Арба на степной дороге

По весенней степной дороге медленно двигалась громоздкая арба, которую тащила пара волов. На арбе были сложены узлы одежды, чугунки, макитры, сундук, прялка, закопченный котел, прочая домашняя утварь. Рядом с арбой и позади нее шли усталые, почерневшие от солнца взрослые и дети, чуть в сторонке бежала, высунув язык, собака.

Казак верхом на коне, купец в бричке, чабан у отары, мужики и бабы в селах и станицах застывали и смотрели на арбу долгим взглядом. Большая семья на дороге — не будничная сценка, тревожно и доверчиво обнажена сокровенная суть народной жизни, обычно глубоко скрытая.

Внимательный взгляд определял хозяина, хозяйку и девять их детей, выделял старшего, взрослого сына, младшую, маленькую дочку. Если смотрел добрый человек, сжималось его сердце от жалости, от сочувствия: ведь не кочевники едут, не цыгане, а большая крестьянская семья, не привыкшая и не приспособленная к долгим путешествиям, оторвалась от дома, от родного села и ищет новое пристанище. Это большое испытание судьбы, перед которой семья сейчас совсем беззащитна: болезни, несчастья, беды так и кружат над ней. Куда они едут, что сдвинуло их с места: голод, пожар, нужда? Найдут ли свое счастье, устроятся ли? Как-то сложится их жизнь?.. Равнодушный человек вяло думал: «Хохлы переселяются на Кубань».

Всякому встречному приходили мысли, уводившие далеко-далеко: ведь жизнь каждого, если смотреть разом, от рождения до кончины, жизнь большой семьи, если смотреть на протяжении десятилетий, полны случайностей, неожиданных несчастий, крахов и везений. Мало устойчивых, ровных лет. Потери, переезды, болезни, разлуки, крушения надежд постоянно напоминают о непрочности нашего существования. Как все-таки хрупка, коротка жизнь!

Оглянешь повнимательней всю свою или чью-то жизнь от начала до конца и поразишься множеству вроде бы мелких случайностей, круто менявших судьбу. При широком взгляде внятнее ощущаешь трепет жизни, слышишь дыхание судьбы. Картина жизни большой семьи еще больше усиливает это чувство. А жизнь народа и народов на протяжении столетий, с их взлетами и падениями, процветанием и полным исчезновением заставляет думать, в чьих же руках все это находится, кому и зачем это нужно?

Люди с тонким, тревожным ощущением жизни внимательны даже к мелким происшествиям, снам, случайным встречам, видя в них знаки судьбы, тянутся ко всяким гаданиям и предсказаниям, а большие события считают неизбежными: «Так на роду написано…» Есть люди, семьи, целые народы и государства — осторожные, осмотрительные в своих действиях, есть бесшабашные. А все же: «От судьбы не уйдешь».

Семья Рыбалко

Федор и Феодора Рыбалко и девять их детей снялись из села где-то под Мариуполем сразу, всей семьей и поехали неопределенно, без конкретного адреса, вообще на Кубань. Двинулись весной. Тепло, подсохли дороги. По теплу можно не только найти на огромной Кубани подходящее место, но и устроить до холодов кое-какое жилище, и, Бог даст, что-нибудь вырастить на зиму.

Что подтолкнуло к переселению семью Рыбалко: засуха и плохой урожай последнего года, переполненность ли села, семейный ли раздел, после которого мало досталось земли Федору и Феодоре? Наверное, накопилось всего понемногу.

А наугад, без разведки поехали потому, что Кубань не так уж и далеко от южной Украины, от Мариуполя: надо лишь, держась берега Азовского моря, обогнуть его Таганрогский залив, переправиться через Дон, пройти область Войска Донского, и вот она, Кубань, вот они, желанные земли Кубанского казачьего войска.

Но для ленивых волов эти четыреста — пятьсот верст по степи — путь неблизкий, не на одну неделю. Медленно поплыла громоздкая арба по степным дорогам, через хутора, станицы, рыбацкие поселки, сопровождаемая стайкой детей и взрослых, верной собакой.

Южнорусские и южноукраинские степи сто лет назад еще сохраняли свое очарование. Конечно, это уже не были роскошные гоголевские степи времен Тараса Бульбы, заставившие писателя воскликнуть: «Черт вас возьми, степи, как вы хороши!..», когда «вся поверхность земли представлялася зелено-золотым океаном, по которому брызнули миллионы разных цветов» и в высокой траве едва лишь виднелась шапка казака, сидевшего на коне… Степи были уже чеховские: в эти же годы ехал по тем же степям поступать в гимназию Егорушка вместе с дядей и священником Христофором, а точнее — ехал молодой Антон Павлович Чехов. Широченная пыльная дорога, по которой, казалось, ездят сказочные богатыри и великаны, тянулась мимо хуторов, мельниц-ветряков, курганов, полей пшеницы, отар овец, панских экономий, встречались на дороге длинные чумацкие обозы, одиночные брички, арбы.

