ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Андриян Толмачев сошел с лайнера с легким чемоданчиком и остановился за аэродромом в тени молодых, лишь набирающих белизну берез. От низового ли ветра-лобача с пресным запахом реки и горечью притомленных степных трав, от ночной ли в напряженном гудении самолета устали слегка покачивало его, высокого и сухощавого. За шиханом Семиглавый мар, за снеговыми горами и морем оставил он в жаркой пустыне задышавший во всю горячую силу металлургический завод. В душе все еще не заглохли похвальные, по-восточному красочно-витиеватые речи министров в тюрбанах и фесках (тысячу лет будут помнить братскую доброту русских — помогли очнуться после вековой спячки земле, барханами и извилистыми трещинами напоминающей человеческий мозг).
Как помнил себя Андриян, за всю жизнь не было вечера, чтоб ложился спать с мыслью — все закруглено, а проснувшись утром, гадал: за какое бы дело взяться? Вольной, не рубленной плотинами рекой текла работа. Давно уж миновала пора, когда разветвленность и множественность дел тягостно смущали его, раздергивая душу. За многие годы руководства металлургическим комбинатом Железной горы понавык он расчетливо, с чувством меры, тратить свои силы, не делая за других то, что им положено по их разуму и умению.
Подъехал на своей машине сын Егор, рослый, статный — в отца, чернобровый и темноглазый, улыбчивый — в мать.
Андриян отслонился от березки, глубоко вздохнул, коротко и сильно пожал руку сына, спокойно любуясь им. Никто из работников завода не встречал его. Проводы-встречи Андриян порицал, как хлебороб гулянки в страдную пору.
В семье сына все живы-здоровы: жена работает, дети — Петька и Танька — учатся.
Андриян, похоронив жену, жил вдовым, и хоть лета (если держаться старинки) велели ему нянчиться с внуками, он опасался снять со своих плеч привычную тяжесть работы — свалит ветром. Дед-нянька не получался пока из него.
— Отдохнешь с дороги?
«Нельзя. Завалюсь — не встану».
— На завод вези.
Егор ушел в лабораторию, Андриян — в свой кабинет, успокаивающим жестом приглушая возгласы секретарши.
Заместитель его и секретарь парткома с одинаковой энергией рассказывали и о выплавке стали, и о пустопорожних столкновениях с «непонятными техническими веяниями» (всегда в избытке уживались рядом с новаторами), и о помощи предел-ташлинским совхозам, и о победе заводской футбольной команды. (Предпочитая футболу природу и книги, Андриян по-мужицки сокрушенно подсчитывал человеко-часы, потраченные на примитивное зрелище. Впрочем, каждый по-своему профукивает свою жизнь.)
Вместе с зерном летела на Андрияна полова. По-беркутиному сугорбясь (ныло под самым сердцем), он привычно, без усилий, отвевал зерна от мякины, не унижаясь до огорчения тем, что люди эти лишь вступали в пору духовной зрелости. Как осуществленной мечте радовался тому, что жизнь и работа людей на заводе шла без него с таким же постоянством отлаженности, как и при нем. Это питало уважительное мнение и о самом себе. И особенно о времени… Уже несколько лет завод спокойно живет под своим изначальным именем Железной горы. А ведь были времена скоропалительных переименований…
Лишь рассветало за Сулаком, по белесому взъему небес вились ржаво-рыжие и черные жгуты дыма, а на площади перед заводом туго гудели голоса людей.
Тракторист, надвинув кепку на глаза, задом подогнал трактор к самой ограде вокруг монумента. Двое в спецовках не по-рабочему несноровисто поднялись по лестнице на пьедестал, потянули трос. Гадючьи поползнем прошуршал по клумбе витой стальной трос, губя цветы. Старая дворничиха только что полила эти цветы и, опустив руки, мокрые, в земляной жиже, смотрела то на Толмачева, то на тех, захлестывавших петлю на бронзово-мускулистой шее монумента.
Тракторист гонял желваки на смуглых челюстях, прикусив погасшую папиросу.
— Опустите ниже! — закричал он. — Под мышки захлестывайте… нельзя же за шею…
Скулы вспухли, горячим ветром подсушивало на них пот, похожий на слезы.
Те двое, пыхтя, отдуваясь, завели трос под грудки, слезли, отбежали в сторону, сбивая пыль с выпуклых, как у дутышей, животов и толстых ягодиц.
Тракторист выплюнул папироску, косым взглядом полукружно глянул на толпу, двинул рычаг. Чем круче клонился монумент, выдергивая ноги, привинченные к постаменту, тем упрямее проступало грозное литое надбровье.
Упал он левым боком на асфальт, медно звеня, кажется, плотнее прижимая руку к сердцу.
На фасаде заводоуправления, окантованный разноцветными лампочками, горевшими даже в светлынь, сиял свежими красками большой портрет довольного, с мужицкой хитринкой, нового кандидата в монументы. Художник, видно, торопился, замазывая портрет развенчанного: из-под галстука нового портрета чуть проглядывал воротник военного мундира, в котором ходил покойный генералиссимус.
Завод дымил трубами, обогатительная фабрика шуровала руду. Машинисты горячих путей развозили слитки. Не останавливались ни на минуту, и жизнь не останавливалась.
Постоял Андриян на площади у Вечного огня — горит, не погас.
И тут никто вроде не заметил Андрияна, настолько он был привычен для всех, как член своей семьи.
Людмила Узюкова показывала разраставшийся на глазах город сразу трем президентам молодых восточных стран: желтому, черному и просто смуглому.
Показывала бассейн — руду выбрали, ямы забетонировали, дно речным песком озолотили, пустили проточную воду, рыбу развели. Нашелся доброхот, разбил парк на перемычках. Рабочие со своими детьми купались, старички холодовничали у книжных киосков, сработанных из березовых кругляшей вроде избушек лесовиков, — невольно улыбнешься, вспомнив сказки детства.
Потому ведь и занесла судьба этих президентов на Железную гору, что сам Андриян со своими учениками-мастерами строил заводы в управляемых теми президентами странах. Походите, поглядите, опыта набирайтесь, мы не жадные… Важно построить, а в гидах нехватки не будет — как бы меж делом праздная мелькнула думка.
Людмила передала президентов председателю горсовета, тоже молодому, с устойчивым румянцем на сытых щеках. Он назвался мэром и с любезной улыбкой рассадил гостей по машинам, сам распахивая дверцы перед ними.
Освободившись от иностранцев, Людмила Узюкова стала попроще, позорче на своих. Подошла к Андрияну, заглядывая в выпуклые, хрустально похолодевшие глаза.
— Андриян Ерофеич, мы присутствуем при историческом моменте. — В тоне, в блеске глаз ее было столько возвышенной взволнованности, доброты и радости, что Толмачев легко, с некоторой усладой становился поучаемым.
— Конечно, конечно, — соглашался он, — глагол времен, металла звон. Зря ничего не бывает… Поживем — увидим.
— Тут важно понять, суметь не запутаться… — уже жестковато начала вразумлять Узюкова, чувствуя, что старик уходит из ее рук.
«Да что ты, пронзительно образованная, не даешь мне помаяться в раздумье, сразу же спасаешь? Уж очень заботишься, как бы не надорвался умственно», — подумал тогда Толмачев.
Постепенно притерся сладостно намаянными плечами к привычному. И теперь уже совсем не удивился, что заводу и городу вернули извечное имя горы Железной…
Когда заводские дела были оговорены, Андриян рассказал своим товарищам о железногорском пекаре Федоте — в той заморской знойной республике выпекал он хлебы разных сортов для советских рабочих и на продажу. А рядом бородатый австралиец восхвалял искусством свои хлебы. На спор вызвал Федота, кто больше сортов выпечет. Выдал австралиец девяносто два сорта, блаженно налился холодным пивом. Федот перевалил сотню и остановился, вытирая пот с лица. В чем секрет? — спрашивают члены жюри.
— Секрет в муке — предел-ташлинская. Семья английской королевы, кроме нашей твердой пшеницы, не признает иных сортов. Так вот, Федот этот изводится до мученичества, глядя, как в столовых куски хлеба летят в помои. А собирают хлеб по зернышку. От забот стал худ лицом, как монах-постник, лишь просвирами продляющий свою жизнь… Придумал он выпекать хлебцы по пятьдесят граммов, в особой упаковке. Но беда-то в том, что упаковку у нас не научились делать. Нельзя ли уговорить завод синтетических изделий выручить Федота?
Усталость уже действовала на него опьяняюще, как крепкий чай.
— Посмотрю, как спасают чернозем на новом карьере, — сказал Андриян равнодушно, потому что судьба черноземов стала для него одной из заветных забот, и он не хотел упрекать других в безразличии, — занимайтесь своими делами.
Всю жизнь удивлялся Андриян с отрадой тому, что выходили на него хорошие люди — смекалистые, ухватистые и всегда своевременно. Будто бы всегда находились под руками, исполчившись к работе. Слушая жалобы, раздраженное негодование знакомых работников (ну и люди пошли! Кому верить?), он застенчиво пожимал плечами, как будто ненароком обокрал их, сманил к себе всех надежных.
Ранней весной, когда был уже оконтурен новый рудный карьер на жирных землях, молодой полевод сумел прямиком подойти к сердцу Андрияна: надо спасать чернозем. Сам ли Андриян издавна жалел заваленные породами земли, печальная ли забота холостого парня о благе грядущих поколений встревожила его, но только двинул он целую дивизию бульдозеров, машин на спасение земного чуда, созданного природой за миллионы лет. Парня же того поставил главным. Давняя жалость к земле стоила ему дополнительных затрат, не учтенных планами, косвенных и прямых нареканий, искренних недоумений (до того ли сейчас, когда позарез нужен металл!), но он, давно сознав весомость своих решений, по-стариковски отмалчивался без усилий и душевных издержек.
Бульдозеры срезали черный пласт с ловкостью хозяйки, снимающей сливки с отстоявшегося топленого молока. Улыбнулся он, увидав округлившиеся курганы чернозема за гранями карьера. Заблестел под солнцем бесплодный рыжий суглинок. Буровые машины сверлили шурфы по всему огромному скальпированному ржавому полю, взрывники начиняли их аммоналом. И помыслы Андрияна пошли на ту глубину железного клада, прикидывая, на сколько десятилетий хватит запасов для производства голубой стали.
Под ложечкой обдало холодом, и неожиданно для себя Андриян завернул в аптеку, подал давно выписанный рецепт. Лекарств, однако, не взял, боясь их темного названия и вроде бы покойницкого запаха.
Боль жгла, казалось, все нутро. И удивленно вдруг подумал он, что больше ему не летать так далеко, не доказывать, не обещать, да и, пожалуй, не заглядывать в завтра. С холодной трезвостью почувствовал он свой возраст. И будущее, чем он жил до сих пор, сузилось до зримого предел-ташлинского окоема с могилою отца на сельском кладбище.
II
Родовая чуткость к беде близких привела Алену из предел-ташлинской земли в город, и подошла Алена к подъезду большого дома одновременно с братом Андрияном.
Алена вроде и не помогала подниматься на четвертый этаж, идя след в след за ним, пальцами касаясь спины, а все же ему как-то надежнее было брать восемь длинных пролетов — дом построили еще по старым навыкам с высокими потолками.
В просторном старомодном коридоре Андриян снял пиджак, отстранил сестру, нагнувшуюся было расшнуровать его ботинки. Все же, когда брат выпрямился, Алена видела, как по лицу его ползли крупные, с фасолину, капли пота.
— Что-то душно, Аленушка… Освежусь-ка я под душем.
— Искупаю тебя, братка, ты уж не перечь мне.
Не мог прогнать Алену, зашедшую с ним в просторную ванную. Душ там с двумя веерами — один сверху, а другой на шланге, им можно одождить даже подошвы ног.
Алена не спросясь намыливала его тяжелое литое тело, угловато и крепко сложенное. Не противился, когда терла широко разработанные руки. Видно, совсем ему невесело, если не спрашивал о новостях на родине.
Прежде начесывал волосы на лоб, а после ванны Алена приподняла гребешком его чуб и удивилась лбу — круто, высоко и широко высветился.
Андриян сидел в кресле у раскрытого окна в белой льняной рубахе с засученными до локтей рукавами.
Тяжело ему было от невыполнимого желания схватить одним взглядом разлученные широчайшей черноземной долиной две горы: загустевшую заводским дымом Железную и далекую, дикую, с камнями-голяками Беркутиную. За нею леса с пахучей березой, хмуровато-зелеными дубами — днем царствует в подлеске колдовская синь, ночью плывет по вершинам легкая стружка месяца.
И хоть беркутиная тень еле ощутимым холодком скользила когда-то по детскому лицу, настоящая жизнь Андрияна и его детей, с радостью и горем, свила гнездо тут, у Железной горы.
С лета перенимал выверенные навыки и сметливость металлургов, трезво ценя размах и деловитость, пестуя в душе особенную чуткость к меняющемуся времени. И, поклокотав, как застывающая сталь, отливалась твердо и вроде окончательно его вера в державную правоту времени.
Доброта заполняла его сердце с хозяйской уверенностью постоянной жительницы. И не жалко было ему, что казахи варили для иноземных специалистов бешбармак, из Предел-Ташлы везли молодых барашков, кумыс.
«Ешьте-пейте, только проворнее работайте. Россия подзадержалась где-то в пути, надо резко рвануться вперед. Хороший хозяин прежде кормит сытно работника, а потом уж сам ест», — думал Андриян с тороватостью и гостеприимством.
В один из набегов за птицей, яйцами на Предел-Ташлу встретил Андриян ту самую Маруську, которая, когда-то совсем девочка-школьница, с робостью лисенка заглядывала в его мазанку, глазея на книги…
Купались в Сулаке. Одурманенная его ловкостью и ладностью, напавшим на него красноречием о каких-то особых людях — железногорцах, девчонка плыла к нему с неотвратимостью предназначенной. В истоме и испуге раскинулась меж сизых лопухов на припеке, присыпала мелкую чашу своего живота золотым песком. Рвалась из плена отрочества в зрелость.
— Возьми меня… в прислуги.
— Ох ты, Маруська, дурочка ты смышленая.
Совесть и неясность завтрашнего дня остудили его: что бы с ней стало, если б он ушел, оставив ее? В те времена детей рожать любили в благостной законной открытости при ласковых поблажках старших, изготовившихся потетешкать наследную молодь. Маруська была по горячке просватана за дракинского лавочника. Где-то на полустанке Маруська убежала от него. Она была здоровая и сильная, иначе бы не прошла снежной целиной сорок верст за ночь и не постучалась бы довольно спокойно в форточку барачной комнаты, где жил тогда Андриян Толмачев. И лишь отдышавшись на его руке, сказала, что два волка повстречались ей, но она прошла меж них и только раз оглянулась: брели они за нею, как собаки. Жизнь с Марусей пошла ладная. Рожала детей крепких, с толмачевской царственной приветливостью…
В переломную ту пору приехал к Андрияну брат Терентий и пошел с ним к мартену. Угорел от голубого чада, оглох от грохота, сомлело глядя на Андрияна.
Жарился и варился тот у мартена с такими же, как сам, жилистыми мужиками: то и дело обливали их водой из шланга, и пили они подсоленную струю. Вроде бульона показалась она Терентию: «Господи, да он сварится!» — подумал Терентий.
А когда пошла сталь тяжко-огненным потоком, Терентий, боясь уронить свое достоинство, встал рядом с братом перед ковшом. Полыхнуло на него жаром, и он схватился за мотню.
— Как бы не спеклись… они еще сгодятся. — Его ёрническая самозащита вызвала лишь усмешливые взгляды хорошо понимавших его горновых.
После душа спросил брата, много ли он получает за адские мучения. Андриян сказал, что платят ему поболе, чем бахчевнику, иначе бы не стоял у огня. «Пока молодой, погреюсь, потом чуток отступлю. Много желающих заменить меня».
— Собрать бы все ученые книжки — ив эту печку, а ученых — в океан. Раз сделать грех, и всем — тишина в награду.
— А голова у тебя не болит с похмелья, Тереша?
— У машин память короткая, у земли — вечная.
Последней была та встреча братьев…
Вместе со своим заводом Андриян выдержал перегрузки военной страды, не обесплечился ни телом, ни духом. И лишь теперь стало подкатывать под ложечку, будто оступался. И в сознании его время вырастало во всемогущий дух с зоркой чуткостью ко всему, что пришло процвесть и умереть. Редко запаздывало время пробить урочный двенадцатый час…
Над Железной дымы горели и кипели, а далекая Беркутиная гора о чем-то задумалась, прислушиваясь к беззвучному вызреванию облака в грозовую тучу.
III
Квартира пропахла травами, будто стог сена сметали на полу. Алена готовила настои, отвары, тихо причитала.
Навестившая Андрияна Людмила Узюкова усмешливым и ласково-обидным голосом спросила, не в дремоте ли бабка бормочет. Старуха темнила ее душу своими причитаниями, шевеля не по возрасту румяными губами.
— Не пугайся, все обойдется, — сказала Алена Людмиле, тревожно поглядывающей на задремавшего Андрияна, — первая волна принакрыла Андрияшу, целые полдыха сидела на груди. Ладно, полдыха, а то бы конец. Ну, теперь отхлынула. Пошучивать стал.
— Я уезжаю, тетя Алена. Ты уж, пожалуйста, лекарства давай… Ну и травы…
Алена молча поклонилась ей, тая в глазах застенчивую веру в свое врачевание. А когда заглохли бойкие ее шаги, Андриян взял со столика сандаловый веер, забытый Узюковой, обмахнулся раз-другой. Крепкий нездешний запах уманивал воображение в тропические джунгли, а Андрияну хотелось емшана понюхать.
— Отнеси-ка эти щепочки на кухню.
Алена присела в уголке — вязала шарф брату, напевно тянула, как над зыбкой младенца:
— Вострубили-восплакались заводушки — али мы тебя чем прогневали? Железных дел мастера-умельцы руками разводят, головами покачивают — мы ли тебя не уважали?
Мост через речку тоже горевал по Андрияше Толмачеву, аж сугробился. По Алениным причитаниям выходило, что все сработанное в краю не обошлось без умелых рук ее брата.
Всколыхнулась лесная полосушка во степи — зачем нас покидаешь? Малы росточком дубы, ясени, березки белые, клены лапистые. Едва ли схоронятся волчишки, зайчишки.
Звери, птицы и рыбы также, оказывается, прослышали о хвори Толмачева и приуныли. О смятении в заповеднике с жалобой наговаривала Алена:
— Без твоей-то острастки крутенькой охотнички-охальнички будут постреливать нас, сиротить птенчиков наших. Лихоимцы будут сети закидывать, икру из нас, осетров, потрошить, тела наши гиблые в кусты закидывать. — Тут уж она пристальнее взглянула на брата. — А велит резвак новоявленный беспамятный хатеджу посередь заповедника выстроить. Хочу, говорит, прямо из окна, с крылечка постреливать птицу летучую. Строители-мастерители головами покачивают — не пройти по озеру, по болоту, не снести камня белого… Но голован средь них находится, садится на вертолет, когтит железобетонные сваи, летит на самое тайное озерцо, в самое царство птичье и рыбье. Втыкает сваю за сваею, ставит дом-терем с крылечками. И резвак сотоварищи поутру до солнышка бьет-палит из двух стволов по птицам… неводит осетра…
Заглянула в глаза брату и враз поскучнела, вздохнула.
— Да… доехала тебя хворь… Живот болит, вижу по желтушному переносью… Есть у меня настой.
От первой кружки настоя ножи заработали в желудке, пот потек на глаза.
— Аленка, шайтанова ты сваха, помираю, кажись.
— Поставлю на ноги, сказано тебе.
