Хутор в степи

Осень… Далеко, в моей рязанской деревне, идут холодные скучные дожди, ветер рвет с деревьев бурые листья, морщит лужи, и ползут по небу низкие серые тучи. А здесь, в южнорусских степях, светит ласковое, в середине дня даже жаркое солнышко, по-особому волнуют сердце еще зеленые метлы стоящих рядами пирамидальных тополей, белые хаты хуторов и станиц, утопающие в густых садах. В палисадниках ярко цветут астры, циннии, висят среди листьев темные кисти пахучего позднего винограда. Греет юг душу северного человека!

Хорошо идти под теплым солнышком полевой дорогой в степь.

Степь, степь… Душа радостно откликается на слово. Степь — это простор, ковыль, курганы, орел в небе, это — вольная воля. Но глаза успокаивают сердце: степь совсем не та широкая, ковыльная, вольная, о которой поется в песнях. Куда ни посмотришь — прямые лесополосы, прямые дороги, между ними прямоугольные поля.

Далеко впереди плавают в волнах марева редкие деревья, кустарник, желтеет камыш, это берега речки Кирпили. Большая стая скворцов с шумом устраивается на ветках акаций. Может, это мои, рязанские, уже долетели сюда, продвигаясь на зиму в теплые края?..

Вот и берег Кирпилей, обрывистый, поросший чащами высоченного камыша, который теперь высох, пожелтел и шуршит от легкого ветра, кланяется, машет густыми, мягкими кисточками. Берега реки пустынны.

К самому обрыву подползла чернота распаханного поля, оставив лишь узенькую травянистую полоску, и болит душа — зачем так близко?! Ведь склон — к реке, и после дождя чернозем поплывет туда, заилит дно, захватит с собой удобрения.

Узкая полоска между полем и рекой поросла чертополохом, конским щавелем, крапивой, лопухами. Вьется тропинка, протоптанная рыболовами… Но вот в бурьяне валяются ржавый, с разбитым обухом топор, печная дверца, лезвие лопаты, рваный кирзовый сапог, помятое ведро, сквозь дырявое дно которого проросла трава. Врос в землю белый каменный ребрастый каток, которым когда-то обмолачивали хлеб, перекатывая с помощью лошади по разостланным снопам. Редкие невысокие ивы склонились к воде… Здесь на берегу стоял хутор Шкуропатский: три десятка белых хаток, окруженных садами, и большой панский дом.

Сюда в конце девятнадцатого века переехала с Украины восьмилетняя девочка Пестя Рыбалко, здесь она вышла замуж за переселившегося из Курской губернии Михаила Степанова, и молодожены своими руками построили из глины и камыша такую же, как у всех, беленькую хатку. В этой хатке родились, выросли и были счастливы дети Епистиньи и Михаила, это их колыбель, счастливый мир детства. По этой земле они делали первые шажки. Эти берега в камышах, эту речку, эти сизые дали, курганы, вот это небо с облаками и ласковым солнышком они помнили и любили до конца своих таких коротких дней.

Курган

Неподалеку, у лесополосы, стоит невысокий светлый курган. Поросший седым ковылем, курган возвышается среди черноты вспаханного поля, волны марева качают его. Еще недавно на вершинах курганов среди ковыля стояли многопудовые каменные бабы.

Курган весь уставлен плитами памятников, деревянными и железными крестами, квадратиками крашеных металлических оградок; у подножия вокруг кургана протянулись врытые в землю длинные деревянные столы со скамьями.

Скупые надписи на крестах и памятниках. «Степанов Михаил Николаевич. 1873–1933». И рядом: «Степанова Вера Михайловна. 1922–1938». Муж и дочь Епистиньи. Кстати, годы рождения и Веры, и Михаила Николаевича здесь указаны неверно, да и умерла Вера в 1939 году. К сожалению, в этом нет ничего удивительного; все мы плохо знаем жизнь даже близких нам людей, не очень-то бережем память о них.

Здесь, на кургане, рядом с родными просила похоронить ее и сама Епистинья. Хотелось ей упокоиться навеки рядом с мужем и Верочкой, рядом со всеми хуторянами, с которыми выпало прожить вместе жизнь…

Но Епистинья похоронена в пяти километрах отсюда, от этого седого кургана, в станице Днепровской. Станица — центр колхоза, там находится братская могила воинов, погибших в боях за эту землю с фашистами, где символически захоронены и все ее погибшие мальчики.

В станице Днепровской все торжественно, официально: гранит памятника, голубые ели, дорожки, цветы, церемонные поклоны Матери. А здесь на кургане — тишина, безлюдье, простор, седой ковыль, длинные столы для поминок, житейская простота.

С печального кургана далеко видно окрест. Пытаюсь посмотреть на этот мир взглядом сыновей Епистиньи. Все изменилось — видно и мне.

Ушло то время, ушла та жизнь, печали и радости тех людей.

«Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после…»

Родные и близкие

Кое-что от ушедшего времени осталось. Кричат, говорят о времени, дышат им заголовки и статьи ломких, пожелтевших газет; словно бы пришли из того времени и скромно стоят среди сытых домов беленькие низенькие хатки, которых становится все меньше и меньше, а в хатках есть еще старенькие женщины и кое-где мужчины, сохранившие в слабеющей памяти тепло прошедшей жизни. Есть в хатках старые письма, грамоты, фотографии, немало любопытных свидетельств прошедшего лежит в музеях и архивах. Все это, конечно, крохи со стола, за которым, красиво выражаясь, шло пиршество той жизни.