Степь обживалась. Ушла в прошлое ее дикая красота с травами в рост человека, стадами коз, кабанов, несметными стаями гусей, дроф, уток. Но далеко ей было еще до сегодняшнего сплошного распаханного поля, геометрически расчерченного лесополосами и асфальтированными дорогами.

Федор, сильный, плечистый мужик, шагал рядом с волами, подбадривая их длинной лоснящейся хворостиной, светлая его сорочка со скромной цветной вышивкой пропиталась потом. Как и все остальные, он шел босиком: тепло, дорога ровная, зачем же без толку бить об нее черевики. Густые темные усы на загорелом, небритом лице скрывали плотно сжатые губы, из-под соломенной крестьянской шляпы, бриля, — густой, тяжелый от заботы и огромного затаенного волнения взгляд темно-коричневых глаз. Ну а в общем — обычный крестьянин, хохол, мужик в самой поре, обремененный большой семьей, которая надежно и уверенно чувствует себя за его спиной. Семья-то более-менее спокойна, но каково ему? Оторвать огромное семейство с насиженного места, бросить родину и двинуть в другие края — не шутка для серьезного мужика. Все в нем напряжено, сложные мысли и чувства ни днем, ни ночью не давали покоя.

Но — сильно тянуло в казачий край, тесно было в родном селе.

Вольный казак — вот что давно трогало и прельщало душу, особенно мужчин. А издалека, из русского или украинского села, уставшего от безземелья, поборов, бесправия, такая жизнь виделась особенно привлекательной.

За спиной Федора, своего чоловика, держалась Феодора, жинка, стара, маты большого семейства. В светлой кофточке, сборчатой юбке, белом платочке, она, невысокая, худенькая, — хлопотлива, немножко всполошенна, но надежно смотрит за детьми, ведет дорожное хозяйство, надежна в непростом предприятии.

С другой стороны арбы, тоже подгоняя волов хворостиной, шел Данила, старший сын, лет двадцати, сильный парень, одетый так же, как и отец, но поаккуратней — парубок, жених… Ну а за арбой и около нее — остальные диты, одетые кто как в простенькую одежку: Федоска, Ганна, Макрина, как назвал ее поп, но в семье звали Мариной, Иван, Арина, Одарка, Свиридон и младшая — восьмилетняя Пестя, невысокая, тоненькая, подвижная девочка, к которой невозможно было приложить ее полное имя Епистинья, оно совсем ей не шло, как старушечья одежда ребенку.

Бодро задрав хвост и вывалив язык, бежал Шарик, верно сопровождавший хозяев, гонялся за птицами у дороги, яростно перебрехивался со встречными псами в хуторах и станицах.

Весеннее солнце и степной ветер быстро до черноты сожгли лица, руки, босые ноги. Наладился кочевой быт: на ночевку вставали около рыбацкой избушки на берегу залива, рядом с чабанами, пасущими овец, а чаще просто в степи у дороги, у речки. Разводили костер, Феодора варила кулеш, отпускали попастись стреноженных волов. Море под луной, звезды, ночная душистая степь, утренняя свежесть, восход солнца с птичьим гомоном — все переполняло душу сильными чувствами и было бы ошеломляюще радостно, если бы не тревоги и сомнения.

Арба обогнула свежо сиявший под солнцем Таганрогский залив, переправилась через Дон и другие степные реки, текущие к морю, и, наконец, вышла на широкий шлях, ведущий в глубину кубанских степей. Обожженные солнцем лица теперь оживились: пошли земли, хутора и станицы, где, Бог даст, и им найдется доброе место. Хороша весенняя степь, но и дети, и взрослые устали от бесконечных дорог, от мытарств, от ночевок под небом.

Федор уже начал осторожно присматривать место, расспрашивать казаков и крестьян в станицах о жизни, работе, о земле. Ничего утешительного пока он не услышал, посылали в глубь Кубани: «Кажуть, там земля е». Арба двигалась дальше.

Ночью страстно били в траве перепела. Рано утром с криком носились над арбой чибисы и степные чайки, звенели высоко в небе жаворонки. В жаркий полдень неподвижно висели, распластав крылья, что-то высматривали в траве ястребы. Вдруг вихрь закручивался на широкой дороге, живой столб поднимал вверх пыль, солому, сухую траву, шары перекатиполя, несся на стоявшую у степного ручья арбу, обдавал пылью. «Свят, свят!» — испуганно крестилась Феодора… Зацвели в лугах травы, еще не выжженные летним зноем; заросли дикого терна, в которых водились лисы и волки, покрылись пышной нежно-белой шалью, из кустов доносилось щелканье соловьев.

