать Женю и Жорика, садятся за стол на кухне и пишут письмо. Пишет Шура, мать напоминает, чтоб она чего не забыла. Если понюхать листок, то можно уловить и запах борща, хлеба, весь родной запах хаты, материнских рук.

Подошел к концу 1941 год, начался 1942-й. Давно стихли хвастливые речи о том, что через неделю война кончится; шли такие разговоры от бодрых уверений довоенных газет, что враг будет разбит в короткий срок на своей же территории.

Сталин полагал, что основной удар в возможной войне Гитлер нанесет на юге, чтобы захватить украинский хлеб, донецкий уголь и бакинскую нефть. Соответственно этому располагались и наши стратегические силы. Основной же удар был нанесен немцами в Белоруссии — отсюда в центр нашей страны, к Москве, ведут относительно хорошие железные и шоссейные дороги.

Механизированные части немцев прорывались через боевые порядки наших войск, окружали их, устраивали гигантские «котлы», в которые попадали целые армии, соединения.

Сотни тысяч наших бойцов и командиров оставались без связи, боеприпасов, горючего, попадали в плен. Не имея представления о положении целых армий, фронтов, Сталин, Генеральный штаб ставили задачи войскам обороняться, хотя тем грозило окружение, или даже наступать, ничего не зная о противнике. В результате все новые наши армии попадали в окружение. По некоторым данным, к концу 1941 года наши войска потеряли один миллион убитыми, четыре миллиона ранеными, три миллиона восемьсот тысяч попало в плен.

Как же не стихнуть бодрым разговорам, когда миллионы семей в стране получили или похоронки, или извещения «пропал без вести»? Или же не получали с начала войны никаких вестей.

Голос Фили

Сохранилось только два письма от Филиппа, хотя писал он часто, и Шура, чувствуя тревогу и тоску мужа, часто писала ему. Но письма Филиппа тоже попали в железный ящик. Два же его письма Шура хранила особо, а когда пришли немцы, она спрятала их под застреху хаты, где они пережили оккупацию.

Написал их Филя в начале мая 1942 года, когда на юге, где он воевал, предстояли крупные сражения. Разгром под Москвой, стойкость Ленинграда заставили Гитлера перенести наступление своих войск на юг с целью перерезать Волгу как артерию, питающую центр, захватить Кавказ с его бакинской нефтью, овладеть южными хлебными районами страны.

Сталин решил нанести на юге в районе Харькова упреждающий удар. Хотя Г. К. Жуков и начальник Генерального штаба Б. М. Шапошников возражали и говорили о трудностях возможного нашего наступления, о его неподготовленности, о предпочтительности здесь обороны, Сталин настоял на своем. Это очередное непродуманное его решение дорого обошлось нашим войскам, определило и судьбу Фили.

Наши войска на юге готовились к наступлению, к боям. Филя написал в это время два письма, они оказались последними.

Вот небольшой, темно-желтый, весь затертый, читаный-перечитаный листок из тетрадки в косую линейку, старательно сложенный когда-то треугольником, повытертый на сгибах. Весь листок коряво исписан химическим карандашом, на всякое свободное место вновь и вновь ложились такие живые, такие тоскующие слова.

От письма веет невероятной, немножко смущенной тоской по дому, по близким людям, по привычным крестьянским заботам. Сколько смысла, сколько чувства вкладывал Филя в каждое слово, и как хорошо это понимали и Епистинья, и Шура. Их всех объединяла, согревала сердечная связь, и каждое слово в письме — знаки забот, тревог, любви, знаки их жизни, понятные и емкие при этой сердечной связи. Письма нельзя читать бегло, а лишь — по слову, тогда они скажут больше. В беглом чтении откроется лишь «плоское» изображение, а тут нужно «объемное», житейское, «сердечное» зрение.

Невозможно передать все чувства, когда держишь в руках уже ветхий листок. Хочется привести письмо целиком, с ошибками и описками, так хорошо передающими живое, настоящее.

«Здравствуй, Шура, мама, дети Женя, Жора и маленький Толя и другая мама. А также и все знакомые и родичи. Шлю я вам свой красноармейский горячий привет и желаю вам хороших успехов в вашей жизни. А еще проздравляю вас с праздником 1-е Мая выпить стакан водки или вина за меня. А я за вас буду стойко защищать нашу необъятную родину. Мы тоже будем встречать 1-е Мая, но в другой обстановке. Шура, пиши письмо, я жду ответ.

Пока до свидания. Целую крепко всех, но очен соскучился за вами. Пиши все новосьти какие у вас есть. Вы наверно сев кончили в колхозе, колосовые.

Шура нащет питания смотрите икономте, чтоб было чего кушать. Сейте в огороде кукурузу на зерно. Но и хозяйничайте. А то на меня пока не надейтесь.

Погода в нас холодная то исьть — нетепло. Пока до свидания.

Филипп Степанов. Пиши за братьев.

1 мая 42.

Степанов Филипп Мих.».

В каждом слове — живое, реальное представление о тех, к кому он обращается, и о том, о чем говорит. И никак, никак Филипп не оторвется от того родного мира, к которому он тянется душой сейчас, когда пишет. Ведь кругом — сырые окопы, смерть, кровь, безжалостный, наглый враг, а где-то — родные люди, весна, сев, разгар особенно желанных сейчас работ. Война же идет почти год, и конца-края ей не видно.

Вглядимся в письмо немножко повнимательней: что там, за словами?

«…Дети Женя, Жора и маленький Толя и другая мама». Сыну Жене было в это время пять лет, Жоре три годика. «Маленький Толя» родился уже, когда Филипп был на сборах. Он пожил восемь месяцев и умер; похоже, что Шура пока об этом Филиппу не писала, чтоб не расстраивать. «Другая мама» — это мать Шуры… Филипп — бригадир, прирожденный крестьянин, и смотрит он на мир широко, видит всех хуторских знакомых и родичей. Красноармейский привет, поздравление с Первым мая и обещание стойко защищать Родину — не пустая формальность. Филипп — весь общественная душа, он сам организовывал первомайские демонстрации, когда колхозники садились в большую арбу и трактор вез ее в райцентр. Позже появился в колхозе грузовик, и на демонстрацию в Тимашевку ездили на грузовике — с лозунгами, флагами, красными косынками. Сев к этому времени заканчивался, впереди лето, настроение у всех замечательное, можно расслабиться, выпить, спеть свою любимую «Ще третьи пивни…».

«Шура, пиши письмо, я жду ответ» — это уже строгий приказ жене, чтоб понимала, что ему плохо, тоскливо и дело это нешуточное. Но строгого тона Филя не выдерживает. «Очен соскучился за вами», говорит он доверчиво и просто. И тянется, тянется к родному миру: «Вы наверно сев кончили, колосовые».

Опять строгие, деловые, обдуманные наказы Шуре по дому, «нащет питания». И, чувствуя свою строгость, Филипп оговаривается: «Но и хозяйничайте». Мол, на мою строгость и советы не обращайте особого внимания, соображайте по тому, как жизнь подскажет.

Письмо это — разговор погруженных в сложную жизнь людей, разговор родных и близких душ о том мире, в котором они живут, о тех обстоятельствах, в которых они оказались. Родные, чистые, доверчивые сердца тянутся друг к другу.

Через четыре дня Филипп прислал еще письмо. Выдалась передышка перед большими боями, Филипп это знает. Письмо оказалось последним.

Написано оно 5 мая 1942 года. А в найденной после войны с помощью Красного Креста и Красного Полумесяца карточке военнопленного лагеря 326 в Германии Филиппа Степанова указано место и время взятия в плен: Харьков, 24 мая 1942 года.

«Здравствуй, Шура, дети Женя Жора Толя и мама и другая мама. Шлю я вам свой пламенный привет и желаю вам всего наилучшего в вашей жизни. Я пока жыв и здоров чего и вам желаю. Шура жеву пока хорошо, погода правда дождливая и сырая холодновато временами но ничего на то война надо пережить. Шура пиши письма почаще пиши все новосьти как в колхозе произошел росчет. Сколько получили денег за 1941 год и за 1942 год вобщим пиши все. Пока до свиданя. Жалей детей хотя пока маленькие необижай но когда они вырастут то пусть жалеют тебя и Бабушку, мое пожелание детям. Если может меня небудет то письмо береги покажеш детям когда они будут большие отец муж сын Филипп Степанов 5 мая 1942 года.

Действ, армия п/п 1415 699

1 бат. 1-я рота пулеметная».

После этого письма хочется помолчать.

Эта мысль «если меня не будет» часто встречается во многих фронтовых письмах. Смерть ходила рядом, погибали товарищи — был и нет его, особенно в пехоте. И всякий раз поражаешься спокойному мужеству писавшего это.

Филипп обращается больше к жене, с ней разговаривает. Если Филипп пишет Шуре, что скучает, то и она писала ему, как плохо ей без него. Они были хорошей парой: «Филипп и Александра Моисеевна работали в колхозе день и ночь. Пара была под стать. Александре Моисеевне дали в районе на слете ударников красную косынку. Это было большой славой, все завидовали…» — пишет о них Евдокия Ивановна Рыбалко. Работала Шура замечательно, как и Филипп. В молодости она была красивой женщиной: статная, плотная, женственная. После войны, когда пришла весть, что Филипп погиб в Германии в лагере, к ней сватались, хотя у нее было двое детей. Она не пошла.

Помнит, конечно, Филипп и о матери. Но Епистинья и сама тактично стоит в сторонке. Она неграмотна, не может написать Филе, как переживает за него, за каждого из сыновей, как каждый вечер, каждую минуту молит Бога пощадить ее мальчиков.

«12 мая войска Юго-Западного фронта перешли в наступление в направлении на Харьков… — пишет Г. К. Жуков.

Утром 17 мая 11 дивизий из состава армейской группы «Клейст» перешли в наступление из района Славянск — Краматорск против 9-й и 57-й армий Южного фронта. Прорвав оборону, враг за двое суток продвинулся до 50 километров и вышел во фланг войскам левого крыла Юго-Западного фронта в районе Петровского…

23 мая 6-я, 57-я армии, часть сил 9-й армии и оперативная группа генерала Л. В. Бобкина оказались полностью окруженными. Многим частям удалось вырваться из окружения, но некоторые не смогли это сделать и, не желая сдаваться, дрались до последней капли крови».

Это был печально известный «харьковский котел», в который угодил и Филипп.

Наши войска не могли после этого поражения сдерживать наступление немцев на юге и покатились к Волге и Кавказу.

Немцы шли по Кубани. Приближались к Тимашевской, к хутору Первое мая.

Мизинчик на войне

Ну а где Саша, где Илюша? Куда занесла их сегодня военная судьба?

Сашиных писем, которые он писал домой до оккупации, не сохранилось, они там же, в железном ящике.

В «летную школу» Саша не попал. В первые месяцы войны, когда много наших самолетов немцы уничтожили прямо на аэродромах, не дав им взлететь, летчиков хватало, нужны были простые пехотные командиры.

И Сашу направили в Урюпинское пехотное училище. Курс обучения был ускоренный, сокращенный. Согласно архивным документам училища уже 3 мая 1942 года, то есть через шесть месяцев, лейтенант-выпускник Степанов Александр Михайлович убыл «для продолжения дальнейшей службы» в 339-ю Ростовскую стрелковую дивизию. Молодого лейтенанта назначили командиром взвода минометчиков. Дивизия сражалась на Кубани.

Немцы рвались к Кавказу, шли по Кубани к бакинской нефти. Бои проходили в родных краях, и в тех исчезнувших письмах Саши запомнилось родственникам чувство вины перед матерью, перед родными, что вот он допустил такое — немцы подходят к их хутору, к дому матери.

Илюша на войне

В третий, последний, раз простившись с родными на хуторе, Илюша с незажившей на животе раной уехал на фронт.

Немцы все ближе и ближе продвигались к Москве, дорог был каждый солдат для ее защиты. Илюша участвовал в боях под Москвой. Здесь он был еще раз ранен, на излечение его направили в госпиталь Сталинграда.

Илюша, Саша, Коля, Филя, Вася, Ваня, Павлуша были в числе многих сотен тысяч, даже миллионов наших бойцов и командиров, о судьбах которых некому рассказать подробно, отдельно, так, как они все этого заслуживают. Больше всего о братьях сейчас говорят их письма. Это живые голоса, которые после войны долго, до конца жизни любила слушать Епистинья.

Вот единственное сохранившееся письмо Илюши, написанное домой матери:

«Здравствуй, мама, Шура, Жора, Женя.

Живу я пока что в Сталинграде. Здоровье мое хорошее. Я за последнее время вам не выслал деньги, но я сейчас вам пошлю, они вам я думаю были не так-то нужны. Посылаю вам аттестат на 300 рублей, пойдете с ним в военкомат сдадите, а расчетную ведомость там вам отдадут, по которой и будете получать по указанный срок. Посылаю вам денег 500 рублей.