Виделось ему в горячем сне, будто некое голо-скелетное создание чем-то долго маялось, обрастя телом, а уж под утро при свете звезды ласково улыбнулась ему его давняя любовь.
Проснулся в кровати на заре от голода. Сестра есть не дала, а велела еще кружку выпить. Обжигало, но без болей. На закуску дала сырой баранины.
— Поешь, опять заваливайся спать.
Тепло заливало все тело, и Андриян слышал сквозь сладкую дрему голос, легкие шаги. Уж так-то покойно было ему, будто младенцу в теплой зыбке.
Травами ли поправила Алена брата, причитаниями ли разжалобила смерть, уже взявшуюся было всерьез за Андрияна Толмачева, но только он оклемался.
— Жил ты просто, по-русски, и помирать надо по-русски, — сказала ему Алена. — Не торопись, сделай свои дела. А то как же иначе? Бац-бац и в могилку? Попрощайся с родней. На это десяток годов надо… а то и больше.
— Неграмотная, а как уламываешь, уминаешь беду, — сказал Андриян.
— Приехал бы на месячишко, братик. В путаницу не втянем. Без тебя я не вернуся.
— Эх, сестрица, довезешь ли меня до родной земли? На полпути как бы не развязались узлы…
IV
Как только черноземная степь зазеленела ароматной сочной травою, а кобылицы нагуляли жир, пастухи начали приготавливать богатырский напиток в турсуках — кожаных мешках. В расцветшую травами, затрезвоненную жаворонками степь съехались на кумыс недужные упитывать, укреплять и обновлять себя.
Радостью были для жителей многоэтажных домов, окуриваемых дымом индустриального гиганта, любая хатенка, мазанка или даже сараюшка — не спорница с заревой прохладой, доверчиво раскрывшая оконце на шепот трав, кустов и птичий щебет.
А предел-ташлинцы все — от грудного младенца до старика — пили допьяна самодельный кумыс.
Приехал и Андриян Толмачев индустриальную усталь выпарить из костей березовым веником, кумыском отдохновенно затуманить душу, напиться тишиною вдали от своего зевластого детища — металлургического комбината.
Алена помогла ему отыскать бугорок в лесочке, откуда потекли речки — одна в полуночь, другая на полдень. И пока он, сидя на теплом камне, холодил левую руку в ручейке, на север бегущем, правую — в ручейке, бегущем на юг, Алена, выпростав ухо из-под платка, прислушивалась к таинственным звукам. И потом рассказывала Андрияну, его же беря в свидетели, будто слышалось ему жалобное расставание двух сестриц-речушек, из одного материнского лона вытекающих из-под бела камня.
— Где же мы с тобой сустретимся, милая сестрица-речка, в полночь текомая? Не заплутаешься ли ты в длинной ночи? Не скорежат — не сморозят тебя морозы лютые?
— Не плачь — не печалуйся обо мне, сестра, к солнцу бегущая. За тебя растревожилась я — по степям, пескам не усохла бы ты. Не заросла бы полынь-травою, горькая участь твоя…
Андриян согласно кивал головою сестре.
Управляющий кумысным совхозом Беркут Алимбаев предложил Толмачеву на машине поездить по угодьям и коричнево засиял широким лицом, когда Андриян попросил оседлать смирную лошаденку и дать сопровождающим молчаливого джигита, лучше бы из молодых табунщиков.
Спокойнее, почтительнее и немотнее Силы Саурова не нашлось. Не спросишь — рта не раскроет. Выехали до восхода солнца. Табун кобылиц рассыпался по сочнотравному отложью. Парень в чекмене, зеленой рубахе, подпоясанный по тонкому стану ремнем с бляхами, в белой войлочной шляпе ехал на своей кобыле на полкорпуса позади, за ним бежал жеребенок, а лохматый пес спел впереди Андрияновой лошади.
Легко, без усилий и помех, растворялся Андриян не то в думах, не то в воспоминаниях, овеваемый духменным воздухом, глубоко прозрачным и проглядываемым чуть ли не до Железной горы.
И едва лишь проснулось в Андрияне желание, моргая детскими глазами, взглянуть на родной Предел с того высоко округлившегося кургана на берегу, как Сила Сауров незаметно, вроде бы подчиняясь лошажьей прихоти, въехал на темя кургана. Спешился, помог Андрияну, улыбнувшись спокойно-весело своими яркими губами, на верхней уже заметно золотился пушок. Лошадей отвел к кустам цветущего дикого абрикоса. Под тем вековечным бобовником родила Андрияна в сенокосную пору мать-крестьянка совсем не на ту жизнь, коей судило время жить ему. Слыхал Андриян от матери, будто бы отец, обтерев косу пучком травы, ласково упрекнул: «Опять сына шлепнула? На муки нонче родятся парни, согнут или убьют».
Позже батя жалел, что третьим дитем была девка Аленка, а не парень: очень уж нужны они ему были в крутую годину революции. Совсем у молодого Ерофея вырвала пуля жизнь из широкой смелой груди. А матушка ушла вместе с Терентием, в азиатской степи сложила крылья, только прах ее и привез Терентий в Предел, захоронил в могилу бати.
От природы ли надолго затаилась в его глазах ветровая степняцкая широта, любовь ли туго налила его смолоду самоуверенностью, но только вроднился Андриян в эти земли, в эту жизнь. Огневая, без холостых ходов, судьба приподнимала Андрияна и на каждой ступеньке, взваливая новый груз, тихо спрашивала: «Ну как? Не трясутся ноги? Не рябит в глазах? Подымайся, вознаградой тебе будет синь побескрайнее, поглубже ломота устали в костях, позахватистее помыслы, порезче и пронзительнее прострелы в душе, когда привычная к тверди нога оступится ненароком и сердце захолонет».
Подошел к старой ветле. Ишь как развалило по стволу надвое. Под ее ветвями спасался он с Маруськой — огненной крестовиной ударила гроза, расщепила надвое. Вихрь всосал воду из пруда вместе с блеснувшей рыбешкой.
Холодновато-горький ветерок прошел поблизости от сердца, и подумалось Андрияну, что, наверное, последний раз стоит он у этой реки. В думах этих не было обиды или растерянности, не было и чувства освобождения от утомившей жизни. Жить еще было чем, хотя чувствовал в минуты усталости, что ходит по окрайку своей жизни. Но оступиться в небытие хотел бы спокойно, не изнуряя себя и близких маетою.
А степи с горами были в самой лучшей молодой поре июня. Поля зеленели сильными всходами пшеницы, рожь упругими волнами ходила под легким ветром, непаханые всхолмленные пастбища были сочны, и лишь едва-едва серебрился, ковыль, крепко пахло кочетками и дремой, табуном, рекой снизу.
Сила в своих мягких без каблуков сапогах подвел к нему лошадей в ту самую минуту, когда Андриян как бы охмелел от своих дум и духовитого воздуха. Они встретились глазами и улыбнулись.
«Для него эта речка не как другие, а особенная, потому что отсюда, с этой земли, с этой вот высокой кручи пошел он. И память о них понесет парень на всю жизнь», — думал Андриян.
«Хороший старик, спокойный, не поучает, не трещит языком. И в седле сидит, как наш», — думал весело Сила, глядя, как покачивался в такт шагу лошади Андриян.
«Не гонят и не рвут губы удилами, а это хорошо, уже жарко и в холодок пора», — думали лошади, легкой рысцой с подсевом устремляясь к хутору.
Пес догадывался обо всех, об их намерениях, бежал впереди, высунув язык, и лишь временами оглядывался, присев на хвост, чтобы лишний раз убедиться в своей прозорливости.
V
На выходе из леса в степь гляделся дом Алены и Филиппа в реку Сулак окнами с узорной резьбой по наличникам. На поляне справа красно млела на солнцепеке земляника. Грибы, поднимая палый лист, упруго лезли к свету. Кланяясь надворотне, въехали на чистый двор Андриян и Сила, поставили лошадей в сарай.
Избы, как птицы на роздыхе, призадумались по вогнутому лукой берегу. Когда-то река тут текла, но постепенно отступила к правому гористому берегу, оставив старицы, ендовы, озерца, поросшие кувшинками, осокой, камышом. Малая река, впадающая в Сулак, разбилась на рукава по низменности, заросла по берегам ивами, осокорем. Луга пахли травой. Кони паслись за бродом, четко вытенились их спины и головы в лившейся над лугами вечерней заре.
Наискось по зеленому берегу от старицы белела цепочка гусей — возвращались домой с гусаком впереди.
По дощатым ступеням крыльца Андриян поднимался легко, и ноги радовались нескрипучей прочности. Сила шел следом, не мешая ему.
Травами и медом, зрелым квасом и сосной пахну́ло в сенях.
Из холодного запотелого ведра Андриян зачерпнул родниковую воду, раздумчиво, с усладой цедил сквозь зубы.
На кухне никого не было, пахло вымытыми скоблеными полами.
Из горницы доносились поющие голоса. Андриян приоткрыл дверь — Алена и женщина в темном на коленях стояли перед большой, во весь угол, иконой и печально пели заупокойную молитву. Икона была старого письма, большая, с богородицей в центре, а по бокам ангелы и звери держали свитки грамот, тяжело закудрявившихся от вековой тайны, в них написанной.
— Да кто же помер-то у вас? — спросил Андриян.
— Подожди за дверью, — сказала, не оборачиваясь, Алена.
Рядом стоявшая женщина еще ниже опустила седеющую прекрасную голову, не прерывая пения, чистого и жалобного.
Андриян попятился в прихожую, притворил дверь.
Незнакомая женщина, тонкая, худая, в темной юбке и темной кофте, придерживая платок у подбородка, с тихим изяществом скорбящей поклонилась Андрияну Толмачеву, потом Алене, ответила на поклон Силы и тихо вышла.
— Уж лучше бы он сам помер, мы бы грех на душу не брали, не отпевали бы заживо раба божьего Мефодия.
— Ты что же, сестрица, одних на ноги ставишь, других хоронишь во цвете сил? — сказал Андриян.
— А и что? — отвечала Алена, собирая гостям на стол: никогда не спрашивала, хлебосольная, хочет гость или не хочет, собирала на стол. Сызмальства так привыкла.
— Кто же эта женщина? — спросил Андриян, все еще находясь под обаянием скорбного изящества женщины, теперь уже пересекавшей луговину легко, будто воздухом несло ее бережно.
— Да жена Мефодия Агния. Аль не помнишь?
— Ванькина мать? Прямо царица… — Андриян глянул на Силу: почтительно-радостное было у него лицо.
— А отпевали мы его не для смерти, пусть затоскует и вернется к ней… Нельзя ему так-то губить себя. Засвоеволился мужик, низко ему под небом стало.
Сила осведомился у Андрияна Ерофеича, нужна ли ему лошадь.
— Какая ему лошадь, парень? Отъездился, отджигитовался, поживет у нас, стариков, — сказала Алена.
Сила склонил кудрявую голову, прощаясь. Андриян встал и пожал его теплую руку.
В сени парень вышел, ступая на носки, так же тихо вывел лошадей, закрыл ворота и калитку, шагом отъехал от дома, а потом уж пустил в намет, держа на поводу порожнего меринка.
Андриян и Алена глядели из окна, пока не скрылся в лугах Сила. Улыбнулись.
— Мало таких сейчас, чтобы старших уважал, себя в строгости держал. С налета к нему даже нахрапистый не ринется: спокойствие-то у него с достоинством. Жалко, молод парень, а то бы лучшего зятя не желать-искать. У нас с Филей ведь три невесты. Любую бы отдала. Только бы заикнулся. Хочется по-людски. У Насти вроде налаживается с Пеговым Сережкой, мотоцикл с коляской нужен в приданое. Ох, братка родной, обещала не впутывать тебя, да уж терпежу нет. Ушел Ванюшка от Мефодия и матери… Господи, как он тосковал по отцу своему. По сыночку нашему Васе. Под страхом жили мы с Филей — истает мальчишка… А теперь вот… Хоть бы образумилась Олька… не сродница она ему, внучкой числим, а так чужая. Ты уж не проговорись…
По каким-то своим бабьим соображениям Алена еще в первый день гостевания у брата покрасила свои сильные густые волосы в игривую рыжеватую масть. Теперь волос отрос, и от корней как бы запенилась белоснежной выделки седина.
— Гляжу я на тебя, Аленка… видно, греховница ты, как братка наш Тереха… Он вместился тут, на родине-то?
— Живет в шорной, сбрую шьет. Прямо из окошка удочки кидает в заводь.
Алена рассказывала: поигрывает Тереха. Бабы винят: будто мужиков сманивает в путешествия — то в пески, то в горы; мужики подозрение имеют, мол, соблазняет бесхозных баб, доведя их краснобайством до полной душевной и телесной разомлелости. А разве он виноват, что ласков и умен?
Андриян посмеялся и смехом своим порадовал Алену.
VI
Что бы ни говорили о старшем брате, хорош ли, плох он, а долг повелел Андрияну навестить Терентия в его шорной на берегу Сулака.
— Вот моя наука и техника, ремесло мое под старость, — сказал Терентий, обводя руками низкие саманные стены, увешанные дегтярной и еще не мазанной сбруей. — Живу… — уклончиво продолжал он, сняв фартук и подсаживаясь к брату на скамейку в тени вишни.
Грустное и сладкое вызрело в сердце Андрияна желание выманить брата из его отговорчивости на открытое поле, чтоб вешним ветром распахнуло душу до самых детских глубин. Но давно утерянные вместе с юностью позывные не приходили на память. Трезвая обжилась в голове мысль: «Да и нужно ли мчаться в луга детства? Не успеешь разыграться, как желтым суглинком ляжет под ноги развилок и навсегда разведет-разлучит нас. Кричи не кричи — не донесет ветер голоса».
Брат по привычке скучно ворошил давно перегоревшее в нем, да и не столь уж важное для него самого. Воля, мол, не всем полезна. Вон Елисей Кулаткин взял в свое время полную волю, в один день оставил без молока детей, внуков, своих в том числе: извел частных коров. Терентию-то какое дело — одинок ведь. А то разрешил престарелым бабам обзавестись ишаками, ну там дровишки, сенца козе, глины привезти. Татарин-старик, известно, работает, пока не успокоят его могильным камнем. Разрешил, а потом велел уничтожить, чтобы через эту животину не лился яд в сознание, а то, чего доброго, за кривые сабли схватятся — и вспыхнет на солнце зеленое знамя газавата. Куда девать ишаков? На махан не годятся, волки не режут: пахнут невкусно…
Да Кулаткину что? Убытка не несет. Опрокинулся воз — не беда, встали, встряхнулись, перешли на другой — поехали! Завалы, мол, убрали.
— Не о себе моя забота, — говорил Терентий. — О природе-матери болит душа. Человек вроде сына ее. Не шибко ли взыграло баловство сына? Не туда сын полезет, она гневно отмашкой хлобыстнет, и покатится сынок, как кутенок, с разбитой сопаткой. Природа возьмет свое тихонько, когда задремлет человек. Глядь, а на месте искусственного моря — болото с комариным гудом, кочарник.
«А ведь это последняя встреча… старики», — резко и гневно прочертило в душе Андрияна. И сунул он первопопавший ключ в сердце брата.
— Чего ты ныне хочешь? — голос низко и ржаво прозвучал.
— Исповедуюсь, не хочу. Во мне самом — все, что нужно и не нужно. А нужно, брат, не все, что кажется нужным позарез. Бог наказал меня — не дал забвения. Ладно бы только моя жизнь и детей моих, а то и родителей и дедов вот тут, — Терентий коснулся широкой, в пятнах чистого дегтя, рукой своей груди. — С этим я и помру… Все испытал… Я, брат, богател до поры до времени там, на новом-то месте. А потом подумал: а зачем? Свалилась машина с моста — не стал подымать, только дочку вытащил… помаялась три дня, родила мертвого, умерла. Сказал людям: кому надо, подымайте машину, а мне ее на глаза не надо. — Терентий поднял голову, взглянул на брата и, отпрянув от вишневой ветки, минуту давился сухим плачем. — Проклял я богачество и суету…
«Оседлала тебя смолоду дикая жажда коноводить. Встал ты, слепой, поперек дороги, растопырил руки — не пущу! Сам исковеркал свою жизнь, брат мой. Горько мне, и лют я на тебя» — эту торжествующую жестокую правду Андриян не мог сказать брату, не привыкнув бить лежачих.
Долгим молчанием помог он Терентию уйти в его мир, и, когда уход завершился, глаза Терентия, как бы сморгнув пепел, заблестели.
— Ты, Андрияш, уж прости меня, на старости лет чего только не придет в голову…
— Ладно, не сужу не ряжу. Поднарядись, пойдем к Аленке.
Терентий вышел из горницы прямо-таки молодцом — кремовая рубашка с рукавами выше локтей забрана темными брюками, отглаженными в стрелку, чуть напущенными на сапоги, а голенища мягких сапог отвернуты белым подкладом наружу. Чуб наискось нависал на правую бровь.
Братья шли к сестре, подлаживаясь шагом, легко.
VII
Перед закатом к дому Мефодия Кулаткина подъехал газик. Мефодий накинул пиджак на плечи, мягким шагом вышел в сени, просовывая руки в рукава.
В калитку входил Федор Токин, весь широкий — плечами, грудью, лукаво-умным лицом. Улыбаясь с секретом, сказал, что «сам» тут и вроде нету его — одновременно.
Мефодий поднял палец, строжая, встряхнул головой и, балансируя на носках, как бы боясь разбудить кого-то чутко задремавшего, слетал в дом и вынес ящик. Федор хотел перехватить ящик, но Мефодий плечом отстранил его, улыбнувшись, понес ящик к машине.
— Армянский, — сказал он. — Одну бутылку заначь себе. Где сам-то? — спросил он, подмигивая.
— Не велел сказывать… Я у тебя, Мефодий Елисеевич, не был… Вроде случайно с коньяком заехал к нему. Сам не пьет, да гости к нему нагрянули.
— Я понял.
Мефодий знал места отдыха Андрияна Толмачева в своих землях: или на пасеке, или у егеря на Сулаке, где успокаивают и веселят огромные луга с протоками. Слыхал, будто Толмачев вместе с генералом, командующим округом, летал на вертолете бить гусей на озерах или сайгаков в степи. Туда приезжал знаменитый песенник на двух машинах, засаливал гусей в кадушках, вез домой.
— У егеря Андриян Ерофеич? Поди, уж орошаемой станции земледелец Ахмет и кумысники там? И райкомовцы?
— Да к кому ты ревнуешь? Кто они, райкомовцы, без нашего хозяйства?
— Потому что я ценю старика, а им лишь представиться. Полезут с докуками: еще бы ферму построить, машины бы подкинул. Налетели? И Узюкова Люда там?
— Пока нет, но будут. Это уж как водится. К самому она вхожа…
— Ну и люди, едят хрен на блюде. Уж я-то не навялюсь, если не позовет. Хотя и люблю его больше отца родного. Ты послушай разговоры.
— А какие особые разговоры, если гостюет он у своей сестры Алены? И эти три апостола при нем: Филя, Тереха и твой батя Елисей Яковлевич. Уманить его от этой троицы вряд ли удастся. Одно хорошо: на нашей земле. Давайте-ка подумаем, Елисеич, сабантуй повеселее, порадовать надо глобального деда.
Мефодий сбегал в сарай, вернулся с брезентовым мешком.
— Сетка. Поставь в заповеднике оглядошно, утайно.
— Да ведь Андриян-то Ерофеич головы нам оторвет.
