ДЕВУШКА ПЕРВОЙ ВЕСНЫ
1
Леа ждала Зарецкого. Вот-вот мелькнет его тень за полупрозрачными золотистыми стенами.
Была зима, и опять снегопад освежал воздух. Медленно покачивался под тяжестью тающих хлопьев ярко-зеленый богуяр.
Леа, укутанная мягким пледом, полулежала в кресле. Она видела, как Павел вошел, оглянулся, ожидая, что его-встретят, и, не заметив ее, направился к балкону.
Пока он шел, Леа внимательно изучала его лицо. Изменился ли за эти столетия облик людей? Нет, конечно. Только в выражении лица есть что-то болезненное. Но это скорее не отпечаток времени, а результат исключительности его судьбы.
Леа поднялась ему навстречу.
— 3-з-д-рав-в-вствуйте… Я очень рада вам…
Он улыбнулся счастливо и одновременно растерянно.
— Я опять слышу родные слова и голос… Тот голос, который, казалось, снился мне. Это были самые счастливые сны в моей жизни.
Леа слушала очень внимательно, не отрывая от Павла пытливого взгляда. Ей хотелось сказать: «Почему вы говорите так напыщенно и так длинно?» Но вспомнила: в древности все говорили так.
А он покраснел: ему было стыдно за такую кокетливо-льстивую фразу, тем более что она совершенно не свойственна ему Но эту девушку он действительно видел во сне и слышал ее голос.
Леа плавным взмахом руки указала на кресло.
— Садитесь.
Эти дикие горы, эта бездна ущелий напоминали Павлу что-то давнее-давнее. Обсерваторию отца, прижавшуюся к черным скалам, первые мысли о полете в неведомое…
Павел несколько мгновений пристально смотрел на Лею, а потом заговорил. Он рассказывал о матери, о Нине Александровне.
Леа, закрыв глаза, облокотилась о перила. Так легче слушать.
Синие тени легли на горный снег. Близились сумерки. И Леа очень тихо сказала:
— Пока хватит. Не потому, что мне неинтересно. Мне нужно это обдумать. Я прошу вас — приходите еще…
Вечером Леа все время к чему-то прислушивалась. За теплыми стенами дома усиливался ветер. Разыгрывалась буря, и метался снег.
А Леа видела весну…
Это было проникновение в прошлое. Настолько полное, что, кажется, слышно, как апрельский воздух 1961 года шевелит твои волосы.
Леа представляла себе тот первый в истории мира день, когда человек вырвался в Космос, издали увидел Землю, всю Землю, сферическую поверхность.
Хорошо, что это случилось весной. И Леа приветствовала эту весну.
Это, наверно, был очень солнечный день. Леа не поверит, что тогда мог идти дождь или ненастные тучи низко спустились к Земле.
И она, Леа, легко ступая, идет по шумным улицам Москвы 12 апреля 1961 года.
Девочка с букетом цветов перебегает дорогу, смешную, старую дорогу с узкой колеёй трамвайных линий. Ветер колышет красный галстук, а в светлых глазах — изумление и радость.
Люди заполняют все — и проспекты, и площади, и тротуары, четко скандируют:
— Ю-рий Га-га-рин! Ю-рий Га-га-рин!
И лицо героя похоже на лицо той русоволосой школьницы, что совсем недавно мелькнула на мостовой.
Сплошным строем движутся люди, они поют… Площадь… Ели у Мавзолея Ленина… Кремлевская стена… И красные знамена… Такой эта площадь осталась навсегда, на подбородке и щеках, круглые красивые плечи и полные руки.
2
Она говорила звучным негромким голосом, объясняя Павлу назначения приборов.
— А сейчас вы увидите самое интересное…
Они прошли в затемненную комнату. На экране появилось изображение, плоскостное, но отчетливое и цветное, такое, как в древнем кино.
— Это наше последнее достижение. Узнаете?
Ландшафт казался диким. Камни и скалы. На полотне расширялись безлесные выжженные плоскогорья. И розовая даль неба.
— Джолия… — одним дыханием шепнул Павел.
Островерхая трава и ползающие «камни». Могилы Нины Александровны и Саши.
— Это первый опыт получения точных снимков планет.
Павел был ошеломлен.
— Значит, теперь, чтобы увидеть далекие миры, не надо стремиться в Космос?
— Не совсем так… То, что увидит, прочувствует человек, не уловить никакой машине. Это как бы схема человеческих ощущений, того, что мы могли бы воспринять непосредственно там…
Павел плохо слушал, жадно всматриваясь в знакомые очертания скалистых массивов Джолии. Он чувствовал на коже зной ее горячего воздуха, горьковатый запах травы щекотал ноздри.
— Установка называется Орлин. В честь вашей спутницы, а лучи, благодаря которым это стало возможным, — павлоны…
— Как? — переспросил Павел.
— Павлоны. В честь вас. Нейтральное излучение, вырабатываемое «камнями». Вы его начали исследовать первым…
Павел встрепенулся.
— Эти лучи?! И они уже используются?
— Как видите!
В этом откровении была радость и горечь. Каким могучим стал человек, коль так молниеносно входят в технику наисложнейшие открытия! И в этом последнем есть и его, Павла, вклад. А горечь? Почему же все-таки горечь?
Сможет ли он равноправно жить в стремительном, неутомимом темпе этого времени: новые открытия, теории, гипотезы и доказательства — все новое, новое и новое… Угнаться ли ему? Догнать ли? А для них — это размеренный темп будней.
Ночь в Паласе Наблюдений оставила после себя смутное воспоминание о чем-то необыкновенно грандиозном, таком, что он вряд ли сможет постичь.
И когда они, возвращаясь, парили над океаном, Павел больше не просил опускаться в бушующие волны или же взлетать вверх, чтобы лучше оглядеть водную ширь. Ему было все равно. Раньше он никогда не ощущал одиночества…
3
Киев…
Здесь прошло детство Павла, наступила юность, отсюда начался путь в неведомое.
Владимирская горка. Памятник Крестителю. Одно это место осталось прежним, тихое, все в зелени, и Днепр перед глазами… Как и раньше, здесь много туристов…
Бесконечно далеко ушло это «раньше»! В эти минуты ему до слез хотелось, чтобы оно вернулось и все оказалось только сном. Но явью была июльская жара, и голубой Днепр, и запах листьев, и мертвая тишина города — тоже реальность. И вдруг неудержимый смех. Павел вздрогнул… И только в эту минуту заметил девушек. Их было трое. В ярких красочных платьях они стояли на самом краю обрыва. Там, покрытая яркой зеленью, гора падала к реке. Он не улавливал значения радостных возгласов. Но понял. Этот уголок Земли — единственный кусочек его прошлого. А для них — общение с далекой молодостью мира. Давно ушедшая эпоха для тех, кто приходит потом, не оставляет ни тоски, ни сожаления. Только этап на вечной дороге Борьбы, одно устремленье вперед, подвиги и чистота желаний.