Ну вот и все. Я уезжаю на фронт, буду бить проклятую немчуру за Ваню, Павлушу, Васю, да за всех.

Привет Коле, Дуне, Вере и всем моим знакомым.

Привет напишите Шуре, Филе.

24.4.42. Илья».

Письма Илюши и Саши домой посдержанней, чем письма Фили, ведь их письма читала матери Шура, она и отвечала. И если для Фили Шура такой же близкий человек, как мать, то тут она все-таки посредник между ними и матерью, и самое нежное, сокровенное почему-то в таких случаях написать нельзя, неловко. Если бы мама читала сама, если бы сама отвечала — по-другому были бы написаны и письма.

«…буду бить… за Васю». Из дома, выходит, написали Илюше, что к пропавшим без вести Ване и Павлуше добавился Вася.

Странные вещи происходили с денежными переводами, которые посылали матери офицеры Илюша и Саша. Епистинья их не получала. Куда они девались, почему не доходили до нее, кто ими пользовался? Бомбежки ли виноваты, быстрое наступление немцев, их неожиданные прорывы или чье-то жульничество?..

Илюша пишет, что деньги «вам я думаю были не так-то нужны». Ведь он был дома, когда долечивался, и видел, что с началом войны купить на деньги было нечего. Можно было менять: продукты на товары, а товары на продукты.

Тане Илюша писал много. Пачку Илюшиных писем Таня хранила после войны до тех пор, пока не появилась возможность создать семью. Чтобы не раздражать мужа напоминанием о прежнем, Таня Илюшины письма сожгла; казалось, все прежнее ушло навсегда. А сегодня, когда муж умер, когда подошли годы, позволяющие мудро и спокойно оглядеть всю свою жизнь, те два месяца, что Илюша прожил на хуторе, залечивая свои раны, видятся самыми счастливыми и согревают жизнь: дорога на танцы в Тимашевку, вальсы, луна, скамейки у дороги, сверчки, голоса в лунном сумраке…

Что было в тех письмах Илюши к Тане? Разве вспомнишь сейчас точные слова?! «Скучаю… Разобьем фашистов… Если меня не будет, вспоминай обо мне… Пиши побольше обо всем…»

Таня написала ему, что ждет от него ребенка. Илюша обрадовался, но написал и о том, что, может, пока ребенок не нужен, ведь идет война, и неизвестно, вернется ли он живым, а Илюша знал, как непросто будет выйти замуж с ребенком.

Илюша, по дошедшим воспоминаниям, и домой писал матери: «Я, кажется, сделал Тане казака. Может быть, ей как-нибудь избавиться, ведь время тяжелое. А уж после войны…»

Избавиться от ребенка Таня не захотела, и в июне 1942 года, за два месяца до прихода немцев, Таня родила дочку. Война, подходят немцы, растет тревога, а тут — ребенок… Епистинья этой неожиданной внучке была очень рада, посетовала лишь, даже расстроилась: «Да что же это — назвали Светой, у Балгаловых так корову звали…» Чтоб угодить бабушке, не расстраивать ее, девочку стали звать Лидой. Так и росла вплоть до школы с двумя именами; когда пошла в школу, стала уже Светой, как и записано в свидетельстве о рождении.

Валентина Михайловна сохранила побольше писем Илюши и Саши, которые из всех братьев писали ей в Алма-Ату. Она оставалась для них старшей сестрой, с ней можно было пооткровенничать. К тому же в начале августа 1942 года немцы заняли хутор Первое мая и по февраль 1943 года, когда их прогнали, всякая связь с домом оборвалась.

Открытка Ильи сестре. На почтовом штемпеле — 10 июля 1942 года.

«Здравствуйте, Валя, Ваня.

Валюша, письмо я твое получил и был им очень доволен. Я рад за нашего Шурика, он молодец. Он у нас оторви да брось (сорвиголова) (отчаюга). Живу я хорошо, с Зоей думаю покончить. Любовь моя к ней испарилась и прошла как дым, как утренний туман. Из дому и от Шуры писем не получаю. Напиши мне его адрес. Взяла ли ты к себе маму или нет? Целую. Илья».

В сохранившихся письмах много сетований, жалоб, даже обид от Илюши, что Саша ему не пишет, и от Саши, что Илюша не отвечает на его письма. Связь с домом и с Валентиной помогала им хоть с большим опозданием узнавать друг о друге, о судьбе братьев.

Саша написал сестре, а она Илюше, что он теперь лейтенант, командир взвода минометчиков, и, конечно, у Илюши это вызвало такой восторг: их младший брат, Мизинчик, уже офицер, участвует в боях.

Зоя, о которой пишет Илюша, — медсестра в госпитале. Девушки-медсестры в госпиталях всю душу вкладывали в заботу о раненых: обнадеживали, утешали, успокаивали, подбадривали, говорили им добрые, ласковые слова, придававшие сил и желания жить, и кто из раненых не тянулся к ним всей душой, не влюблялся в них! Не избежал этого и Илюша. Но все же это — «сон и утренний туман», Илюша это понял.

Вот его письмо, посланное сразу вслед за открыткой:

«Здравствуй, Валя и любимая племянница Зина. Вы простите мою душонку грешную за мое молчание. Я оправдываться не буду и принимаю всю вину на себя. Но я не прерывал с вами связи или вернее не забывал о вас и каждый раз, когда писал письма в центральную почту (домой на хутор), я всегда просил их передавать вам мой самый горячий боевой привет и желать вам самых наилучших пожеланий. Я знаю, что ты, Валя, на меня обижаешься. Я этого заслуживаю, но ты убавь свой гнев, свою обиду, подумай, где я нахожусь и каким временем располагаю. Вот закончим с похоронами грабь-армии гитлера, тогда будем держать непрерывную связь и причем наша почта будет пересылать не одно письмо в три-четыре месяца, а 3–4 письма в этот срок. Валя! Не суди по моим письмам мое отношение к тебе. Я тебя ценю и люблю как сестру и за все очень благодарю: за заботу проявленную, оказанную мне, когда я был у тебя, а также и в детстве при нахождении в нашей большой веселой семье, еще живя на хуторе. Сочувствуй мне и не обижайся, ведь я не гуляю, а «работаю» и сейчас уже вышел вторично на «работу», которая очень опасна для жизни.

Валя, я получил из дому письмо, в котором сообщают, что ты якобы что-то знаешь о Ване-брате. Если знаешь, то опиши мне подробно все о какой-то награде, указано ли там звание и когда это было. Все, все, все.

Мои чувства предсказывают, что он жив, и я никак не могу помириться, что Вани и Павлуши нет. Изо всех моих братьев я с ними большую часть времени прожил и проучился. Ведь мы прожили все время вместе в хорошей дружбе и только в последние годы разошлись, и я никак не могу смириться, что это навсегда, что мы больше не встретимся. Валя! Напиши, как ты живешь, где Ваня-муж, с тобой там или на фронте, передавай ему от меня боевой привет. Как там Зина, поди уже большая барышня и, по всей вероятности, разговаривает как взрослая?

Что касается меня, то я живу хорошо. Здоровье мое окончательно поправилось. Настроение и дух приподняты. Дело идет хорошо. Как закончу дело с фрицами, тогда и погуляем, поговорим, а пока досвидание. Сестрица, отметь мой юбилей 25 июля, выпей и закуси за мое здоровье».

В июле 1942 года Илюше исполнилось двадцать пять лет. Письма братьев дышат живым чувством, сердечностью. Нет в них ни озлобленности, ни страха, ни паники, ничего показного.

Спрашивает Илюша о Ване-брате. Валентина в одной из газет в списке награжденных увидела Степанова И., но при внимательном взгляде выяснилось, что у него и отчество другое, и он рядовой солдат. Однофамилец. Степановых в России много.

Следующее письмо Илюши сестре написано уже осенью. И опять хочется напомнить, что читать фронтовые письма надо медленно.

«Здравствуй, Валя, Ваня, Зина.

Сегодня получил твое письмо, которое ты писала 10.10.42 и открытку от 1.5.42 или 1.10.42. Я с такой жадностью читал каждую строчку, букву и как никогда я был рад, когда узнал, что Шура жив и здоров. Моей радости не было предела. Большое тебе спасибо за это письмо, оно мне принесло много радости. Валя, ты понимаешь, черт возьми, наш «пацан», «киток» молчит себе и никому ни слова, «сопит в две дырочки». Видала таких! Жаль, что нет его около меня, я бы ему выговор влепил, даже строгий. Ты о нем переживаешь, беспокоишься, а он и в ус не дует. Ну и Шурик. Знаешь, я больше всех о нем, Павлуше, Ване беспокоюсь, ведь они, как и я, нисколько не пожили, а меньше всего Шура. Нет, рука пишет одно, а сердце говорит другое: «Жалко одинаково всех» — Филю, Васю, Колю. Всех пальцев жалко и больно, когда их отрезают.

Я ему сейчас написал тоже письмо, а теперь пишу тебе. Да, ты говоришь о яблоках, как бы я сейчас покушал их! Ведь я их в этом году и не видал, не только яблок, а и вообще никаких фрукт. Но ничего, побьем фрицев, тогда — жить! Хорошо жить будем!

Ну что касается меня, то я жив, здоров. Живу хорошо. Правда, выпить охота. Ну, это пройдет. Пусть там Ваня чикалдыкнет и за меня. Валя, ты знаешь, мы с Шурой хорошо погуляли, когда я был дома. Поэтому я больше всего за ним соскучился. А остальных я видел давно, как будто забыл. Но это как будто. А на самом деле не то. Поздравляю тебя с 25-й годовщиной Великой Октябрьской революции. Желаю тебе всего наилучшего в твоей жизни. Привет Ване.

Целую тебя, Зину».

Шура радует Илюшу: за успешные бои на кубанской земле, в предгорьях Кавказа, ему присвоили звание старшего лейтенанта. Хоть это радость, опора для души среди несчастий: пропали без вести Павлуша и Ваня, не пишут больше Вася и Филя. И еще одна беда, которую Илюша обходит в письмах, — немцы заняли Кубань, немцы уже на родном хуторе. Что с матерью? Что с Таней?

Еще одно коротенькое письмо. Вскоре Илюша будет участвовать в разгроме немцев под Сталинградом, на что он и намекает, поэтому сейчас ему не до длинных писем.

«Письмо ваше получил, за что очень благодарю. Меня интересует также, где наш Шура и почему он не отвечает. Я ему написал разом с твоим письмом и как видишь, ответа еще не получил. Живу я хорошо. Нитки попались крепкие и живот держится крепко, правда, внутренний шов разошелся, но это не имеет большого значения. А вообще мне все это ерунда. Я себя чувствую так же, как и до ранения.

Да, скоро будем давать фрицам перцу».

Судя по всему, давняя рана на животе так и не успевала зажить. Илюша опять выписывался из госпиталя, садился в танк, воевал. В танке в бою и из здорового человека вытрясает душу; незаживший шов, конечно, вскоре расходится. Подлечит он его в госпитале и опять «на работу», ведь шла Сталинградская битва.

А Саша сражался недалеко от дома. По прямой от Сталинграда до Кубани не так уж и далеко, письма Илюши и Саши должны были бы доходить быстро, но эта прямая дорога перерезана немцами. Каким кружным путем шла почта, почему не доходили письма, что могло случиться? Тянулись братья душой друг к другу, к дому, к матери, к родным, а в ответ молчание.

Оккупация

Война подходила к хутору. С характерным завыванием пролетали немецкие самолеты.

Начались разговоры об эвакуации: то — всем готовиться к отъезду, угонять свой и колхозный скот, разбить все машины и даже сжечь все колхозное и свое имущество, то, наоборот, — всем работать на своих местах, прекратить всякие паникерские разговоры.

Уходить из родных хат неизвестно куда никому не хотелось. До последней минуты все не верилось, что немцы придут сюда, на кубанские степные хутора. Слышали, как издеваются они над народом, над колхозными активистами, женами и матерями командиров Красной армии, да и бои, если начнутся здесь — это не шутка, но все же надеялись — не дойдут немцы, остановят их.

Своя судьба мало волновала Епистинью, что будет, то будет. Другие тревоги давили на сердце: молчал Филя, давно не было письма от Васи, с самого начала войны молчали Ваня и Павлуша.

Коротенькие, бодрые весточки приходили только от Илюши и Саши, писал Дуне Николай.

В июле через хутор потянулись стада коров, овец, лошадей — гнали из тех мест, куда немцы уже подошли. Коровы были измученные, давно не доенные и голодные, жалобно ревели, надрывая сердца хуторских женщин, молоко само стекало у коров с сосков в дорожную пыль.