Весенняя степь ярка, полна уверенных сил и надежд, а задумчивые курганы с каменными истуканами на вершинах мудро и доброжелательно смотрели на неторопливую арбу. Степь, курганы, широкий шлях и волы с арбой хорошо подходили друг к другу, рисуя скупые черты края, уводя воображение куда-то в давнюю, даже древнюю пору.

Великое переселение

Как и арба, медленно, тягуче двигалось время, позволяя нам спокойно оглядеться, разобраться в происходящем и увидеть в арбе частицу «тектонических» процессов в человеческой мантии Земли — мощных народных передвижений, великих переселений, коренных перемен в толще народного пласта.

Когда-то давние-давние предки, славяне, вот так же, на быках и конях потихоньку продвигались от Дуная к Карпатам, Днепру, а затем хлынули дальше на север, восток, юг по Русской равнине, постепенно обживая новые и новые пространства. Заполнив Русскую равнину, легко перевалили через невысокие Уральские горы и стали расселяться по Сибири до самого Тихого океана, не остановились и тут, перемахнули на американский континент, на Аляску. Словно бы накопившаяся за Днепром народная лава растекалась по трем континентам.

Какой же мощной духовной силой, жизнестойкостью, миролюбием должна быть наполнена каждая частичка этой лавы, каждый человек, если на местах расселения не возникало жестоких войн с местными племенами, осваивались земли, строились села, монастыри, города, храмы.

Это накопление сил и растекание по трем континентам довольно загадочно, если смотреть общим взглядом, но вблизи видны реальные причины, которые подталкивали людей к движению: крестьяне убегали от властей, князей, помещиков, искали лучшие земли, уходили от врагов; по необжитым местам ходили артели охотников и рыболовов, основывая там поселения; к местным племенам ездили купцы, торговцы; ехали на глухие лесные или степные окраины или в Сибирь, спасаясь от преследования и притеснения, общины старообрядцев, сектантов; уходили в глушь все ищущие покоя от мирских соблазнов, основывали скиты, монастыри; возникали по окраинам государства поселения «вольных людей», казаков. Государство подталкивало крестьян к переселению не только притеснением и поборами, но и обещанием лучшей жизни в новых своих землях, целые села снимались с родных мест на Украине и в Европейской России, грузились на арбы и телеги и иногда годами двигались в Сибирь или на Дальний Восток.

Главным двигателем переселения и расселения был поиск земли и воли. Воля и надежный кусок хлеба были и остаются постоянной мечтой народа. Много сил отдано, много крови пролито, но мечта так и остается мечтой. Вольные люди у нас доверчивы и беспечны. Вскоре оказывалось, что кто-то хотел быть еще более «вольным» и богатым за счет них. Тихо подкрадывались обязанности, порядки, установления, якобы во имя государства — для защиты этой самой воли и земли, и вот уже вольные люди связаны, опутаны и ничем не отличаются от других, не вольных. Вновь и вновь сталкиваются в противоборстве народ и государство, а точнее — народное простодушие с алчностью захвативших власть (или рвущихся к власти). Мечта о земном рае веками манит народ, уже бывает близко — протяни руку, и вот он, рай, но вдруг все срывается. Судьба ли нас не жалует или что?..

Шли годы, десятилетия, века, сменялись поколения и властители, но так и не найдена была в России, не установилась твердо золотая середина, когда бы необходимые порядки и правила не подавляли у народа волю, не отнимали землю… Терпел, терпел это мужик, а затем запрягал коня или быков — и в путь, на поиски. Земля, слава Богу, тогда еще казалась бескрайней.

«Одно слово — казак!..»

Арба с семьей двигалась по степи, которую в древности населяли южные соседи славян — кочевники: скифы, сарматы, половцы, аланы. Это их рукотворные курганы, насыпанные над погибшими вождями, встречаются по пути. В курганах вместе с уснувшим навсегда вождем, знатным скифом, погребались и его живые жены, наложницы, слуги, кони, оружие, посуда. Дивные украшения, золотые фигурки, оружие и сейчас еще находят в курганах экспедиции; искатели кладов и сегодня тайком копают их… Какая странная судьба у целых народов: вот ведь жили, возникли откуда-то могущественные скифы, наводившие страх на соседей, и вдруг исчезли, совсем исчезли с земли, оставив только могильные курганы. В чем трагедия этих народов?..

Но наши переселенцы не думали о скифах и вряд ли вообще слышали о них, они знали, что едут к казакам.

Ровно за сто лет до семьи Рыбалко в конце восемнадцатого века тем же путем, из-за Буга, обогнув Азовское море и его Таганрогский залив, пришли в эти пустовавшие тогда земли бывшие запорожские казаки, гнездо которых, Запорожскую Сечь, разорила Екатерина Вторая. Многотысячное колоритное казацкое войско с семьями, оружием, скотом, на арбах и повозках, запряженных быками и конями, верхом, с шумом, громом, песнями пропылило через места, где стояло село с предками Рыбалко, закрутило могучий народный водоворот, куда сто лет спустя втянуло и нашу арбу с семьей.