Все остальное сметает время.
Павел спустился на Крещатик и медленно двинулся к университету. Родные, бесконечно дорогие стены. Портреты. Его, Павла, и Саши. Потом большая фотография дочери — Людмилы Павловны Зарецкой, доктора физико-математических наук, заведующей кафедрой теоретической физики. Очень худенькая белокурая женщина. Люди, наверно, говорили, что она похожа на него. Эта женщина — продолжение его жизни. Где они, его потомки? Затерялись в течении веков. А он задумался перед ее портретом.
В огромной аудитории полутемно и прохладно. А за стенами здания — зной. «Жнива», — говорили когда-то. Павел поднялся на кафедру. Сколько раз он стоял здесь? Говорил о парадоксе времени, об относительности длин… И вот сейчас он опять за кафедрой. А говорить некому и, наверно, нечего. Он сказал уже все, что мот, что должен был сказать.
Два портрета смотрят со стены: его и дочери. Они очень похожи. Но он не в силах признать в этой пожилой женщине свою дочь, потому что не знал, не ласкал ее ребенком…
На бульваре Шевченко, расправив в небо пышные кроны, замерли в духоте каштаны. Сколько вам лег, каштаны? Сколько?
4
Павел подошел неожиданно. Леа даже растерялась. Он остановился, опустив руки на стол, и смотрел ей прямо в глаза.
Этот человек из прошлого совсем не вызывал в ней чувства соприкосновения с древностью. Этот человек из Космоса казался ей самым земным из всех людей. Она наизусть помнила пройденные им космические трассы. Но он был неотделим от Земли.
— Я помешал вам. Я всегда прихожу некстати.
Она отодвинула рукопись.
— Нет… Что вы…
— Мне почему-то хочется вас видеть. Я не знаю — почему. Но мне всегда хочется вас видеть… Когда вы рядом — мне легче быть на Земле…
Пораженная, она спросила:
— Разве вам трудно на Земле?
Он горько улыбнулся.
— Очень трудно.
Придвинул легкое кресло к ее столу, сел. За перилами балкона сияли горы. Смолою пахли богуяры.
Они молчали. Она ждала, что он скажет. А он, понимая, что она ждет, пытался собрать растревоженные мысли.
— Вот эта даль, блекло-голубая, с белыми легкими облаками, — это только земная даль. Я нигде не видел такой.
Иногда одинокий слабый запах может всколыхнуть все прошлое…
Как объяснить ей, что Космос — это не прошлое?! Это было совсем недавно. А Земля — уже ушедшее, потому что для него реальной осталась только та Земля, что существовала шестьсот лет тому назад. А теперь все небо, весь воздух, вся ширь взывают к прошлому. Иногда даже ему кажется, что он погружен в вечный непреодолимый сан.
— Мне… тяжело на Земле… Вчера я весь день бродил по Киевскому заповеднику… Я благодарен людям за то, что они сумели сохранить неприкосновенным все, что связано с моими товарищами и со мной. Это очень страшно: в тридцать пять лет стоять у покинутых стен древнего университета, где ты в молодости, только одиннадцать лет тому назад, читал студентам лекции… Я посетил дом, где жил когда-то… Это мой дом и не мой… Все осталось на прежних местах, даже мои любимые цветы… Но, наверно, во мне что-то изменилось необратимо. Я был на могиле дочери своей, которой никогда не знал. А она прожила долгую и сложную жизнь! Я видел памятник, сооруженный в честь внука моего, построившего на Марсе первый завод. А мне все еще тридцать пять лет!
Потрясенная Леа не находила слов. Он сидел, низко опустив голову. Тень легла на его лицо, потому что солнце уже скрылось. Она отметила, как дрожат его тонкие белые пальцы. Острая жалость охватила Лею. И он понял это. Вдруг резко поднялся, двинул стул. Он смотрел ей прямо в глаза. Прошептал очень тихо:
— Нет! Мне жалости не надо! Я не за тем пришел к вам…
Обида, и стыд захлестнули его. Ведь казалось, что она поймет!
— Я не жалею… Нет! Нет! Совсем не жалею…
Договаривая эту фразу, она уже не шла против истины.
— Совсем не жалею, — повторила она. — Надо, чтобы вы поняли…
Она остановилась, пытаясь уловить, что же он должен понять… Новую жизнь? Нет… Нет… Это не то… Неумолимость времени?.. То и не то…
Он как-то странно улыбнулся:
— Видите… как трудно найти то, что я должен понять и что не должен оплакивать — не в прямом смысле, конечно…
Леа вдруг нашлась:
— Вы должны понять: нет в жизни утрат… Нет! Нет! Не то! Что жизнь ценишь еще и потому, что есть утраты и что все проходит…
И опять они долго молчали.
— Может быть… И все-таки это не совсем то…
Он ушел, оставив после себя смутное ощущение смятения. Туман стелился по горам. В темноте пробуждалась ночная жизнь. Кричали дикие козы, где-то шумел водопад. Испуганно пискнула птица…
Леа вслушивалась в тишину, думая о том, что проникновение в природу дало человеку силу и разум, что надо слушать этот голос жизни.
Павел ушел. В его движениях — неуверенность и тоска. А чувствует ли он этот зов жизни?
5
И все-таки самое дорогое для него место на Земле — это дом, где он жил когда-то…
Меркнет день. Как прежде, душистые испарения наполняют воздух… Кажется, вот-вот войдет Галочка и спросит:
— Ты что хочешь сегодня на ужин?
— Вареники с вишнями, — как обычно назовет он свое любимое блюдо.
Галя уходит. А он знает: самые вкусные вареники с отборными вишнями он будет есть сегодня.
Вместе с темнотой запахи все сильнее и сильнее обволакивают его, и звуки, и шорохи такие же, как тогда. Он даже пытается уловить далекий крик электровоза или едва различимый звон трамвая… Но их нет. Только вечная песня кузнечиков…
И Гали нет. Могила ее в Тибете… А ему хочется сказать:
— Прости, прости… Я так мало знал тебя…
Иногда она несколько раз подряд разогревала ему завтрак, а он отталкивал тарелку:
— Некогда! В университете позавтракаю.
И она одна оставалась в доме, обиженная.
А разговоры о сыне… Только сын. У него не может быть дочери. Сказала ли об этом Галя дочери? Нет! Конечно, не сказала.
Он должен поехать в Тибет, хотя бы камни увидеть те, где была погребена она. И как он раньше не знал, какая удивительная женщина жила бок о бок с ним.