Стали готовиться и на хуторе к эвакуации: разбирали машины, детали закапывали, разбивали, колхозное стадо тоже погнали на восток. А куда девать колхозных кур, свиней, кроликов? В полях стоял неубранный хлеб, зрела кукуруза, конопля, сахарная свекла. Перед самой войной Филипп раздобыл где-то семена дыни, и она вдруг в это лето удалась в колхозе, на удивление, крупная, сочная. Куда это все девать, что делать?

В начале августа события закрутились быстро и страшно, как во сне.

Через хутор, поднимая пыль, догоняя беженцев и стада коров, потянулись колонны наших отступавших солдат: усталых, потных, с темными хмурыми лицами. Шли торопливо, их подгоняли командиры: «Быстрей! Быстрей!..» Солдаты кричали из колонны: «Пить дайте, женщины!» Епистинья побежала за ведром с водой. Пили на ходу, не останавливаясь. Женщины заметили, что у многих молодых, только что мобилизованных солдат вместо винтовок были палки, вилы, некоторые колонны вступали на хутор с одной стороны, другие — с другого края и шли навстречу. Путаница, неразбериха.

В Тимашевке наши войска, отступая, взорвали элеватор, склады, железнодорожный мост и станцию, дым пожаров плыл над районной станицей.

Ревел скот, выли собаки, голосили женщины.

Прошел через родные места и четвертый казачий кавалерийский полк, сформированный из местных жителей, в котором служил и Николай; кое-кто из них даже сумел заскочить в родные хаты на хуторе, повидать родных. Один из таких заехал домой на минутку, да и остался; когда пришли немцы, стал служить полицаем, хотя и не зверствовал. Позже отсидел тринадцать лет, жив и сейчас.

Николай домой не заезжал. Служил он в казачьем полку ездовым орудийного расчета.

Затем на один день все стихло.

Утром на краю хутора появились немецкие мотоциклисты, остановились у взорванного моста. Кто-то по ним выстрелил из камыша, стеной стоявшего у Кирпилей, и немцы долго строчили из автоматов по камышовым зарослям. Не обнаружив более ничего опасного, мотоциклисты уехали. Вскоре подошла колонна немецких грузовиков с солдатами и прицепленными пушками, сделали мост и прошли дальше. Видно, основные силы немцев двигались по другой дороге, потому что через хутор прошло их немного, но и те, что прошли, успели пострелять по дворам кур и поросят.

И все зловеще затаилось.

Полевые армейские части немцев прошли вперед, но продвинулись не очень далеко, оккупационные власти еще не утвердились повсюду и вели себя не очень уверенно. Стояла какая-то часть, состоявшая из немцев и румын, в Тимашевской, откуда они делали набеги на хутора.

Колхоз на хуторе Первое мая немцы официально не распустили, а назначили старосту, который считался старостой колхоза. На полях осталось много неубранного хлеба, кукурузы, свеклы, и немцы с помощью старосты и полицаев требовали обмолачивать хлеб и сдавать новым властям в Тимашевку.

Как жить дальше, к чему надо быть готовым? Пока немцы здесь, надо быть готовым к худшему.

Жительница станицы Днепровской Мишкова Татьяна Павловна рассказала комиссии, расследовавшей злодеяния захватчиков:

«По части расстрелянных мирных жителей около могилы Речка мне известно следующее. Примерно в конце августа месяца 1942 года мы работали в поле в бригаде № 4. Я лично видела, как немцы привезли две автомашины, груженные мирными жителями станицы Тимашевской. И там же расстреляли и зарыли в силосные ямы. Мы слыхали выстрелы и крики. Я на второй день ходила с гражданкой Меркуловой Акулиной к месту, где расстреливали. И я там видела в яме в земле белую повязку и шинель серую. Гражданка Овчарова Галина около ямы нашла с мальчика фотографию. Там были порватые документы с паспортов и одна обложка с партбилета».

Грабежи, расстрелы, обыски, неожиданные набеги на хутора продолжались всю зиму.

Немцы рассчитывали создать на Кубани казачьи полки с помощью известных белых казачьих атаманов — Шкуро, Краснова и других. Но где они — казаки? Одних давно уже сослали на Север, другие служили в Красной армии, а те, что были, не торопились на службу к немцам.

В действиях оккупантов еще не было системы и порядка, все это должно было прийти позже, когда закончатся бои за Кавказ. Тогда можно будет приниматься за осуществление и здесь, на Кубани, чудовищного гитлеровского плана «Ост» — уничтожение и выселение за Урал десятков миллионов славян, «азиатов» и онемечивание захваченных земель.

Но бои шли не так уж далеко, немцам приходилось туго, они застряли, выдыхались, к тому же загрохотала Сталинградская битва. Разгром под Сталинградом грозил окружением немецким и румынским дивизиям на Северном Кавказе, на Кубани.

Поэтому оккупанты пока действовали нервно, беспорядочно и неуверенно. Но шла подготовка и к более четкой оккупационной политике. После освобождения Тимашевского района были обнаружены длинные списки лиц, подлежащих уничтожению, в списках этих стояло и имя Епистиньи.

А что другого могла она ждать от фашистов? Все знали: и староста, и полицаи, что семь ее сыновей находятся в Красной армии и четверо из них: Ваня, Илюша, Павлуша и Саша — офицеры.

Пока же надо было все-таки как-то жить. По ночам тихонько рыли в углах сараев, амбаров, в зарослях бурьяна, в огородах укрытия для себя и детей, рыли ямы, в которые сыпали тайком намолоченную на колхозных полях пшеницу или кукурузу, свеклу, картошку, закапывали документы, фотографии, вещи. Подростки, девчата бежали в укрытия при появлении на дороге к хутору немецких грузовиков — могли похватать и отправить в Германию. Молодые женщины одевались в старушечью одежду погрязнее, мазали лицо сажей, не причесывались. На неубранных полях расплодилось множество мышей.

Повис страх над беспомощными хуторами и станицами, ползли слухи.

Потянулись мрачные осенние и зимние месяцы оккупации, оборвалась всякая связь Епистиньи с сыновьями.

Голос Илюши

Илюша и Саша писали сестре в Алма-Ату. Письма туда доходили точней и быстрей, можно было узнать что-то о других братьях, о доме, о матери.

Самих братьев не жаловала военная судьба, а все-таки голос их в письмах такой же родной, добрый, теплый.

Илюша пишет в январе 1943 года:

«Валюша, опишу тебе о своей жизни. Сейчас я нахожусь в госпитале 2 Рязани на излечении, ранен 12 декабря, пулевое ранение шейной области. Касательное ранение, страшного ничего нету, временное отсутствие движения обеих рук, но благодаря лечению одна рука уже пришла в действие, надеюсь в скором будущем будет и другая работать и я смогу снова защищать любимую Родину. Дорогая Валюша, я сознаю, что тебе очень трудно, но ведь, родная, все надо перенести и со всем мириться. Родная Валюша, я тебя прошу: не обижайся за то письмо, что я тебе написал, ведь пойми мое положение: ни одного абсолютно не получал писем в то время когда скука и ежедневно я живу, а мне никто не пишет и я просто, как бы грубо выражаясь, со злости сел и написал письмо. Валичка, прошу прости и не обижайся, ибо жизнь так складывается, что мы должны жить только миром и любить друг друга как брат сестру. Валюша! Обо мне не волнуйся, я чувствую себя гораздо лучше, чем после ранения. Основное, береги свое здоровье и береги свою дочь, а настанет время, мы опять встретимся. Это будет тогда, когда уничтожим всех немецких негодяев.

Если узнаете о Шуре, пишите все».

Читаешь, перечитываешь — сколько доброты в строчках письма: лежит в госпитале после горячих сталинградских боев, ранен уже не в первый раз и — утешает сестру, находившуюся с мужем в глубоком тылу, винится перед ней. Ну а то, что у него обе руки не двигались — «страшного ничего нету».

После разгрома под Сталинградом германское командование утратило стратегическую инициативу. На Северном Кавказе немецкие войска оказались под угрозой окружения, это придало сил частям, где сражался и наш Мизинчик.

Голос Саши-Мизинчика

Саша воевал в нескольких десятках километров от дома: 1133-й стрелковый полк, в котором он был командиром взвода минометчиков, с боями отходил по Кубани к предгорьям Кавказа. Осенью 1942 года за успешно проведенные бои у железнодорожной станции Холмский на ветке, соединявшей Краснодар с Новороссийском, Саше присвоили звание старшего лейтенанта.

Шли бои в родных местах. Саша пишет с мест боев. Его письма хранят другую интонацию, чем Илюшины, написаны в другом душевном состоянии.

«Добрый день, Валя, Ваня и племянница Зина, — пишет Саша сестре в январе 1943 года почти в тот же день, что и Илюша. — Валя, почему от Илюши ничего не слышно, он вам пишет письма или нет? Сообщите. Я ему писал писем несколько на его письмо, но ответа нет, разве еще рано. Валя, а также и ты молчать, долго не отвечать; разве не интересуешься? То что я замолчу и не буду писать. Ты если бы знала фронтовую жизнь, то писала Валя, живу по-старому, дела проворачиваю прежние. Напиши, где Илюша, на том же месте или уехал вперед и далеко? Валя, пиши письма, привет всем, ваш брат Сашка ждет ответ.

Привет Илюше».

Чувствуется, что он ощущает себя младшим братом, хоть уже и старший лейтенант. Так хочется ему почаще слышать подбадривающие родные голоса, и похоже, что такой голос слышит он только от Илюши и к нему тянется особенно. Илюша не только брат, он старший друг.

Письмо короткое, потому что маловата стандартная фронтовая открытка с портретом Александра Невского в уголке.

Да, наверное, и некогда: в январе 1943 года началось наступление наших войск из предгорий Кавказа. Началось освобождение Кубани.

Вот письмо от Саши побольше, листок сложен треугольником.

«Здравствуй, Валя, Ваня и племянница Зина. Во-первых, хочу сообщить тебе о том, что я твои два письма и открытку получил, за что очень благодарю, а во-вторых, пиши письмо домой, я ожидаю уже ответ. Вот не сегодня завтра получу. Валя, как же так, ведь я не пойму, я на твои письма даю ответ, а вот послал одно письмо, в котором обижался за письмо, на это ответа не получил, вот почему я так и тебе и написал. Я на Илюшу обижаюсь, он мне прислал одно письмо, я был очень рад, послал ему три, а от него ни слуху ни духу.

Валя, ты интересный человек и спрашиваешь, где ты есть, кто же тебе напишет и чего добиваться бесполезно. Если знаешь, где живет Ольга Колот, то узнаешь, где я. Я там нахожусь, понятно? Вот еще могу сообщить то, что я от своего дома недалеко, км 100, вот так. Валя, если я мальчишка, то ты совсем меня не понимаешь, как брата, и не изучила меня, ты пишешь, почему я молчу о маме, неужели я не беспокоюсь о ней. Валя, если ты хочешь знать, то я тебе скажу так, по-дурному нечего совать ногами. Вот освободим нашу Родину, теперь надо стучать во все двери, и стучать так, чтоб они открылись, а не тогда ты мне будешь писать слезить, а я тебя, чего я не люблю и другим не желаю. Если раздуматься, так и ты скажешь, что действительно так.

Я пока жив, здоров, отдыхаю в госпитале, только не думай ничего плохого, дней на 3–4, а потом опять пойдем. Пока все.

Брат твой. Привет всем. Ответ жду. 5.3.43».

Итак, Саша тоже ранен, лежит в госпитале и тоже успокаивает, что он тут «отдыхает».

Ранен Саша был в боях у станицы Абинской, в которой жила Ольга Колот, «невенчанная» жена Вани. Немцев уже гнали с Кубани, уже можно писать домой матери.

Валентина упрекнула Сашу в письме, что вот он недалеко от дома, а о матери совсем не беспокоится. Саша на это сильно рассердился: сидя в Алма-Ате, сестра совсем не имеет представления о войне, о боях, окопах, смерти и крови, не понимает, что у Саши вся душа изболелась о матери — он же видел, что несет война на кубанские хутора и станицы.

Освобождение

С приходом немцев жить на хуторе стали словно бы украдкой. На улице показывались как можно меньше, особенно боялись выходить за пределы хутора, в поле, к речке — проезжавшие немцы, румыны или полицаи могли принять за партизан и открыть стрельбу. Боялись зимой рубить камыш на реке: шуршанье камыша и жиканье рубалки далеко разносятся в воздухе — увидят и услышат издалека, обстреляют. Топились зимой всем, что оказывалось под рукой: рубили деревья на участке, ломали изгороди, жгли все, что горело. Хаты стояли сиротливые, оголенные.