Примерно в это же время, может, двумя-тремя годами пораньше семьи Рыбалко, двинулась из села Снитского Курской губернии семья русских крестьян-переселенцев Степановых.

Чем же так сладок был для крестьян казачий край?

Вот как, например, уговаривает один молодой воронежский мужик другого идти к казакам на заработки в романе Александра Эртеля «Гарденины», написанном именно в те годы, когда переселялись Рыбалко и Степановы:

«Из нашей деревни трое идут, из Прокуровки — двое, один боровский обещался… Коли ты соберешься, вот нас и артель, елова голова. Эй, собирайся, Андронка. Места — рай, умирать не захочешь… Вот пойдем — все Русь, все Русь… А там хохлы попрут, что ни яр — слобода, что ни левада — хутор. Сплошной хохол до самого Коротояка. Завалимся, Господи благослови, за хохлов, казак пойдет, эдакие села, станицами прозываются… а там уж гуляй до синего моря: все степь, да ковыль-трава шатается, да камыш шумит на Дону-реке… Ну а как ввалимся в казаки, сейчас я вас на место ставлю… И вот какие дела, братец мой: придет суббота — подставляй подол — прямо тебе казак пригоршнями серебра насыплет… И-их, сторонушка разлюбезная… Харчи ли взять… Понимаешь ли, Веденеич, ржаного хлеба звания не слыхать. Все пирог, все пирог… каша с салом, а ежели масло в сухие дни, так невпроворот масла нальют, окромя того — ветчина, водкой поят которые… Одно слово — казак, в рот ему дышло!..»

Манят Кубань, Дон сытым хлебом, сладкой волей. А все же верно: хорошо там, где нас нет.

Воля-то волей, но казаки смотрят хмуро, говорят жестко и скупо: земли нет. Не ждут здесь семью Рыбалко. Не видно было, чтоб тут жили вольные, счастливые люди, обдавало жаром неприязни. Федор уже знает: на ночлег остановиться в поле, воды набрать в колодце — и то непросто. А не дай Бог, быков ночью упустишь на чужое пастбище — загонят, и следов не найдешь. Земля — казачья, у казаков свои беды и заботы, и он с семьей здесь чужой — вот что сразу почувствовал Федор, и тяжелые думы, не отпуская, иссушали душу. Ночами совсем не спалось. Слушал степные звуки, смотрел на звезды, караулил быков, не доверяя сыновьям.

Запорожские казаки

«Одно слово — казак…» Слово это действительно трогало и трогает заветные, глубокие струны сердца. Мощно и радостно тянется душа к простору, небу, морю, степи, к удалой песне, великой правде, вселенской любви к этому миру и всем людям. «Не разговаривайте. Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля…» — говорит Федя в «Живом трупе» Толстого, слушая цыганскую песню.

Удивительное это чувство живет в нашем сердце, заваленное, задавленное бытом, условностями, обязанностями, и вспыхивает вдруг от песни, от искреннего разговора, на природе, в застолье, и, вспыхнув, способно перевернуть всю жизнь. И тогда легко отбросить все надоевшее, будничное, скучное, бросить накопленные богатства, немилые дела и неудержимо кинуться к свежести воли. Родные, сладкие мечты: кочевать с цыганами, плавать по морям и океанам, бродить по неизведанным местам в лесах и горах. Тяга к воле, простору — мощный двигатель переселения и расселения нашего народа на трех континентах…

Но не одним лишь простором, не одной лишь свободой от немилых дел и притеснителей манит воля. Нельзя быть вольным одному человеку. Вольными могут быть только люди. Весь дух и образ их жизни, мировоззрение, общественное устройство основаны на любви, совести, вере в Бога. Вольный человек лишь тогда волен и счастлив, когда вольны и счастливы все рядом живущие. Без знания и понимания этого многое в нашей истории и общественной жизни будет странно и непонятно. Зная же, чувствуя всей душой данные Богом нашему народу, живущие в самом сердце его законы воли, нам легче понять рождение восстаний и революций, страдания и уход Толстого, прозрения Достоевского, нам легче понять желания и действия декабристов — тысяч богатых и знатных господ, желавших отдать свои богатства, знания простым людям, готовых жертвовать во имя этого и высоким положением в обществе, и даже жизнью.

Когда Толстой в последние его дни ушел, «рванул» из дома, душа его потянулась к степному, казачьему краю, он поехал на юг, в сторону Кавказа, к воле казаков.