Перед Павлом пожелтевшие от времени вырезки газет. Сухая, скупая повесть о его времени, о его современниках. Некролог. Портрет Гали, обведенный траурной каймой. Для него этот едва приметный снимок восстановили, сделали большим Пожилая женщина грустно смотрит на Павла. Но у этой незнакомой женщины детский профиль Гали, ее гладкая прическа. Сейчас она была ему особенно дорога уже такой, немолодой и усталой, совсем незнакомой. Но все равно в ней угадывалось что-то юное, свежее, что когда-то привлекло его. Он не читал написанное, а все смотрел и смотрел на ее лицо… Полные щеки и морщинки у глаз.
Потом слова:
«Нет больше с нами Галины Ивановны Зарецкой, светлого человека, чуткого товарища и самоотверженного врача. Вспышка ранее не известной болезни, занесенной на Землю с Марса, борьбе с которой отдала все силы Галина Ивановна, унесла ее жизнь…»
После катастрофы у Юпитера, когда скорбная весть облетела всю Землю, что пережила она вот здесь, в этом самом домике, среди таких же цветов и деревьев?
Родилась дочь. Галя начала работать. Врач-эпидемиолог. Тяжело ей было работать и растить ребенка и думать о нем, о Павле, как о погибшем. Она не вышла больше замуж. С двадцати четырех лет всегда одна…
Дочь выросла хорошей, умной. Училась здесь же, в Киевском университете. Физик, как и отец. Увлеклась теорией единого поля. Зарецкий смотрел ее работы, талантливые работы… С той же кафедры, что и он, она читала лекции студентам…
А внука он себе представлял ребенком: сообразительный и озорной крепыш. Таким его любила Галя, таким она сажала его к себе на колени, целовала… Она не знала его другим — отважным, упорным исследователем.
Когда в глухих закоулках Тибета вспыхнула непонятная эпидемия, Галя, тогда уже сорокавосьмилетняя женщина, первой откликнулась на нее.
И там ее не стало…
«Всю свою жизнь, все свои знания Г. И. Зарецкая отдала людям. И светлая память о ней всегда останется с нами…»
Такой, оказывается, была его Галя, послушная и робкая, никогда не сказавшая слова упрека.
А ему всего лишь тридцать пять лет! И ни единого седого волоска, и движения молодые, быстрые. Он, выросший в семье астронома, впитавший вместе с молоком матери мысль о полете в неведомое, был рожден для Космоса. И длительное путешествие совсем не отразилось на его здоровье.
Зарецкий понимал: гнетущие мысли — это власть прошлого. Могущество человека в борьбе. А он сейчас вне ее.
6
Тягостной оказалась и встреча с Суреном. Павел не видел его всего две недели. Но Маргулян за этот короткий срок изменился разительно. Раздобрел, расплылся. Павел хотел закричать:
«Сурен! Дружище! Ты ли это? Ну и солидные же накопления успел приобрести!»
Но осекся. На широком лице приятеля застыла самодовольная, благодушная улыбка.
— Виноград, виноград-то какой! Мечта.
Его влажные губы даже слегка причмокнули. И Павел неуверенно спросил:
— Как ты себя чувствуешь?
— Прекрасно, прекрасно, — словоохотливо заговорил Сурен. — Лучше и не надо. Любуюсь морской далью, дышу полной грудью, ем шашлык и виноград…
«А прошлое? — думал Павел. — Тебя не мучает прошлое?»
Зарецкий заговорил о новых космопланах, тех, что стоят уже на Плутоне, готовясь к звездным рейсам. Но Сурен все с той же благодушной улыбкой отмахнулся:
— Подожди. Дай отдышаться после всего. Дай пожить спокойно. Успею еще… Все успею… Теперь люди живут в среднем сто семьдесят лет… Неужели мы будем жить меньше? А? — В последнем шутливом вопросе был едва уловимый страх.
— И тебе не хочется узнать быстрее…
— Экий ты беспокойный! Все успеется!..
Павел вышел от него совершенно разбитым. Нет! Его боль, его смятенье лучше, чем это успокоение!
Он стоял над морем на высокой террасе. Но ни сияющий день, ни тишина воздуха, ни водная ширь не вносили покоя в его страждущую душу.
— О чем задумались, Павел Николаевич? — доктор Лида Линг слегка притронулась к его плечу. Она с трудом произнесла по древнему обычаю имя и отчество. — Вас расстроила встреча с другом?
Павел не знал, что отвечать, и пристально всматривался туда, где небо сливалось с морем.
Она продолжала:
— Да… Сурен очень еще болен. Хотя и ест хорошо, и спит, и сердце работает нормально… С вами легче… В вас горит смятенье…
Он повернулся к ней:
— Что вы сказали?
— С вами легче. Когда человек неудовлетворен — это хорошо. Успокоение, вот такая утрата интереса ко всему, что не касается собственной священной особы, — хуже всего… Моральная смерть, а она подрывает здоровье. Но он будет здоров! Будет еще рваться к своим космопланам! И создавать новые конструкции. Увидите!
— Вы считаете, что я здоров морально?
— Абсолютно. Тоска… Неудовлетворенность… Все нормально. Нужна еще… — Она замялась.
Павлу нравилась эта пожилая женщина. В каждом человеке он теперь пытался найти что-то общее во внешности, в голосе, в манере держать себя с милыми его сердцу далекими людьми. И находил! Очень часто находил. И тогда мир становился более реальным. А в Лиде Линг была частичка его матери: легкая небрежность в одежде, рассеянность. Вот и сейчас: к чему эта красная шляпа? Но ему особенно приятен этот яркий убор.
— Что еще?
Она лукаво улыбнулась.
— Не скажу! Узнайте сами!
ТАЙНА НЕИЗБЕЖНОСТИ
1
Март… Сладостно пахнет каждая травинка, каждый стебелечек.
Павел поселился на Крымском побережье.
Вечерами долго бродил над морем.
— Леа…
Он старался отбросить саму мысль о ней. А по существу, Леа единственный близкий ему человек. Она его понимает, но жалеет… Именно жалеет! Он почти ненавидел дочь Павлия Зоря в эти минуты.
А лунное сияние на воде шевелится, как чешуя гигантской рыбы… Густыми запахами наполнен воздух.
И все-таки думал о ней.
Неожиданно всплыло одно только слово: хрусталинка.
— Хрусталинка, — повторил он и задумался.
Взрослый ребенок! А он думает о ней, как о женщине.
И пришла озорная мысль: разбудить в этой взрослой девочке женщину. Павел рассмеялся, громко и радостно, впервые за долгое время.
— Значит, я молод, я совсем еще молод, если хочу разбудить в ком-то женщину. Но это все глупости… Глупости от безделья.