В хате Епистиньи зимой несколько недель жил комендант с адъютантом, хата приглянулась им чистотой и опрятностью. Хозяев вытеснили в уголок на кухне.

В обязанности коменданта, очевидно, входило поддерживать германский порядок на вверенной территории, но так как бои шли всю зиму в нескольких десятках километров, то он пока рвения не проявлял, держался неопределенно.

Однажды комендант даже бросил на пол конфету Жорику, как собачонке. Маленький Жорик обрадовался и потянулся было к добрым дядям, к их столу, но комендант пинком отбросил его от стола. Шура подхватила сына на руки, унесла и строго-настрого запретила вообще появляться при «дядях» из отведенного уголка.

Какие чувства вызывали у Епистиньи два этих немца, два врага из многих, с которыми сражались ее сыновья? Не будем гадать — мы не знаем. Незваные гости не вызывали у нее симпатии, но она варила им иногда борщ и, судя по всему, не опаляла их взглядом ненависти и не задумывала подсыпать в борщ яду. В некоторых публикациях о ней пишется, что Епистинья якобы ругала «царизм, белогвардейщину, фашизм». Непохоже это на нее: она не разбиралась в политике, хотела со всеми, не заискивая, установить добрые отношения. Она бы подписала крестиком, так как неграмотна, просьбу жены атамана о помиловании его, виновного в казни Саши-старшего, если бы ее не остановили. Не хотела она зла ни в каких отношениях. Она мать, она любила своих сынов, она хотела мирно работать на земле, нянчить внуков, исполнять вековое назначение женщины-матери, хранительницы очага… И эти два немца, вернее всего, вызывали у нее горькое недоумение — зачем пришли они сюда, почему хотят убить ее Илюшу или Сашу, Филю или Васю, почему сыновья должны убить этих немцев?

Недолго прожили в хате два немца, постоянно куда-то уезжая. Перед тем как уехать, удрать совсем, адъютант тихонько сказал Епистинье и Шуре: «Скоро придут ваши мужья…»

В феврале 1943 года через хутор потянулись группы отступавших в беспорядке немцев и румын.

Конец зимы на Кубани — малоприятное время года: холод и сырость, дует сильный промозглый, холодный ветер, гудят тополя, с неба сыплется то дождь, то мокрый снег, дороги превращаются в жирное густое месиво, стаскивающее с ног сапоги, буксуют и не идут машины, невероятно тяжело идти пешком.

Забредавшие на хутор остатки разбитых немецких и румынских частей грабили все подряд, требовали есть и стреляли за малейшее сопротивление. Это были озлобленные толпы мрачных вооруженных грабителей, на солдатах кишели вши, иные сметали их с мундиров веником. Немецкие и румынские солдаты враждовали между собой и одни другим не доверяли.

Отступавшие забирали последних лошадей, подводы, хватали первых попавших подростков, стариков и ставили в ездовые.

Толпы немцев и румын попытались было кое-где закрепиться, рыть окопы, но затем исчезли без боя.

Пришли наши. Тоже голодные, тоже усталые, тоже просили и требовали есть. А что осталось у хуторян? Немного свеклы да кукурузы, спрятанных в укромных местах. Все разорено, разграблено, разбито.

Но надо было жить дальше. Подходила весна, надо сеять хлеб, а в колхозе нет ни машин, ни лошадей. Пришлось запрягать коров, тех, что чудом сохранились в колхозе и кое у кого в своих дворах. Собирали по дворам зерно, которое осталось от спрятанного в ямах, на некоторых полях хлеб так и остался неубранным с прошлого года, осыпался и теперь прорастал, словно бы посеянный.

Сеяли и вручную и кое-какими отремонтированными сеялками. Одевались кто во что. Ладно, ничего, переживем, все отдадим фронту, только бы били врага, только бы гнали подальше.

Жили тогда особенно дружно, не озлоблялись, не замыкались, держались вместе. Горе было у всех. Если кто из баб получал похоронку, к ней приходили всей бригадой, все бабы, вместе с несчастной и плакали, вместе причитали. Затем бригадирка говорила: «Ладно, бабы. Плачь не плачь, а работать надо». И шли в поле. Да еще и запевали.

Саше — двадцать лет

Редко, ненадежно, но пошли на хутор Епистинье письма: от Саши, от Илюши. Из этого времени сохранились только Сашины письма.

После госпиталя Сашу направили в 9-ю механизированную бригаду 3-го гвардейского Сталинградского корпуса, назначили теперь уже командиром стрелковой роты.

«Здравствуйте, родители: мама и все остальные. Я вам пишу письма, но не знаю, доходят они или нет. Я вам шлю деньги, получаете или нет? Если получите, то напишите, получаете или нет. Мама, пишите, кто дома, кого нет, где брат Илюша, Коля, а также и все остальные. Если не знаете, то пишите, а если знаете кого-нибудь, то сообщите адрес их мне и мой им. Пока все. Живу хорошо, обо мне не обижайтесь. Я сейчас там, где Илюша был, где Шура жила, наверное, на ее родине, только не знаю, где она жила точно.

Но все. Шура, Дуня и все, берегите маму, пусть меньше работает та за топкой ходит.

Пока все. Ваш сын и брат Сашка».

Письмо это не первое, которое он написал домой после освобождения. Посылал он и деньги. Но его переводы, как и те, что посылал Илюша, домой не доходили.

Саша обращается в письме главным образом к матери, зная, что она постоянно думает о нем, как и он о ней, наказывает беречь мать, быстро повзрослевшим сознанием своим отметив, что ей, слава Богу, уже шестьдесят.

Указывает Саша и место, где он сейчас находится: «где Шура жила». Александра Моисеевна приехала из Воронежской области, где-то там и находилась 9-я механизированная бригада после успешных сталинградских боев.

Однажды пришел Епистинье казенный конверт, сильно напугавший всех домашних, в таких конвертах приходили только черные вести. Но вчитались, разобрались — письмо оказалось неожиданно радостным.

«Здравствуйте, дорогая мамаша!

Епистиния Федоровна, передаем горячий боевой привет. Разрешите поздравить Вас с Великим праздником 1 Мая и пожелать самых хороших успехов в жизни. Дорогая мамаша, сообщаю Вам о том, что Ваш сын Александр жив и здоров. Разрешите от лица службы Вам, дорогая мамаша, вынести искреннюю благодарность за то, что Вы воспитали замечательного своего сына, Героя Александра, нашего славного любимого воина Красной Армии, командира, старшего лейтенанта.

Ваш Александр вел себя в боях как патриот нашей страны, беспощадно громил врага, за это он награжден правительственной наградой — орденом «Красная Звезда». Прошу передать от нас боевой привет всем родным и знакомым Александра.

До свидания.

Командир подразделения: старший лейтенант Лисица».

Письмо Лисицы Епистинья восприняла как награду. Ведь до этого никто никогда не говорил ей вот так, официально, каких хороших сыновей она вырастила. И главное, кто-то почувствовал все ее тревоги за сыновей и вот поддержал добрым словом… В старости, когда внуки читали и перечитывали ей сохранившиеся письма сыновей, она просила прочитать ей и это письмо: «Видно, добрый человек этот Лисицын, нашел время, написал…»

Письмо Лисицы написано 24 апреля, а 25 апреля у Саши день рождения, ему исполнилось двадцать лет. 9-я гвардейская механизированная бригада после Сталинградского сражения стояла на отдыхе, пополняла свои ряды. Вот тут на досуге офицеры, видно, разговорились, расслабились, вспоминая мирную жизнь, дом, всех родных — все, ставшее таким желанным и таким далеким. А у Саши — юбилей! Он, наверное, рассказал, что шесть его братьев тоже воюют, а на далеком хуторке живет мать. И командир Лисица, добрая душа, подумал о матери — каково ей сейчас там жить, ждать вестей от семи сыновей с фронта, вот и захотелось ему поддержать ее, подбодрить, сказать доброе слово.

На хуторе

Как о чем-то невозможном мечтала Епистинья увидеть кого-нибудь из сыновей. Почему же выпало ей такое — семь сынов у нее, и все на войне, со всеми может всякое случиться, как случилось уже с Сашей-старшим, с Федей.

Письма Саши-Мизинчика, Илюши, Коли были очень уж короткие, приходили так редко. Она знала, чувствовала, что и сыновья тоскуют о ней, о хате, хуторе, обо всей их прежней жизни на Шкуропатском. Значит, трудно им сейчас приходится, если они с такой радостью вспоминают бедную их прежнюю жизнь… Но почему они не напишут побольше, как они там живут, что делают, опасно ли им воевать, может ли с ними что-нибудь случиться, берегут ли себя? Чем их кормят? Что они надевают зимой?

Не знала Епистинья, как не знали многие матери и жены в селах и деревнях, городах и городках, аулах и кишлаках, что приходилось переносить их сыновьям и мужьям.

Не может же Саша, Илюша или Коля писать на небольшом кусочке бумаги, который с трудом удастся найти, как они роют и роют окопы и ходы сообщения, строят блиндажи и дзоты, как отбивают атаки и атакуют сами, как убивают и убивают их товарищей, солдат и командиров, как они идут по разоренной, сожженной, разграбленной своей стране, видя расстрелянных, повешенных, прячущихся по лесам женщин, детей, стариков. Не могут задать мучающий всех вопрос: почему так все получилось?

По хуторам украдкой, прячась от начальства, ходили гадалки и цыганки, ворожили или угадывали судьбу близкого человека по картам. Говорили гадалки неопределенно, иносказательно: «дальняя дорога, путь извилистый, казенный дом, чужая сторона…» Недобрых судеб гадалки не предсказывали, не обещали и райские кущи, но оставляли надежду. Бабы вздыхали, плакали, слушая шепот гадалки, смотрели на нее просящими глазами — помоги как-нибудь силой своей бесовской!

Епистинья отводила душу вечерами, когда стихало все в хате и на хуторе. Спали Женя и Жорик, засыпала намаявшаяся в колхозе Шура, бледной точечкой горела перед иконой Богородицы лампадка. Глядя на слабо освещенный, скорбный лик Божьей Матери с младенцем на руке, молилась Епистинья, вела долгий привычный разговор с Богородицей:

«Пресвятая Дева Мария, Мать Господа нашего, Заступница наша! Услыши мою теплую молитву. Спаси и сохрани православных воинов наших!.. На Тебя вся моя надежда. Ты тоже мать, все понимаешь. Ты видишь — изболелась душа моя о сынах моих… Не дай погибнуть им! Спаси и сохрани Сашу, Павлушу, Илюшу — они еще дети малые, им жить да жить надо, детей заиметь… Спаси и сохрани Ваню, Филю, Васю, Колю! Ведь у них детки малые, как им без отцов жить, сиротами!.. Почему не шлют весточки так долго, молчат сыны мои?.. Они не погибли! Не допусти этого!.. Разве я сильно нагрешила?.. Не замышляла я ничего плохого никому — Ты это и сама знаешь. Заступись перед Господом за сынов. Не пожили они еще на белом свете! Отведи от них стрелы огненные!..»

Тихо-тихо становилось в хате, на хуторе, во всем белом свете. Тихо становилось на душе Епистиньи, немного успокаивалась она. За окном — поздняя ночь. Ложилась и Епистинья, вздыхая: что-то принесет завтрашний день.

Летом 1943 года к Епистинье зашел друг Павлуши по школе и педагогическому училищу Александр Томилко. Из-за слабого зрения он воевал в обозе, затем был комиссован.

Его поразил вид хутора: деревья вырублены, исчезли изгороди; хаты, обычно утопавшие в садах, в разгар цветущего лета стояли оголенными.

Епистинья издалека увидела подходившего к хате человека и пошла к нему. У нее уже укоренилась привычка: занимаясь делами в хате или на огороде, то и дело посматривать на улицу или прислушиваться, не идет ли кто из сыновей, не стучат ли чьи-то твердые шаги.

«У калитки встретились. Она смотрит: ну, что-нибудь известно? Нет. И ей, и мне, — рассказал позже Томилко. — Стоим, как сошлись: она с одной стороны, я — с другой.

Я ругал себя, что вот неосторожно прикоснулся к ее боли, пусть даже из самых добрых побуждений. Лучше бы не тревожить и без того изболевшуюся ее душу.

Оставлять ее в таком состоянии было бессердечно, а утешить… Чем? Я в который раз извинялся за беспокойство и хотел было уходить, но мама забеспокоилась, спохватилась, открыла калитку. Видя мою нерешительность, сказала: «Заходь».

Мы прошли по дорожке вдоль домика к выходной двери. Дверь так и выходила на улицу, ничем не защищенная, не было ни веранды, ни крылечка, ни хотя бы легкого козырька над ней. Не успели достроить — война. Дверь была открыта всем ветрам, дождям и непогодам.