— Его эта сетка… с прошлого лета, — неожиданно легко слукавил Мефодий. — Только того… ничего не знаешь, Федя. Действуй на свой риск и страх. Очень уж хочется угостить старика крупненькой…
«Не ехать — скажет: «Какой ты хозяин, если не знаешь, на твоих землях нахожусь». Поехать — спросит: «А ты зачем? И что вы не дадите минуты одному побыть?» Поеду… Выклянчу кое-что для моих овечушек-косматушек. Заодно посоветуюсь: держаться за орошаемую станцию или расстаться с нею?»
Мефодий проехал на газике по свежей плотине на притоке Сулака, свернул на давний трехтропный путь — два накатали колеса, а средний проторили кони. Высокая на гривках, хлестала трава по машине.
Мефодий остановил машину за домом Алены у березняка, вылез и, улыбаясь, направился к мужикам, расположившимся на полянке перед домом — кто на завалинке, кто на бревне, кто на земле. Андриян сидел на бревне между Филиппом и Елисеем. — Филипп был в опрятном пиджаке и сапогах, Елисей в куртке с молнией, в берете набекрень. Терентий сидел позади брата, скрестив на груди руки. Из окна выглядывала Алена, медно светясь загорелым лицом.
Настроение уверенности, бодрости овладевало Мефодием всегда при взгляде на Андрияна Толмачева, и особенно сильное впечатление производили на него конференции, совещания, где собирались такие вот отобранные жизнью, просеянные через редкое решето опыта люди.
— Земля слухом полнится, Андриян Ерофеевич: говорят, сам появился.
Андриян встал, прямя высокий худощавый стан, взглянул на Мефодия быстро и светло-пронзительно.
— Сам? Сам-то, чай, в закутке сидит, — сказал он. — Устраивайся на насест, Мефодий Елисеевич, с нами, старыми кочетами.
Мефодий сел на траву рядом с Токиным, по-татарски подобрав ноги.
Улыбаясь глазами, Андриян похлопал по плечу Елисея:
— Вроде подкрепился, Елисей Яковлевич?
Шел от Елисея крепкий махорочный и свежий винный запах.
— А ты, Филя, как живешь-можешь? — Толмачев повернулся к Сынкову: пахло от него молоком и свежей травой, как от теленка.
— Я весело живу, как все!
— Грибы-то в колках как ныне будут?
— Мно-о-ого! — нараспев и радостно сказал Филипп.
— Что врешь? Какие грибы? Нет ничего, — с печальной злостью сверкнул глазами Елисей Кулаткин.
Жарко накалилась шея Мефодия. Отец временами горестно удивлял его: как оттеснили на пенсию, все стало не по нем, будто переворот совершился в обществе. Никак не притрется к жизни. За всю свою жизнь не вспахав борозды, не накосив копны сена, Елисей добровольно взялся охранять природу, изводил себя тревогой до бессонницы, заигрывался до желчных слез и надрывов. Чуток, ох как чуток к веяниям дня мой батя. И активность временами захлестывала его с головой. В пересолах и сказывалась его сила.
— Ты случайно не поднес старику рюмашку? — тихо спросил Мефодий Токина.
— А рыбка как? — уж явно подыгрывая, обратился Андриян к Филиппу.
— Рыбы? Мно-о-о-го! — все тем же ликующим распевным голосом с младенческим захлебом отозвался Филипп, вскидывая голову, зажмурясь, как соловей в песнопении.
Глаза Елисея разбежались: один под лоб, другой к носу. Рот искривился.
— Какая рыба? Всю потравили… Ты же своим заводом сгубил…
— А ягоды как в этом году?
— Ягоды? Мно-о-го!
— Какие ягоды? Скотина истоптала подлески. Сучки на зиму режем корове и овце, сучкорм то есть.
— Это верно, сенов не хватает, — сказал Филипп. — Овец скоро негде будет пасти. Угонишь в степи, а чем поить? — Филипп с упреком и надеждой смотрел на Мефодия.- — О родничках перестали думать. За двести сажен от реки, озера али колодца нельзя пахать. Раньше нужда заставляла блюсти родники: коней, быков, себя надо было поить. А нынче вылупим глаза, мчим на машине за сто верст пескаря ловить. Беспамятно хозяйничаем, огороды на берегу копаем. Чуешь, Андрияш, вонью несет с лугов? Щучье озеро погибает. Затягивает. А глубоко было: помнишь, топор к вожжам привязали с тобой, бросили с лодки — дна не достали. Рыбы! Ночью старая щука, мраморно-пятнистая, одним глазом (другой птица склевала) глядела на луну и жалилась: сгубили нас люди и сами могут околеть от засухи.
— А я разве не про то же толкую?! — воскликнул Елисей, торжествующе глядя вокруг. — Всю жизнь моими идеями дышишь, а все споришь: «Много!» «Весело!» Знаешь, Андриян, Калмыцкий брод? Прошлый год парень дракинский утонул в модных ботинках. Весь истлел, в природу ушел, а ботинкам хоть бы что — не гниют и раки их не жрут. Ощерились под водой, так и скалятся до сих пор. Сам видал! От природного дерьма реки сами очищаются, бактерия есть работящая, вроде дворника, только не пьянствует, не ябедничает, анонимок не сочиняет. От химии трудно природе отбаниться. Грязь нетленная.
«С чужого голоса поет Елисей? По-стариковски погнался за модой плакать по природе? — думал Андриян. — Всегда он в первых рядах закоперщиков».
— Что-то, Елисей Яковлевич, мрачный? — спросил Андриян недовольно.
— А ты, Андрияш, веселый. Отец твой пахал, грехом считал зорить птичьи гнезда… А ты жизнь заканчиваешь как? Закоптил своим заводом все вокруг. И винить тебя нельзя. И никого нет виноватых. И я сам губил…
— Врешь, дорогой земляк, рыбу я не губил. И жизнь пока не собираюсь заканчивать, — сказал Андриян. — Что-то ты на старости лет спорить начал с железом, а?
Мефодий с жестковатой улыбкой глядел на отца — в глазах светился грозный ум.
— Дорогой батя, ты уж заодно поплачься о дудаках, стрепетах. Сейчас многие статейки промокли от слез по природе. Гербициды вредны, травленым зерном не повреди здоровье сусликам, мол, птица то зерно клюет, дохнет. Да как же мне сусликов травить? Каждого за лапки держать и яд в рот лить? Сами не знают, о чем плачут.
Андриян обернулся к Терентию, хитро похвалил Мефодия за собранность и силу, выверяя свою задумку насчет его дальнейшей судьбы.
— Хозяин. Хваткий, — охотно согласился Терентий. — Только выбьют из него блох молодые ребята — в бабах заплутался, плут.
— Э-э-э, ястреб востроглазый, не тебе баить-говорить о женщинах.
— А что? Смолоду бил птицу в небе на крыле, а гнезд не зорил… Сейчас в душевности загадка.
— Не смутьянь молодежь безответственной демагогией, — припирал Мефодий отца, с родительской заботой поглядывая на стоявших поодаль Ивана и Силу Саурова. — Им за овцами да лошадями ходить, а ты пугаешь их…
— Говорите, говорите, — попросил Сауров: страхи эти были для него веселы.
— Ну-ну, подайте голос, молодцы, очень уж знать охота ваши мнения… по столь глобальному вопросу, — Андриян потирал свои руки азартно.
— Андриян Ерофеевич, да в статейках-то кричат о погубительстве природы понарошке, — отозвался Иван. — Так это… мода…
— Разъясни.
— Концы с концами не сводят: хлеб, мясо, молоко подай, а бересклет в лугах не вырубай, хоть он мешает табунам, — снисходительно, как о шутниках, сказал Сила.
— Увлеченно горюют, — заглушил Ивана треском мотоцикла лихо подкативший Афоня Ерзеев, голубым смрадом окурив траву.
— Себялюбцы! Ты, Афонька, промчишься ночью, сотню людей взбулгачишь, как на пожар! — Правый глаз Елисея стал меньше левого, остекленел в строгой неподвижности.
Как о некоем не то божественном, не то сатанинском чуде Терентий с лукавой притайкой рассказал, будто глухой полночью догнала его в степи остромордая, как борзая, машина, с ходу остановилась, откинулась дверка, и он сам не помнит, как очутился в машине на заднем сиденье рядом с молодой женщиной в темных очках, с ребенком на руках. И у водителя очки, схожие с глазами филина. Диковинная машина летела, лишь изредка нащупывая колесами дорогу, будто норовя удостовериться, не оторвалась ли она от земли. Захотело дитё по серьезной нужде, а водитель и не думает останавливаться, гасить скорость. Кнопку нажал, и тут же пеленочка-автомат сама подтерла, подмыла дитё, в ящичек спряталась и даже одеколоном побрызгала атмосферу в машине.
Несколько оторопелый смешок не смутил Терентия.
Филипп загорюнился насчет своей отсталости:
— А мы-то как? Под кустом, и сколько дум передумаешь, кузнечиков наслушаешься. А то вот, бывало, копнишь, воткнешь вилы средь луга, шумишь: «Бабы! Я спрятался!» — а сам за вилами угнездишься. Теперь, значит, машины… Ох, умные люди пошли!
Токин побуждал Мефодия разогнать метким словом стариковский парламент, привязать внимание глобального деда к совхозу.
Мефодий двинул локтем в бок Токина: не торопись, Федя. За притчами стариков скрыты корни — переплелась их доля-судьба: вместе тесно, а врозь скучно… на краю могилы шебутятся.
Дорог и страшноват был Толмачев для него. Шутка ли, ворочать такими делами. Пока старик не ушел на пенсию, нужно выпросить… ну хотя бы водопровод провел к степным пастбищам.
С эгоизмом и самоуверенностью занятого своим совхозом человека Мефодий считал, что Андриян, поскольку находится на его земле, должен думать лишь о делах совхоза. Самые же обыкновенные человеческие побуждения — отдохнуть после недуга, послушать вольные байки людей, среди которых прошли детство и юность, — казались Мефодию невозможными. Он злился на дедов, завладевших временем государственного человека, и, сдерживая раздражение, с ястребиной зоркостью сторожил минуты, когда можно спугнуть их, как воробьев с вороха зерна. И удивить, заразить Андрияна своими планами механизации ферм, распашки околоречных низин под овощи… для завода. На него он имеет прав больше, чем брат и сестра, не понимающие, что за личность этот Андриян и как надо ценить его.
«Неужели занимает его этот стариковский вздор? А может, я прихорашиваю его? Кем он окажется завтра без должности? Нужен ли будет мне? Уж не шевелятся ли и его корни вместе с ихними? Может, подумывает: не тут ли среди родных догореть?» — с какой-то холодной жалостью подумал Мефодий.
По глазам и блуждающей улыбке догадывался Мефодий — пока старики не мешают Андрияну перемалывать какую-то свою думу. «А может, обо мне? Конечно, обо мне. Но что? Я должен быть не до конца разгаданным, иначе потеряю интерес для него… Погодим, пусть деды дойдут до светопреставления, похоронят земной шар вместе со всей живностью. Выдохнутся».
Мефодий сжал руку Токина выше локтя до онемения. Внимание, Федя. Дошли до атома.
Земля серьезная начинка (Елисей), возьмет какой-нибудь псих (скорее всего ученый или генерал) да и нажмет кнопку, даже из любви к человечеству нажмет, чтобы легкий конец сделать: чик — и нетути! Невозможно? Рим-то, бают, спалил император от скуки…
Видно уж сам не замечая, что по смыслу не перечит Елисею, Терентий напирал на него сокрушительно: в азарт человек вошел, нащупывает главные тайны… а ну как потянет не то звенушко — и рухнет все, завалится? И нет ничего. Было, говорят, все это, было.
Коли Елисей огневался на науку, Терентий упрямо начал хвалить, в частности, за то, что из газа штаны делают, из нефти икру мудрят. Наука только успевала поворачиваться — оба били и оба защищали, каждый считал себя высшим судьей.
Филипп метался душой между ними, как завихренный лист. Черная ли вымястая корова, прошедшая во двор Алены, брызгая молоком, переключившийся ли на похвалу человеческой мудрости Елисей повлияли на Терентия, но только он с нажимом упрекнул человека:
— Все уродует. Породу коров развел — мучение носить такое вымя. Свинья от жира задыхается, лежмя лежит, а мы все пичкаем ее кормом. Курица передыха не знает, даже ночью несется, возбужденная электросветом. Без науки коровы были посуше, побыстрее, прыткие игруньи, безустальные, до зимы на подножном корму жили.
Елисей, напротив, готов был разводить коров о двух выменах, свиней покрупнее бегемота, а кур — несущих сразу по два яйца.
Тут Филипп почтительно и несмело подал свой голос:
— Сыты, обуты, одеты, над головой не течет. Чего же еще надо? Где предел хотениям?..
Поблескивая глазами из-под чуба, Терентий предлагал дойти всему миру до полной толстопузости, потом снова худеть али кровь малость спускать. Бают, вся история на таких весах качается. Христос начинал с черного сухаря, а батюшки стоном стонали от чревоугодия. Под крестом у них знак сатаны.
— Ну, дядя Филя, как жить-то? — спросил Андриян без улыбки.
— Поприроднее. Заводик по овощам строят на совхозной земле, на черноземе. Садятся, как слепые, мнут родного ребенка… — У Филиппа побелели губы. — Уж если привыкнуть к такой трате земли, тогда жить-то чем?
— Вот это верно, — заикаясь, начал было Иван, но голос Насти со двора позвал его, и Иван, сутуля широкие плечи, вприскок бросился к ней, легко перемахнул через плетешок.
— Чего звала?
— Да просто посмотреть: послушный ты или нет. Помоги Ольке корову привязать.
Иван привязал корову к сухой ветле.
— Иди зови друзей к себе в гости, нечего тереться около стариков, — сказала Ольга Ивану. — Управимся, с Настей и Клавой придем к тебе.
— Гостевать или как?
— Не все тебе равно?
— Одна приходи на заре.
— Подумаю. Не побоишься, Иван?
VIII
В сапожках, в легком платье, накинув на пшеничную голову черную кисею, пришла Ольга к Сауровым под вечер. Анна глянула в ее глаза, хлопнула себя по бедрам.
— Ну и зелье ты, девка!
— А что? — спросила Ольга, поднимая к свету лицо с чуть вздернутым носом и веселым подбородком. — Откуда это видно, тетя Нюра? — Прошлась по комнате, молодо постукивая сапожками. — Вашего Силантия муха, что ли, укусила? Летает, своих не признает. Ненормальный.
— Нормальный — чересчур даже.
— Какой же нормальный? Не может прямо дорогой ходить, кидает его с краю на край.
— Махни на него рукой, Олька, — сказала Анна и разъяснила: — Несовершеннолетний не только годами, но и умом.
Ольга подобрала подол платья под ремешок и взялась мыть полы. Легко возила вехтем по доскам, не сгибая ноги в коленях.
«Красивая, рослая, что руки, что ноги — все как по заказу. И лицом благородная, заманистая, задорная. Ну, это разрастется, что бедры, что грудь. Сытая, ухоженная девка. Ишь, и духами разносит от нее», — думала Анна.
Скрипнула дверь, и Ольга юркнула в спальню.
Сила взял с полки книгу и, проходя мимо Ольгиной кисеи, испуганно всхрапнул. Хлопнул дверью посильнее обычного. Мать пригрозила ему кулаком в окно.
— Можно? — замирающий голос Ольги, и тут же показалось ее лицо, милое, готовое радостно удивиться. — А-а, его уж нет? Меня не спрашивал, тетя Нюра?
— А зачем он тебя будет спрашивать? Подумай.
Ольга умылась, причесалась и, сияя глазастым лицом, приласкалась к Анне:
— Расскажите о нем, а? Только правду, а?
— Помаялась я с ним, чего таить! Множество в нем этого самого неждамши-нагадамши. Вроде открыт, а заплутаешься в открытости. Вроде сердечный, жалостливый, а ни к кому не привязывается. Вроде всех любит, добрый, а в глазах иной раз такая зима, хоть шубу надевай в петровки. С кручи прыгал, мол, не тронь меня пальцем, наврали, что я сено поджег. Иной раз сидим в гостях, он встает, ни прощай, ни до свиданья — ушел. Думаешь, до ветру — нет, шагает в степь или в межгорье. Подальше от него, Оля, пусть он один лбом стукнется. А уж стукнется… — Анна взяла за привычку вешать на сына то ли всамделишные, то ли запузырившиеся на слухах грехи. И очень уж ей хотелось, чтобы посочувствовали нелегкой возне с ним, а заодно и Силу похвалили бы, ну хотя бы так: «Да как тебе не совестно, Нюшка! Парень он хоть и не очень умен, но честнейший, прямой родственник лучших борцов за счастье, редкостный полпред из светлого будущего».
Но никто, перед кем Нюра костерила своего сына, не вступился за Силу. И только эта девка первая отозвалась:
— Вот что, тетя Нюра, жалко мне вас, измаялись вы с ним. Я помогу вам: не отступлю от него, пока не воспитаю. Уж у меня хватит всего — терпения, смелости. Всю себя отдам, а не отступлюсь. Я размениваться не буду. Жить — так жить, помирать — так помирать! Подавиться бы замужним бабам таким парнем!
— Да о каких ты бабах? Не играет он с ними.
— Знаем мы этих вдовушек. Да и мужние глядят на него, аж стыдно.
— Да что? Парень он молодец, Сила-то. Только не велю я ему встревать промеж Ивана и тебя. Правду говорю. И ты, девка, не крутись, хватайся за Ваньку. Опять же сам Мефодий Елисеич…
— А что он? Кто я ему?
— Нет, уж не втягивай моего джигита, там без него клочья полетят.
— Да ты сполоумела, тетя Нюра?
— Что трещишь? Подумай о своей голове, пока она на плечах. Мечешься, как телка в первой охоте. Глаза по ложке, а не видишь ни крошки. На игрищах со спины прыгала на мальчонку.
— Да ведь игра была в мячик, кто проиграл, на том и катались. Обовьешь шею: вези, идол!
— Не смущай парнишку… рано ему.
— Ох, Нюра, Нюра, не хотела бы я дожить до твоих лет бездетной… злобишься ты…
— Надо бы огневаться, да что взять с тебя? У Алены руки не доходили, извольничилась ты… хоть бы матушка поскорее вернулась.
Ольга откинула голову к стене, лицо бледно зазябло. Зажмурясь, тихо сказала:
— Это ты мой сон рассказала о матери? Ее ведь нет.
— А ходил слух, жива. Олька! — вскрикнула Анна, схватив ее за плечи и втискивая в креслице. Набрала полный рот воды, обрызгала лицо Ольги. — Что ты? Не слушай меня, трепотуху. Дура я.
Ольга безмерно усталым движением руки провела по своему лицу.
— А зачем я приходила к тебе?
— Да приходи, ради бога! А о матери я так это, по-бабьему сказала.
— Может, и про батю что-нибудь скажешь?
— Ничего я не знаю, Оля. Прости, понапрасну растревожила. И все из-за этого дурачка Силы.
— Да нужен мне ваш идиотик! Хватит с меня одного Ивана-дурака.
Это было вчера. А сейчас Ольга, подоив корову, сняла с сучков ветлы прокалившиеся на солнце горшки, разлила молоко. Потом, придерживая у груди горлач, подошла к мужикам. Дерзким было лицо, слегка посмугленное загаром, тяжелая копна волос светло отливала. Поднесла Андрияну молока.
— Парное. Травы сочные. Корова черная, а молоко белое. — Улыбалась, глядя мельком, как гость пил молоко.
Подошла к Саурову, приставила горлач к его подбородку, расплескивая молоко.
— Чего мотаешь головой? Пей, теленок. Тебе бы только этим пробавляться, — сказала.
Андриян, потирая руки, глядя на девок, хлопотавших во дворе Ивана, вздохнул до молодого хруста в груди.
Клава, Ольга и Настя расстелили полог по траве, накидали разную одежонку, и парни — Афоня Ерзеев, Сила, Иван — расселись вперемежку с девками.