Через несколько дней после этого вечера он решился посетить Лею. Но как посетить? Так, как и раньше? В этом ее убежище, в уединении? В доме Диких Гор? И опять он почувствует робость, Леа заставит его говорить, будить прошлое, бередить старые раны. И уйдет вспышка озорной молодости.
Он вызвал Лею по личному телевидению. Она долго не отвечала. Но он упорно посылал настойчивые сигналы.
Наконец на крошечное экране увидел ее усталое, похудевшее лицо.
— О! Это вы, — она не ожидала, что именно он так упрямо требовал ее. — Я не знала, что это вы…
И вдруг улыбнулась в ответ на его щедрый привет и звонко сказала:
— Вы сегодня хорошо выглядите.
— Сегодня я хочу отдыхать, отдыхать, а не думать и не работать. Вместе с вами можно?
— Хорошо. А куда вы хотите пойти?
Он уловил и ее легкую досаду и уступку.
— Туда, где весело, где люди только смеются и совсем не думают о высоких проблемах.
— Тогда, тогда пойдем потанцуем.
— Хочу танцевать! — весело поддержал он.
И сразу поймал себя на мысли, что танцевать не умеет. Он даже не видел, как люди танцуют теперь.
Через полчаса они прибыли в Адеонис — огромный Дворец Веселья на одном из островов Средиземного моря.
Высоко в воздух взлетели площадки для танцев. Отсюда далеко видна окрестность. И благоухающие заросли на самом острове и сооружения для шумных игр. Дальше море, в темноте густое, слабо фосфоресцирующее при ударах о скалы. Скал много, черных, блестящих и острых. А еще дальше можно различить огни материка. Там городок обсерваторий.
Леа и Павел устроились на террасе павильона-ресторана. Совсем близко протянулись и упругие листья самшита. Павел смотрел на Лею и не узнавал. Не прежняя бледная Леа, рассеянная, погруженная в свои мысли, сидела перед ним, а кокетливая изящная девушка в ярком оранжевом платье, плотно облегающем гибкую фигуру, с открытыми матово-бледными плечами. И волосы не так, как обычно, уложены, отчего четче выделяется классический овал лица. Неожиданное превращение! Он хотел разбудить женщину! А она рядом с ним, соблазнительная и загадочная. Какая же Леа милее: эта или прежняя?
Леа улыбалась, полузакрыв веки. Странный у нее цвет глаз. Бледно-голубой. И вдруг там мелькнула прежняя детская робость. И Павел понял. Она ему нужна, нет, необходима, вот такой…
Он слишком пристально смотрел на нее. Она покраснела и отвернулась, а пальцы беспокойно теребили веточку самшита.
Вальс… Плечи Леи чуть-чуть покачивались в такт ему.
— Я должен просить у вас прощения, Леа, я совсем не умею танцевать.
Она рассмеялась тихо, но искренне. От этого смеха ее стало легко. Теперь он видел: она смущена и взволнована.
Она больше не спрашивала о том, что было когда-то. Только слушала эту ночь, густую темноту…
Низкий женский голос поет о чем-то. И грусть и смятение. Пахнет в ночи каждый листочек и каждая былинка… И Павлу захотелось подарить какую-то светлую радость этой девушке.
— Хорошо здесь, — шепнула Леа. — Можно, я позову своих друзей?
Павел не мог точно ответить, хочется ли ему сейчас видеть ее друзей…
А она уже нажимала кнопки личного телевидения.
— Люций! Ты огорчен?
Павел на маленьком экране видел растерянное лицо юноши.
— Эвг Гью не берет? Ничего! Дорастем! Приезжай в Адеонис.
Леа повернулась к Павлу.
— Сейчас позову Нилу. Она самая хорошая. Мы выросли вместе. Она всегда была умнее всех. — И улыбнулась. — Когда мальчишки носы разбивали друг другу, она являлась, так сказать, главным воспитывающим фактором. Речи произносила не хуже любого вашего оратора. Но мальчишки драться не переставали! Сейчас она проходит педагогическую практику. И представляете? Совсем отказалась от проповедей…
Леа вдруг вскочила со скамейки. Встала в позу, вытянув вперед руку, сдвинула сердито брови:
— Дети — это единственные люди на Земле, над которыми еще довлеет насилие. Дать детям свободу. Пусть их учат сами события! — И дальше, едва улыбнувшись, продолжала обычным тоном:
— Один из ее подопечных съел столько мороженого, что сегодня пришлось собрать консилиум врачей. Мороженого он действительно больше не хочет! Боюсь, что Нилу на некоторое время отстранят от детей. Ей будет очень тяжело.
Павел любовался оживлением Леи.
— Когда-то, лет триста назад, придумали кибернетических нянек. Представьте себе: рядом с каждым ребенком такая няня! Первыми не выдержали мамы. Были случаи полного уничтожения «нянь». Профессия педагога стала самой популярной…
— Кара, приезжай… — И уже говорила Павлу о Каре: — Собирается искать торий на Каллисто.
…Павел не почувствовал себя лишним среди молодежи. Прежде всего они запели. Видимо, это был их условный гимн, задорный и шутливый. Потом Нила протянула Лее инструмент, похожий на крошечную древнюю арфу.
— Пой, Леа! Пой! — послышалось со всех сторон.
Леа несколько мгновений смотрела Павлу в лицо и начала нехитрую детскую песенку о солнце, о цветах, о бабочках. Ее ясный, чистый голос как раз подходил для этого.
Потом шумной гурьбой поднялись на яхту. На палубе их сразу же окружили…
Вышла в круг русоволосая девушка и, тряхнув косами, не отрывая от Павла глаз, закружилась в каком-то танце.
И Павел аплодировал горячее всех. Никто не выделял его присутствия. Но узнали, конечно, все.
Перед утром Леа опять запела:
Это был последний нежный вздох необыкновенной ночи.
А дома Леа долго стояла, всматриваясь в едва различимые очертания гор.
Первая встреча на ракетодроме… Худой, измученный Космосом человек… Он еле идет. И острое сочувствие… Сочувствие — начало любви. Так было во все времена. А потом… Разговоры наедине… И его гордость, резко отбрасывающая жалость. И сегодняшний вечер, пытливый взгляд…
2
Павел посетил Доса Дина. Старейший ученый, основоположник термодинамики отрицательных энергий, жил на западном побережье древней Франции.
Покой и порядок царили вокруг гениального старика. Он сам тем навстречу. И Павел увидел его среди цветущих вишен и абрикосов. Павел знал, что Досу Дину уже 183 года. И был приятно поражен легкостью и непринужденностью его походки.
Открытым радушным движением Дос Дин протянул Павлу обе руки:
— Здравствуй, здравствуй, дорогой. Сто пятьдесят лет я мечтал об этой встрече. И, наконец, осуществилась и эта моя самая давнишняя и большая мечта.
Они шли рядом, шли быстро — в темпе Доса Дина.