Окна домика были без ставен, но изнутри чем-то плотно занавешены, так что в комнате в приоткрытую на миг дверь проглянула густая темнота — спасение от солнцепека и от назойливых мух.

Приоткрыв дверь, мама достала из темноты комнаты маленькую низенькую скамеечку (все у нее на своих местах, в порядке, бери с закрытыми глазами) и подала мне. Добыла оттуда же другую такую скамеечку (видать, хлопцы мастерили). Поставила обе скамеечки одну против другой у противоположных стеночек крохотных сенцев — тамбура с квадратиком земляного пола, аккуратно вымазанного «доливкой», размером не более полутора метров, и села, расправляя на коленях светленькое опрятное легкое платье.

Напротив сел я, еще не понимая зачем, но, судя по этой неторопливой обстоятельности подготовки, чувствовал: разговор предстоит волнующий.

Мама Павлика все разглаживала свое платье на коленях: то на одном колене, то на другом, волновалась и все никак, видимо, не решалась, с чего начать.

Но вот обе ее ладошки остановились, каждая на своем колене, она вздохнула и попросила: «Расскажи про Павлушу…»

«Так ведь… это…» — пробормотал я. Но мама легонько коснулась кончиками пальцев меня, дескать, знаю: нету ни у тебя, ни у меня ни письма, ни строчки, ни слова весточки ниоткуда о Павлуше. Нету! А Павлуша — есть.

«Расскажи», — повторила она еще раз так просто, будто мы с Павликом только вот расстались за околицей, и наготовилась слушать, устремив на меня взгляд. В глазах ее, глазах Матери: мольба, тоска, отчаяние, боль, усталость и… надежда, и ожидание, ожидание, ожидание. Ждет она детей, ждет вестей от них, ждет слова о них.

И я, еще неуверенный, начал рассказ о том, как в первый раз пришел к нам Павлик в Тимашевскую школу в пятый класс и восхищал многих своей выносливостью, силой воли, трудолюбием и настойчивостью в учебе: шагал в школу вместе с хуторскими более взрослыми ребятами и в метель, и в снежные заносы, и в лютый холод, и в непролазную грязь степного бездорожья. Все преодолел! Шесть-семь километров пешком до школы изо дня в день, а после уроков все хуторские ребята должны были этот путь преодолеть еще раз, возвращаясь домой. Так Павлик окончил семь классов, не только наравне, но даже лучше многих тех, кто жил под боком у школы, кто прибегал в нее налегке, хорошо отоспавшись, со свежими силами.

Рассказывал и о том, как любил Павлика наш учитель музыки в Брюховецком педучилище.

Мама слушала. Не перебивала. Не вмешивалась. Ни о чем не спрашивала, только согласно иногда кивнет разок-другой, легонько так, чуть заметно, подбодрит и — молчит, пока я говорю. Только когда нить моего рассказа вдруг оборвется и я умолкну, припоминая что-то, она вставит свое коротенькое «так-так», легонькое, как ее кивок, — будто узелком свяжет кончики оборвавшейся моей мысли, заполнит неловкую мою заминку-паузу, выручит и снова слушает, то вздыхая, когда Павлуше ее приходится туго, то, гордая сыном, обронит: «Такой он и есть, такой и есть».

Обронит, чтоб не мешать рассказу. Легко, как лепестки цветов яблони, слетят эти ее слова, опустятся на поверхность ручейка рассказа и поплывут вместе.

Это был рассказ о юности Павла, юности его поколения, когда немногие были избалованы достатком, рассказ о юности нечасто сытой, в заштопках, в заплатках, но такой звонкой песнями, жизнерадостной, жизнелюбивой. Такая юность была у всех братьев Степановых.

Все рассказанное о Павлике маме было неново, многое было давно и хорошо известно. Но именно такой Павлуша, близкий, родной, понятный, о котором она много думала-передумала, и был особенно дорог Матери.

Хотя рассказ шел о былом, о прошлом Павлика, мама его ни разу не употребила безысходное «был». Проводив меня до калитки, она на прощанье еще раз повторила: «Такый вин и е. Такый и е».

Гибель Илюши

В музее на хуторе есть открытка, адресованная в «колхоз 1 Мая Степанову Н. М.», то есть Николаю, от 21 июля 1943 года.

«Дорогой тов. Степанов.

На днях мы вышлем Вашей матери официальное извещение о героической смерти Ильи Михайловича Степанова, погибшего 14 июля 1943 года, в бою с немецко-фашистскими извергами.

Письма, которые получены на имя Ильи Михайловича здесь от его родных, мы отсылаем обратно.

Ваш брат похоронен 14 июля 43 г. в северной окраине дер. Мелехово Орловской области.

Командир части 29404-6 полевой почты

21.7.43 г.

М. Щедогубов».

Почему открытка адресована Николаю, который сам был на фронте? Почему официальное извещение из части так и не пришло, не пришли и письма, полученные Илюшей от родных, а получено было в сентябре извещение из своего Тимашевского райвоенкомата?

Весточка об Илюше в архивах Подольска. Приказ по 70-й танковой бригаде от 1 мая 1943 года № 088 гласит: «Прибывший по излечении из госпиталя бывший адъютант штаба 262-го танкового батальона, старший лейтенант Степанов Илья Михайлович назначается командиром роты управления».

В приказе от 20 июня 1943 года сообщается, что среди других Илюше присвоено очередное воинское звание — капитан.

70-я танковая бригада в составе танкового корпуса в ночь на 23 марта 1943 года была выведена из боев в резерв Западного фронта. Сосредоточена была в районе деревни Брынцы, в семи километрах от Сухиничей, где до 10 июля 1943 года доукомплектовывалась и занималась боевой подготовкой.

Начиналась знаменитая Курская битва.

После разгрома под Сталинградом немецкое командование стремилось вернуть себе стратегическую инициативу в войне и вкладывало в сражение под Курском много сил и надежд.

70-я танковая бригада входила в 11-ю гвардейскую армию.

Маршал Иван Христофорович Баграмян, в то время командовавший 11-й армией, сообщает, что перед армией была поставлена задача прорвать оборону, выйти в район Волхова и разгромить совместно с 61-й армией болховскую группировку.

«Времени на подготовку операции было около 20 дней. Мы впервые в летнее время готовили крупную наступательную операцию с прорывом обороны, которая создавалась противником очень долго…

Участок от реки Жиздра до линии Медынцево, Ульянове, Дебри, глубиной 16–18 км, представлял собой открытую, непрерывно повышающуюся к югу местность, пересеченную большим количеством оврагов, лощин и высот, что обеспечивало противнику преимущество в выборе позиций и наблюдательных пунктов.

Противник отлично использовал все выгоды местности. Свою оборону в междуречье рек Рессета и Вытебеть он готовил более 10 месяцев.

Имевшиеся в составе армии средства вполне обеспечивали прорыв обороны противника на всю тактическую глубину.

Но мы понимали и трудность нашего положения, состоящую в том, что армия должна была самостоятельно прорывать довольно сильную оборону противника и одна развивать успех для достижения цели операции…»

Итак, 70-я танковая бригада, где находился Илюша, готовилась к жестоким наступательным боям, где танкам действовать трудно, неудобно, невыгодно.

Сотрудникам музея удалось найти в Ульяновском районе Калужской области женщину, Прасковью Васильевну Дееву, которая помнила Илюшу. Она сразу узнала его на фотографии, рассказала, что удалось вспомнить, о том времени.

«Я была эвакуирована в деревню Кутьково Ульяновского района. Там стояла танковая бригада, где мы и познакомились с Ильей Степановым. Ребята стояли в Кутькове месяца три. Мы все были молодые, дружили. У Ильи волосы были русые, стриженые, глаза карие, лицо белое, круглое, был полный, красивый, среднего роста, крепкого телосложения, плечистый.

Характер у него был веселый. Один он никогда не ходил, всегда его окружали товарищи, он всегда что-то рассказывал — все смеялись. Бывало, идут ребята, а Илья еще издали кричит: «Девчата, идемте в кино! Сегодня «Чапаев» идет». После кино мы с ним пошли домой, и он запел: «Командир герой Чапаев был все время впереди», а солдаты все ему подпевали. А потом он запел песню «Три танкиста». Он был хорошим запевалой. Часто танкисты ходили строем. Голос Ильи, как запевалы, был слышен далеко.

В начале июля 1943 года он пришел к нам и сказал: «Девчата, сегодня мы идем в наступление. Будем бить врага беспощадно, будем гнать его со своей русской земли. Ну и дадим же мы ему прикурить!»

Илья был очень находчивый. Когда он говорил, все смеялись. Веселый был парень.

«Иду я в бой, Паша. Если буду жив, сообщу», — сказал он на прощанье.

Подарил на прощанье две иголки, больше подарить ему было нечего…»

У Валентины сохранилось последнее письмо Илюши.

«Здравствуй, Валя!

Пишу письмо перед боем. Конечно, буду жив — напишу. Если ты имеешь связь с Шурой, то передавай ему горячий привет от меня и самых хороших пожеланий, если он учится, в бою, если он сражается на фронтах. Жаль, что он так и не написал мне письма

Где он? Вот и все, Валя.

Пока до свидания.

Крепко целую. Твой брат Илья Степанов.

Если что, обращайся в часть по адресу».

Не доходят, не доходят письма братьев друг другу. Один то и дело спрашивает: «Где Илюша?» Другой в каждом письме: «Где Шура?»

Последние живые слова Илюши. Дальше загрохотали бои. Шла Курская битва.

В Подольском архиве есть «Отчет о боевых действиях» 70-й танковой бригады. Вот и роковой для Илюши день 14 июля. Бригада столкнулась с хорошо организованной обороной противника, о которой писал Баграмян.

«14.07.43 г. в 1.00 час бригада получила приказ командира корпуса действовать в направлении Мелехово, Ягодная, Дворики, захватить переправу через реку Вытебеть в районе Ягодная, выйти в район Дворики. В 1 час 30 минут частями бригада выступила в направлении действия бригады. Противник в районе Мелехова организовал оборону и наступающие танки встретил организованным огнем. В строениях Мелехова засели группы автоматчиков, которые действовали против нашей пехоты.

Бригада после короткого боя за переправу на реке Полянка овладела северной частью Мелехова и по выходе на южную окраину была встречена сильным артогнем противника из района кустов и опушки леса из-за реки Вытебеть.

Части бригады после попытки пройти по дороге на Торицы, потеряв часть танков, обошли справа лощиной и к 17.00 вышли на южную окраину Торицы. Овладеть переправой через реку Вытебеть к Ягодная после двух попыток не удалось. Части бригады были сосредоточены в районе Торицы для приведения в порядок материальной части и дозаправки ГСМ и боеприпасами. Одновременно была организована разведка реки с задачей отыскать броды для переправы танков.

В течение ночи разведка отыскивала переправы через реку и вела разведку противоположного берега.

Потери за 14.07.43: танков Т-34 сгорело — 10, подбито — 5, застряло в реке — 1, танков Т-70 сгорело — 2, подбит — 1. танков Т-60 — сгорел 1.

Потери личного состава: убито 27 человек, ранено 32 человека.

Уничтожено у противника: 743 солдата и офицера, 58 лошадей, 103 винтовки, 29 пулеметов, 24 орудия, 10 танков, 4 легковые машины, 20 грузовых, 2 мотоцикла. Захвачено 27 пленных, 3 винтовки, 2 пулемета, 2 орудия, 1 легковая автомашина, 3 грузовых, 2 спецмашины.

После неудачи захватить переправу в районе Ягодная бригада переправилась по разведанному броду восточнее Торицы и к 13.00 вышла в район Ягодная с северо-востока. Противник после короткого боя отступил из Ягодной в направлении Дворики…»

Вела бои 70-я танковая бригада, сражалась 11-я армия, продолжалась Курская битва. Победив в ней, наша армия обеспечила коренной перелом в ходе войны в свою пользу. Шла война, а Илюши уже не было. Через два дня, 16 июля, ему исполнилось бы двадцать шесть лет.

В «Именном списке безвозвратных потерь начальствующего и рядового состава 70-й танковой бригады 5-го танкового корпуса с 12.7 по 3.8.43 г.» записано:

«3. Степанов Илья Михайлович, капитан, командир роты управления, беспартийный, 1917 г., кадровый, убит 14.7.1943 г. при бомбежке д. Мелехово Ульяновского района Орловской области. Похоронен в могиле оврага 1,5 км северо-западнее д. Мелехово Ульяновского р-на Орловской области. Имя, отчество и фамилия, адрес жены или родителей: Краснодарский край, Тимашевский р-н, колхоз 1 Мая. Мать Степанова Епистиния Федоровна.