Казачество — пример смелого практического поиска народом лучшей жизни, поиск не единоличный, эгоистический, а именно народный, общий.

Казаками половцы в XI веке называли свою передовую стражу. В переводе с тюркского казак — удалец, молодец. Русские позже стали называть казаками удальцов, уходивших далеко на юг, в Дикое поле ловить рыбу, охотиться, нападать на поселения кочевников, оставшихся на исторической дороге из Азии в Европу. Могущество кочевников, которые разоряли, грабили, облагали данью Древнюю Русь, уходило в прошлое. После сокрушительного поражения на Куликовом поле они еще делали жестокие набеги на южнорусские города и села, но их уже обессиливали собственные распри, самих теперь постоянно «щипали» казаки, уводили табуны лошадей, скот, отбивали своих пленных.

Первое известное в истории упоминание о наших казаках относится к рязанским казакам, которые в XV веке отправлялись за добычей к Дону и позже составили основу донского казачества. Много хлопот приносили вольные казаки своему же государству, а точнее, богатым воеводам, боярам, дворянам, но и надежно, отважно защищали Отечество. Наполеон сказал о них красивую фразу: «Дайте мне одних лишь казаков — и я покорю всю Европу».

К началу XX века было уже одиннадцать казачьих войск — Донское, Кубанское, Оренбургское, Забайкальское, Терское, Сибирское, Уральское, Астраханское, Семиреченское, Амурское, Уссурийское…

Украина в XV–XVI веках оказалась в тяжелейшем положении. Отколотая от остальной России нашествиями татаро-монголов, она была включена в состав польско-литовского государства. На земли Украины к тому же покушались татары и турки, молдавский господарь.

Польские землевладельцы, переваривая огромный сладкий кусок, устанавливали на землях Украины крепостное право, уже определившееся в Польше, изматывали поборами, насаждали католицизм. Местные дворяне перенимали польские порядки… Украинские крестьяне восставали или сбегали, иногда целыми селениями и хуторами, в незаселенные южные степи.

Крестьяне были той благодатной вольнолюбивой средой, которая и породила боевых казаков. За порогами Днепра, на одном из островов возникла Запорожская Сечь, идейный и военный центр украинского казачества. Здесь обосновались несколько тысяч казаков. На Сечи сосредоточилась отважная боевая сила, умно организованная, хорошо вооруженная: казаки отлично бились на суше и на воде, проникали на лодках в Крым и Турцию, по суткам затаивались в речных плавнях, штурмовали города, с гиканьем, свистом неудержимо атаковали в поле превосходящего по силам противника. Они дорожили каждым своим человеком, выручали, отбивали попадавших в плен или выкупали их.

Место расположения Сечи менялось, на нее нападали разъяренные казачьими набегами турки и татары, пытались приручить польские паны, но она никому не покорялась, жила по своим законам. Колоритная жизнь, быт, весь дух Запорожской Сечи не поддается какому-либо короткому определению, как и жизнь любого другого казачьего войска. Запорожцы — яркое порождение украинского народа.

Славная история у запорожцев, огромны их заслуги перед родной Украиной. Пришел и их звездный час, когда они во главе с Богданом Хмельницким сражались за освобождение своего народа, всей Украины, а затем, собравшись на Переяславскую раду, решили соединиться с Россией.

После воссоединения правительство царской России увидело, что нужда в запорожцах как защитниках от набегов турок и татар уменьшилась и, наоборот, — все более увеличивалось влияние Запорожья как рассадника вольности в государстве. Сюда все дружней сбегали от насаждавшегося крепостного права крестьяне и всякий другой «сомнительный» люд. Россия становилась самодержавным государством с профессиональной армией, полицией, бюрократией, правящим дворянским сословием. Народу в нем отводилась роль молчаливых рабов, хотя это совсем не подходило великому народу, было ему чуждо и враждебно.

Начали вспыхивать восстания. И наиболее сильную поддержку они получали в казачьих краях, там часто и зарождались.

Запорожцы поддержали восстание Емельяна Пугачева и яицких казаков. Расправившись с Пугачевым, Екатерина Вторая решила и участь Запорожской Сечи. В указе от 29 июля 1775 года говорится, что Запорожский Кош «по самодержавной власти за учиненные им буйства, грабежи и, наконец, за неповиновение уничтожен».

Знамена и другие казацкие святыни были захвачены русскими регулярными войсками под командованием генерала Теккелия, укрепления Сечи уничтожены. Половина запорожских казаков уплыла в Турцию и образовала там Задунайскую Сечь, другая половина рассеялась по окрестным губерниям.

Пестя

Маленькая восьмилетняя Пестя шла, как и все, рядом со скрипучей арбой.

Степь здесь хоть и похожа на родные места, но огромные курганы, заросли терна, широченные дороги, редкие хутора и станицы придавали ей вид диковатый, суровый, размашистый.