Павел с благоговением всматривался в его лицо. Дос Дин походил на патриарха: густоволосый, седой, со свежей кожей.
Они сидели в креслах на широкой веранде. Цветники спускались к морю. Был час отлива. И обнажились самые далекие скалы. Там, в мелких лужицах, среди морских водорослей и гальки остались дафнии, медузы — тысячи живых существ. И они такие же, какими были шестьсот лет тому назад. Какое там — шестьсот! Сотни тысяч, миллионы! А человек… Шестьсот лет его преобразили…
Дос Дин отлично помнил, что было сто пятьдесят, сто шестьдесят и даже сто семьдесят лет тому назад… В его словах задушевность и сочувствие:
— В молодости я завидовал вам, первым выходцам в Космос, вашему безумно смелому поколению. — Дос Дин положил мягкую, нежную ладонь на руку Павла. Он стоял теперь рядом, и в его глазах прежнее сияние покоя. — Я говорю: в молодости, потому что сейчас утратил способность завидовать. В моем возрасте наступает какое-то умиротворение: все прожитое кажется хорошим и никуда уже не тянет, никуда не рвешься. А в молодости, когда бродят чувства, я завидовал вам. Вы — олицетворение юности. А самое главное, вы выбросили, как хлам, всякие нелепые мысли о тщетности жизни. Нет, не «суету сует» провозгласили вы, а радость существующего.
Голос Доса Дина звучал ровно, спокойно, на низких бархатистых интонациях:
— Не надо себе туманить голову блаженной старостью. Пусть она не придет к вам такой, как приходит к нам. Видите, я жестоко откровенен — не придет! Но есть еще и подвиг. Я всю жизнь мечтал о подвиге. Но мне не дано было его совершить…
— А разве ваша термодинамика — не подвиг?
— Нет! Не подвиг! Это естественный результат моей жизни. В какой-то мере он меня удовлетворяет. Но я жду, все время жду, вот-вот придет он, молодой и сильный, и создаст нечто большее, это неизбежно. И мне интересно, какое место в этой новой науке займет термодинамика отрицательных величин.
И, улыбнувшись, добавил:
— Вы обязательно будете стоять у колыбели этой науки Не надо иронически кривить губы. Это не утешение, а вера в ваши возможности.
Павел, подняв голову, смотрел в лицо Доса Дина. И убедился: патриарх современной науки верит в него.
— Но я говорил о подвиге. Я долго мечтал совершить то, что сделали вы… Или что повторит Эвг Гью. Вы еще не знаете его. Это начальник четвертой звездной экспедиции. Люди вашего века отмечены особой судьбой. На их долю выпало счастье первыми вырвать у природы могучие тайны атомного ядра. А вашими согражданами, Павел Зарецкий, совершен великий подвиг человечества — они спасли Землю от безумия атомной войны, от полного уничтожения жизни термоядерным огнем. — Дос Дин остановился, стараясь точнее выразить то, что думает. — В каждом подвиге бесконечно велика любовь к людям. У вас за плечами большой путь. А отдаете ли вы себе отчет в том, что вам предстоит? Нет! Не просто найти место в этом мире! Надо почувствовать, что он ваш воздух, а прошлое — далеко. Вашу судьбу повторит Эвг Гью. И все, кто устремится туда… — Дос Дин протянул руку, указывая в яркую ширь неба. — Горечь утрат всегда будет на их пути. И все-таки они рвутся судьбе навстречу! Перед вами сложная жизнь: разочарования, поиск, трепет вдохновения… и опять страдания… Если бы я мог завидовать, как в юности, я позавидовал бы вам?
После встречи с Досом Дином Павла удивляло, что он думал не о новой термодинамике, которую прежде всего стремился познать, а о величии Человека.
3
Глухо урчит море. Павла неодолимо тянет этот бескрайний простор. Близкая гроза насытила воздух. Молнии царапали сумрак над набравшими силу волнами. Прибой шумел угрожающе.
Впервые Павел осознал трагедию давно ушедших поколений: смерть в расцвете жизни, когда человек еще стремится вперед, а немощь его толкает под уклон.
Павел поднялся на скалу у самого моря, черного, предштормового, и стоял в тумане холодных и соленых брызг.
В его время люди умирали, когда верилось: главный день твоей жизни еще впереди…
Хлынул дождь, холодный, но по-весеннему освещающий. Вода была кругом: и в воздухе и под ногами, к морю мчались пенистые ручьи.
Дома Павел переоделся. Долго стоял у окна. Над морем стороной проходили молнии. А свежесть осталась. Свежесть да тяжелые капли на ожившей листве.
На письменном столе раскрытая книга, которую перевела для него Леа. Ее написал очень пожилой человек.
«Сто пятьдесят лет жизни. Этот день отмечается особенно торжественно. С этого дня я начинаю свои записи.
Хорошо помню, когда праздновали мое пятидесятилетие. Расцвет молодости, И произносили тосты за то, чтобы я вывел розы на Марсе. Это совершилось. А на Земле разросся мой любимый богуяр. Итог столетия — богуяр на Земле.
А люди шли все дальше и дальше. Осваивался Ганимед. И однажды я поймал себя на том, что не хочу лететь на Ганимед. И меня не трогает, что там распустится не мной посаженный первый цветок Что это? Начало конца?.. А Земля с каждым днем становится все краше и краше.
Когда годы подходят к первой сотне, уже знаешь: твой самый счастливый день наступит только на Земле. И уже не тянет в чужие миры…
И вот сто пятьдесят.
Грустно? Нет. Но понимаешь — твой самый главный день уже прошел, потому что все, что было, полно содержания!»
Павел читал отдельные отрывки:
«Все вспоминаешь, вспоминаешь и вспоминаешь. Что радостнее всего? Детство? Юность? Мужество? Все! И пыльный Марс и ясная Земля…»
«Все больше и больше сливаешься с природой. Такая близость к природе бывает только в детства лет в десять Когда каждую травинку и каждую букашку воспринимаешь, как кусочек собственного „я“. Трогаю прохладные лепестки богуяра — и это тоже я…»
Перед бурей всегда душно. В детстве эта духота не мешала спать. Но услышать ночную грозу — такая радость! И Леа умоляла маму разбудить ее, когда грянет гром. А сейчас… Где-то очень далеко мелькают молнии, грохота не слышно. Но она не спит… Вырваться бы в этот насыщенный смятением воздух и слушать его неверную тишину! Глухая, гулкая тишина… Отец не спит… И Павел, наверно, тоже: Судьба будет необычайной… А почему? Почему она связывает свое будущее с Павлом?..
Леа потихоньку подкралась к двери. Так и есть. Отец на балконе.
«Что тебя тревожит, милый, родной папа? Когда дети вырастают, каждый из них идет своей дорогой, каждый подчиняется велению собственного сердца. Меня уже не удержать».