Начальник штаба майор Фроленков».

Теперь кое-что становится понятно.

Очевидно, Илюша, зная, что предстоят тяжелые бои, попросил друзей-командиров в случае его гибели не посылать извещение сразу матери. Он, видимо, дал на такой случай адрес Николая, зная, что его Дуня, получив сообщение, прибежит к Шуре, и они вдвоем подготовят мать к скорбной вести.

Но шли бои. Друзья Илюши могли погибнуть сами или попасть в госпиталь, могло извещение и затеряться, ведь немцы постоянно бомбили железные дороги.

Конечно, получив эту открытку, Дуня сказала Шуре, но ничего они пока говорить Епистинье не стали. Стали ждать официального извещения, а в сентябре обратились в военкомат, который навел справки и прислал извещение о гибели Илюши.

Это было первое с начала войны извещение Епистинье о том, что ее сын погиб. Павлуша, Ваня, Вася, Филя «пропали без вести». Значит, оставалась надежда. Мало ли что могло быть, говорили ей знающие люди, получившие такие же сообщения: может, воюет в партизанском отряде, может, где-то пока скрывается, ждет, пока придут наши, может, находится в плену. Но не погиб ведь. Есть надежда.

А тут пришла похоронка, не оставлявшая надежд. Епистинья, обычно тихая, молчаливо носившая в душе свои тревоги и надежды, заголосила, зарыдала, закричала: «Илюшенька, родненький! Сыночек ты мой золотой! Да неужели я тебя больше не увижу! Неужели ты никогда не придешь домой!.. Господи, Господи! Да за что нам такое наказание!.. О-ой, Илюшенька!.. Родненький!..»

Епистинью уговаривали, успокаивали, поили водой и чем-то успокоительным. Ничего не помогало. Она сползала со стула на пол, вырывалась из рук, кого-то искала глазами среди окруживших ее, тоже плачущих баб.

Сообщили Тане на соседний хутор. Таня тоже получила коротенькое письмо Илюши, написанное перед боем, где он сообщал: «Буду жив, сразу напишу. Береги дочурку…»

Несколько лет назад Татьяна Михайловна Сердюк ездила на место последнего боя и гибели Илюши. Все погибшие, чьи одиночные могилки находились у деревни Мелехово, были к этому времени перезахоронены в братскую могилу в селе Афанасово Ульяновского района. Район входил теперь уже в Калужскую область.

Приехали фронтовики, воевавшие в этих местах, родственники погибших. Они расспрашивали фронтовиков, может, те помнят такого-то и такого-то, просили рассказать хотя бы, как погибали солдаты, как хоронили их «с отданием воинских почестей».

Старенький отставной полковник, который страшно разволновался, когда только приехал и увидел эти места, говорил, задыхаясь: «Женщины! Да вы не представляете!.. Какие почести! Тут же страшные бои! Бомбы, снаряды!.. Не то что от человека, от машины, от танка ничего не оставалось!..» Слезы душили его, он хватался за горло, махал руками, и Татьяна Михайловна боялась, как бы с ним чего не случилось.

Постояла Татьяна Михайловна у братской могилы, где в списке есть и имя Илюши. За могилой ухаживают школьники села Афанасова.

Затем был митинг, выступали фронтовики, старые партизаны. Стоя в толпе среди местных женщин, Татьяна Михайловна слышала, как одна из старушек сказала: «Партизанам теперь слава. Они придут из леса, взорвут чего-нибудь, постреляют немцев и опять в лес. А немцы сгоняют со всех деревень баб, ребятишек, стариков, заставляют рыть могилы и расстреливают. Партизанам-то слава, а бабам пулю в спину…»

Немцы много расстреляли здесь мирных жителей в отместку за действия партизан. В одном только селе Веснины расстреляли 250 человек, среди которых было 40 детей.

Татьяна Михайловна попыталась найти Прасковью Васильевну Дееву, которая знала и помнила Илюшу, которой он подарил две иголки. К сожалению, ее не оказалось дома, а времени ждать уже не оставалось. Встретиться с Прасковьей Васильевной не удалось.

Гибель Мизинчика

9 сентября 1943 года Саша написал в Алма-Ату одновременно два письма:

«Здравствуй, Илюша!

Где ты, что я уже сколько времени не получаю от тебя и ты от меня, в общем, у нас так получается. Я решил послать Вале, а она перешлет тебе. Илюша, я еще жив, здоров, воюем потихоньку. Илюша, как ты живешь, где находишься, чем занимаешься, как у тебя дела с ранами? Я слыхал, что ты другой раз поехал в госпиталь.

Илюша, писем я из дому и вообще ни от кого не получаю, потому что менялся адрес.

Илюша, пиши, как твое здоровье. Я пока еще не был в сан. части нигде.

Но желательно не быть там никому.

Илюша, мой адрес:

Полевая почта 28368 «И».

Пока, Илюша, все. Противника гоним, уже и ноги болят, а вот сейчас решил написать всем письма. Но все, Илюша. Пиши ответ. Я жду. Твой брат Сашка. 9/9—43 г.».

«Здравствуйте, Валя, Ваня и Зина!

Сообщаю о том, что я жив, здоров. В моей жизни происшествий не произошло. Извините меня за письма, которые не писал, а сейчас пишу. Пока все. Пишите, как живете, чем занимаетесь.

Твой брат Сашка.

Пиши письма, я уже не получал их с апреля от вас всех.

Письмо перешли Илюши от меня.

Пока все».

Сколько любви и нежности у Саши к брату Илюше! Вроде бы ничего такого Саша и не написал брату. Но так много говорит это короткое, такое сердечное письмо.

В этом же месяце, в сентябре, Саша пишет еще по письму сестре и домой. Эти коротенькие, торопливые его письма оказались последними.

Сестре в Алма-Ату:

«Здравствуйте, родные!

Сообщаю о том, что я жив и здоров. Новостей никаких нет. Но могу сказать, что я дошел до того места, где учился Павлуша, мой брат, ясно? Валя, пиши, какие новости, чем занимаетесь, где Ваня? Как муж, дочка как? Наверно, брешет на полный ход. Но ничего. Будьте здоровы, живите богато, а мы закончим, тогда приедем, если будет счастье. Пока все. Твой брат Сашка».

Саша намекает, что он находится уже в районе Киева. Крутой правый берег Днепра был сильно укреплен немцами, которые рассчитывали остановить общее наступление наших войск. Предстояло форсировать Днепр, вот и вырвалось у сдержанного Саши: «…Приедем, если будет счастье».

Коротенькое письмо домой. Видно, подвернулась какая-то оказия:

«Здравствуй, семья!

Сообщаю вам о том, что я жив, здоров, чего и вам желаю. Мама, писем от вас я не получаю. Очевидно, скоро получу, если вы не забыли меня. Пишите обо всем, о всех новостях, которые я буду ожидать.

Ваш сын».

Дома получили это торопливое письмецо. Епистинья порадовалась, что жив младшенький, жив Сашенька. Письмо пришло где-то в конце октября. Саше написали ответ, сообщили «все новости». Нерадостные, но все же вполне житейские, будничные новости хутора и колхоза затмила гибель Илюши. Но узнать об этом Саше было не суждено. Шли письма Саше от матери из дома и от сестры из Алма-Аты, приходили письма многим другим бойцам его стрелковой роты, но получать их было уже некому.

В декабре 1943 года пришло Епистинье письмо в казенном конверте, написанное незнакомым почерком. Читаешь его сейчас и чувствуешь, что оно будто еще пахнет порохом, и строчки его напоминают боевое донесение.

«30 ноября 1943 г.

Матери Степановой Епистинии Федоровне.

Сообщаю, что Ваш сын гвардии старший лейтенант Степанов Александр Михайлович, пребывая в воинской части полевая почта 28368, показал себя как храбрый, отважный и смелый офицер.

В боевых действиях, проведенных частью, умело и храбро командовал своим подразделением в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками.

Исключительно отличился в боях на правом берегу р. Днепр, где сам непосредственно принимал участие в отражении ожесточенных контратак противника, несмотря на беспрерывные огневые налеты артиллерии, минометов и бомбардировки авиации противника.

Первым форсировал р. Днепр и ворвался со своим подразделением в с. Селище Киевской области, где и пал смертью храбрых.

Советское правительство, высоко оценив боевые заслуги и подвиги перед Родиной тов. Степанова Александра Михайловича, наградило посмертно самой высшей правительственной наградой — званием Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда (Указ Президиума Верховного Совета от 25 октября 1943 года).

Вся наша часть помнит его боевые подвиги и во главе со своими офицерами готовы отдать жизнь в уничтожении немецко-фашистских оккупантов — за Советскую Родину и за Вашего сына.

Вечная слава ему.

Командир воинской части п/п 28368 гвардии полковник Горячев».

Видеть, как рыдает, как бьется в горе Епистинья, родственникам и соседям было жутко. Она всегда была доброжелательной, ровной, всегда выслушивала всех и находила слова утешения, она, не жалуясь, несла всю тревогу, все черные мысли о молчавших, где-то запропастившихся на войне сыновьях. Она жила надеждой, жила верой, что они живы, что вот кончится война и они отзовутся, придут.

Она бы ждала Илюшу, она ждала бы Сашу, прислушивалась к шагам, смотрела бы в окно на проходивших мимо хаты людей, особенно вглядывалась бы в людей в военной форме. Она бы каждый день молила Бога вернуть сынов домой, жила бы мечтами и верой. Но похоронки отнимали даже надежду.

«Сашенька, родненький!.. Ты ведь совсем еще маленький! На коленях моих еще сидел — не насиделся!.. Как же ты не уберег себя! Ой, Сашенька!..»

В рыданиях Епистиньи рвалась к людям боль исстрадавшейся души. В глаза ее, которыми она обводила собравшихся, суетившихся баб, страшно было смотреть. Она не хотела, чтоб ее успокаивали, чтоб говорили то, что нисколько не утешало.

Лишь видя, как пугаются маленькие Жорик и Женя, как беспомощно переглядываются бабы, Епистинья брала себя в руки.

Но, когда оказывалась одна, силы оставляли ее, душу и сердце опять разрывала невозможная боль: нет больше и не будет никогда Илюши и Мизинчика! Их убили, они не придут! Она их никогда не увидит!..

Что делать с этой болью? Словно душу сдавил кто-то в черном кулаке, который удавалось разжать чуть-чуть, но ненадолго. Вскоре, днем или ночью, кулак еще сильнее сдавливал душу. Ужасало предчувствие, что судьба, кажется, подготовила ей что-то невиданное по жестокости.

Она пошла однажды в покрытую снегом степь за камышом для топки. Рубила камыш и вдруг вспомнила, как заботливо писал Саша, беспокоился о ней: «Шура, Дуня и все, берегите маму, пусть меньше работает та за топкой ходит…» Епистинья склонилась на охапку камыша и здесь, в белой степи, вдали от хутора, от людей, лежа на жестком камыше, зарыдала, заголосила, не сдерживаясь: «Сашенька-а!.. Илюшенька-а!..»

От слез, от рыданий и причитаний она обессилела. Но боль притупилась, черный кулак немного разжался…

Теперь, как только начинала сдавливать грудь невыносимая боль и рвался крик, Епистинья шла в степь за камышом и здесь, в пустой, заснеженной степи, выплакивала, выкрикивала свою боль, черное свое горе.

Как же счастье изменило Мизинчику?

В конце апреля 1943 года после легкого ранения и короткого лечения в госпитале Сашу направили в 9-ю гвардейскую механизированную бригаду, входившую в 3-й гвардейский Сталинградский механизированный корпус. После успешных боев под Сталинградом корпус стоял в Воронежской области, где проходило пополнение личного состава и учеба. Саша писал домой, что он находится там, «где Шура жила», то есть в Воронежской области, и живет «как у бога за дверьми».

Но недолго продолжалась такая жизнь. Согласно «Журналу боевых действий» корпуса 11 июля 1943 года он перешел в оперативное подчинение Воронежского фронта и двинулся в район боевых действий в Сумскую область.

«25.8.43 г. корпус сломил сопротивление противника в районе Чупаховки, перешел в решительное наступление, преследуя противника по пятам. В то же время из материалов разведки и опросов захваченных пленных офицеров противника было установлено существование приказа ставки верховного главнокомандования германской армии, который гласил: «Во что бы то ни стало разгромить и физически уничтожить 3-й гвардейский Сталинградский механизированный корпус». С этой целью немцы бросили в район боевых действий корпуса массу авиации, которая совершала в среднем 600–700 самолетовылетов в день. В районе Чупаховки немецкие изверги произвели чудовищные издевательства над захваченными тяжело раненными бойцами корпуса».

Захваченных раненых бойцов немцы бросали в горящие дома, вырезали на спинах звезды.