И все же, как дома, ласково, жарко светило солнышко, такие же травы: ковыль, будяк, молочай, конский щавель, чернобыль, репейник росли в степи у дороги. Нет, не так уж далеко от родного села уезжают они, тревожно лишь, что насовсем.

Девочка рвала цветы, плела венок, пела песенки, теребила сестер и мать, расспрашивая о цветах, курганах, птицах, казаках, встречавшихся на пути. Ее детский беззаботный смех, наивные вопросы разбивали тягучую сосредоточенность и озабоченность старших, оживляли их веру в то, что все устроится, все будет хорошо… Но и девочка уставала, садилась в уголок на арбе и грустно смотрела назад, где осталось село, пруды, левады, ракиты, где остались подружки, перед которыми она еще недавно гордилась, что вот едет к казакам и там у ее тату и мати будет много земли, большая хата, сад и всего вдоволь.

Когда темнело и дети укладывались спать на разостланной одежде, Пестя смотрела на огромное звездное небо, опрокинувшееся над степью. Сердечко ее замирало: звезды, весь серебристо-голубой купол, будто отрывали ее от матери-отца, от земли и втягивали в свои бесконечные пространства. Душу охватывала невыразимая радость, смешанная с детским страхом, будто она, маленькая и смешная, вторгалась во царственные владения Всевышнего. Пестя торопливо переводила взгляд на догоравшие угли костра, на отца и брата Данилу у огня, на неутомимо хлопотавшую мать, на Шарика.

Кричали птицы в степи, посапывали пасшиеся неподалеку быки. Пестя думала о казаках, которые представлялись ей какими-то особыми людьми, непохожими на тех, что встречались на пути, о новой хате, где они скоро будут жить, и вздыхала от необъяснимой тревоги, которая владела ею и всеми остальными.

Кто-то сильный решительными движениями уже лепил особую судьбу девочки. Много раз Епистинья говорила: «Такое корявое имя поп дал… Наверно, привезли меня крестить в полотняной простыне. Если бы в шелковой — и назвал бы покрасивей». Но грубая домотканая простынка, серьезное имя уже были первыми знаками ее народной судьбы.

Семья Степановых

Семья русских крестьян Степановых: Николай и Акулина с детьми — Михаилом, Пантелеем, Еленой и Фадеем, — переселялась в эти же годы из села Снитского Курской губернии более обдуманно. Село далеко от Кубани, и очертя голову, наугад бросаться туда было опасно. Николай сходил к казакам на заработки, осмотрелся там, а уж затем семья собралась переехать. Перебирались без особых приключений, как именно — потомки не помнят. Николай был мастер на все руки и с помощью сапожных, плотницких и кузнечных инструментов, захваченных с собой, рассчитывал неплохо прокормить себя и семью в казачьем крае.

Поселились сначала в станице Ольгинской. Но казачьи общины в станицах землю приезжим не давали, а жить лишь ремеслом оказалось непросто: в станицы наехало много иногородних ремесленников. Поэтому вскоре перебрались на хутор Шкуропатский, где генерал сдавал землю в аренду.

«Слава Богу и Царицi!..»

Правительство Екатерины Второй вскоре поняло, что, уничтожив Запорожскую Сечь, совершило большую ошибку — разогнало отважную крупную военную силу. Тут снова началась война с Турцией. А кто лучше запорожских казаков знал места боевых действий и особенности турецкого войска?!

Князь Потемкин, возглавлявший турецкую кампанию 1787–1791 годов, вновь стал собирать рассеянных по губерниям казаков. Из них было образовано Черноморское войско.

Казаки понимали, что теперь от них самих зависит, быть им снова или не быть, и они дрались с турками дерзко, хитро и умело, их похвалил сам Суворов и одобрил Потемкин. «Казаки — глаза и уши нашей армии», — говорил Суворов.

Война с Турцией опять закончилась победой. За боевые заслуги Потемкин определил на жительство казакам нового Черноморского войска земли между Бугом и Днестром. Сюда потянулись казаки с семьями, начали обустраиваться, но на эти земли претендовали крупные вельможи, да и находились земли на бойком месте, что не устраивало ни казаков, ни правительство, которое боялось иметь рассадник вольности на виду народа да еще рядом с Задунайской Сечью на турецкой территории. Неизвестно, к чему может привести соседство двух частей рассеченной Сечи.

Ко всем несчастьям, которые постоянно преследовали запорожцев, вскоре умер их покровитель «пан Грицько» — князь Григорий Потемкин, и они оказались бесправными на новых землях.

Но тут судьба наконец смилостивилась и улыбнулась казакам. Россия еще в 1774 году заключила с Турцией очень выгодный для себя Кючук-Кайнарджийский мирный договор. В новой войне Турция попыталась вернуть отданные по договору земли, но опять проиграла… Южной границей российских земель на Северном Кавказе стала считаться река Кубань, протекавшая в дикой степи. Сотни верст новой границы надо было как-то охранять. Держать тут регулярные войска дорого.

