Хотел было поставить точку – все уже сказано. Но тут попались мне многочисленные вырезки из различных газет, сохранившиеся в домашнем архиве. И под всеми подпись: Михаил Марин. Часть материалов была мною использована. Но это в основном диалоги, интервью. А вот еще статьи, где Миша высказывает свою точку зрения на игру вратаря. Поэтому я решил: пусть он как профессионал немного дополнит мое любительское повествование...

«По весне, когда тает истерзанный и многострадальный хоккейный лед и – клюшки в землю! – референдумы журналистов и специалистов называют лучших рыцарей хоккейных битв: лучшего нападающего, лучшего защитника и лучшего вратаря. В бюллетенях для тайного голосования набирается добрая дюжина (если не больше) имен кандидатов: Фирсов, Старшинов, Майоров, Зимин, Александров, Полупанов, Викулов, Рагулин, Зайцев, Давыдов, Кузькин... И только одно вратарское имя – Коноваленко. Тут и голосовать нечего. Но почему? Не потому же, что вратарей меньше, чем нападающих и защитников. Вратарей тоже много. И если бы критерием, определяющим лучшего вратаря, было число пропущенных вратарем шайб, Коноваленко никогда бы не назвали лучшим – за сезон он пропускает в свои ворота шайб куда больше, чем, скажем, Зингер или Толмачев. И тут дело не только не в том, что Коноваленко за сезон проводит намного больше игр, чем его коллеги. Не будем даже считать международные матчи. Все равно Коноваленко пропускает шайб больше в свои торпедовские ворота, чем вратари других команд.

     В чем же дело? Почему он, и только он, вот уже много сезонов подряд единогласно признается всеми журналистскими и хоккейными авторитетами лучшим вратарем страны?

     Видно, не всегда все знает статистика. Когда речь идет об игре Коноваленко, статистика нам не помощница. Потому что его игру надо видеть. А читать о ней и высчитывать на электронных счетных машинках эффективность его игры – бесполезное занятие: ничего не узнаешь. Вот если бы велась такая статистика: сколько шайб, брошенных в его ворота, не пропустил он, тогда другой разговор.

     Его спросили: "Много раз вам бросают за игру?" "Не считал, – говорит, – некогда считать. Но раз семьдесят в хорошей игре, наверное, бросают".

     Тут подсчеты просты: раз семьдесят – значит, каждую минуту больше чем по шайбе...

     Он, если вы обратили внимание, лучше, сильнее играет против сильных команд и наоборот – слабее против слабых. Спрашивают его: почему так? А я, говорит, не люблю против слабых команд играть, вот и не получается. А против сильных люблю, потому что провериться можно.

     Бывает, что в отчетах пишут: "Если за первые две пропущенные шайбы Коноваленко винить нельзя, то третью он должен был брать".

     А Коноваленко смеется: "Все должен брать. Неберущихся шайб не бывает. Не взял – значит, ошибся. Только об этом писать не надо. У меня и без вас прокуроров хватает".

     Как-то я ему рассказал, что однажды болельщики-физики после матча подсчитали: будто бы даже теоретически он какую-то шайбу взять не мог, а взял. Они – физики – брали расстояние, скорость, что-то множили, высчитывали, и получалось, что мысль не могла успеть за шайбой. Но каким-то чудом успела.

     Коноваленко сказал: "Бывает это. Сам не пойму, как взял. Это иногда бывает. А у профессионалов это не иногда, а всегда бывает".

     Он без всякого пижонства и кокетства (это всё качества, которые к нему вообще никакого отношения не имеют) признался, что больше тройки сам себе ни за одну игру не поставил.

     Неудовлетворенность – чувство, присущее только большому мастеру в любом деле, в хоккее тоже. Неудовлетворенность – еще и стимул для прогресса в своем деле. На мой взгляд, Коноваленко год от года играет все лучше, и если по его мерке судить – всё меньше ошибается. И тут парадокс: каждая его ошибка с годами все прибавляет и прибавляет в удельном, так сказать, весе.

     Вратарю ничего не прощается. Чем лучше вратарь, тем строже о нем судят.

     Я долго допытывался у Виктора: в чем же все-таки он видит прелесть вратарской жизни?

     – А в том и прелесть, – сказал Коноваленко, – что трудная это жизнь.