— Ну ты это… давай поиграю на гармошке, а ты спой, Оля, — говорил Иван ласково и доверительно.
— А что, я со своими парнями выпью, — сказала Ольга, садясь рядом с Силой. — Ну, кавалер, подвинься! — Обнаженной загорелой рукой она взяла стакан, выпила. — Вот как! Чтоб тебе, Ваня, меньше осталось. Ну кто — я или ты на гармошке? Не пропил еще? — совсем как жена, поддела она Ивана.
— Как можно?
— Все можно, ежели на себя махнуть рукой.
Иван не мог припомнить, где спрятал гармонь; балалайку нашел на сеновале — прицепилась струнами за жердинку.
— Господи, что это такое… Черт, черт, поиграй, да опять отдай… Вот она! — счастливо сиял он медным веснушчатым лицом, вынув гармонь из-под колоды.
— Начинай, если не осип, — сказала Ольга.
— Подголосничаешь?
— Ну сказала… Последний раз пою с тобой в девках.
Уселись друг против друга на яблоневых пнях.
Прошлой весной сказал Иван Ольге, что если она не верит в любовь его, то он вырубит сад. И вырубил и даже выкорчевал пни, вывернув страшенными корнями к зною.
Иван вскинул голову, глядя в заречную даль, на курганы. Забыв гостей и все, что было перед глазами, он заиграл на двухрядке с ходу, без приладки.
Ольга, повернувшись смелым лицом к заре, запела сразу же на легком глубоком дыхании. Клава и Настя, скрестив руки под грудями, подтянули:
Ни о ком я не страдала,
Как по мальчике одном,
Да одном…
Ознобило сердце Силе Саурову. Подперев рукой подбородок, смотрел он на луга с белыми разводьями тумана, на конопляник у пруда — несло оттуда резким приятным запахом, а с пригорков уже пахла соломой сухая рожь.
Иван заиграл, сам подпевая:
Настенька, Настенка,
Милая девчонка…
По ходу песни Настя должна была отвечать ему куплетами, но она замахала руками.
— Ты бы лучше о закуске подумал. Богатый, а жадный.
— Все будет! Сам! Никто не помогать! — Иван вприпрыжку бросился в свой дом. Выгреб из печки кизячную золу на загнетку, облил керосином и поджег. Запах керосина перебил запахи прокисшего кваса, залежалости холостяцкого жилья.
Сковородка раскалилась, а класть на нее было нечего, сколько ни шарил по углам. Потом, топая толстыми ногами, забежал в сарай. Кудахтанье кур не оставляло сомнения, что Иван полез по гнездам. За пазухой принес десяток яиц. Отворачивая от огня лицо, бил их над сковородкой. Яичницу поставил на дощечку в круг гостей.
— Чем бог послал угощайтесь, друзья и сродники. На бутылку у меня всегда есть. В свободное от пастушества время саман делаю. Вода из Сулака бесплатная, глина тут же, а машину соломы привезти долго ли? Афоня Ерзеев помогает.
— Да что тебя повело с круга? — тихо сказал ему Ерзеев.
— Молчу! Действительно я забрехался.
Ивану хотелось выпить, и он хмурился на медлительность девок и парней. А они как будто бы и не замечали налитых стопок — и пить не пили, и речи не говорили, скажут слово, думают, улыбаются.
Ерзеев расправил усы, кивнул подбородком, натянул кожу на жилистой шее.
— Со свиданьицем…
Отпил полрюмки, поставил и подвигал челюстями.
— Это что за яичница? — спросил он, поддевая вилкой цыпленка со сковороды. — Откуда тут цыпленок?
— Признаюсь, из-под наседки вынул… Они, черти куры, подряд занаседились. Я их уж купал в кадушке… Квохчут…
— Природа продолжения хочет, — сказал Ерзеев, серьезно глядя на Ольгу.
IX
«Даже ухом не ведет, — досадовала Ольга на Саурова за то, что уселся в сторонке у подсолнуха, спокойно поглядывая на всех и на нее, — и пусть».
Но она тут же встала, подошла к подсолнуху. Ветерок обвивал ситцевым платьем ее ноги и бедра.
Сила нахмурился, встревоженно и ласково думая о ней. Притомленные зноем, печально шуршали нижние лопухи подсолнуха.
— Несерьезный ты парень.
— Ну это брось. Не тебе судить о серьезности.
— А вот увидим сейчас. Твоя лодка в заливе?
— Моя. А что?
— Иди туда. Хочу твою серьезность испытать.
От шагов Силы за пряслом порскали кузнечики, будто кто горохом засевал жесткие травы.
Вдогонку ему завивались голоса — простецкий хриплый сильный голос Ивана, басовитый Ерзеева и молодые, тоже старинного лада, голоса девок — доверчивые, жалобные:
Пропадаю-у…
то своенравные:
Поскачу, полечу-у-у-у…
Сила приостановился, оглядываясь на притемненный облачком, распираемый песней двор. Ноги сами несли его по тропе к заливу. Перепрыгнул через блестевшую между камнем и лодкой воду и, качнувшись в лодке, сел.
Торопливо сбежала к заливу Ольга, прыгнула в лодку.
— Греби в Егерское.
Прянул вперед, потом, загребая веслами, медленно и вязко откидывался назад и снова падал грудью к Ольге, вытягивая вместе с веслами руки, почти охватывая ее, мельком видел ее напряженное лицо с прикушенной верхней губой, опять откидывался, весело напрягая мышцы спины и ног.
— Кто стрелял тогда в тебя?
Улыбаясь глазами, Сила молчал.
— Оглох? Кто?
Сила беспечно засмеялся:
— Да он понарошке, хотел попугать…
— Мог бы в голову…
— А что? Мог бы — пьяный был, — еще беззаботнее согласился он. — Эх, да что в этом разбираться?
— Дико это. И я хочу разобраться.
— А что ты стыдишь меня? Я не стрелял, в меня стреляли.
— Но почему? Зря не бухают.
— За тебя стрелял…
Ольга резко привстала, схватилась обеими руками за весло, креня лодку. Лодка развернулась носом в кувшинки.
— Ну, Сауров, ты это выбрось из головы, — сказала Ольга, устало опускаясь на банку.
— А что? Я бы тоже трахнул за тебя… только без промаха.
— Доживи до совершеннолетия, чтоб наказание было без скидок. Ах, Сауров, Сауров, мать-то недаром считает тебя по уму малолетком. Надо быть умнее.
Широкими длинными гребками он гнал лодку, глядя, как серебристо вспухнувшие волны с двумя подкрылками мягко опрокидываются на отлогие травяные берега.
— И что ты торопишься поумить меня? Так и не терпится искупать в счастье, — глухо сказал он.
Удивленно глядела в его лицо, через силу усмехаясь.
— Не злись. Это страшно. Ты и в добром-то настроении звероват.
— Пожалься моему бате, что не угодил тебе, каким на свет меня пустить.
По гребню ехали двое на конях, перевернуто отражаясь в воде вместе с холмистым гребнем. По небрежной посадке и поднятым в коротких стременах коленям Сила узнал своего управляющего Беркута Алимбаева. Другой был, кажется, Ахмет Туган. Догадался: ехали к Андрияну Толмачеву. Резко повернул лодку в тень берега. Тень была густая и холодная, как родниковая вода. Будь один в лодке, он бы окликнул Алимбаева, с ним всегда приятно перекинуться словом. Но теперь он стыдился. И вдруг озлился на самого себя за свою податливость: девка по блажи велела плыть с ней — и он плывет. А на черта она нужна ему? Сидел бы с другом Иваном, песни играл бы, а то еще лучше — притулился где-нибудь позади дяди Терентия, слушал бы стариков. Вот люди так люди! Меряют жизнь вдоль и поперек…
Он не знал и не хотел знать, зачем ей нужно в Егерское. Лишь бы поскорее отвезти, уйти домой или к кибитке-кочевке Тюменя. Волкодав знает его шаги, не разбудит лаем хозяев, и он приляжет на кошме у кочевки, поспит до зари, когда нужно гнать кобыл на дойку.
Греб он сильно, повернув лицо в сторону. «Вот коса песчаная, за ней вязы, а там узкая быстрая протока, и начнутся егерские угодья. Спрашивать ее не стану, сама скажет, где пристать. Она словами царапает, как проволочной щеткой по побитому плечу».
— Сауров, зачем ты тогда увез меня? — Голос был с трещинкой.
Он подержал над водой весла, глядя, как стекает вода, вздохнул и снова налег на весла.
— Скажи откровенно: что за блажь была увозить меня?
— Не думавши. За секунду не знал, кого умыкнуть: Настю или тебя. Ты подвернулась. Не думавши.
Не мог он сказать ей, что она же глазами подсказала ему, кого умыкнуть.
— А вообще-то думаешь?
— Ты-то много думаешь? Ивана зачем терзаешь? Меня можно, у меня два сердца и нервы как лошажьи жилы. А Иван дитё рослое, — с болью рвал Сила все, что связало его с этой женщиной.
— Тут приставай, Сауров.
Хрустнул ракушечник, и вода, всхлипнув, успокоилась в камышах.
Сила взял ватник, спрыгнул на влажно чмокнувший берег. Ольга встала на нос лодки.
— Будь со мной до конца. Дело у меня есть.
— На заре надо к табуну, — замялся Сила.
— Успеешь выспаться. Говорю: последним вечером пожертвуй.
— Ладно. Мало ли задаром потратил я вечеров в моей жизни.
X
Меж холмов паслась луна, свет ее тек навстречу крепким запахам емшана. На двуглавой горе Николы и Сулеймана шаила задлившаяся вечерняя заря. На черноземном пшеничном поле перекликались перепела, пахло росой. Внизу на луговом озере внезапно и многоголосо расквакались лягушки, загудел свое угрюмоватое водяной бык. Сиротски канюча, метался над заводями канюк, и тугие, хищно гнутые крылья как бы косили темные махалки тростника.
За кустами никлого тальника красно шевелился в сумерках низкорослый костер. От ведерка над костром поднял гривастую белесую голову Сережка Пегов.
— Уха закипает. Вентеря ставил.
Сила расстелил ватник. Примятый шалфей обдал сильным сухим запахом.
— Вздремни, — сказала Ольга.
Ольга и Сережка деловито разговаривали у костра, глядя на булькавшее закипевшей водой ведерко.
— А что, Оля, Груздь-то где? Обманула?
Прежде Сила находил веселым: Сережка прозвал Настю Груздем за упругие маленькие груди, без лифчика бодрившиеся смело и выпукло, как только что вылезшие из-под листвы грузди. Теперь ему было неловко слышать это.
— Сулилась Настя непременно, — сказала Ольга постным голосом.
— Подождем. — Серега рогулькой отгреб угли из-под ведерка. — А не придет, я осерчаю, волос вздыблю. Мне ведь тоже надоели игрушечки. Маманя хворает, хозяйка нужна.
— Не грозись раньше времени. Придет. — Ольга вскинула голову, вслушиваясь в шуршавшие по траве шаги.
В лунном разливе по косогору проворно семенила Настя в жакетке, прижимая к груди что-то прикрытое рушником. Она чуть не наступила на ногу Силы, остановилась у костерка, откидывая русую голову.
— Я только на часик… Бабаня ругается, — сказала Настя, ставя на ватник горшок горячих пирогов с осердием.
Каждый вечер она говорила эти слова, потому что Алена не могла ее утром добудиться на работу, и каждый раз никак не могла расстаться с Сережкой раньше полуночи, а все ходили от бугра до колодца, целовались, он добивался своего, она не сдавалась, бойчась на словах.
Пегов встал позади Насти, положил руку на плечо.
Она повернула к нему загорелое лицо, открывая улыбкой зубы.
— Как же ты вырвалась от Ерзеева?
— Он мне не отец, — сказала Настя.
— В том-то и дело, что не отец.
Ведерко с ухой и бутылку красного вина поставили на ватник. Но выпить им не удалось. Пока они, подбадривая друг друга, приступили к бутылке, за спиной Силы встала фигура Терентия.
— Старику можно? — спросил Терентий, приседая на корточки. — Вам бы рановато вином пытать себя.
— В армию иду, дядя, — легко отшутился Пегов.
— Тем более… Сейчас армия не воюет, сто боевых не положено… Ладно уж, пошутил я, пейте сами, — говорил Терентий, одной рукой отстраняя подаваемую Силой кружку с вином, другой крепко удерживая ее.
Сила с улыбкой одобрения глядел то на сухое с тугими салазками лицо Терентия, говорившего о том, как вот уж двадцать лет выходят дробленные гранатой косточки из его ноги; то тянулся ложкой в котелок, заглядывая в глаза Ольги. Она отвечала ему спокойным припечаленным взглядом.
Как только пришел Терентий, все Силе стало казаться особенным этой ночью, и он всех вроде понимал и одобрял. И все было очень хорошо. Ему казалось, что Терентию жаль было уходить, — он то вставал, прислушиваясь к каким-то звукам на протоках, то вновь садился. На самом же деле Терентия удерживала недопитая бутылка. И он рассказывал, оттягивая время:
— Иной раз пупырышек маленький на ноге покраснеет, жар подымется, вся грудь, вся спина будто лопушницей покроются. Простынями окутаюсь, водкой мочу кожу. Прорвется бугорок, косточка с ноготок вылезет, и я, измаянный, засыпаю беспамятно… Ну что ж, за твою будущую службу выпью, Пегов.
Терентий спустился к заводи. И оттуда позвал Силу:
— Сила, кыш к деду! — Ольга уперлась в спину Саурова, и он поскользил по ковылю, спугнул перепелку из-под куста чернобыла.
— Ты сети поставил? — строго спросил Терентий.
— Какие? Нет.
— Выберем. Садись в лодку.
Сила слегка греб, старик, согнувшись стоя на корме, выбирал сети. В тумане не видно было рыбы, только слышалось трепыхание, пахло дном.
— На уху бы вам, да лучше подальше от беды, — сказал Терентий, когда вмялись носом лодки в мягкий берег. — Ну и разбойнички поставили сеть. Я уйду на твоей лодке. Помалкивай.
— Сейчас и уйдешь… Скажи, разве ноги твои изувечены? Дядя Тереша, нынче ты замутил меня.
— Ноги не мои изувечены, а сына моего… царствие ему небесное… А я маюсь за всех отмаявшихся… Это с рюмки так выворачивает душу…
Сила сдвинул лодку, посмотрел, как Терентий бесшумными мощными гребками уходит за камыши.
На носках пошел к костру.
— Я уже думала, умыкался мой кавалер со своим дружком Терентием Ерофеичем, — сказала Ольга таким тоном, что ни у кого не оставалось сомнения, насколько безразличен ей этот безусый мальчишка.
Сережка растянулся на траве, упокоил белобрысую голову на коленях Насти. Но вдруг заворочался, хотя Настя, посмеиваясь, удерживала его за уши.
— Лежи, раз пригрелся.
— Ну-ну, Настенка, — оживел он. — Пойдем погуляем.
Обняв Настю, Сережа правил в березовый в западине колок, и Сила порадовался: легко налаживалась у них жизнь.
С незнакомой прежде скованностью, опасением и решимостью Ольга потянула его за руку, садясь на землю.
— Тоскливо мне, Сила-мила.
— Да почему же?
— Не знаю. Жить не хочется.
— Не сама ты на свет появилась… Значит, так надо.
— Бабаня Алена говорит: тоска от своеволия и безверья. Человек, бормочет Иван, без вечности — не человек, а так, короткий говоронук до могилки. Вот, наверно, я такая. Недобрая я, и у самой сердце болит оттого, наверно, что зло делаю людям. Подбила Ваньку, мол, собери друзей, вроде надежду подала. А сама тебя сманила вот сюда… Правда, Насте надо помочь. Ох, какой ушлый Сережка Пегов белобрысый… Как буду жить — не знаю. Хотя в голове ясно, проветрило. Иди поспи.
Сила взял ватник, улегся в сухой теклине — вешние воды размыли ложок. Настя прошла по окрайку овражка. Что-то говорила Ольге горячо, просительно.
— Иди ты! — отбивалась Ольга. — Ну мало ли на что решилась ты… Придет время, и я решусь…
— Господи, что же делать? Мамака в мои-то лета младенца-благоденца укачивала… Ну, Серега, — закричала она темневшему у терновника парню, — если Олька не согласна, то и я… у нас все пополам…
— Не помирать же мне из-за Ольки.
— Пегов, иди-ка сюда. — Такого повелительного голоса Ольги не слыхал прежде Сила. И представилась она ему строгой, пожившей. — Иди, иди. Начистоту поговорим.
«А вот мне так ничего не надо, все и так хорошо. Буду около Ольки, может, чем помогу. Гляди-ка, какая она добрая, прямо сестра. И строгая. И Ванятке сознаюсь: около вас буду», — думал Сила, поудобнее сворачиваясь на комковатой земле. Теперь он со стыдом вспомнил: однажды пугливо кружил всю ночь у дома Ольги, а когда зашел в свой двор, мать заперла калитку за ним и все ноги исхлестала жесткой, как проволока, чилижиной.
«Пегова не укорачивает родительница, самостоятельный, как мужик, папиросы в кармане, волос гривастый, девку клонит с полнейшей ответственностью: мол, любим и жизнь делаем, а вы не беспокойтесь попусту», — Сила сладко мечтал о том времени, когда и ему, как сейчас Сереге Пегову, будет двадцать лет. Проходя по окрайку овражка, Пегов заглянул на Силу, снисходительным смешком старшего осыпал его.
— Серега, ты не путляй с Настей. Верит она тебе, чего же тянешь? — говорила Ольга. — А ты, Настя, помолчи пока.
— Уговаривать надо не меня, а бабаню Алену, — сказал Пегов, — я хоть сейчас в загс. Пусть бабка не пожалеет мотоцикл в приданое. С люлькой. Я же не бросовый парень, волю задаром не отдам. Женятся-то раз, Оля!
— Да где же старики раздобудут машину?
— Сказала! Брат-то Аленин гигантом управляет. Андриян-то Ерофеич. Да у него и малолитражка найдется. А то бы ты, Оля, попросила у Ивана, вроде для себя. Отдадим потом мы с Настей.
— Нашел у кого деньги — у Ивана!
— Для тебя найдет! Только заикнись. Отчим даст хоть на «Волгу», лишь бы Иван поклонился ему. Все дело в поклоне.
— Ивану самому-то аль не надо?! — сказала Настя. — Ему разве плохо с невестой на машине?
— Э-э, не в коня корм. Не умеет жить. Я-то завсегда защищаю Ваньку, а другие чудеса смешные про него рассказывают. Нет, зла ему никто не желает — на людей с простинкой не злятся…
И хоть Силе не нравилось, что Пегов мудрит и хитрит, понемножку дурачит Ивана, все же он, успокоенный в самом главном, повозился-повозился и уснул. Сквозь сон слышал: кто-то, кажется Афоня Ерзеев, подошел к тлевшему костру, крупно и ласково наступал на Ольгу.
— А я вовсе не одна. И не боюсь никого. Может, в ложбине-то мой защитник отдыхает…
И еще ему слышался отдаленный глухой гром, и он накрылся ватником с головой. Не то во сне, не то на самом деле кто-то тихо сел около него, потом вроде прилег. И слышал ровное дыхание спокойного человека и чуял запах женских волос, пропитанных солнцем до самых корней. И чем-то принакрыли его, и звезда погасла на ресницах. И темнота была успокаивающая, как после завершения летних работ. И все отстоялось в душе.