Но остановить наступление корпуса противнику не удавалось. «Немцев бьем, как сами слышите», — пишет Саша домой. «Противника гоним, уже и ноги болят», — сообщает он в письме Илюше, посланном в Алма-Ату. Это сентябрьские письма 1943 года.

Как вспоминает маршал Г. К. Жуков, наше главнокомандование требовало: «…принять все меры к быстрейшему захвату Днепра и реки Молочной, с тем чтобы противник не успел превратить Донбасс и Левобережную Украину в пустынный район.

Это было правильное требование, так как гитлеровцы, отступая, в звериной злобе предавали все ценное огню и разрушениям. Они взрывали фабрики, заводы, превращали в руины города и села, уничтожали электростанции, доменные и мартеновские печи, жгли школы, больницы. Гибли тысячи детей, женщин, стариков».

27 сентября 1943 года бойцы 9-й механизированной бригады вышли на левый берег Днепра. «Я дошел до того места, где учился Павлуша, мой брат, ясно?» — пишет Саша сестре.

Большие надежды возлагала ставка германской армии на Днепр, рассчитывая остановить здесь наступление нашей армии. Линию обороны, в которую входил Днепр, гитлеровцы называли «восточным валом», о который непременно разобьется Красная армия. Крутой правый берег Днепра был сильно укреплен немцами на большую глубину, вода в Днепре уже была холодной, кончался сентябрь. Льда еще не было.

Форсирование Днепра началось с ходу, без подготовки: Сталину хотелось взять Киев непременно к 7 ноября, годовщине Октябрьской революции.

Части механизированной бригады, где служил Саша, получили задачу форсировать Днепр в районе Канева. В ночь на 30 сентября на рыбацких лодках, плотах, понтонах бойцы под огнем форсировали Днепр и заняли плацдарм на правом берегу. Среди бойцов был и Саша со своей стрелковой ротой. Немцы бросили на них крупные силы автоматчиков при поддержке танков, самолеты непрерывно бомбили с воздуха, вела огонь артиллерия. Немцы всеми силами хотели сбросить десант в Днепр.

Вот запись в «Отчете о боевых действиях» бригады о том дне, когда погиб Саша:

«2.10.43 г. противник 13 раз бросал свои отборные СС части в контратаки: танки «тигр», огнеметы, самоходные пушки «фердинанд», пьяных автоматчиков, огневые налеты артиллерии и минометов, до 200 самолетовылетов с бомбовым грузом. Все это было сброшено против наших частей, но гвардейцы-сталинградцы геройски сражались, отбивая контратаки противника, выстояли против натиска, геройски умирая в неравной борьбе, но не отошли.

В течение с 3 по 11.10.43 г. части бригады, прочно удерживая занятый плацдарм на правом берегу р. Днепр, артиллерийско-минометным огнем уничтожали огневые точки противника, отбивая ожесточенные контратаки противника, переходившие в рукопашные схватки».

О последних минутах жизни Саши не мог уже рассказать никто из бойцов его роты, все они погибли. Картину происшедшего восстановили немного позже, когда снова отбили этот участок обороны у немцев.

Но удалось найти человека, который видел Сашу в его последние дни, сражался вместе с ним в одном десанте. Это Михаил Евсеевич Сигало. Он рассказал:

«23 сентября 1943 года с большого острова на Днепре напротив села Селище была организована переправа через Днепр. Немцы в этом районе не ждали переправы, так как сторожевое охранение было снято группой наших разведчиков под командованием начальника разведки бригады капитана Буенко (награжден посмертно Золотой Звездой Героя).

Я тогда командовал группой артиллеристов — истребителей танков. Мой командный пункт был расположен недалеко от расположения роты автоматчиков, которыми командовал старший лейтенант Степанов Александр, очень молодой по возрасту, но волевой, смелый, крепкого сложения. Степанов пользовался огромным авторитетом у сослуживцев, командования и всех тех, кто был с ним знаком.

Участок, который занимала рота Степанова, был одним из самых ответственных. Под прикрытием массированного огня с левого берега наши десантные группы заняли первые траншеи фашистов и стали закрепляться в них».

Тут хочется перебить рассказчика, чтобы особо обратить внимание на следующий факт, который он сообщает дальше:

«Наше главное командование создало видимость, что этот район является главным местом переправы, и поэтому последовал строжайший приказ Гитлера о том, чтобы нашу группировку ликвидировать в кратчайшие сроки. (Это мы узнали при допросе пленных офицеров.)

Познакомился я с Сашей Степановым где-то 28 или 29 сентября, когда еще не начиналось лихорадочное контрнаступление врага. Мы получили распоряжение переправиться на левый берег (на остров) для получения партийных документов (кандидатских карточек).

Заявления наши были поданы до переправы. Ночью под прикрытием темноты мы переправились (несколько человек) на лодке. Днепр освещался непрерывно ракетами и обстреливался методически минометами и артиллерией. Получив документы, мы на следующий день вернулись на правый берег».

Последнее письмо Саши домой написано 30 сентября. Видно, когда получал на острове кандидатскую карточку, Саша успел написать коротенькое письмецо матери.

«Первого октября начались дни, которые никак не забыть всю жизнь. Сплошной огонь, не было места, которого не достигали бы осколки мин и снарядов. Фашисты предпринимали по 10–12 атак ежедневно. В бой бросили пьяных штрафников, бендеровцев, эсэсовцев. На участке, где находилась рота Степанова, больше всего было попыток прорыва, но стойко дрались гвардейцы во главе со своим командиром.

2 октября с раннего утра немцы уже бросили большую группу пьяных офицеров на участке Степанова. Из роты остались считаные бойцы. Трижды атака была отбита (наступал почти батальон!). Из пушек стрелять прямой наводкой не было возможности из-за специфики местности. Четвертую атаку уже некому было отражать, очень мало осталось бойцов. Все ранены, в том числе и Степанов. Когда фашисты ворвались на позиции роты, вдруг мы услыхали страшный взрыв — это Саша Степанов и двое его бойцов забросали противотанковыми гранатами прорывавшихся фашистов. После этого наступило страшное затишье. Когда мы на командном пункте пришли в себя, то уже все было кончено. Вокруг горстки наших героев валялись трупы фашистов, остальные бросились назад. Этот участок был укреплен, но молодого жизнерадостного Саши уже не было. Он был захоронен на берегу Днепра, недалеко от того места, где совершил свой подвиг (Тальбергова дача)».

Выходит, главная задача десанта, в который входила рота Саши, была «создать видимость» штурма, как можно больше нашуметь, как можно больше привлечь, оттянуть на себя сил немцев: самолетов, танков, артиллерии, резервов, чтобы под этот шум наши части начали форсирование Днепра основными силами в другом, ослабленном месте. Прием удался, но от первых участников десанта мало кто остался в живых.

Погиб и Саша.

29 октября поредевшая бригада передала свой участок свежей дивизии и отошла в тыл под Курск для отдыха и пополнения. Вот почему и сообщение Епистинье о гибели Саши послано лишь 30 ноября.

Весть о Васе

Уходя подальше за хутор или прячась в сарае от ребятишек и соседок, чтоб хоть немного выплакать боль, Епистинья подбадривала, оживляла себя надеждой. Конечно, надежда на то, что живы Илюша и Саша, была маленькая, но она и за нее держалась: мало ли что пришли какие-то бумажки: может, сыновья сильно ранены, но еще живы, а их по ошибке записали в убитые… Побольше надежд было на других сыновей: Николай, хоть и очень редко, но писал Дуне, передавал приветы матери, Павлуша, Ваня, Филя и Вася молчали, но ведь про них и не сообщили, что их больше нет. Значит, они живы.

Ночами Епистинья стояла перед иконой Божьей Матери. Страдающим, обожженным сердцем своим обращалась к Богородице, к Всевышнему с немой мольбой-вопрошанием: это ведь неправда, что нет больше Илюши, нет больше Сашеньки? Они не погибли! Живы и Филя с Васей, и Коля с Павлушей, жив и Ваня! Они пока воюют, им просто пока не до матери. Но они скоро напишут, они, конечно, вернутся домой! Убереги их в поле снежном, в лесу густом, убереги от пули, от врага! Спаси бедствующих детей моих, спаси всех воинов наших!

Укреплялась надежда, отпускал холодный, черный кулак, сдавливавший сердце. На все мольбы, вопрошания о судьбе сынов сердцу передавался теплый, обнадеживающий наказ: молись, верь, надейся и жди.

Редко-редко, но приходили на хутора колхоза солдаты с войны: одни долечиваться после ранения, другие — совсем, без руки, без ноги. Епистинья думала и об этом: пусть раненые, пусть хоть какие, только бы пришли.

Потянулся 1944 год. Наши войска наступали: освобождены Украина, Белоруссия, кончилась оккупация, схлынула фашистская нечисть. Открывавшаяся после оккупантов жизнь городов и деревень, жизнь и судьбы людей ужасали даже много повидавших наших солдат.

Эта жизнь принесла Епистинье новые страдания.

«Зачем мне присылают эти бумажки, я бы ждала сынов…» Но «бумажки» шли.

Летом жене Василия Вере в село Мадинино пришло письмо из Никопольского района Днепропетровской области от учительницы Марии Присохи. Отыскался след Васи, потерянный в Крыму. Мария сообщала, что она знала Василия по партизанской и подпольной борьбе в Никопольском районе и что в конце 1943 года Василия схватили немцы и расстреляли.

Это письмо, к сожалению, не сохранилось. Есть ее второе письмо от 20 августа.

«Здравствуйте, Вера Ивановна!

Выполняю обещание. Хотела описать за весь период времени нахождения Василия Михайловича в нашем районе. Написала письмо в ту деревню, где раньше находился Василий Михайлович. Но оттуда почему-то ответа нет, и я решила описать хоть последние дни его жизни.

Вера Ивановна, ваш муж, преданный воин Отчизны, искренний проповедник идей партии, правительства. Эта черта его, а не что другое сроднило нас. Первое время Василий Михайлович жил в деревне Катериновка. Его прямые, открытые, резкие выступления против немцев привели к тому, что на него донесли в гестапо. Его начали преследовать, решили отправить в Германию. Кто-то предупредил его об этом, и он ушел.

В Капуловке Вася скрывался от подлых жителей, конечно, катериновских. Жил он в Капуловке от ноября 1942 года. Вел себя осторожно. За этим следили мы все. Устроили его в колхозную сапожную. Вот сюда и нагрянул председатель с. Катериновки и доложил вторично в гестапо. Василий Михайлович на этот раз не ушел, ибо надеялся на другой выход.

В апреле 1943 года его арестовали, но благодаря нашим работникам дело окончилось тем, что Василия Михайловича отправили работать на мост в Никополь. На мосту работать, конечно, тяжело. На выходные приходил к нам в деревню. Во время развития партизанского движения мною он был первым включен в разведчики отряда. Работая на мосту, выполнял ряд заданий, а в июле 1943 года отправился в отряд, был в группе разведки. Во взводе разведки был одним из лучших бойцов, аккуратно выполнял задания. Но все же 2 ноября пойман заставой казачьей. До 9 ноября 1943 года сидел в Покровской тюрьме. Забрали и меня. 10 ноября несколько машин партизан вывезли в Никополь. Мне пришлось сидеть в одной камере с ним 12–15 ноября. В тюрьме Василий Михайлович мне напомнил свой адрес, просил написать вам и сыновьям о том, что сделал — не раскаивается, на допросах не предавал товарищей. Благодаря его партизанской выдержке остались в живых ряд работников, в том числе и я.

15 ноября его увезли из нашей камеры, и все жалели, что ушел от нас шутливый, веселый анекдотчик. Несколько раз еще видела его сквозь щелку. Он сообщил о ходе допросов.

1 декабря 1943 года 78 человек увезли на расстрел. На окраине Никополя похоронены все были.

Василий Михайлович не зачернил, умирая, своего имени. И мой долг — быть преклонной к его семье.

Вера Ивановна, погибших много, но за лучших мы хлопочем документы. Каковы результаты, буду сообщать вам вкратце.

Василий Михайлович похоронен в братской могиле в Никополе.

М. Ф. Присоха».

С письмом Марии Присохи Вера пришла к Епистинье.

Капуловка, Катериновка, партизанский отряд, Мария Присоха — все путалось в сознании Епистиньи. Безжалостно ударило главное — Васю расстреляли, его похоронили, нет еще одного сына. Нет больше Васи, нет веселого, улыбчивого сыночка, не заиграет он больше на своей любимой скрипке, не заставит печальной своей музыкой плакать неизвестно отчего.

Как же не уберег ты себя, сынок мой! Что же не подумал ты о матери, о маленьких своих детках? Как она будет жить теперь, зная, что никогда больше не увидит тебя, не услышит твоего голоса! Вася! Родной мой! Сыночек!..