Гроза придавила Землю, а разряда нет… Но там, в Крыму, наверно, хлещет сильнейший ливень… И кусты, и деревья расправляются в его влаге… В эту ночь Павел, конечно, не спит. О чем он думает в первую весеннюю грозу?
4
Теперь Леа сама искала встреч с Павлом. Искала и боялась их.
А он не шел. Или ему стыдно за мальчишеские выходки, за нечаянное ухаживание, за шутку, которая может стать очень жестокой?
И Павел часто думал о Лее. Однажды он даже поймал себя на том, что вслух разговаривает с ней…
Вычислительные машины обрабатывали результаты наблюдений экипажа космоплана «Вперед!». Павел каждый день получал сводки. И опять встало то, что тревожило его всю жизнь. Теория единого поля. До сих пор ее никто не создал. А сколько было сделано попыток, начиная с великого Эйнштейна! И были удачные попытки.
Леа с отцом навестила Павла. Сначала пытались поймать его по телевидению. Но он молчал. Он никому не хотел отвечать. И дверь его дома оказалась закрытой.
Они долго звонили и вошли, так и не получив ответа.
Павел писал.
Павлий Зорь, взглянув на листы, торжественно произнес:
— Уравнение Ли Лонга.
Тогда Павел оглянулся и, слегка покраснев, поднялся из-за стола. Павлий Зорь, кивнув на груду бумаг, повторил:
— Вывод уравнения Ли Лонга.
— Какого Ли Лонга? — не понял Павел.
Краска на его лице сменилась бледностью. И он заметил, как Леа осторожно дергает отца за рукав. И опять вспыхнул, с неприязнью подумал:
«Вот она, жалость… Готовы правду скрыть от меня!»
— Был такой ученый. Он жил двести лет тому назад. Пытался создать теорию единого поля. И долго, лет пятьдесят, наверно, его мысли казались самыми разумными… — И увидел страшно изменившееся лицо Павла.
— Я не знаю никакого Ли Лонга… А это… это… — Павел придавил ладонью разбросанные листы. — Это мое… — И сразу же овладел собой. — Наивный же я человек! — Даже улыбнулся. — Железная логика! И никуда от нее не убежишь! Со ступеньки на ступеньку поднималось человеческое познание. Вы уже где-то бесконечно далеко, а я все еще бреду, спотыкаюсь по пройденным ступенькам.
Павлий Зорь был прежде всего ученым. Он умел ценить чужую мысль. Гипотезы Ли Лонга — блестящие, тонкие. И сейчас Главного Астронома Мира поразило необыкновенное проникновение Зарецкого в стихии природы, будто Павел как реальные образы видел и поля и частицы и мог предвосхищать будущее. В этом человеке была действительно неукротимая сила, самозабвенное погружение в науку. Это воздух его и питание, без которых немыслима жизнь.
Прав Дос Дин: стоять Зарецкому у колыбели новой науки.
— Вы не с того начали. Никому не обойти эти ступеньки. Надо пролететь сквозь них. Дайте задание памятным машинам: теория единого поля. И они в течение месяца расскажут вам обо всем, что было сделано за эти столетия. Только последнего не трогайте: термодинамику Доса Дина и механику Эльвиры Клеиз. Это надо прочувствовать, как чувствуют музыку. Буря мыслей! Испейте ее до конца! А потом… Идите в обсерватории, в лаборатории физиков! Пусть все звезды работают на вас.
И задумался…
За плечами этого человека парсеками проложенная дорога. На коже его не прах древности, а дыхание Космоса, вечный порыв вперед…
5
«Управление Звездных Полетов просит товарища Павла Зарецкого посетить Главного конструктора 23 августа в 10–00 по среднеевропейскому времени».
Это сообщение сразу же вспыхнуло на экране телевизора, когда Павел вошел в свою комнату.
Разволновался. Зачем вызывают? Он действительно нужен или это снисхождение, чтобы успокоить его?
Дал задание киберам привести в порядок костюм и обувь. В день свидания долго одевался перед зеркалом… Отправился в путь за два часа до назначенного срока. Медленно плыл над морем. Выключил автоматическое управление, взял руль в руки. Приятно ощущать свою слитность с машиной, ее чуткость и покорность.
Внизу уже вырисовывалось здание Звездных Полетов, серо-голубое, широкое и просторное, с множеством колонн.
По широкой лестнице Павел поднялся в вестибюль. Прохлада, сумрак и тишина. Людей нет.
Очень мелодичный женский голос произнес:
— Добрый день, Павел Николаевич Зарецкий!
Павел вздрогнул и невольно оглянулся.
— Это я, кибер. Главный конструктор ждет вас. Пройдите по центральной лестнице на второй этаж, вторая комната.
Павел медленно поднялся, сдерживая стремительность своих движений.
На мгновенье остановился перед дверью и решительно толкнул ее.
В противоположном конце удлиненного кабинета на фоне светлых штор увидел силуэт человека. Мужчина сразу же пошел навстречу Павлу. Он оказался гораздо выше и плотнее Зарецкого, очень смуглый, с узким разрезом глаз и черными жесткими волосами.
— Я решил побеспокоить вас… Мы готовим четвертую звездную экспедицию. — Они сели друг против друга в мягкие кресла. — Оборудование этой экспедиции в принципе мало отличается от оборудования предыдущих Я не говорю о вашей Мы дважды достигали системы альфы Центавры Сейчас наш путь пойдет по трассе, проложенной вами…
Горячая краска не только зажгла лицо Павла, но и захватила шею и грудь.
— Корабль — усовершенствованная фотонная ракета Но вы сами понимаете, фотонная ракета — это громоздкая штука…
Главный конструктор говорил так, как будто вслух вспоминал или мечтал.
— Сколько мы помучались! И, наконец, надо доставить эту самую ракету на Плутон. Ее не запустишь с Луны. Она там все уничтожит. Вот ее и тянут к Плутону грузовые планетопланы. А вы… Вы прибыли на удивительном корабле-легком, послушном и безвредном для окружающих… Нам известен «закон» соответствия Доса Дина, и мы понимаем, что те существа, которые помогали вам вернуться, использовали именно этот закон. Но как они это делают?
Павел и сам думал об этом. Как долго, упорно и много думал! Разгадку он чувствовал в единстве, прежде всего в единстве материи. Сколько веков человечество чувствует неоспоримость этого? Превращение света в вещество и вещества в свет… Нейтрино и гравитоны… Павлоны тоже составляют одно целое. При определенных условиях одно превращается в другое.
И не раз единство поля выливалось в строгие формулы и законы, но всегда приходило что-то новое.