XI
Андрияну было невесело — не то угнетала игравшая за горой гроза, в то время как над лугами и рекою яснился месяц, не то просящие взгляды Мефодия, распираемого докуками и все искавшего случай похристарадничать. Но случая такого не давал ему Андриян, томил в отместку за то, что Мефодий со своим Токиным мешал хоть один вечер побыть в семье сестры и зятя Филиппа. И так каждый приезд к родным.
Мефодий был для него ясен и не возбуждал сильного интереса. Это был, в глазах Андрияна, тертый жизнью человек, жадный до работы, напористый, о самом себе думает с почтением (мол, хитрый), в словах людей ищет двойной смысл. Такими разворотливыми вроде на все руки практиками с хитрецой, себе на уме кишмя кишела городская жизнь. Возможно, сын Егор повлиял на Андрияна: Кулаткину только кажется, что он глубоко ныряет, а зад-то наружу.
Занимал он Андрияна лишь одним: умело ли ведет хозяйство? И хотя не раз принимал живое участие в его судьбе, в близкие отношения вступать не хотел — тут мешало мужское брезгливое презрение к неотлаженности семейной жизни Мефодия.
Старики как-то само собой вселились в его душу всем своим долгим опытом нравственных исканий, ничего они не требовали от Андрияна, трудно осмысливали прожитую жизнь и, как бы поостыв к житейским благам, вплетали свою судьбу в тревожный и загадочный для них завтрашний день. И хоть ничего делового не было в их гудящем улье, Андрияну не хотелось расставаться с ними, возможно, уж потому, что сам старел.
И только Елисей без толку суетился у костра и все поучал Филиппа, как будто пастуху впервые печь картошку.
Елисей еще не остыл после ухода Терентия, вдогонку покидывал горящие головни слов с вызовом и ёрнической боевитостью, самодовольно намекал на свое нерасторжимое духовное братство с Андрияном и непримиримую враждебность к Терентию. Совсем распоясался старик. И тут еще Ивана раскачивало беспокойство после того, как улетели Ольга и Настя.
И странное было в том, что Иван сидел между дедом по отцу — Филиппом и дедом по отчиму — Елисеем. Елисей заметно опьянел, Иван возбужден без вина. То к Мефодию, то к Андрияну порывался он, но Кулаткин-дед удерживал его за пиджак и все учил чему-то горячо и ядовито.
Филипп только поспевал переводить смущенный виноватый взгляд с одного на другого.
Поначалу Андриян Толмачев не вникал в слова Елисея — ржаво скрипящим гласом старик уличал Ивана в ненадежности, тыкал в живот батожком. Тот взвинченно отстаивал свою независимость, мол, не каждый имеет право выбраковывать юных строителей.
— Ты на всем готовом живешь, знай себе — это можно, это нет. А я сызмальства нервы натянул, голову в работе измучил до звона. Кем только не был! Куда кинут, туда лечу, точно в цель как ракета глобальная. И такими вот вертлявыми, как Филипп, руководил. — Елисей приглушил баритон до шепота: — Будь моя воля, мно-о-огих не подпустил бы я к светлому будущему.
— Да куда же девать темных-то? — наивно, с испугом спросил Иван.
— Оставлять на полустанках эпохи… Прежде не смотрели на вывихнутых спустя рукава. А-а-а что теперь? Распускаем людей. А как собирать воедино? С вертихвостками, стилягами, критиканами, с двуногой отсебятиной, что ли, строить новый-то мир? — Елисей с нагловатой уверенностью подмигнул Андрияну как единомышленнику. — Бывало, не сплю глухой полночью, нижестоящие разные винтики глаз не смыкают. Держу в боевом напряжении весь агрегат. У меня не расползались по домам сразу после работы, чтобы плести по углам паутину индивидуализма. Личная жизнь должна быть на виду! Томить в заседаниях, выпаривать в прениях всякую блажь, свой закалится, а чужанин пусть обмирает сердцем. Как дымом окуренная пчела: бери душонку за крылья, выправляй на новый образец. — За шутейное подначивание хотел было принять эти слова Андриян, но Елисей запально задышал, строптиво раздувая розовокрылый нос. — Добиваются поболе свободного времени для себя… а зачем оно хлипкодушным?
— Человек сам знает, зачем ему вольное время, — сердито сказал Мефодий.
— Не все знают! Да если даже коза норовит из репьев освободиться, чистой в свой хлев прийти, то человек тем более жаждет обновленным вступить в завтрашний день. Я к тому, что можно и с меня стружку снимать, хныкать не буду, как некоторые: «Ах, как это грубо со стружкой!» Избаловался Ванька. Измельчал! Государственность позабывает. Государство не тетка, шутить не любит. Не за то место возьмешься, током испепелит. А как же иначе? Ласковой телкой быть прикажете? На-кась выкуси! Так-то, Ванька! Спроси вон деда своего по непутевому отцу…
Иван захлебнулся в заикании. Кровь отливала от широкого лица, и, как песок на отмели, проступали веснушки.
Андриян пошевелил мосластыми плечами.
— Филя, расскажи внуку историческую правду! — велел Кулаткин Филиппу Сынкову.
— А я все позабыл.
— Р-р-рекомендую рассказать. Я, как сама жизнь, сначала подсказываю, потом приневоливаю. В урок молодым поведай, любимец богов, чаял ты явление миру таких, как я? Поведай.
Филипп расстегнул и застегнул пиджачок, признался, краснея, мол, не прозревали по глупости явление миру Елисея Кулаткина… на грудь никла мудреная Елисеева голова от дум глубоких о том, кай бы всех предел-ташлинцев уравнять в счастье. Филипп, мол, простосердечно чаял, что жизнь будет идти с такой же постоянностью, как сменяют, не торопясь, весна зиму, лето весну.
Елисей одобрительно кивнул. Да, важно в счастье без перебора, без зависти, а в несчастье может каждый на свой голос скулить. Лишь бы не хапали лишку счастья, потому что от него заводится в мозгах самодовольная тишина, а на сердце нарастает поросячий жир.
— Что правда, то правда, человека в себе блюсти каждый должен, — сказал Филипп.
Елисей подмигнул Андрияну с каким-то жутким торжеством.
— Скажи, Ванька, почему лягал меня по ноге? Как жеребец, брыкнул в самую щиколотку, — сказал Елисей, кладя ногу на ногу и ощупывая связки.
— Да расскажи, Ваня, — сказал Андриян, — все равно уж…
Иван попросил прощения у Елисея, а потом с восторгом и изумлением перед его размахом рассказывал, будто деду надоело стукать по высунувшимся головам, утрамбовывать духовную отсебятину до жесткости утолченного суглинистого выгона. Напала на него развеселость, перепугавшая родных.
— Ты без яду рассказывай, прохиндей, — легко встрял Елисей в неловкое замешательство всех сидевших у печеной картошки.
— За неделю бульдозером сровнял Елисей Яковлевич старое кладбище; утрамбовал на его месте танцевальную площадку, — и дальше Иван продолжал с грустной лирикой, мол, мы, молодежь, веселились в многосмысловом плане: попирали веру в загробную жизнь, по-свойски глумились над памятью предков, бросали вызов дурному обычаю помирать в такой скучнейшей дыре, как Предел-Ташла.
Растолканные по степи надгробные камни зарастали травою. Седые пряди ковыля никли горестно над ангелом из камня — наивным, по-детски печальным.
Возмутил деда до глубины души памятник реакционеру в эполетах. Попросил удовлетворить его горячую жажду смести с лица земли…
Культурой управлял тогда какой-то горячий деятель. И он одобрил ходатайство Елисея насчет генеральского монумента. Дед Елисей чуть не сорвал пупок — черную плиту угнездил перед порожком своего дома, ноги вытирал о каменный профиль бывшего царского холуя.
— Не в том суть! Расскажи, как брыкнул деда. Сидел на порожке я, утвердил ноги на усатом профиле генерала, явился ко мне этот Ванька в брючках с множеством карманов. Орет: «Убери лапы! — и как двинет кедой в щиколотку. — Вор могильный!» Как со мной говоришь! — Елисей вытянул шею, обсыпанную красной шелухой.
— Не трогал я вас, — сказал Иван. — И не называл вором могильным.
— Не говорил, так думал… Как-то в молодости я не поклонился однажды деду Толмачеву. Тот подозвал, вежливо осведомился: «Почему не ломаешь шляпу, молодец?» — «Да не знакомы мы», — ответил. «Ну, давай познакомимся, — сказал Толмач и заехал в ухо, потом в другое. — Я тебя, стервец, научу стариков уважать». А ведь заслуг-то у Ивана Толмачева не было, только борода пугачевская. А я-то социалистический дед. Ладно, ладно. Мы с тобой не виноваты, если оказалось, что генерал хотя и при царе служил, однако бил Наполеона…
Андриян Толмачев спросил, куда же подевали могилы.
— Вы о своем бате Ерофее Иваныче беспокоитесь? Целиком прах героя перенесли на курган… Оттуда видны ему все усопшие и окрестность вся. Я ведь теперь охраняю природу и памятники древности. Понемногу восстанавливаю. Даже раскопки собираюсь производить… в кургане одном нашел череп огромный, с котел будет… А со мной как поступили. Я отдыхал на Черноморском побережье. Хе-хе, мимоходом изучал модные женские купальные костюмы, норовил внедрить среди ташлинок прекрасных. Вернулся — уж снят. На кинофикацию бросили… И никто из знатных земляков не заступился…
Елисей совсем развеселился и с юморком над самим собой пожаловался Толмачеву, поглядывая лукавыми глазами на плечи Клавы, мол, насмотрелся в закрытом фонде разные сексуальности — и такой абстракционизм напал на него, что начал путать чужих молодок со своей законной старухой. А будь темпераментом поспокойнее, изучая сексуальные проблемы по-научному, то есть втихомолку, в удалении от жены, наедине со смекалистой передовой бабенкой, дослужился бы до второй орбиты — красной икры. Что это такое?
По мнению Ваньки, для Елисея вес и значение человека определяется тем, какой икрой он закусывает. До третьей орбиты — черной икры — дойти помешал бы избыток образования. Но в гостях у черноикровых надеялся Елисей побывать под старость, если доживет до показательного возраста, когда старца как живое свидетельство превосходства молодых идей над пожилыми будут показывать туристам.
— Отдыхать тебе надо, Елисей Яковлевич, жизнь свою не бережешь, вечно в сражениях… Помнишь, как с Терентием лупцевались? Много в тебе силы… — сказал Андриян, потом обратился к Сынкову: — Часто он обижал тебя?
— Нет, пальцем не трогал, — весело ответил Филипп. — Это он перед концом места себе не находит… страшновато, видать.
— А ты подумай.
Филипп, наморщив лоб, кряхтел, шептал что-то.
— Нет, никто меня не обижал, а вот я многих огорчал… по глупости. Вы, ребята, уж дозвольте мне уйти домой, скоро овец выгонять в степь. И Ивана я заберу… Идем, Иван, нельзя тебе тута оставаться… Идем.
Филипп и Иван ушли, и Андрияну стало еще скучнее.
XII
Чем больше старел Андриян, тем неинтереснее и скучнее становилось ему в часы досуга с деловыми людьми, и особенно со своими сверстниками, если не по возрасту, то по духу. Два старика сойдутся — просто скука, а три — смертная скука, тоска. Куда веселее с молодыми рабочими на рыбалке или на охоте. Предел-ташлинские деды — Тереха, Филя и Елисей — составили исключение из унылого пенсионного общества. Всколыхнули они давно заснувшие в душе образы и чувства, особенно Елисей завихривал до подпочвенной тверди. Любопытно было, может, потому, что девки близко пели и смеялись.
Усталость и безразличие залили душу Андрияна, как только девки и парни ушли, а потом Филипп увел и Ивана.
— Мефодий, спокинула нас молодежь. Что же делать одним мужикам? Одичаем… ей-богу, одичаем…
— Не допустим такой беды, Андриан Ерофеич, на зорьке ушицу сотворим.
Федор Токин скатал на машине за Людмилой Узюковой, мастерицей по сабантуям. В розовой кофточке и короткой юбке, склонив завитую голову, поднесла она Андрияну пышный калач. Сильная, со здоровым загаром, чернобровая, сияя серыми глазами, мило и ласково говорила с Андрияном.
Беркут Алимбаев и Ахмет Туган привезли бурдючок молодого кумыса. Пока никто не докучал.
И совсем повеселел Андриян, когда при свете луны накрыли скатертью брезент, принесли шашлыки и жареных цыплят. Выпив по одной, затянули проголосные песни. А песня смыла с души тяжесть и скуку, деловую однообразную заботу. И хоть временами снова и снова возвращались в разговоре к земле и хлебу, к кормам и мясу, к засухам и орошению, просили у Толмачева помощи строить фермы, рыть каналы, заботливость эта уже не угнетала Андрияна. Андриян вообще мог бы и не огорчаться недородами, бескормицей — не он ответчик за хлеб, на то есть другие работники. Вон директор лампового завода Охватов собирает самые сливки с Беркутиной горы — молодых девушек с их гибкими пальцами, зоркими глазами. И вряд ли он задумывается, кто же будет работать на земле предел-ташлинского окружья.
Андриян Толмачев тоже закидывал сети с крупной ячеей все у той же Беркутиной горы: сильные парни нужны ему. Железная гора только с одного бока железная, а с другого нашли в ней кое-что посерьезнее — уран. Ламповик — молодой формации работник, думающий специализированно: мое дело лампы, а там хоть трава не расти.
Но Андриян был старомодно связан родством с деревней, и перед ним всегда стоял вопрос: чем и как помочь селу, взрастившему своими соками, потом и кровью индустрию, особенно первых пятилеток.
Тридцать тысяч гектаров земли занимали предел-ташлинские совхозы: на черноземе, за Сулаком, — зерновой, по ковыльным холмам с перелесками, горами — кумысный, а на скупых землях — овцеводческий.
Не нравилась Андрияну княжеская разобщенность и разностильность совхозов, мелкие докуки, стремление каждого побольше выклянчить себе техники, рабочих в страдную пору. Надо купно взять все три хозяйства в одни руки. Он не расставался с возникшими у него или подсказанными другими замыслами, пока не выверял их всеми доступными параметрами. Идея укрупнения как будто бы дала ростки в областном руководстве. А что думают его земляки? Кумыс целебнее, если кобылы кормятся травами несеяными, говорит Алимбаев. А Мефодию нужны и люцерна, и клевер для коров. Но заботит его и зерновое хозяйство, строительство оросительного канала.
Канал? Изучают пока наверху. Капиталовложения нужны большие. Орошаемый гектар обойдется в три тысячи рублей золотом. А пока завод поможет чем может.
— Сделаем водовод в степи от Сулака.
— Дайте я расцелую вас за вашу доброту, — Людмила широким и властным жестом полных рук обняла Андрияна и поцеловала в щеку.
— Люда, водопровод пересохнет от такого сиротского поцелуя, — сказал Алимбаев.
— Да, оно того, верно… — бормотал Андриян, расправляя усы. Он встал, взажим охватил горячие плечи. Сладкие вздрагивающие губы ее радостно смутили его невыбродившим бабьим хмелем.
— Ах ты господи, зачем постарил ты меня…
Испив кумыса, Андриян, сузив светлые волевые глаза, как-то по-новому, пристально поглядел на Мефодия.
— Сто пятьдесят тысяч рабочих у меня. Труд у огня нелегкий. Нам нужны хлеб, мясо, овощи. И отличная кумысолечебница. Наладите? — Чувствовалось по взгляду, что многое знаемо ему о Мефодии Кулаткине, но не считает он нужным показывать это.
— Ну, Андриян Ерофеич, буду я или кто другой, а с предложением переименовать Предел-Ташлу в город Толмачев в честь отца вашего я войду. Тут уж вы не должны мне мешать. — Мефодий взглянул в глаза Толмачева и умолк с сердечным обмиранием.
Андриян улыбнулся и сказал:
— Знаешь, Мефодий, твой батя Елисей Яковлевич сразу же после революции хотел нашу Предел-Ташлу назвать Кулаткинским, да мой-то отец сказал: «Веками стояла Предел-Ташла и будет стоять». От переименования сел и городов урожай не повышается. Чай, не для смены вывесок родились мы.
XIII
Мефодий малость переложил, заснул в своей машине и смутно слышал дождь с грозой. Встал на рассвете, выпил несколько глотков и стал хлебать вчерашнюю уху. Снизу от реки подошел Федор Токин.
— Присаживайся, Федя. Рыбешку ешь.
— Где мне рыбу есть, когда щербой подавился.
— Ну?
Охая, хватаясь за свою круглую, всю в шишках от комаров голову, Токин вымучивал из себя:
— Позор… пропали мы… Как скажем самому-то — не придумаю… капроновая заграничная сетка… украли.
— Как? Что-то не пойму. Где ты был, разиня? Эту сетку подарил ему выдающийся деятель.
— Пропаду я.
— Не о тебе речь, несчастный ты овечий лекарь. Да, хотел я рыбой настоящей угостить Андрияна Ерофеича… Молчи! Ищи глубоко, но тихо. Не найдешь, будешь отныне называться не Токиным, а Вороватовым.
Токин оглянулся на палатку.
Андриян Толмачев занимался утренней гимнастикой недалеко от палатки на возвышенном пятачке и хорошо, во весь свой гвардейский рост был виден, движения ног и рук, поворот головы были ловки, вроде бы немного гневные.
— Пойду покаюсь! — сказал Токин.
— Я тебе покаюсь! — Мефодий схватил за руку Токина. — Пошли!
Первые подозрения пали на двух пастухов — на овечьего пастуха Сережку Пегова и на лошажьего Силу Саурова — всю ночь они ватажились около реки.
— За Силу я ручаюсь, — сказал Федор Токин. — Девку может украсть, а сети…
Мефодий засмеялся.
— Подурить и Сауров мог. Просто не считают ребята это воровством…
— А-а, вот он где тулится… сонным прикинулся.
Не открывая глаз, Сила почувствовал беду, зашарил руками — куртка была теплая.
«Неужели лежала рядом и я не слыхал?»
— Где сети? — тихо спросил чей-то хозяйский голос.
Радость пружиной вскинула Саурова, — значит, Ольгу не застали.
«А может, и не лежала, а так, сидела… Да, крепко спал, в горах дождь прошел, вода через меня сбежала, а я не слыхал… интересно», — дивился Сила.
Мокрый, как вынутый из норы суслик, дрожал он от утренней прохлады.
— Где сети? — Федор тормошил Силу за грудки. — Что молчишь?
— Какие сети? Мы недоткой ловили.
— Давай сети!
— Погоди, — сказал Мефодий, сбивая с сапог желтую цветочную пыльцу. — Слушай, Сауров, если ты посмотрел сети, бог с тобой… Но куда ты их дел? Пропали сети заграничные.
Сила крутанул большой, как у волчонка, головой диковато на Мефодия.
— Какие сети? Браконьерские? Взял я. А вот ничего не сделаете мне.
— Да ты с ума спятил, — сказал бледнея Мефодий. — Ну, парень, ходу тебе не будет. Подпортим биографию.
— А зачем? А как? Я вот не трогаю ваши биографии. Пусти! — Сила замер всеми мускулами. Сквозь литую кипень зубов посулился стоптать конем Федора Токина, заломившего его руки за спину выше лопатки. Токин чуточку послабил зажим, Сила пригнулся, схватил его за обе руки и перекинул через себя. С разбегу вломился в мокрые кусты краснотала. В ушах еще не угас глухой звук удара токинских каблуков о землю. «Молодец, на ноги упал, как кошка… ловок, холера», — похвально подумал.
Не появился он к выгону табуна. Пришлось Беркуту Алимбаеву наряжать в помощь Тюменю сторожа старика Гаршина — хоть и поскрипывал протезом, однако на коне дед сидел ловко.