Тогда вспомнили в Петербурге, что лучшая защита степных границ — «живая изгородь», казаки. Так желания казаков и Екатерины Второй совпали. Были в столице и влиятельные противники, которые предлагали другие пути колонизации богатого дикого края, чтоб урвать себе черноземной земли.

Войсковой судья Антон Головатый, второй по должности и первый по влиянию казак в Черноморском войске, хитрый, ловкий, упорный, отправился в Петербург к Екатерине с казачьей депутацией и обозом, нагруженным подарками и червонцами.

Много трудов положил хитрый казак Головатый в Петербурге: кого убеждал, кого подкупал, где, надев колоритные казачьи одежды, пел и играл на бандуре, растопляя черствые сердца чиновников и вельмож. Где хитростью, где лестью, где деньгами добился желаемых земель.

Екатерина подписала «жалованную грамоту», слова которой музыкой звучали для казаков:

«Высочайшая грамота, жалованная Черноморскому казачьему Войску 30-го июня 1792 года.

…Войску Черноморскому предлежит бдение и стража пограничная от набегов народов закубанских.

…Всемилостивейше жалуем Войску Черноморскому знамя войсковое и литавры, подтверждая также употребление и тех знамен, булавы, перначей и войсковой печати, которыя оному от покойнаго генерал-фельдмаршала князя Григория Александровича Потемкина-Таврическаго, по воле Нашей, доставлены.

…Мы надеемся, что Войско Черноморское, соответствуя Монаршему Нашему о нем попечению, потщится не только бдительным охранением границ соблюсти имя храбрых воинов, но и всемерно употребить старание заслуживать звание добрых и полезных граждан внутренним благоустройством и распространением семейственного жития».

Хотя полного самоуправления, желанной воли казакам не дали, а подчинили Черноморское войско таврическому губернатору, все же казалось — губернатор далеко, где ему усмотреть за казаками в степях.

Головатый с депутацией и облегченным обозом, радостный, с победой, спешил к своему войску. По пути он сочинил восторженное стихотворение:

и так далее.

А оставшиеся в войске атаманы уже поднимали казаков из-за Буга на новое переселение. Непросто было подняться. Ведь лишь недавно приехали сюда, только-только начали обживаться: построили хаты, распахали землю, завели скот, и вот снова надо бросать все и ехать обживать неблизкий, дикий край.

Агитаторы за переселение втолковывали колеблющимся, какие благодатные места ожидают их! В Черном и Азовском морях, лиманах, степных речках водится пропасть красной и белой рыбы, а в степях кишат птицы и звери. Зимы мягкие, жилье можно строить из камыша, которым поросли плавни и берега речек, густые травы позволяют круглый год держать скот на подножном корму. А почва! Чернозем: воткни оглоблю — вырастет тарантас.

Торжественно отпраздновав получение земель на Кубани, казаки собрались в путь. Казачий флот с артиллерией и морскими командами отплыл по Бугу и Черному морю, и вскоре 51 лодка с четырьмя тысячами казаков пристала к берегам Таманского полуострова, а основное многотысячное Черноморское войско с оружием, имуществом, своими священниками, знаменами, продовольствием, стадами скота двинулось на подаренные царицей земли посуху в начале осени. Огромная масса людей, повозок, коней, скота запылила по степным дорогам, пересекла три южные губернии и земли Войска Донского, переправилась через Буг, Днепр, Дон и множество мелких речек, обогнула Азовское море и через два месяца подошла к границе своих земель у реки Еи. Здесь пришлось зазимовать в старой брошенной крепости. Ранней весной продолжили путь по роскошной гоголевской дикой степи и осели уже окончательно. Прибыли к месту своей последней трагедии. Вскоре подошел и обоз с семьями.

Всего в первые два года переселилось около 13 тысяч казаков.

На огромный кусище степи этого оказалось очень мало, ведь надо было охранять границу, вести хозяйство да еще выставлять требуемое количество казаков для войн в других частях государства.

С разрешения правительства в течение следующих пятидесяти лет было осуществлено три массовых переселения крестьян из внутренних губерний Украины и России на Кубань, общим числом свыше ста тысяч человек. Переселившихся без особых проволочек записывали в казаки. Кроме того, казаки сами ездили по ближайшим губерниям, переманивали крестьян, прельщая их богатством своего края.

Передвижение колоритного, шумного казачьего войска по дорогам южной Украины и России, а затем на протяжении полувека еще ста тысяч крестьян на Кубань произвело сильное впечатление на жителей сел, хуторов, городков, через которые они проходили, настолько сильное, что образовавшийся водоворот, усиленный легендами о вольной и сытой жизни казаков, долго втягивал в себя и уносил на Кубань новых и новых беглецов и переселенцев, и вот, уже век спустя, увлек и семью Рыбалко.