И все рушилось…
Павлу захотелось закричать:
— Да! Да! Оно есть, это единство… Но оно все время будет новым…
Здесь, в кабинете Главного конструктора, он наконец-то осознал: нет, он не экспонат древности. Не одно прошлое ценят в нем люди.
А когда вышел, захотелось видеть Лею.
6
Они вместе бродили по огромному парку. День яркий, с затуманенным от зноя небом, но густая тень от пышной листвы лежит на аллеях. Лея и Павел, перебираясь с камня на камень, пытались перейти пороги небольшой речушки. Крепко взявшись за руки, они стояли среди рвущегося потока, освещенные жарким солнцем. Их глаза встретились, и они рассмеялись. Шумела, бурлила вода. Павел, бережно поддерживая Лею, помог ей выбраться на берег, на желтый и влажный песок. Лея улыбалась. Все было хорошо: и эта сочность лета, и жара, и прохладная глубина пенящихся потоков.
Потом они попали на стадион. И Павел вдруг вспомнил, что прежде хорошо прыгал в высоту.
Начал прыгать. Рейка поднималась все выше и выше. Сильный толчок ногами, и Павел опять над перекладиной. Он был весь бронзовый от загара, лицо пылало возбуждением. А в теле вновь обретенная радость движений.
Рейка слетела.
— Первая попытка, — сказала Леа, устанавливая ее на место.
— Вторая попытка.
И тоже неудачно.
— Третий раз…
И опять перекладина летит в песок.
— Все, — сказала Леа, — не можете.
— Нет! Я еще буду прыгать! — Павел забрал из ее рук планку, установил.
— Уже все! Таков обычай…
— Нет, буду!..
Павел разбежался, сильно оттолкнулся, его тело пронеслось над самой рейкой, слегка задев ее.
— Ну, что? Моя взяла! — засмеялся он, поднимаясь с земли.
К ЗВЕЗДАМ
1
Они стояли рядом: тот, что пришел на Землю из далекого прошлого, и тот, кто завтра уйдет в незнаемое, чтобы вернуться назад через столетия. В подвижной фигуре командира четвертой звездной экспедиции, в его легких движениях была радостная уверенность, что жить на свете хорошо… В его улыбке, немного застенчивой и слегка задорной — та же воля к победе, что вела когда-то первых космонавтов.
А глаза голубые, очень внимательные и добрые. Говорил он тихо, слегка картавя:
— Я не мог не повидать вас. И не потому, что должен повторить вашу судьбу. Просто хочется взять частичку вашей силы.
Они весь день провели вместе. Павел говорил, все говорил о том, что считал очень важным, что обязательно должен учесть Эвг Гью. Он старался все отдать, без остатка, вспоминая малейшую из мелочей.
И, оказывается, он рассказывал о своих друзьях… Описывать прошлую технику, научные предположения-не имело смысла. Одни люди остались, не поглощенные временем.
— Пусть у вас будут такие спутники, какие были у меня!
2
Шло заседание Ученого Совета Мира. Обсуждалась готовность четвертой звездной экспедиции.
Павлий Зорь, Сурен Маргулян и Павел Зарецкий занимали места для особо приглашенных.
Павел украдкой посматривал на Сурена. Конструктор планетоплана «Вперед!» был по-прежнему грузен. Но в осанке что-то изменилось, как будто появилась прежняя галантность. И в глазах — жадный огонек познания.
— Уймищу книг набрал, — шепнул он Павлу. — Но ничего пока не понимаю. Ну и бестолковые стали мы с тобой!
За их спиной амфитеатром к прозрачному, сейчас светло-голубому потолку подымались ряды кресел. Зал переполнен: на Совет Мира может прийти каждый.
И Павел опять, как и в ту необыкновенную ночь в Адеонисе, не мог не любоваться людьми. Он не знал, сколько кому лет, но, наверно, особенно юных здесь не было. Хотя все казались молодыми, свежими, с нежной чистой кожей, с густыми, у большинства вьющимися волосами, На лицах оживление, напряженный интерес.
Впереди, там, где слегка суживаются стены, — открытое возвышение. За массивным красным столом двадцать четыре человека: пятнадцать мужчин и девять женщин — Верховные Руководители Совета. Это уже очень пожилые люди самых разнообразных профессий.
Сурен и Павел знали только одного из них, Главного конструктора. Он стоял сейчас за светлой трибуной.
— Время регулярных звездных полетов настало. Они таят в себе еще много опасностей. Но мы готовы к этому. На Джолии нас ждет разум — бесценное сокровище Космоса. Трудно переоценить значение связи с разумом Анлореса. Это и энергия будущего, и звездные полеты на легких и удобных кораблях, и проникновение в такие тайны мироздания, о которых невозможно даже предполагать. «Камни» — их уже почти разгаданные живые машины — много нам сказали нового.
Пожилой ученый, чем-то, наверное смеющимися глазами, напоминающий Сашу Черненко, сделал сообщение о природе этих «камней».
— Это необычные для Земли сочетания элементов, это необычное для нас проявление жизни. Потому что — вне всякого сомнения — это живые образования.
Он остановился, чтобы подчеркнуть последнее:
— Я не оговорился: именно живые образования. У нас нет таких разновидностей жизни. Этим организмам свойствен обмен веществ. Это что-то среднее между кибернетическими устройствами и живыми генераторами определенных излучений.
Павлу показалось, что слова ученого — это только подтверждение его собственных предложений.
— Солнечный свет способствует возникновению в них особой радиации павлонов. Трудно сказать, какую роль в их жизни играет эта, пока почти не изученная нами, стихия. Но, несомненно, большую. Эти лучи «видят» на расстоянии, измеряемом сотнями световых лет, и распространяются со сверхсветовой скоростью.
Докладчик сделал небольшую передышку.
— Питание «камней» — горные породы, содержащие самые ничтожные количества двуокиси или окиси германия. Кажется весьма вероятным, что концентрация этих соединений в литосфере Джолии по крайней мере в тысячу раз большая, чем у нас. Организм «камней» разлагает двуокись германия, выделяя в атмосферу кислород. Так они создают воздух для «мудрых теней»…
Павел встретил взгляд Сурена и понял, что его друг вспоминает, как и он, горячие споры в салоне космоплана, мальчишеский голос Саши и уверенность Нины Орловой.
— Разум «приручил» эти живые образования, используя их в своих целях. Они как угодно долго (во всяком случае по сравнению с продолжительностью нашей жизнью) могут находиться в состоянии анабиоза. Им не страшны ни высокие температуры, ни огромные переохлаждения. Попав в биосферу, они оживают. Каким образом в этом организме происходят ядерные превращения — пока неизвестно. Но они происходят. Под влиянием жестких излучений образуются атомы германия, обладающие повышенной реакционной способностью На примере этих самых «камней» мы убедились, что в этом новом их свойстве заложена возможность германиевой жизни.