XIV
Мефодий думал, что Андриян Толмачев будет забавляться рыбалкой на тихих заводях по праву законного отпуска и старости. О слиянии совхозов говорил так, для разминки мозгов, а его, Мефодия, искушал походя, возьмется ли он руководить объединенным хозяйством. «Что ж, спасибо хоть за такую шутку», — рассуждал Мефодий, вспоминая то, как взглянул на него Андриян, когда он в порыве любви к нему и признания заслуг его бати Ерофея посулился хлопотать о переименовании Предела в поселок Толмачев. Всплески того сердечного обмирания нет-нет да обжигали его. И он не показывался пока на его глаза, тем более что начинался сенокос в лугах. «Пусть дед отдохнет… надо же совесть знать и нашему брату». Но ранним утром приехал на покосы с попутным сеновозом секретарь партийной организации овцеводческого совхоза плановик Вадим Аникин (не освобожденный — коммунистов всего два десятка) и, поблескивая стеклами очков, сказал:
— Ну и заварил ты, Елисеич, кашу… Велено доставить тебя живым или мертвым… к Беркутиной горе. И мне велено быть.
— Хороший ты, Вадим, парень, только шутишь всегда с какой-то инфарктной установкой. Кто велел? Зачем? Некогда мне!
— А ты сам скажи это районному руководству и Андрияну Ерофеичу. Заводи газик. Эй, комсорг, Коля! — позвал он стогометчика, невысокого крепыша с цыганскими бакенбардами. — Увидишь Токина, скажи, мол, Аникин на время отлучился.
Солнце светило в глаза. Мефодий, надев темные очки, вел машину по береговому проселку к Беркутиной горе. Косая густая тень горы притемнила омутовую глубину Сулака, холодком дохнула в лицо.
— Хитер ты, Мефодий Елисеевич, ох хитер. Идейку подкинул ты Толмачеву насчет объединения совхозов. Дед спозаранку поджег твоим замыслом районное руководство. Хвалит тебя, говорит: с размахом Кулаткин.
«Хитер-то не я, а старик… ну да если он такой богатый, мне уступает свои наметки, я не откажусь… может, даже я и намекнул ему ненароком». Мефодий проникался уважением к самому себе, подавляя неловкость, как при подачке.
У крутого отножья горы тень была особенно густа, и в ней стояли три машины, и на камнях сидели, подстелив куртки, Андриян, секретарь райкома Варин, председатель райисполкома Говорухин, директор кумысной Алимбаев, Ахмет Туганов с опытной станции орошаемого земледелия. Мефодий поздоровался с ними, смахнул с камня птичий пух, сел. Был он напряжен и насторожен в предчувствии, быть может, самых важных перемен своей судьбы. Закурил, тяготясь сознанием, что он должен сказать что-то.
«Не потому я за укрупнение, что командовать хочу, — выгодно это для дела, и могу доказать», — думал он, упорно глядя на грузного и крупного Варина. Тот улыбался тонкими губами, покусывая былинку.
Подъехал директор зернового совхоза Шкапов, круглый, подвижный, с ходу заговорил: укрупнить можно, только самостоятельность каждого отделения должна быть значительной.
— По коням, что ли? — Варин встал, оглаживая грудь и живот. — Покуда не печет, взглянем на все три хозяйства с точки зрения товарища Кулаткина. Андриян Ерофеевич, прошу в машину.
«Нет, со мной ему надо ехать… поговорим». Мефодий по-родственному подмигнул Андрияну, кивая на свою машину. И огорчился тем, что старик поехал с Шкаповым. Директор зернового был умным и сильным конкурентом. Вряд ли он согласится быть управляющим отделением.
«Если не закусит удила, должен поработать под моим руководством: ведь все посевы зерновых моего совхоза и кумысной поступают в его распоряжение. Стеснять не буду… — Мефодий уже видел себя во главе крупного хозяйственного комплекса. — Токин овцеводческим отделением будет управлять, Алимбаева оставить на кумыске… А Туган? Не поставят ли его? Да куда ему! Ученый, вкуса и опыта руководства нет. Только бы получилось, а там заживем на славу… А вот кого парторгом? Мой плановик не потянет, да и панибратства в нем лишку. Людмила Узюкова?.. Нет, нельзя!»
Что говорил Андриян Шкапову, Мефодий и не пытался догадываться: обрадовался тому, что зерновик, когда приехали в усадьбу совхоза, уже прикидывал, где и что сеять собирался на земле укрупненного хозяйства, и с чувством облегчения освобождал себя от коров и небольшой отары овец. Лошадей пусть хоть сейчас забирает у него Беркут Алимбаев. Себе оставит не больше десятка.
Активность Шкапова производила на Варина и Говорухина сильное впечатление, заметил Мефодий, однако, не давая волю своему унынию, он слушал его внимательно, и на кипчакском лице обжилось вековое мудрое спокойствие. Терпеливо выжидал появления прореженной ткани в рассуждениях экспансивного Шкапова. И ткань эта появилась — споткнулся Шкапов на опытной станции: куда ее? Конечно, можно включить в зерновое отделение…
— А вот Ахмет скажет. — Мефодий сжал мускулистое предплечье Туганова. — Селекционеров надо избавить ото всех финансово-хозяйственных забот. Зачем же ставить станцию в двойное подчинение? Выделить в самостоятельную единицу на правах отделения. Ошибаюсь, Ахмет поправит.
— Бик якши. Мефодий Елисеевич прав.
До кумыски Андриян ехал в машине Мефодия и хотя разговаривал с Аникиным о его семье (жена и два сына-школьника), Мефодий все более укреплялся в его доброжелательном отношении к себе.
— Вадим у нас завсегда счастлив, — своевременно и ласково сказал Мефодий. — Планировать ему ужасно трудно: сверху ломают… — по кряхтению Андрияна понял, что чужим словом «ужасно» резанул его, — конечно, сами мы должны оптимально планировать…
— Подумаем, нельзя ли счетно-вычислительную технику подыскать в помощь, — сказал Андриян.
Кумыска со своими коттеджами для отдыхающих занимала долину среди лесистых гор на берегу реки. Запахами трав, леса и молока, гудением в садах пчел встретила она приехавших.
Выпили по бутылке холодного кумыса, осторожно стали прикидывать, где быть центральной усадьбе. Мефодий в словах говоривших видел не только их прямой смысл, но и скрытый. Шкапов сказал, что зерновой — неподходящее место для центрального управления. «Не хочет быть на глазах директора, — подумал Мефодий. — Самолюбив и самостиен, хотя что ж, зерновой действительно в стороне».
Председатель исполкома Говорухин (пошептался с Вариным) тянул в Предел-Ташлу, мол, там техникум, и райцентр незаметно перерастет в городок. И хоть Мефодию с руки был Предел (совместные квартиры с Узюковой в одном доме), он не хотел соседить близко с районным руководством, боясь мелочной опеки, повседневной докуки.
«В кумыске обосноваться. Благоустроенная, тихая… И жить бы начал по-иному на новом месте… Как? Пока не знаю, но только по-иному… Разведусь с Агнией… Посоветоваться надо с дедом».
Окинул взглядом просторный кабинет Алимбаева, и радостно стало ему: обнаружил смысл и порядок там, где другим виделась, по его мнению, путаница. «Кумыска должна быть центром! Благоустроенная, недалеко от других отделений», — чуть было не сказал он, и только предчувствие чего-то неладного удержало его, а тут и Шкапов похлопал ладонью по алимбаевскому столу: «Лучше этого не найти!»
Андриян Толмачев засмеялся:
— В сон потянет с кумыса, — сказал он. — А что, Беркут, не расширить ли лечебницу? Средства у завода найдутся. Прикиньте с главным врачом…
«Что другое, а кумыску старик не выпустит из рук… это надо иметь в виду, — думал Мефодий. — Неспроста он при всем начальстве воспламенился: мол, не разевайте рот на кумыску, вы и так вон какие гладкие на свежем воздухе, а моим рабочим тут в самый раз отдыхать».
Кажется, лишь сейчас Мефодий разглядел, насколько костляв, жилист и прокален был Андриян в сравнении с ними, ну прямо мордоворотами. Даже Вадим Аникин (спортсмен) блестит, как жирующий сазан. И он с ревностью самого близкого к Андрияну человека осуждал разговорчивость других, не думающих о здоровье старика: «Просить, требовать все умеют, а вовремя пожалеть не догадываются».
Когда вышли из кабинета, он предложил Андрияну Ерофеевичу отвезти его к сестре Алене.
— Спасибо, но я на коне. Беркут, далеко ли Сила Сауров? Пойду по-над берегом, пускай он догонит меня. Вот и ладно. А вы, братцы, не очень-то вкладывайтесь в реорганизацию… поля не забывайте. Всему свое время. Завтра приедет начальник сельхозуправления Платон Сизов, с ним и будете решать… Помощи ждете от завода? Специалисты составят документацию, по-научному разумеется, вот тогда и будем строить фермы, водовод, дороги. — Андриян кинул на левое плечо куртку, пошагал тропинкою вдоль берега.
XV
Последний день поводила Андрияна память в поисках того песчаного намыва, где давным-давно когда-то был он с Маруськой. Сулак, поигрывая вешними водами, смыл ту золотую косу, смастерил за перекатом новую, уже иной всхолмленности — для других молоденьких, томимых предчувствием счастья.
Для всех Мария старела, а для него оставалась молодой, со своим тихим чистым голосом, глазами умной доверчивости, понимающей и прощающей. Училась вместе с детьми, помогая им своей любознательностью. И казалось, без усилий поднималась она своим духом вместе с мужем, и ни разу он не испытал ту неловкость, которую испытывали его сверстники, стремительно возвышавшиеся в своем кажущемся развитии над женами. Чувство меры у нее было сильнее самых сокрушительных нахлестов моды, и потому она казалась родившейся в том или ином наряде, и мебель и домашняя утварь не вызывали ни недоумений, ни восторгов самых взыскательных гостей. Тишина была в ней прекрасная и радостная, полная скрытой силы и достоинства. Полюбил он ее ровно, без встрясок и ломки, как будто бы, проснувшись утром, почувствовал легкость и бодрость от свежего воздуха, проникшего во все существо. И такое состояние счастья — без загадок, почему так, а не иначе, без деления жизни на жизнь с нею и без нее — продолжалось все годы.
И уход ее из жизни был постепенный, приучающий близких к их новому состоянию нравственной недостаточности — будто медленно чужали все доступы кислорода. Сердце ее остановилось во сне.
В Егоре и его складной семейной жизни видел Андриян свою и жены своей молодость и теперь, думая о них, умилялся.
По-страннически, с посохом бродил он весь день в лугах, по берегам заливов, отдыхая под ветлами, ронявшими с листьев избыток живой влаги.
Возвращался в дом сестры вместе с отарой Ивана Сынкова. Засунул посох под застреху, вымыл ноги в каменном корыте, выпил кружку цветочно-травяного настоя, поел сухарей и прилег в мазанке на старую деревянную кровать головой к маленькому незастекленному окошку.
Голоса Алены и Филиппа, спокойные, неторопливые шаги их, прошедшая под двору с ведром молока Ольга, пришедший в гости к своей невесте Насте Сережа Пегов не нарушили вечерней молчаливой беседы с Максом Борном — накануне прочитал его книгу. Борн умер, осталась его квантовая физика, грустные размышления о судьбах человечества.
Из-за своего развитого мозга человек убежден в собственном превосходстве над всеми другими животными. Стабильность и жизнь несовместимы. Жизнь прекрасна, но и опасна тем, что может иметь счастливый и плохой конец. Мышление людей может пойти по таким каналам, которые ведут к катастрофе и варварству. Животные инстинкты перемешаны с интеллектуальной мощью.
А может быть, потому кажется катастрофой завтрашний день, что условия жизни на протяжении одного поколения меняются столь значительно?
Горькая усталость эта напоминала настроение Терентия, только брат еще хотел жить почти с первобытной жаждой. Выделывает кожи, шьет сбрую для совхоза, потому что новая жизнь, на которую он по давним обидам все еще временами косится, поддерживает в нем удаль, далеко не стариковскую. Печаль ученого, умершего в Англии, тревожна, заботы степняков возникли независимо друг от друга — время рассеяло семена по всей земле, и взошли новые злаки. Не Елисею и даже не его сыну Мефодию унять возникающее время от времени в сердцах людей смятение.
Страшный и банальный конец человечеству не придет — есть новое общество, достаточно сильное, чтоб считались с ним. Да и род человеческий не настолько беден мудростью, не так глух к предстоящему зову самосохранения, чтобы самоуничтожиться.
Проще всего было отвергнуть предостережения Макса Борна, объявив его слепым в слепом мире. Но жизнь Андрияна издавна шла широкой рекою с жизнью людей не только ближнего окружения. И под старость река эта больше углублялась и расширялась, а потребность в обдумывании отсветившего дня в одиночестве или с книгой вдвоем стала такой же, как все другие — нравственные ли, отвлеченно-философские или практические необходимости. Свобода мышления стала для него величайшей ценностью и наслаждением.
В искусстве, литературе и религии некоторые люди показали такие возможности сублимации чувств, которые делают всех людей достойными сохранения их биологического вида, — эти наблюдения Бертрана Рассела заставили его вспомнить ныне перечитанные (по настойчивому совету Ивана) поэмы Мицкевича и Пушкина. Вечерние думы эти были столь неожиданного характера, что он сам поражался им. Литвин Конрад принял веру тевтоно-крестоносцев, чтобы мстить им за гибель своего рода. И он, поклявшись в верности ордену, переступает клятву. Поэт оправдывает его.
В «Полтаве» все три измены закончились гибелью: Мазепа изменил Петру, Кочубей — Мазепе, Мария — родителям.
«Ни одна из целей не может искупить нарушений клятвы — так ли это?» — сказал Иван Андрияну днем на овечьем стойле. Андриян не уверен был, так ли это, тот ли смысл поэм, но его глубоко задевала какая-то личная и горячая заинтересованность Ивана. И он, ожидая Ивана, думал: что же сказать ему?
Иван пришел в условленный срок, сел на порожек, широкое доброе лицо, до горячей красноты опаленное зноем, принесло, казалось, на себе отсветы заката. Догорающая заря лилась в оконце на его грудь.
— Хотите послушать стихи? Вам посвятил я.
— Давай.
Иван оглянулся на Ольгу, поившую пропущенным молоком теленка во дворе.
— Нет, сначала Пушкина:
Так вот кого любил я пламенной душой
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
Это так, между прочим. А теперь вам:
Тяжела,
Себе не рада
В белой гриве голова,
И глядит он
Сонным взглядом
Отдыхающего льва.
В нем,
За сонными глазами,
За потухшей кромкой дня,
За далекими горами —
Где-то Африка своя.
Иван встал, касаясь головой потолочного горбыльника. В проеме низких дверей показалась широкая фигура Мефодия.
— Не помешал? А-а-а, чабан тут как тут. И что не даете человеку отдыхать? Иди к девкам. Андриян Ерофеевич, я всего лишь на пару слов.
Иван поклонился Андрияну, качнулся, обходя отчима, к дверям.
— За стихи, Ваня, спасибо, — сказал Андриян ласково. — Ты минут через десяток загляни ко мне… потолкуем, — он сел на кровати, ногой подвинул табурет Мефодию. Газетой прикрыл лежавшую на столике перед оконцем записную книжку.
— Стихами морочил Ванька? Это он может. Извиняйте, пожалуйста. Разочарован парень, а почему и в чем?
— Разочарование возникает, если была надежда, — Андриян задумчиво помолчал, потом взглянул на Мефодия. — Что за дело у вас, Мефодий Елисеевич?
— Пришел поблагодарить вас за доверие. Сильно поддержали меня. Признаться, я уж начал немного закисать, а тут такая перспектива! Эх, мне теперь еще бы сносную семейную жизнь… плохо у нас с Агнией, а что делать?
— Тут я не советчик.
— Да к тому я, чтобы вы были в курсе, ежели встанет вопрос о моем быте. Разводиться — совесть не позволяет… да и одному как?
— Гм, гм. А Узюкова Люда чем не пара? Я так, между прочим. На поддержку мою рассчитывайте. Если кто и помешает утвердить вас директором комплексного хозяйства, то это только сам Мефодий Кулаткин. Побольше с него спрашивайте, не спускайте с него глаз. Впрочем, все мы нуждаемся в самоконтроле.
— Вас я понял, Андриян Ерофеевич, — надо было уходить, но слишком много непонятного вдруг вызвали в душе последние слова Толмачева. И Мефодий, торопясь, сбиваясь, заговорил об Иване (тревожился, не накрутил ли пасынок про него чертовщины?!): не просился ли парень в город? Там, как рентгеном, просветят его: природное в нем стихоплетство или случайным ветром занесло в душу чужие семена? А тут, в степи, обречен до старости маетно морочить себя и близких.
Забота Мефодия об Иване показалась Андрияну пренебрежительной и трусливой, вызванной не стихами, а чем-то давним и более глубоким. И он не удивился вроде бы мимолетной, однако капитальной поговорке: дед Филя и доныне не приходит от выдумок в себя.
— До возраста Филиппа Ивановича надо еще дожить, дорогой товарищ… может, потемнее бормотать начнешь.
— Да уважаю я старика! Золотой! — загорячился Мефодий, как оступившаяся в бездорожье лошадь.
Андриян усмехнулся. На прощание сказал и об Иване: пастухами были поэты и даже цари, если верить древнегреческой мифологии. Слыхал, будто на Алтае один пастушок издал два тома стихов… сам директор совхоза хвалился в газетке.
Лучшая помощь людям в непонятном тебе деле — это не мешать им. Пожелал Андриян ему добра, провожая за ворота.
Хутор улегся спать еще в сумерках, чтобы встать с зарею. Покой и тишина сошли на землю. Теплым дыханием отвечала она легким ветеркам, колышущим листву тополей.
Андриян, кинув на плечи пиджак, сел на порожек мазанки. Слабый, по-летнему голубоватый свет звезд спокойно лился в душу, как воспоминание того, что было давным-давно, может, в ночную пору сна в зыбке, а может, и до тебя. И свежее и ясное удивление этим ищущим тебя светом возникало из глубин детства. Позднейшая жизнь шла под крышами цехов и квартир, под небом без звезд — электрическое полуночное половодье смывало их.
Под звездами двигался красноватым шариком спутник, притворившийся вечностью. И хотя Андрияну известно было, для чего и для каких целей сработан уходящий за темный горизонт спутник, он испытывал к нему умное, расчетливое уважение, как к маленькому своему, ручному, домашнему чуду.
Рожденные в непостижимой бесконечности, звезды тоже связывали жизнь Андрияна с людьми многих поколений, которым глядели и будут глядеть в душу своим светом звезды. И связь эта была тревожна и торжественна. И он стал думать о самых обыкновенных житейских делах, ожидавших его на заводе, радовался, что при нажиме на живот не было боли, но, и думая о повседневности, он чувствовал, как в душу тихо струился ночной свет.
Филипп, Алена, Терентий и Андриян в светлом легком молчании попили на заре чай с каймаком и ватрушками, простились, как прощаются старики, и Андриян уехал, сопровождаемый грустно-ласковыми улыбками и плавным помахиванием рук.
Шум машины, как ручей, понес его к большому грохочущему морю — к заводу.