Беда

Старшие оживлялись, если впереди показывалась станица, а еще лучше — хутор. Может, это и есть то место, где они останутся насовсем, осядут, получат землю, начнут строить свою хату, ведь уже зеленели, поднимались хлеба на полях, бродили в степи стада коров, отары овец, табуны лошадей, бабы копались в огородах, сажали овощи, крутились большущие крылья ветряных мельниц.

В станицах на переселенцев смотрели равнодушно, а то и косо. Прошли времена, когда принимали всех желающих, даже заманивали сюда, наделяя казачьими правами и землей, теперь землю крепко прибрали к рукам. Огромные наделы лучших земель получили начальники — казачья старшина: генералы, офицеры, просто хваткие и наглые разбогатевшие казаки, и станичные общины из своих оставшихся земель не хотели отдавать пришлым ни пяди. Ремесленникам отводили землю лишь для постройки хаты, и не больше… Другое дело — хутора. Богатые паны, сидевшие на своей земле, охотно сдавали ее в аренду переселенцам, иногородним.

Они узнали, что самые богатые паны держали огромные наделы в глубине края, по берегам рек Кубани, Бейсуга, Кирпилей и нуждались в людях. К этим хуторам и заторопились.

Тогдашние степные дороги казались бесконечными, особенно если ехать на волах. Припорошенные теплой пылью, по-богатырски широченные, размашисто уходившие между курганами за горизонт, они хоть и скучны, но были по-своему привлекательны, звали куда-то, особенно весной, когда степь цвела, когда светило еще незнойное утреннее или же помягчевшее вечернее солнышко. Но когда шел дождь, густая пыль и весь открытый чернозем дороги сразу же раскисал, густел и прилипал к ногам людей и быков, к колесам повозок пудовыми комьями. Степные дороги становились истинным мучением, проклятием. Полегче было на травянистой обочине, поэтому в дождь чумацкие обозы, казачьи повозки шли обочиной, разбивая, превращая и ее в дорогу, расширяя шлях до богатырских размеров. Вот и казалось, что по нему ездят в степи богатырские тройки.

Особенно опасными для проезда становились в распутицу гребли — плотины, которые служили мостами через степные речки. Сооруженные из глины, перемешанной с соломой и навозом, гребли постоянно размывались, разбивались и нуждались в ремонте: по ним то и дело проезжали тяжелогруженые арбы, повозки, проходили многочисленные стада, в половодье размывала греблю шустрая речка. В дождь на лоснившуюся, скользкую, разбитую греблю даже смотреть было страшно, а не то что ехать по ней на неуклюжей арбе.

Их застал в пути весенний ливень. Дорога быстро превратилась в черное вязкое месиво, в колдобины натекла вода, к ногам и колесам налипли комья чернозема. Но впереди уже виднелись белые хатки нескольких хуторов, уютно пристроившихся по берегам Кирпилей. На эти хутора указали им недавно, объяснив, что тут можно получить землю в аренду. Хутора были — Волков, Ольховский, Куликовский, Шкуропатский.

Захотелось побыстрее приткнуться к месту, устроиться после тягостной неопределенности, вот и забыл Федор об осторожности, крестьянской осмотрительности. На разбитой колесами и скотом, скользкой от дождя гребле через Кирпили арба застряла в глубокой колдобине с водой. Как ни понукали быков хворостинами, арба ни с места.

Тогда Федор сам впрягся в ярмо вместе с быками, всей семьей облепили арбу, крикнули на быков, хлестнули их по хребтам. Медленно, медленно поползла арба, срываясь, из выбоины. Ну, еще! Еще!.. С криками, понуканиями, с дрожащими от натуги руками и ногами, скользя по грязи, рванули ее, и арба нехотя выбралась на ровное место. Но что это?

Отец впереди упал на колени, склонился к земле. Мать бросилась к нему, подбежали остальные. Федор, сразу осунувшийся и побледневший, виновато улыбнулся:

«Что-то вроде оборвалось внутри…»

Его виноватая улыбка испугала Пестю больше всего. Улыбка была несвойственна отцу и так неуместна сейчас, от нее повеяло чем-то страшным.

Суетливо и заботливо отца устроили на арбу. И вот отец, всегда такой сильный и надежный, беспомощно лежит на возу и смотрит в небо, с которого моросит дождик из уходящей тучи. То ли капли дождя, то ли слезы боли и горя катятся по его лицу.

Приехали на хутор Шкуропатский. С разрешения пана Шкуропатского, владельца хутора, выкопали землянку, устроили над ней из камыша крышу.

Через несколько дней Федор умер.