Особенно привлекают фотографии. Они висят в рамках на стенах, лежат в домашних альбомах, музейных папках, вдруг выпадают из каких-то семейных бумаг, из пакетиков, конвертов: пожелтевшие, на твердом фирменном картоне или простенькие, с затертыми краями. На старых фотографиях нет улыбающихся людей, серьезно, даже строго смотрят на нас и дают себя рассмотреть бородатые или усатые казаки в папахах, черкесках, с кинжалами, сидящие на стуле, рядом с ними стоят казачки, преданно положив руку на плечо мужа; или мастеровые в пиджаках, сапогах, кепках, с цепочкой часов на жилете; или молодые ударники колхоза в бедноватой, но модной по тому времени одежде.

Пытаешься расспросить об этих людях и чувствуешь, как хрупки, скудны, приблизительны сведения даже о матерях и отцах, еще скуднее о дедах и бабках, их друзьях и товарищах, а уж дальше — и совсем туман.

Рождается в душе каждого живущего и согревает его чувство сердечной связи с родными и близкими людьми, которое не выскажешь словами. Но вот родного человека нет, сердечная связь оборвалась, и, к великому собственному изумлению, обнаруживаешь, как мало известно тебе о жизни и судьбе своей же собственной матери или отца, деда и бабки. А что уж говорить о других, просто живущих рядом людях.

Все течет, уходит куда-то во тьму, поглощается временем. Лишь некое загадочное, влекущее марево дрожит-переливается над ушедшими.

А ведь здесь, в степном южном солнечном крае, велся нашим народом, вернее, продолжался многовековой поиск народного счастья, но великие и трагические уроки его еще плохо осмыслены. Жизнь Епистиньи, гибель ее семьи высвечивают и трагические ошибки, и верное направление великого поиска.

Корни в пласте

«Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки…»

На краю поля прорыта глубокая траншея, куда готовятся уложить трубы для полива. Если встать на ее дно — скроешься с головой, а на дне все чернозем и чернозем. Толстый пласт чернозема на срезе напоминает отрезанный ломоть хлеба, шершавый, добрый, живой.

Крупно, заметно уходят в землю корни деревьев, и даже когда дерево срублено и корни сгнили, все-таки в толще сохранились их следы, уходящие вглубь. Корни же степной травы многочисленны, тонки, перепутаны, легко умирают и прорастают снова. Где уж тут найти корни давно отшумевших трав?

В мощном черном пласте уложены сотни тысяч лет жизни. Какие растения цвели и зеленели, набирались сил от земли и солнца, а затем, перегнив, образовали нижние слои чернозема? Какие звери, птицы, какие люди жили тогда?..

По некоторым теориям, в пласте кубанского чернозема немало частиц почвы, принесенных сильными, устойчивыми ветрами из Средней Азии, где на месте сегодняшних пустынь были когда-то цветущие долины, уничтоженные бездумным, неумелым хозяйствованием, а вернее всего — в тех цветущих долинах произошла какая-то народная трагедия, после которой долины выродились в пустыни… Где-то тут, близко к поверхности, превратились в чернозем травы, по которым ходили Степановы, травы тоже навсегда ушедшего времени.

Самой степной травы, ковыля, теперь не осталось. Степь вся распахана. Чернозем начал истощаться, сильные ветры поднимают его и несут в другие места, в моря, в реки.

В толщу народного пласта уходят корешки рода Степановых. Известны роды, фамилии, пронизывающие своими видимыми корнями толщу многих веков.

Древние роды не могли не родниться друг с другом, не пересекаться на протяжении веков. Выяснено, что в той или иной степени родства оказались великие писатели и известные общественные деятели XIX века. Роднились дворянские и княжеские роды русских, украинцев, белорусов, поляков, татар, грузин, казахов, немцев, французов, англичан и других народов. Еще при Ярославе Мудром русские княжны стали королевами французской, венгерской, норвежской, датской, а сыновья Ярослава — Изяслав, Святослав, Всеволод — были женаты на принцессах из германских, польских земель, из Византии.

Ну а крестьяне?.. Если бы мы знали все родословные крестьянских родов, наверняка оказалось бы, в какой удивительной степени родства находятся многие известные наши современники, находимся все мы. Переезды, расселения, бегство крестьян и раскольников на окраины государства, уход в города, войны, господство на определенных землях то одних, то других народов, захват пленных, долголетнее соседство причудливо перемешали не только роды, но и народы между собой.

Если бы были известны родословные… Но предков мы знаем чаще всего лишь до дедушки и бабушки, а дальше все обрывается, и корни уходят в темную глубь времени, в пласт народа. Древность крестьянского или другого «незнатного» рода, ценности рода на этом, так близко отстоящем поколении переходят сразу в древность народа, ценности, дела и славу его.

Уходят в глубь веков лично твои корни, пронизывают толщу пласта, разветвляются множеством незнаемых родственников. Обнаруживаешь, что всякий народ — это живое существо, имеющее свою душу, характер, здоровье, возраст, родословную, свою судьбу. Потому так тянется сердце к знанию истории — родословной своего народа. В этой родословной — жизнь и дела лично твоих далеких безвестных предков.

Родственники рода Рыбалко, как и потомки рода Степановых, доходят в своих воспоминаниях о предках до времени переселения. На переселении обрывается слабенький, тоненький корешок памяти родов, ведущий в глубь пласта.