XVI
Занятия на последнем курсе техникума Ольга, как и все студенты-заочники, начала уже после завершения полевых работ, — убрав хлеба, копали картошку, рубили капусту в совхозе и на своем учебном хозяйстве. Общежитие — рядом с учебным корпусом (завод давно построил), недалеко от двухэтажного каменного дома с двумя квартирами: в одной жила директриса техникума Людмила Михайловна Узюкова, другую занимал Мефодий. С Агнией он хотя и не развелся, но она перешла к сыну на овечий хутор еще с лета, помазала и побелила снаружи и внутри саманную хату его. Осенью Иван вместе с матерью и Силой Сауровым вновь посадил яблони, поправил сарай, привел породистую обгулявшуюся нетель. Перекрыл погреб и заставил бочками соленой капусты и мелкого арбуза. Вдосталь засыпал картошки, припас мяса. Дом в ожидании молодой хозяйки похорошел. Посвататься за Ольгу не решался Иван, зато Агния несмело намекнула ей: парень надеется, обнадежь только, будет ждать, когда закончишь техникум. «А если я после техникума в институт пойду?! Да мало ли куда мне захочется! Вся жизнь впереди», — Ольга с жестоким весельем окинула взглядом худое лицо Агнии и чуть было не посоветовала ей глумливо не спускать глаз со своего Мефодия. Но сжалилась и, малодушничая, сказала, что поживем — увидим. И сама не отдавала себе отчета, чем и для чего нужен ей Иван. Пусть жил он где-то почти за пределами ее дум и внимания, но нужен все-таки.
Чем ближе подбивала жизнь Ольгу к Мефодию, тем дичее поглядывала она на него и, стыдясь, робея своих чувств, виноватясь, влюбляла себя в Людмилу Узюкову. Связала для нее шаль из козьего пуха, по субботам убирала квартиры ее и Мефодия, присматривалась к их вроде семейной, однако на разных квартирах, жизни, отыскивала побольше ладу между ними, чтобы крепче стоять перед Мефодием и слабость давить с полезной безжалостностью.
Он был весел, ладен и всесилен в ее глазах. Хлеба, мяса и молока много сдали летом и осенью. Под его руководством Дом культуры достроили. Иван Сынков, вдохновленный тем, что ходил в ее женихах (еще шаг — и поженятся), вдвоем с местным композитором, парикмахером с верблюжьей ноздрей, восславил в песнях Предел-Ташлу. Своя певица, зоотехник Занина-Ташлинская, пела их на открытии Дома культуры.
Сельхозвыставку открыл Мефодий в центральной усадьбе укрупненного совхоза. Водил Тюмень по полю жеребца редкой лошажьей красоты. Конь рванулся к кобыле на глазах публики. Из области важный начальник по скотиньей части сделал лишь одно замечание: почему у Тюменя постная физиономия?
Была байга, была гулянка. Мефодий, Федор Токин, Узюкова и Ольга укатили на машинах в степь. Снежок в ночь прибелил озимые зеленя. Фары осветили поле и зайцев: стояли, дурачки, на задних лапах, не бежали от смерти. Наповал убил Мефодий трех русаков. А один подранок кричал в кустах совсем по-детски. Мефодий взял его за ноги и ударил о машину головой. Это было ужасно и сильно.
Зимним вьюжным вечером, накинув шубенку-распашонку, пошла задать сена корове. И только взяла охапку, кто-то обнял ее со спины. Вздрогнув, выпрямилась, повернулась грудью к Мефодию, закрыла лицо руками. В тот вечер было порвано все, что как-то связывало ее с Иваном.
Мефодий невпопад уговаривал ее терпеть до поры до времени. Вот окрепнет на новой должности, привыкнут к нему люди, и они сойдутся открыто. Теперь не время сходиться, теперь его жизнь вся на виду. Ольга не удивилась, что он побаивается Узюковой, она и сама опасалась Людмилы, умной и догадливой.
Дикой казалась ей мысль о замужней жизни с человеком в два с половиной раза старше ее, отчимом Ивана, мужем его матери.
Будет ли жить с ним утаенно, Ольга не знала, хотя связь с этим человеком льстила ей. Да и тайна встреч волновала ее риском и страшноватыми (для других: вот всполошатся!) последствиями разоблачения. Временами казалось ей: туго взяла в неизбежной предопределенности — другого пути не было. Через это нужно пройти, как в дом через дверь. Ванька не ошибся: особенная она! Не каждая девчонка осмелеет так безоглядошно терять свою жизнь… Но это состояние вызова и риска придавало ей особенную силу и живость лишь первое время ее утаенной жизни с Мефодием. Потом ей стало казаться ее положение скорее жалким, чем значительным и особенным. Последнее полугодие учиться стала хуже, потому что Мефодий часто отрывал ее от занятий, увозил в машине то в степь, то в далекое село в дом к какой-то старухе. Иногда после бессонной ночи возвращалась в общежитие на рассвете и, наспех приведя себя в порядок, избегая взглядов подруг, шла на лекции. И день ото дня все хуже понимала преподавателей, а они сокрушались на экзаменах, что стало с толковой студенткой.
И временами думала она: а вдруг просто оступилась, попалась, как самая глупая неосмотрительная девка. А коли попалась — не шевелись, ничего не меняй. И она не очень-то отнекивалась, если люди считали ее полусосватанной невестой Ивана…
И хотя Ольга про себя усмехалась над своим двусмысленным невестинским положением, все же оно, ограждая ее от подозрений и догадок, приносило ей покой, грустный, но необходимый. Это и помогло ей сдать экзамены. Выпуск и распределение состоялись накануне весеннего сева. Место зоотехника Ольга получила в своем совхозе.
Впервые была на совещании у директора…
Как хочешь обсуждай планы — коллегиально всем обществом, один на один с собой, а все равно главная хозяйка — земля. Вместе с нею жить и работать. Пока спит она, баюканная зимними вьюгами, можешь прикидывать разные сроки весенних работ: раньше на неделю или позже прошлогоднего?
А как сине и тепло хлестнут ветры, скорая на повеления весна картавыми взахлеб ручьями, взыгравшим громом вдохнет рабочее беспокойство во все живое на земле. Взревет бугай, подняв морду с кольцом в ноздре, дружным мыком и ревом ответит ему весь рогатый скот. Кони метнут рассыпчатое могучее ржание до чреватых дождями туч. Густой навозный пар разопрет зимняки и кошары, и двери и ворота распахнутся, вздыхая всей грудью. Табунясь, повалят в артельном нетерпении овцы, сощипывая травку до влажной земли. Ноздрями промоин задрожит Сулак, отрывая ледовые припаи с песком, позванивая хрустальным боем.
И как бы на подхвате вешнего гона Мефодий, в сапогах и ватнике, улыбаясь, благословляюще помахал рукой механизаторам, печатающим трактором рубчатые следы на земле, пастухам, на все лето покидающим со своим скотом зимние становища.
Уходя с овцами в степь, Ольга оглянулась: ловкой посадкой кинул в седло Мефодий свое притяжеленное за зиму тело. Стосковавшийся по вольной побежке карий конь играл всеми мускулами, прося поводья. Степному простору самозабвенно отдал себя Мефодий, не вытирая слез с нахлестанного ветром лица.
Теперь уж не лишним кажется Мефодию недавнее каждодневное зудение начальства о севе с такой наивной тревогой, будто сельскому человечеству предстояло резать первую борозду на древней земле. Потом с таким же удивлением и настырностью будут напоминать о страде (вовремя надо убрать, зерно беречь!). Действительно, все в жизни будто внове, как первый шаг от печи до порога.
И хоть за неделю до сева Мефодий вместе с парторгом Вадимом Аникиным, агрономом Павловым и управляющим зерновым отделением Шкаповым ездил по пашням, взламывая конями тонкий ледок в бороздах, все же сейчас вызревшая для осеменения земля волновала его по-молодому.
Заехал он в шорную к Терентию просто потому, что ему нужен был кто-нибудь из Толмачевых. И хоть Терентий не Андриян, все же Толмачев.
Старик любовался только что отремонтированным седлом. Смахнул с табуретки обрезки кожи, кивнул:
— Садись. А седельце это для Силы. Готовится к скачкам.
На крыше лютовали коты. Один был с деревянной ногой.
— А-а-а, это Баязет! — сказал Терентий. — Заявился домой, нога болтается на жилке. Не то в капкане побывал, не то собаки покалечили. Я ножом по жилке, заросло. Выстругал деревянную ногу, привязал. Вот он и стучит по крыше. Храбро дерется. К трубе спиной прижмется с левого глаза (правый потерял), лупит котов деревяшкой. Какого подкрался к нему со слепого глаза недруг, сшиб, и покатился он с крыши, в известь — шмяк. А так ничего кот, умный.
— Не нуждаешься ли в чем, Терентий Ерофеич?
— Большая нужда в красной коже. Хочется сшить выездную сбрую для тебя… помнил чтоб старика.
— Спасибо. Трудновато одному?
Терентий усмехнулся.
— Тут, Елисеич, когда труднее: в одиночестве или в многобабье. Да и один-то я редко бываю, и то во время сна. Заходят люди, даже молодые. Да и сам я за лошадьми гляжу в покосы.
И неотлаженная личная жизнь забывалась Мефодием до поры до времени. Но пришла суббота, надо было идти в баню, и он как должное принял из рук Агнии белье, а потом, вернувшись домой, ужинал и чаевничал вместе с нею. Вкусно пахло сдобами, уютно было в чистой квартире. Шепотливо кропил дождь сумеречное окно.
XVII
Трудно перебирая длинными босыми ногами по крутым земляным ступенькам, Ольга поднялась от реки к дому бабушки Алены. В тени под лопасом Сила Сауров свежевал барашка, вздернув к перекладине. На минуту Ольга залюбовалась ловкими руками парня — драл овчину чисто, будто чулок с ноги снимал. Воткнул нож в ляжку, поднял веселые глаза на Ольгу.
— Что губы-то у тебя в крови? — спросила Ольга насмешливо.
— Губы? Да кровь пил теплую.
— Ну и ну!
Алена поставила к ногам Силы таз для потрохов.
— Спасибо, парень. Рука легкая. А что, лошадей приходилось?
— Конину надо умеючи готовить. Татарин как режет лошадь? Не сразу, а понемногу, отворит жилу, аллаху помолится, потом еще приступает. И не вдруг едят — пусть каждая жилка замрет, вся кровинка стечет. Закон.
Алена сказала Ольге: повезет баранину на базар. Деньги нужны: зять Серега Пегов машину требует. А то грозится Настю бросить.
— А вы потакайте ему больше, он вертолет запросит. Всего год живут, а уж разнахальничался… я вот доберусь до курносого…
— Ну как, Олька, свиделась со своим летчиком? — спросила Алена тихо.
Ольга отмахнулась, плечом толкнула дверь в каменный полуподвал-кухню, там летом спасались от жары.
За тесовым столом чабаны Иван и Филипп полдничали.
Пахло молодым квасом, редькой и ковригой. В сумраке блестели на загорелых лицах глаза. Лысина старика белелась ото лба до затылка. Филипп задержал ложку, глядя на Ольгу.
— Айда с нами, Оля, кваском перекуси.
Ольга не в силах была даже отнекиваться — так все в ней было натянуто и так спаял зной губы.
Самое трудное одолела — прошла в свою комнатку-боковушку мимо Ивана. Краем глаза увидела, как в руке Ивана дрогнула ложка, расплескивая квас. Целый год ждет Иван ее ответа: пойдет замуж за него?
Своим ни да ни нет она всю зиму держала Ивана на приколе. Временами робела его, временами ненавидела, но встреч с ним не могла избежать — да вроде и не хотела. Жила на две квартиры — в общежитии техникума и тут, у бабки Алены. Иван же появлялся и там и тут.
Сняла праздничную черную юбку и белую кофту, навострила уши на разговор за дверью.
— Встретились бы, чай, не вернулась. Промахнулась, кажись, — слышался горестный голос Филиппа.
Ольга пожалела старика. Опять будет изводиться, как узнает, что вернулась ни с чем. А иначе-то и не могло быть: шла туда — не знай куда, искала того — не знай чего.
Дед будет горевать тихо. Уйдет в поле с овцами, обопрется о дубинку, безглазый от жаркого солнца, — не то складно придумывает, не то скулит молитвенно. И лица не затеняет, на макушке что-то вроде бывшей кепки. И хоть привычно правил свое пастушеское дело, лечил червивых овец, прирезывал порванных волками, все же под вечер уставал. Купался на мели под ветлой, нырял чудно: зажмет большими пальцами уши, указательными — ноздри и нырнет раз за разом, будто не сам себя, а новорожденного младенца окунает в купель. Не вытираясь, надевал белье на свое белое тело с запавшим животом. Около него жить можно, что ни скажи ему — верит. А может, не всему верит, да примиряется по старости лет. Не спорит с людьми, молча делает по-своему.
«Лето поработаю, уеду от всех подальше», — с раздражением думала Ольга, зная, что обманывает себя. С каждым днем все глубже увязала она в фальши, неуступчиво мирясь с тем, что фальшь видна близким людям.
Надела расхожее серое платье, на голову накинула платок. Прислонившись лбом к холодной стене, отодвинув занавеску, смотрела из низкого окна во двор.
Бездумно, забыв себя, как в детстве, следила за работой мужиков.
Сила снял с крюка обвянувшие на ветру бараньи ляжки, помог Филиппу завернуть в сухую просоленную требушину. Потом упаковали в рюкзак. Обмерив широкие плечи и грудь Алены, старик отпустил ремни рюкзака.
Алена из-под руки посмотрела на тучку, потужила, что не уедет ныне на базар.
— А я на конях парой отвезу, — сказал Сауров. — Для нас с вами нет преград.
Трудно, с растяжкой разломился гром над гористым правобережьем Сулака.
Ольга легла на топчан, привалила голову ватником. Гром глухо доходил до нее.
Стук в дверь поднял Ольгу.
— Иди, мила, без тебя ужинать не будем, — звала Алена.
— Спать хочу.
Припав к двери, заглянула в зазор.
За столом вокруг медного казана с вареными бараньими потрохами сидели Сила, Иван и Филипп.
Мефодий стоял у порога. Алена упрашивала его отведать потроха. Но он уходить не уходил и за стол не мостился. Сел на табуретку поодаль, расстегнул куртку на молнии.
— А тебе что за болесть? — вскинулся Иван на отчима. — Ты ей ни сват, ни брат, ни просто родня.
— А твое волнение по какому праву? — с веселой злостью спросил Мефодий. — Тебе-то кто она?
— Может, я ее замуж уговорю. Ну? — все круче закивал Иван.
— Гусь раз закричит, и то весна наступает, а ворона сколько ни каркает — все зима. Так-то и у тебя с этой самой женитьбой, Ваня.
— Да и ты, отчим, хоть и Покоритель природы, а Ольгу не усватал за меня, — вдруг совсем нежданно печально сказал Иван, и небольшие глаза его погасли в светлых ресницах. Широкое лицо с раздвоенным на кончике носом, с белесыми бровями и ресницами было заветрено и опалено зноем.
Мефодий был тугой, лоснящийся самоуверенно, резко и насмешливо.
— Усватал! Мне мешает Силантий Сауров, — с отеческой усмешкой сказал Кулаткин.
В щелку Ольга видела глаза Силы — твердо спокойные на спокойном, как степь в безветрие, лице. Хоть со всех сторон ощупывай душу, проверяя, Сила не дрогнет — не боится ни деловой, ни любой иной щекотки. Хрящеватые уши по-волчьему насторожены, а глаза смутят любого. Не виноват, да признаешься.
Год с небольшим минуло с тех пор, как он вытащил занозу из ее глаза, а парня мосласто раздвинуло в плечах, повыше поднялась голова на прямой сильной шее, хотя на возмужавшем подбородке все лишь наивно золотился пушок. Нравилось Ольге его самоуверенное безразличие к девкам.
Любит и умеет парень показать свое удалое табунщицкое превосходство в райцентре над служилым и обучающимся молодняком. Подъедет на коне к скверику на берегу Сулака, скалит зубы с какой-нибудь девчонкой, модная коричневой замши куртка на одном плече, с кудрявой головы сдвинута на затылок белая войлочная шляпа. Так и гуляет вдоль скверика, и конь ходит за ним, косясь такими же диковато сильными глазами. Сауров — загляденье девичье. Многие искали дружбы с ним, а он строговато ласков со всеми заневестившимися, выделял лишь ее, Ольгу, с особенным достоинством. Думалось ей, что летошней ночью в Егерском, когда Сережка дурачился с Настей, а она, Ольга, сидела у костра, а Сила спал в сухой теклине, она до самого ядрышка раскусила себя и его. И все-таки с тех пор Сила стал ей необходим. Она радовалась слухам, будто управляющий кумысным Беркут Алимбаев сватает его в свои заместители и будто бы Сила пока еще раздумывает, не двинуть ли ему по какой-нибудь другой дороге. Да и что ему торопиться, если жизни непочатый край?!
Мефодий и Иван опять заспорили с глухими намеками, и каждый лез в сердце Саурова за поддержкой. А тот выносливо молчал.
«Да как же я дошла-доехала до такой жизни, что судят-рядят меня?» — думала она без возмущения беззащитно, чувствуя — с нею могут сделать все, что захотят, потому что давно уж живет она в обмане. И если прежде казалось, что приснились ей в хвором сне слова матери никому не говорить, чьих она родителей дочь, то теперь уверилась: все это было, и не случайно она не порушила материнского завета. Сама о себе скрывала правду, и Алена тоже притворялась, считая ее своей внучкой. Чужая она ей. В пору отрочества редко тяготилась этим обманом: мало ли кто скрывает свою душу. Теперь она подозрительно всматривалась в лица людей, искала за их словами намека. Предчувствие развала жизни отравило горьким и злым беспокойством всю ее, даже сны.
Как ни скрытна была Ольга, все же намекнула утром бабке Алене о своем уже недевичьем положении и сказала, что едет в райцентр на свидание с летчиком, отцом своего будущего дитяти. На самом же деле никогда никакого летчика у нее не было, и о ребенке сказала на всякий случай: нынче нет, завтра будет. И в райцентр не ходила, а ждала Мефодия в лесу, у горы Николы и Сулеймана. Замаяла себя думами, а он не пришел. Ему теперь можно не приходить…
— Что вы судите-рядите Ольгушку? Сватаете давно просватанную. Есть у нее летчик, а вам-то, Мефодий Елисеевич, стыдно бы трепать языком, — сказала Алена. — Ответственный.
Но Мефодий, видно, уже не мог остановиться — заиграл кулаткинский норов.
— Он, летчик-то, самолетом спикирует на тебя, а ты чем отбиваться? Кнутом, что ли? — самодовольно подсмеивался Мефодий над Иваном. — А то еще схватит тебя, Ваня, за штаны, подымет выше облака и швырнет наземь. Будешь, как мокрый суслик, околевать…
— Будя вам! Сами не сноровисто живете, а туда же учить других прытки, — сказал Филипп. — Олька! Чего там спряталась? Садись вечерять. А вы помолчите, спокою нетути…
— Ну ты скоро, Олька? — Алена постучала в дверку. — Еда стынет.
Ольга вышла, озлобленно и дерзко улыбаясь. Все потупились под ее взглядом. Тяжело тянули молчание.
— Ну что ты, Елисеич, ни к стенке, ни к лавке? Садись за стол, — сказала Алена.
Он сердито переминался у порога. По лицу его прошла улыбка, застыла под усами.
«Сейчас возьмет и скажет: моя она! Ох, хоть бы не при мне… — смятенно ждала Ольга. — Скажет — убегу и не вернусь…»
Иван отвалился от жирного бульона, стал есть хлеб с водой.
— Тебе бы, Ванюшка, вечно пастушить, душа к скоту расположена, — сказала Алена, потом спросила Саурова, ест ли он махан.
— Все ем-ашаю, бабушка Алена. Начесночено, наперчено — ешь не хочу!
— Ну и ешь на здоровье! Бона какие кости-то у тебя, обрасти надо.
Ольга покосилась на него — сама не ела мяса летом и как-то побаивалась мясоедов. Мыла руки под рукомойником, все ниже клоня голову, сутулясь. Не сдержала подавленного рыдания. Мужики переглянулись, отодвинулись от стола и начали свертывать цигарки из махорки. Запахло крепким табаком. Мефодий пожевал губами.