     ...Люблю смотреть на Виктора Коноваленко, когда он в середине третьего периода вразвалочку, не торопясь, как бы размышляя о чем-то своем, едет от ворот до ворот. Вот доехал, по-хозяйски посмотрел, что тут и как, примерился, расчистил клюшкой снег в своих крохотных вратарских владениях, и все: и нет уже больше на льду усталого квадратного человека – есть хоккейный вратарь, которому еще десять минут не будет ни секунды покоя. У всех еще будут минуты отдыха, только у него одного их не будет, потому что он – часовой.

     На посту у него всякое случается: хорошо сыграет, вроде бы так и надо; если уж только очень хорошо сыграет, то похлопают ему на трибунах. А вот если ошибется – освищут. Нападающий не забьет – трибуны горестно вздохнут, но простят. А вратарю ошибок не прощают – права ошибаться ему не дано.

     Но подождем пока говорить об игре вратаря. Посмотрите еще раз, как он едет от ворот до ворот во время короткого хоккейного перекура в третьем периоде. Лица его не видно – оно скрыто под маской. Но мне почему-то всегда кажется, что он устало закрыл глаза и пот ручьями бежит по его исполосованному шрамами лицу, а ему даже смахнуть пот и то нельзя. Я видел однажды, как после матча Коноваленко сорвал с себя маску и выплеснул из нее пот, как воду из недопитой кружки. Никогда я не видел, чтобы так выплескивали пот – как воду...

     Знаете, на кого он похож во время этой короткой передышки в третьем периоде? На старого мастерового человека, который решил в конце смены устроить себе небольшой перекур и идет сейчас от станка в курилку. Идет медленно, не смотрит по сторонам, и никто в эти минуты не смеет приставать к нему с вопросами – старый мастер ушел, как говорится, в себя, он думает о чем-то, и нельзя ему мешать

     Не знаю, откуда у меня эти ассоциации, но всегда, когда вижу Коноваленко, шагающего от ворот до ворот, думаю о нем как о самом главном человеке в хоккейной бригаде. Может, потому, что очень уж он похож на немногословных, знающих себе цену старых мастеровых. Впрочем, почему похож – он и есть тот самый мастеровой человек, разве только что не старый.

     Простить себе не могу, что не сумел понять Коноваленко за те многие годы, которые мы с ним знакомы. Теперь-то вспоминаю, как тогдашний тренер "Торпедо" Дмитрий Николаевич Богинов говорил мне: "Самый интересный и самый сложный человек в команде – Коноваленко". Но тогда я думал, что Богинов просто голову мне морочит. Знал, что у Коноваленко на все один ответ: "нормально", что говорить с ним скучно и лучше не начинать: все равно ничего от него не узнаешь и не добьешься. Да только не обращал я тогда внимания на то, как он говорит это свое "нормально". Теперь знаю: с хитрецой говорит, а сам внимательно изучает собеседника – ну, мол, что еще спросишь? Не формальный ли у тебя интерес?

     Я его сравнивал со старым мастером. А главный закон старых мастеровых – дело свое знать назубок и самому своим умом до всего дойти.

     Вот он такой. Своим умом до всего дойти любит. Его за эту несовременную позицию и ругали не раз. Но упрямый как черт, и трудно его переделать. Он послушает, помолчит – вроде бы и согласился. Ан нет – все равно по-своему сделает.

     Он и страдал за это свое упрямство и непослушание. Осенью 66-го года, например. Вконец он тогда рассорился со своим торпедовским тренером Виталием Костаревым. Тот ему велел ОФП заниматься – бегать, прыгать и т.д. А Коноваленко ни в какую. Вот на льду он согласен тренироваться хоть сутками, а это самое ОФП ему, изволите видеть, ни к чему. Всем к чему, а ему нет. Сам, говорит, знаю, что делать.

     Поди разберись, кто тут прав, кто виноват – тренер или Коноваленко?

     Словом, дело дошло до того, что вообще хотел было бросить Коноваленко хоккей, потому что за эту его строптивость Виктора не взяли тогда на первые матчи сборной, когда та играла с Чехословакией и Швецией в Москве. Сделано это было, как мне кажется, с педагогическими целями. Просто горьковский тренер сказал Чернышеву и Тарасову, что зазнался, мол, Коноваленко и не мешает его поостудить.