И, наконец, он заговорил о том, что представляло наибольший интерес для всех присутствующих:
— А разумные существа этого мира? Тоже германиевые? Об этом расскажет людям экспедиция Эвга Гью. Пока существуют две точки зрения: германий и углерод. В пользу последнего говорит завезенный на Джолию вирус, который принес гибель Нине Орловой. Он может существовать только в мире углерода. На почти мертвой Джолии он не мог возникнуть, он принесен извне. Углерод — особый элемент, он один с его неисчерпаемым многообразием соединений может дать высокоразвитую жизнь…
Затем присутствующим представили командира четвертой звездной экспедиции.
Полет к Джолии! И сейчас, среди бесконечных парков Земли, среди ее упоительного воздуха, стало нестерпимо жаль, что для него это уже пройденное, а для кого-то начало пути, молодость.
3
Опять май на Земле. Бледно-голубым цветом распустился богуяр, и вечерами низко над морем висела огромная луна. И люди пели.
Павлу передали просьбу Леи включить в десять вечера воздушный телевизор.
Он удобно устроился среди зарослей богуяра. Смоляной запах приносил свежесть.
Павел включил передачу. Изображение возникло в воздухе, создавая впечатление, что события разворачиваются здесь, рядом.
Открылась снежная даль, проселочная дорога — узкая колея на снегу. Девушка в стеганке, платке и тяжелых сапогах идет по ней. А где-то далеко, у самого горизонта, там, куда стремится девушка, едва уловимая паутина высоковольтных передач. Тупой ковш экскаватора грызет мерзлую землю. Девушка идет проселочной дорогой.
«Неужели в дни моей юности были такие заснеженные дороги?» — невольно спросил себя Павел.
Потом он увидел барак. Сплошные нары, и железная печурка у входа. А из узенького окошка видно, как на плотине строится здание самой гидростанции. И опять, насколько хватает глаз, все бегут и бегут по сопкам столбы высокого напряжения.
Девушки в бараке шьют, читают, думают над чертежной доской.
Нет… Это не его юность… Это скорее юность отцов. И его мать была такой, и Нина Александровна…
Почему же он раньше, в той, другой жизни, не замечал их?
Люди проходят мимо него. Одни стихии остаются. Он горько усмехнулся: и остаются ли!
А она, Леа, появившись на свет через сотни лет, все прочувствовала. Он думал о ней с удивлением и даже со страхом. И вдруг покраснел. Покраснел, поняв, почему на долю ее героини — нежной и верном Тани выпала неразделенная любовь…
Он не заметил Гали рядом с собой… Он едва не потерял Лею… А может быть, уже потерял?
Исчезла Таня, остались только растревоженные мысли. А как встретиться теперь с Леей? Он хотел этого и боялся. Казалось, что-то изменилось в их отношениях.
Вечер наполнился густой южной темнотою. Выступили звезды. И далекий Анлорес.
Павел поднялся и в полной тишине среди огромных богуяров пошел к морю. Вставала луна. А море, шуршащее, живое, растворилось в темноте.
Вспомнился последний рассвет над Джолией, ее прощальный привет. И Павел впервые спокойно подумал о том, что другие теперь будут прокладывать звездные пути.
В мыслях не осталось и следа горечи: те люди, что пришли после, были сильнее его. Так пусть же им принадлежат звездные трассы!
А может быть, в этом разумном спокойствии звучало влияние Леи?
Между ними легли столетия, но он понимает каждый трепет ее мысли, каждый вздох ее чувства. Она любит друзей его юности и те далекие годы, озаренные великой борьбой за сегодняшних людей.
«Спасибо тебе, Леа, за это. На Земле стало бы холодно без твоих песен», — может быть, немного торжественно думал Павел Зарецкий.
4
Бесшумно подлетел он к дому Диких Гор. Вокруг ни единого огонька. Павел укрепил лодку у поручней балкона, перелез через перила.
«Я с ума схожу! Как вор среди ночи врываюсь…» Но он не мог уже остановиться. Только бы проникнуть к ней. И сказать что-то светлое…
Но в этот момент увидел застывший в дверях силуэт девушки. Белое платье Леи чуть различимо в темноте. Очень тихо позвал:
— Леа…
Она оглянулась и, кажется, испугалась.
— Вы?! Павел! Вы!?
Она так долго ждала его…
Далеко в горах раздался долгий нарастающий гул. Где-то оборвалась снежная глыба.
Когда шум утих, Павел сказал:
— Леа, дорогая моя, простите…
Но стоящая перед ним тоненькая девушка казалась такой беспомощной и такой близкой, что он поправился:
— Прости… Я не мог не прийти сегодня. Даже среди ночи.
Она чуть заметно кивнула головой. Он заговорил громче:
— Я долгие годы жил бок о бок с Ниной Орловой… С Сашей… Суреном… Но никогда не задумывался об их прошлом… Ее сын погиб во время очень смелого эксперимента по получению тетоцида… вот этого самого тетоцида, из которого созданы светящиеся стены ваших домов… Ему, кажется, было чуть побольше двадцати лет… И погиб он, спасая товарищей… А Нина Александровна много лет работала в болотистых джунглях, среди страшной нищеты…
Леа ближе подошла к нему, осторожно заглянула в лицо.
— Спасибо вам, что вы тогда были такими! Спасибо вам за ваше человеколюбие!
Над острыми вершинами гор показался спутник К-22 — стартовая площадка для полетов на Венеру и Меркурий. Он быстро плыл по небу — самая яркая звезда. Они следили за ним, пока он не исчез в черных тенях хребтов.
Павел взял руку Леи, прижался к ней лицом.
Космос перечеркнул столетия!
5
Приближался рассвет. Они в воздушной лодке двинулись к морю. Это было непривычно и радостно: идти в рассвет вдвоем.
Настало утро, земное, майское…
Огромные деревья, и влага на их листьях… Дорога шла к морю, к желтому песку на берегу, к камням, черным, блестящим, всегда в пене воли.
Синяя безбрежность перед ними.
Пройдены столетия. Космос, Земля разных эпох. И Павел, как, наверно, когда-то первобытный человек, почувствовал: до чего же хорошо жить! И Леа — самое удивительное существо во всей Вселенной!
Он осторожно обнял ее за плечи. Она не отшатнулась.
И вдруг он рассмеялся.
— Ты что? — шепнула она.
— Я неисправим… Ты не сердишься? Даже сейчас я подумал о том, как мало еще люди знают… Какие еще новые стихии поднимутся на службу разуму!
Солнце в этот ранний час было красным, как Анлорес. Оно только наполовину выползло из морской пучины. И волны порозовели, и небо. И в розовом сиянии рассвета одни цветы богуяра с тонкими лепестками отливали той же слабой синевой, что и глаза Леи.