«Мама! Я помню тебя…»

Осенью 1944 года почтальонка принесла Епистинье довольно толстый конверт.

Письмо оказалось из Белоруссии, в нем была весточка от Вани! Но прочитали все листки: оказалось — еще одна беда.

Екатерина Савицкая, жительница деревни Великий Лес Минской области, жена военного друга Ивана, сообщала, что Иван после окружения и побега из лагеря жил в их деревне. Немецкие каратели и полицаи схватили его. Его били, пытали, а затем в апреле 1942 года расстреляли.

Сообщала Савицкая, что Иван в их деревне женился, что его жена, Мария Норейко, родила от него дочку. Перед арестом Иван несколько дней жил у них, Савицких, скрывался, где и написал вот эти письма, которые она пересылает.

Вот что писал Иван:

«Родным и знакомым.

Так как вас будет интересовать, как и где я жил, в каких условиях, как это интересует многих родителей, то поэтому вкратце я вам опишу. А если этот весь мой памятник пойдет к вам и вы захотите узнать подробней, то об этом сообщит вам еще хорошо знакомая Савицкая К., жена моего товарища, адрес которой вам также пишу, да и она напишет. Итак, начинаю. В начале войны при отступлении наших отступал и я, откуда вам известно — из местечка Кольно. До самого города Минска, где приходилось попадать несколько раз в плен и окружения (точнее, до десяти раз) и откуда я все-таки уходил, пока что удачно. Войдя в Смолевичский район в деревню Великий Лес, я приписался по здешнему тогда правилу к этой деревне, где и работал сначала в качестве плотника, строил сараи, дома и т. д., а потом женился на жительке этой деревни или вернее хутора (отдельный дом в лесу невдалеке от этой деревни). Работал в колхозе рядовым всякие работы. Всех таких приписников начали забирать, ну должны были взять и меня, поэтому я и ушел с этого временно нагретого места. Что со мной дальше будет, знает один «бог». Пока что я чувствовал хорошо, настроение отличное, я закалился, смерти теперь не боюсь, хотя и с жизнью жалко прощаться. Но думаю, что дальше так же будет удачно, как до сих пор, но пока война, ясно, для меня покоя нет. Вот коротко все. Пишу как раз 23 февраля 1942 года, это будет мой юбилей. Будьте хотя бы вы так счастливы и мои братья, особенно Илюша, так как я с ним вырос, хотелось бы увидеть.

23.2.1942 года. И. Степанов.

Целую всех».

Ваня обращается в письме: «Родным и знакомым», пишет «Целую всех». Видно, он рассчитывал, что Ольга тоже прочитает это письмо, в нем нет отдельного привета ей и дочке Альбине.

Дальше Иван переписал несколько стихотворений Пушкина.

«Стихи на случай сохранились, я их имею, вот они:

Стихи Иван, видно, переписывал по памяти, не избежал ошибок. Казалось бы, зачем ему переписывать в письме домой в эти смертельно опасные дни стихотворения Пушкина? Похоже, что до последних часов жизни мучило душу Вани так и не проклюнувшееся, не проросшее «зерно» его дарования, его какой-то другой судьбы, что-то по большому счету не сбывшееся, не состоявшееся в его жизни, с чем он еще никак не мог смириться и тянулся к миру литературы, держался около него, все ожидал встречи с серафимом.

«Пусть все эти стихотворения будут воспоминанием обо мне.

Жил в это время, адрес:

Минская область Смолевичский район Драчковский с/с или волость дер. Великий Лес Савицкая Катя Петровна.

Прошу покоить это как архив моей маленькой жизни». Но особенно поразили Епистинью строчки, обращенные к ней лично:

Мама! Ввиду ограниченности времени стихотворение, посвященное тебе, мною писанное, не окончено. Прости за невнимательность к тебе. Но знай, что я и до последнего дыхания своей жизни помню тебя, а в твоем лице и всю свою семью и знакомых, как самую родную мать, о которой я не забывал в самые плохие и опасные для меня моменты моей жизни, даже тогда, когда встречался со смертью.

Может, мы больше с тобой никогда в жизни уже не увидимся, то последняя моя надежда, что, может, хотя это письмо получишь ты и этот кусочек бумаги будет напоминать тебе о твоем сыне Иване и о его любви к тебе — родной матери и всей родне — семье!

Крепко целую. И. Степанов».

Как поразило Епистинью теплое, повинное письмо сына к ней, его слова, что он помнит и любит ее. Ваня, родной сынок, все время помнил, что когда-то обидел мать, сказал вдруг: «Мне Советская власть дороже, чем ты». А сердце ему говорило, что мать — это мать, она одна, она его любит, думает о нем. И перед своей кончиной не забыл об этом, попросил у нее прощения, боясь, как бы не осталась навек между ними эта обида. Сынок мой! Золотое твое сердце!..

Ванино прощальное письмо нанесло еще один удар Епистинье. Рушились последние надежды. Сбывались самые худшие предчувствия.

Переписки с Катей Савицкой не завязалось. Не писала Епистинье и Мария Норейко, жена Ивана, не напоминала о себе, о дочке Ивана. Епистинью оглушило сообщение о гибели Вани, еще одного сыночка, и все остальное было как в тумане, запутанно и непонятно. Лишь после кончины Епистиньи музей стал восстанавливать все связи, искать людей, объединять родственников. Нашел и Марию.

Что же произошло с Иваном в Белоруссии?

После войны в Финляндии Иван был направлен в 310-й стрелковый полк 8-й стрелковой дивизии командиром пулеметного взвода. Полк стоял в Кольно, в Белоруссии.

После внезапного нападения немцев началось то же, что и у Илюши в танковой части. Жестокие бои, неразбериха, паника, нет связи, боеприпасов, беспорядочное отступление.

Как пишет сам Иван, до десяти раз попадал он в плен и окружение. В первые недели и месяцы войны немцы охраняли пленных кое-как, полагая, что они ни на что не способны; поэтому убежать из лагерей или с мест работы было несложно, и многие убегали. Убегал и Иван, пробираясь к линии фронта, догоняя своих. Но фронт двигался на восток еще быстрее.

Много солдат и офицеров, попавших в окружение, рассеялись по лесным деревням и хуторам Белоруссии, здесь их выдавали за родственников, многие тут переженились.

Иван и несколько его товарищей по полку оказались в деревне Великий Лес. Догонять фронт становилось все опасней, наступила осень, пошли дожди и холода, поэтому решили в деревне перезимовать. Иван поселился в доме Петра Иосифовича Норейко. Работал, плотничал. Все расселившиеся по деревням солдаты обязаны были раз в неделю отмечаться в местной немецкой комендатуре.

У Петра Иосифовича была дочь Мария, с которой у Ивана сложились хорошие отношения, и они поженились, а точнее — «стали жить совместно».

Но Ивана не покидала мысль: добраться к своим или готовиться к борьбе здесь. Он ходил в гимнастерке, в командирской фуражке, не допуская и мысли, что наши могут не прийти. Они скоро придут, и их нужно будет сразу же поддерживать с тыла. Вместе с братом Марии они нашли два пулемета «максим», несколько винтовок, патроны и закопали все это неподалеку в лесу.

Настроение людей в белорусских деревнях было сложным: здесь, как и всюду, грубо, безжалостно и бездарно провели коллективизацию. Веками сложившаяся жизнь белорусских крестьян была разрушена, много ни в чем не повинных крестьян арестовали и выслали на погибель за Урал, много осталось несправедливо обиженных; когда пришли немцы, всплыли озлобившиеся. В таких условиях действовать следовало обдуманно и осторожно.

Много неясного еще в гибели Ивана Степанова, какую-то роль сыграл в ней староста деревни. До войны он работал бригадиром в колхозе, в войну служил старостой, после войны опять стал бригадиром. Сын его был связным в партизанском отряде. Фамилия старосты известна, до недавнего времени он был жив, но так как прояснить эту историю сегодня просто невозможно, то будем называть его старостой. Похоже, что он работал на партизан, но прислуживал и немцам.

Началось с того, что полицаи однажды арестовали двух товарищей Ивана, с которыми он вместе выходил из окружения; они тоже жили в деревне Великий Лес. Арестованных отправили в Смидовичи, где стоял немецкий гарнизон. Оттуда им удалось написать письмо Ивану, где они просили передать их вещи родственникам и намекали на то, как можно их освободить.

Все письма прочитывал сначала староста. У них с Иваном состоялся разговор, и Иван просил его помочь освободить своих товарищей. Староста отказался. Разговор стал резким, и Иван пригрозил: «Запомни, гад, придут наши, мы тебе все припомним».

Мария позже вспоминала, что после разговора со старостой Иван сказал ей: «Погорячился я. Не надо было мне это говорить. Теперь могут убить…»

После этого Иван скрывался у Кати Савицкой, где и написал последнюю весточку матери, чувствуя, что дела плохи. По тону письма, по обращению к матери видно, как много он пережил, передумал.

Домой он писал в конце февраля, а в апреле его схватили.

Несколько немцев-карателей и местных полицейских застали его дома, у Норейко, за сараем полицаи нашли старую пулеметную ленту, неизвестно как туда попавшую. Марии сказали: «Собирай продукты на три дня». Ивану повесили на шею пулеметную ленту, а на грудь табличку: «Партизан» — и провели по деревне.

Допрашивали Ивана с Марией в доме старосты. Сначала завели Ивана, и похоже, что Иван прямо сказал и полицаям, и старосте, и немцам все, что он о них думает.

Затем вызвали Марию. Она умоляла простить Ивана, говорила, что он не партизан, что пулеметную ленту нашли где-то ребятишки. Ее пытались бить, Иван крикнул: «Не трожьте ее, у нее же скоро будет ребенок. Она ничего не знает».

Марию вывели на крыльцо. Вскоре из дома вышел полицай и сказал ей: «Беги и не оглядывайся». Она пошла. Вдруг услышала выстрел. Побежала обратно, но ее перехватили жители и не пустили туда.

Ивана расстреляли и повесили на сосне с пулеметной лентой на шее и табличкой «Партизан». Два дня к нему никого не подпускали.

Партизаны уже разворачивали свою знаменитую войну в Белоруссии, и теперь немцы и полицаи не церемонились, рассчитывая запугать всех.

Через два дня Мария похоронила Ивана. Обложила могилку еловыми ветками, на лицо положила его командирскую фуражку… После войны Ивана перезахоронили в братскую могилу.

В июне в местных лесах начал действовать партизанский отряд. Партизаны, по словам Марии, очень жалели, что Иван вел себя неосторожно, как кстати был бы в отряде офицер, недавний командир пулеметного взвода.

После войны Мария Норейко, а позже и подросшая дочь Ивана Катя Степанова много раз пытались привлечь старосту к ответственности за гибель Ивана. Но как доказать, что было в действительности? Нет свидетелей. Все переплелось, перепуталось, многие следы стерло время. Кто тут рассудит?..

Замолчали все

Поздней осенью 1944 года к Епистинье прибежала плачущая Дуня: «Коля погиб!»

Пришло извещение, где сообщалось, что Николай пропал без вести, но по судьбе Васи и Вани Дуня и Епистинья знали теперь, что значит «пропал без вести».

Все. Теперь молчали все сыновья. Не поступало больше весточек ни от кого и ни о ком.

Как ни старалась Епистинья сдерживаться, погрузиться в дела и хлопоты по хозяйству, отвлечься, но уйти от самой себя невозможно. На что ни посмотришь, все напоминало о сыновьях: фотографии в рамках на стене, одежда в шкафу, сам шкаф, иконы, внуки, сноха, вся хата, деревья в саду, огород, камыш, река, люди, хутор, земля и небо. Все напоминало о сыновьях, все напоминало невозможное, невероятное, невообразимое — погиб Илюша, погиб Мизинчик, расстреляли Васю, расстреляли, а потом еще повесили Ваню, погиб Коля А что с Павлушей? Что с Филей? Почему так долго молчат? И их уже нет?

Да что же это такое! Что же это за мир, где все это происходит! За что ей наказание такое и от кого? Чем провинилась она? Чем провинились дети ее? Сыны мои, вы не погибли! Вы придете! Я жду вас! Не верю бумажкам. Ведь этого не может быть, чтоб вас больше не было! Родные мои!..

На крик сбегались соседки: Тыщенчиха, Рая Буравлева, Бойчиха. А у каждой — свое горе. Поднимался общий плач, суматоха. Бабы сквозь слезы и рыдания уговаривали Епистинью не плакать. Что тут слова, когда в душе черно, когда грудь сдавило, и боль такая, что нельзя не кричать, не жаловаться кому-то — матери, отцу, людям, Господу Богу.