     Мы с Виктором потом долго говорили на эту тему. Со всем он соглашался, но только не с тем, что зазнался. Никогда, говорит, я не зазнавался и не буду. Но ты, говорит, рассуди, кому нужна моя форма, мне или тренеру? Кто лучше знает, как мне в форму войти и когда, – я или он?

     Была у него тем летом травма – в гипс ногу заковали. Болела страшно, но он тренировался. Ему сказали, что ничего поделать нельзя – надо просто привыкнуть к боли (ничего себе совет).

     И он стал привыкать. Она у него болела и в Вене, на чемпионате мира. Но вы видели ту его игру. Так разве кто-нибудь мог подумать, что он стоял в воротах с больной ногой?

     Потом сказал:

     – Привык к боли. Велели же привыкать, вот и привык.

 ...Когда "Торпедо" играет на своем автозаводском стадионе, вратари команды отдыхают в короткие минуты хоккейных антрактов в своей отдельной маленькой комнатушке, вход в которую посторонним лицам строго-настрого запрещен. Такой порядок когда-то завел Дмитрий Богинов, и, думаю, неспроста он это сделал. Так, наверное, и должно быть: на поле, в игре вратарь один, пусть и отдыхает он тоже один, чтобы уж не менять привычной обстановки одиночества.

     Коноваленко любит эту свою комнатушку. Он вообще человек не очень общительный и довольно замкнутый, неразговорчивый, и не только с репортерами. И может быть, поэтому отношение его к людям, товарищам, к команде сразу не поймешь – не выпукло оно, не на поверхности лежит, а где-то глубоко спрятано...

     Ну да ладно... Все это я ведь вот к чему говорю. Любят у нас Коноваленко? Да. Любят, спору нет. А я хочу, чтобы его не только любили – чтобы уважали! Он того заслуживает. То, что делает Коноваленко, называется "один за всех", а короче – хоккейный вратарь.

     Не буду говорить о том, что вратарь – это половина команды. Не считал: половина или три четверти.

     ...И вот впервые назвали его лучшим хоккеистом сезона. Но Коноваленко, узнав об этом, сказал:

     – И все-таки слабо...

     – Что слабо, Витя? Ты недоволен? – Я не понимал, о чем он говорит, может, надеялся больше собрать журналистских голосов?

     – Слабо сыграл я в сезоне...

     Много лет мы с ним дружим, знаю, что кокетничать Коноваленко не умеет, разглагольствовать – тоже.

     Трудная у него хоккейная профессия. Он на каждый матч уходит из дома, как шахтер в забой. И жена уходит с ним на стадион, и дочка, хотя час и поздний. Но, прежде чем уйти из дома, Валентина – эта милая, удивительно скромная женщина – накрывает стол, как к семейному празднику, хотя и не знает, выиграет сегодня "Торпедо" или проиграет. Она другое знает. Знает, что натрудится, намучается ее Виктор Сергеевич, что страшно устанет он. Вот и заботится, чтобы было ему хорошо, когда домой вернется после трудной хоккейной смены.

     Каково же ей было видеть, как стряслась в Стокгольме с ее мужем беда в матче со шведами. Толком тогда никто ничего не знал: то ли сотрясение мозга у него, то ли еще что-нибудь страшное.

     Я слышал, как спросила она у него, когда прилетел Виктор в Москву с чемпионата мира:

     – Ты хоть расскажи, что такое с тобой там случилось!

     Он так ответил:

     – Ты же все видела. Помнишь, как он на меня выходил, этот Нильссон. Я думал, что в левый угол бить будет, а он сфинтил. И гляжу – шайба в правый летит. А я уж в левый бросился. В щитки успел ее поймать и вижу прямо перед глазами его конек. А больше ничего не помню. Очнулся от холода. Думаю, надо достоять период. Но врачей не обманешь – увезли в госпиталь. В общем, переносицу он мне сломал, до сих пор еще не срослась.

     – Значит, потом в матче с финнами ты играл с переломанной переносицей? – вмешался я в разговор супругов Коноваленко.

     – Играл, – говорит. – В этой игре мне снова нос разбили. Только уж с другой стороны. Чувствую, кровь полилась. Но решил к бортику не ехать. Достоял второй период...

     Вот тут уж не просто о его железных нервах надо говорить. Надо говорить о его мужестве, рыцарстве и благородстве.

     И надо пожать ему руку».