— Оля, что ты, голубка? — сердобольно заговорила Алена, топчась вокруг Ольги. — Да плюнь ты… Все мужики не стоят одной твоей слезы.
Иван молча постоял около Ольги, махнул рукой, снял с гвоздя кнут и сумку, вышел. Вышел и Филипп.
Мефодий молчал, застегивая и расстегивая зеленую на молнии куртку.
Сауров выпрямился под потолок, вковал руки в тонкий в поясе стан.
— Ишь, походя суродовал жизнь и легко отряхнулся. От меня пеношник не скроется даже в банковском сейфе. Гляну в его глаза, — белолитыми зубами заскрипел Сила, вышагнул из кухни, паутинку смахнув с косяка кудрявой головой.
— Все наладится, Оля… — Мефодий стал утешать Ольгу. — Молодая, красивая… все впереди. Дорогой зоотехник, я за вами, дельце есть. Пойдем?
Снаружи просунулся по плечи в окно Сауров.
— Мефодий Елисеич, гнать бракованных лошадей или погодить? Гроза надвигается.
Кулаткин продолжал отеческим тоном учить Ольгу.
— Кулаткин, перестал бы ты трезвонить. Ходи сюда… поговорим о деле, — с недоброй почтительностью настаивал Сауров.
Бледность холодно проступила на румяных от загара и кумыса скулах Мефодия. Крепко потер подбородок, закусил ус, вышел.
Во дворе заспорили, загремело ведро, залаял волкодав Биток.
— Ох господи… в грозу всегда с ума сходят. — Алена выметнулась на сумеречный двор, подперла снаружи дверь дубинкой.
XVIII
Над лугом, взрывно клубясь, нависала туча в немотном безветрии. С горы между березовыми колками спускался к реке табун лошадей.
— Отбивай выбракованных, гони на мясокомбинат. — Мефодий отдавал Саурову самые обычные распоряжения, но тон его был враждебен.
И Сауров цеплялся именно за этот тон:
— Давеча-то где были? Чужую жизнь обсуждали… на уровне бабьего парламента у колодца. А теперь лошади волнуются… гроза трахнет.
Не забыл Сила той ветреной, холодной после дождя зари, когда Кулаткин и Токин выпытывали у него, где сети, грозили подпортить его биографию, а он — стоптать конем Токина. Угрозы погасли свечой на ветру. Только Мефодий недавно за голову схватился: на рассвете, выходя из мазанки от Ольги, запутался в сетях. Какой-то прохвост запаутинил ими двери и полдвора. Ехавшие мимо глиняного дувала Тюмень и Сауров попридержали коней, привстали на стременах, удивленно качая головами: мол, большая ли рыба попалась Мефодию в столь глубоком омуте…
В чреве тучи змеисто взблеснуло, и гром развалился над косяком. Лошади метнулись к реке, потом, наткнувшись на сухой треск грозового разряда, повернули к сараям.
— Попробуй зааркань. — Сила погладил шею Чалого, сел в седло. — Ну да для вас, Мефодий Елисеевич, постараюсь… — закогтил левой рукой поводья, на правую вздел собранный аркан.
Наотмашку через всю тучу хлестнула гроза, с ветром хлынул косой дождь.
Сила дробил косяк, гоняясь за обреченными лошадьми. От головы до ног взмок под дождем. На мокром весело-диком лице щурились глаза. Четырех выловил, спустил в сарай. Погнался за пятой. Но табун втянул и затер его вместе с Чалым, заклубился к березняку.
— Упадет — пропал, — сказал Иван, глядя из-под навеса сеней в шумевший дождь.
— А не падай! — сказал Мефодий. — Баранины захотел, не отогнал вовремя.
По скользкому суглинистому пригорку гнал Сауров двух отбитых от косяка лошадей. Черный из конского волоса аркан взвился в дождевой мгле, захлестнув шею игреней кобыле. Она метнулась к сараю, но Чалый устоял, только разъехался всеми четырьмя на мыльном суглинке. Выбирая аркан, Сила чувствовал мускулистую дрожь кобылы и тут только понял — ошибочно поймал не выбракованную, а молодую, сильную. Но под навес въехал, ведя накоротке.
Настя жаловалась Клаве: инкубаторный петух долбанул дочку в межбровье, чуть не выклюнул глаз.
— Инкубаторные налетают на людей. После года руби головы. Он, инкубаторный, бандит, безотцовщина, беспризорник, — говорил Филипп, — в материном теплом пере не грелся, от коршуна под ее крыльями не прятался. Я держу пестрых кур. Смирные, ласковые. Снесет яичко — хвалится. И петух гнездовой, с понятиями. С ним мать разговаривала, когда он только зашевелился в яичке, помогла ему проклюнуться. И творог он клевал с моих рук.
И вдруг Сила услыхал гневливый голос Мефодия.
— Ну и хлюст ты, Ванька! — давил сильный осадистый баритон Мефодия. А когда Сила подошел к ним, Мефодий зашумел, горько недоумевая, упрекал Ивана, поглядывая на Ольгу, стоявшую на дворовом крыльце. — Ради тебя я жил и боролся! — наступал на Ивана Мефодий.
— Так уж и в самом деле жил ты лишь для меня? — с младенческим изумлением вопрошал Иван. — Вроде и не радовался на любовь с моей мамой? Спал с женщинами по великой исторической обязанности? И я, дитё, не развлекал тебя, а? — Тут уж, казалось, было сказано с редчайшим перебором. Но Иван, видно, перед Ольгой взвинчивал себя. — И кто же тебя просил жить для меня?
— Я требую уважения! — Мефодий с кулаками полез на Ивана, а тот сомкнул за спиной руки, побледнел покорно и презрительно.
Филипп уперся батожком в тугой живот Мефодия, а внука локтем сунул в грудь:
— Молчать!
С давней навычкой разнимать Филипп втиснулся между Иваном и Мефодием. Лысая, с венчиком седых волос голова моталась лишь по плечи им. Совестил ослабевшим голосом:
— Стыд-то, господи… Уйди, Аленка… Девки — марш!
Но Алена говорила, будто бы в ту самую минуту, когда Мефодий махнул рукой на совесть, ушла из-под него духовная держава и потому суждено ему, Мефодию, прожить жизнь в изнуряющей тоскливой скорохватости и под закат дней грядет возмездная черствость к нему в образе Ваньки — ведь Ванька этот в младенчестве доверчивым детским сердцем обмирал от страха, впитывал опыт, глядя, как отчим фордыбачил…
Девки сгуртовались. Удушенно давился лаем на цепи Биток. Чалый косил глазами. Иван привалился к столбу, высоко ходила грудь, западал живот под ситцевой рубашкой.
Ольга шагнула к нему, он криво усмехнулся.
— Это правда, что ты… прихехешка Покорителя природы? — спросил он с таким надрывом и бесстыдством, что Сила враз озяб.
Ольга отшатнулась от него.
Улыбаясь бледными губами, он спокойно сказал, что без прихехешки Кулаткин какой-то не вполне законченный, с недостачей важной детали.
Ольга припала головой к груди Алены. Настя и Клава зашумели на Ивана.
— О господи. В грозу с ума сходят люди и животные. — Алена увела Ольгу в подвал.
Мефодий вскинулся на Саурова:
— А-а, ты все еще тут? Гони на бойню.
— Эту кобыленку рановато на махан. Ошибочно заарканил.
— Сойдет. Вовремя надо.
— Нельзя эту.
— Не твое… собачье дело…
Сила спешился, стал снимать аркан с игреней, передвигая его по шее к голове, ласково посвистывая. Лошадь успокаивалась, прямя уши с мочками на конце.
Но Мефодий вырвал аркан из рук Силы. Кобыла всхрапнула, прижала уши, потащила по скользкой глине обоих. Когда она упала на колени, Сила сжал ей храп, скинул аркан. И хоть лошадь убежала в табун, пересыпая глухие раскаты грома своим звонким молодым ржанием, Мефодий, пятясь под сарай, тянул аркан из рук парня, уже не владея собой.
Улыбаясь вызывающе, Сила вытаскивал его на дождь, с придыханиями бросая отрывисто:
— Собака?.. И волк…
Плохо ему было от злости, заходившей в каждом мускуле, и он, как бы махнув рукой на этих уважаемых им людей, на себя, уже не мог уступить. Подтянув Мефодия к поливаемому дождем стояку, он бешено кружил, прикручивая Мефодия к стояку.
Иван кинул в лужу папироску, подошел к Силе.
— На, развязывай благодетеля, — жесткий конец аркана Сауров сунул в подбородок Ивана. Отвернувшись, мок под дождем.
Мефодий смотал аркан восьмеркой, поравнялся с парнем и снизу хлестнул его по лицу.
— Завтра расчет получишь, — сказал Кулаткин, закуривая.
— Плакать будете — уйду не один.
— Охолонь, Елисеич… мало что бывает, — говорил Филипп. — Люди свои… а так что же? Он — уйди, мы со старухой… а там Иван… Все мы нынче оступились, предел перешагнули. А ты, парень, повинись.
— Винюсь, Мефодий Елисеевич. Можно, сгоню лошадей?
— Успеется. Ты поищи табун… как бы хлеба не потоптали.
Клава сняла с себя ватник, бросила Саурову:
— Не простынь, ишь горячий, пар идет.
Уже сидя на Чалом, Сила, улыбаясь, лестно укорил Мефодия, мол, виноват сам: таким молодым кажется, что невольно забываешь лета и ведешь себя с ним как с парнем.
Зарысил по мокрой траве, посвистывая.
XIX
На кухне Алена и Ольга переглянулись, вздохнули глубоко, будто отбились от погони.
— Ну и удачливая ты, Олька! — совсем по-женски позавидовала Алена. — Ишь ведь какое костоломство из-за тебя. Краля девка!
Влажно и духовито пахло шумевшим за низкими, вровень с землей, окнами теперь спокойным дождем, взмокшим подорожником. В сенях за дверью по-домашнему позевнул, клацнув зубами, волкодав Биток. Ольга медленно беспамятно ела, по гладкому лбу бисерно высыпал пот. Убрав со стола, она села напротив Алены, щитком ладони оборонила глаза от света лампы. Слезы глотала молча.
— Олька, плакать поздно, — сказала Алена, — летчик твой разбился давно, только без крови… Выдуманные гибнут без крови, но больно.
Сгорел, осыпав пеплом ее душу.
Ольга вытерла рушником лицо и, вытянув руки, прошла в угол зажмуркой.
Валко вошла Клава-лапушка, обняла Ольгу.
— Ну и дура, Олька! Иная бы расторопная обеими руками вцепилась. А отвечать ему больше, чем тебе. Он уж все взвесил тысячу раз, потом за пазуху полез.
— Замолчи, непутевая, — остановила ее Алена. Но Клава смело наметывала завтрашний день Ольги:
— Дитё будет? Пусть он думает. Затягивай хомут потуже. Горшок об горшок стукнуть всегда успеешь…
— Цыц, бессовестная! — Алена хлопнула Клаву по плечу.
— Все живут для себя. А кто для себя не мастер, тот и другим не помощник. Да что тебе другие? Не трать душу по пустякам на злобу и зависть, добивайся своего. Чем он хуже других? Измотаешь его до полоумия, до тоски черной, а потом и улетишь, только оглянешься на очаг семейный, как выводок птичий на гнездо, эдак одним глазом. Другой-то глаз нацелен на молодого орленка — призывно машет крыльями, зовет за синее море.
— Сама бы ты скрутила кого-нибудь? Ну, Токина?
— Не могу, таланта нету, бабаня.
— Бабаня, хочу поговорить с тобой… напоследок, — сказала Ольга.
Алена толкнула в спину Клаву, и та, пожав плечами, поднялась по лестнице наверх и даже прикрыла люк.
— Кто мои родители? Что они наделали, если о них слова нельзя сказать?
— Что ты, моя беленькая? Кто тебя замутил? Рассказывала я тебе… — нараспев потянула Алена.
— Кто осиротил меня? Я ведь помню — жили в доме впритык к зимней кошаре. Я слышала, за стеной ягнились овцы. Ну вот, люди зашли, сели на лавку, от папирос дым… А кто они, не знаю.
Алена повернулась к открытому окну, шевеля ноздрями.
Гроза взбалтывала сумерки, бело полыхая над ломко прыгающими струями дождя.
— Прибавь, родимый, припустись, гони травы в рост. Сена накосим овцам. Много надо корму. Зима опять прожорливая наступит. А жизнь-то длинная, как припомнишь…
— Припоминай, бабаня… припоминай, мне надо…
«Пожар в степи тушат как? Опахивают… Так что рассказать-то я расскажу, да только так, что ничего не поймешь…» — думала Алена.
— Тебя, Олька, бог послал мне.
— Не от бога же родилась. Была у меня мать…
XX
Ранней весной выгнала Алена овец на обтаявший косогор у осинника размяться, землю понюхать, пощипать старюку, квелую зелень осеннего подгона. Соскучилась по вешней воле, припозднилась до сумерек — сидела на пеньке, любуясь ленившимся над чернолесьем месяцем. Расплывчатые думы ее были вспугнуты фырканьем лошадей, смачным чмоканьем колес по лесной воде на гребне. Послышались в чистом воздухе ругань, крики, потом стрельба. Что-то трещало, ломалось. И только умолк лошадиный и людской переполох, вдруг гравий с крутизны посыпался — прямо на нее катилось что-то: еж не еж, кругляшок не кругляшок. У ног зацепился за осинку, и просверлился из свертка детский плач. Ребенок был увернут в пальтишко, лицо закрыто башлыком. В доме раздела — сломана ручонка у девочки. Наладила ручонку, в лубок завязала. Пришла в себя, волчонком отодвинулась к стене на кровати. Чья? Откуда? — молчит. Уж не немая ли? «Не иначе бог послал дитё», — подумала Алена. И нарекла ее Ольгой в память о матери своей.
Пастухи любопытствовали в меру, одобрительно качая головами.
Мефодий Кулаткин ходил по чапыжнику с двустволкой, за поясом вальдшнеп, уж начавший протухать. Как бы меж делом беспечно спросил молодец, не слыхала ли Алена, кто приютил пропавшую девчонку.
«Больно скоро забываешь, Кулаткин, как меня унизил, на всю жизнь обидел», — кипело в душе Алены тогда.
Алена считала, что с нее начал он свою деятельность без раскачки, без робости, а сразу с места в карьер. Будучи объездчиком, он настиг у пшеничной нивы Алену, одичавшую от голода: вышелушивала зерна из колосков, жевками кормила Клавку и даже сама изредка глотала мучнистые слюни.
Сунул руку за пазуху Алены меж пустых грудей, краснея от стыда, вытащил целую горсть колосков. Жалко было ему Алену, но, как вспомнил вслух подростков, которые, надрываясь, мешки на сеялку подымали, вспомнил всех голодающих, вспомнил, как сам стыдился сорвать колосок, хотя от голода мельтешили перед глазами какие-то мошки, осерчал сильно. Привязал к руке Алены кнут, сел на кобылу. Ехал тихо, жалел бабу-воровку — едва переставляла опухлые ноги.
— Ты ребенка-то все-таки корми жевками, — обернувшись, сказал он сурово.
В райцентре посадили в каталажку, хлебом накормили. И она сглупила: наевшись, чуть не померла… Через неделю выпустили. «Забывчив Кулаткин», — думала Алена.
— Ребенок? Геологи увезли скорее всего, Мефодий Елисеевич. Любят подбирать детей, о грядущих веках думают геологи-то, — отвечала Алена спокойно, и только взгляд ее обдавал Мефодия то светлым холодом, то светлым огнем.
Затерялась Ольга в многодетной семье, как ягненок в большом стаде. Жизнь не стала труднее: где семь ложек тянется к чашке, там и восьмая найдет, чего зачерпнуть. Как новый человек, так она в лесок. Зимой — к овцам в кошару. Алена покой вселяла в ее душу: мол, никому не отдадим, губенки ее дрожащие гладила пальцами. Росла вместе с внучками, прилепилась душой к Алене.
«Иван любит ее, криворучку, в пастухи пошел из-за нее, поближе к ней, — думала Алена, — вот если бы женились, сказала бы я тогда Кулаткиным: «Ваша не берет, берет наша, толмачевская и сынковская… Унизил ты меня, Кулаткин, на всю жизнь обидел».
«Кто ты, Мефодий, для Ольки? Погубитель матери ее. А еще полюбовник девки? Но я смогу вот так дунуть, и нет ваших шашней. А что будет опосля? Меня за кого посчитают? Зачем растравлять души! Были ли виноватые-то?» — думала Алена, отмалчиваясь сейчас перед Ольгой.
Думала-думала Алена, да и выкруглила историю в успокоение Ольги: она, Алена, хоть и дальняя ей родня, но бабушка, отцом был герой, погиб, когда Ольгина мать носила ее, а потом умерла при родах и никакого наказа не могла дать дочери. Никто Ольгу с горы не катнул под раскат — сама сорвалась, попортила руку.
— Все ты придумала, беленькая, в деда Филю удалась, придумщик он, да и Иван-то на ходу жизнь сказками подменяет шиворот-навыворот. Чтоб благородно и красиво было, пожалостнее.
— А разве не меня звали Томой?
— Все перепутала! Топай-топай ноженьками, говорила я тебе маленькой. Не гляди, Олька, назад, а гляди вперед. Не трать душу по пустякам, на злобу и зависть, на подозрения разные. Чего же петлять?
— Бабушка, где топор?
— А зачем?
Во дворе ручная аистиха со сломанным крылом, подняв голову к небу, тоскливым криком провожала пролетавших уток. Она так зашлась в горестном смятении, что уж не различала, какие птицы мелькнули в облачном небе.
Ольга погладила рукой аистиху.
— А что, плохо без мужика, птица бедная?..
Не успела Алена помешать Ольге — зажав в руке крылья и ноги аистихи, она резким отмашным движением кинула на чурбак ее голову, взмахнула топором.
— Чтоб обмерла! Дикая, матушка.
— Одной меня, косоручки, хватит! Отрубила я старую жизнь. Скоро, очень скоро все решится.
— Не проговорись, Олька, Филе… О нашем-то разговоре. Такая мука, такое смятение найдет на него.
— Вот еще, буду говорить.
— Ну тебя к шайтану! Задиристая и вздорная стала ты, девка.
— Может, я не угодила тебе расспросами о моих родителях?
— А чего ты пытаешь? Я тебя вскормила, я и есть твой отец, и мать, и бабка. Сразу в трех лицах. Свое положение, это самое, ты знаешь доподлинней нашего. Не хаю, не хвалю, а просто говорю — скрытная ты девка. Допытываться-то о своей автобиографии надо было раньше.
Алена снимала давний свой гнет с души своей, как бы поисповедовалась молча. Каяться больше не в чем — сама маялась больше всего догадками: может, соблазнитель Олькин самой судьбой обречен искупить свой грех?
XXI
Алена с попутной подводой уехала на базар продавать баранину. Филипп загнал овец в кошару, надел пиджак, засучил до колен штаны, сандалии повесил через плечо. Робел высказать Ольге свое решение. Собрался вроде на центральную усадьбу в техникум животноводческий, приглядеться к студентам-выпускникам, облюбовать себе ветеринара заместо Ольги.
— А ты, Олька, разве не идешь? — спросил он тихо. — Вроде тебе надо в центр.
— Мне с Иваном поговорить, дедуня.
— Говорить-то с ним надо было летось. Теперь поздно. Собирай свое добро, разведрится, я провожу тебя до большака.
— Мне сейчас уходить?
— Опасно тебе оставаться тут на ночь. Беды бы не случилось. Провожу тебя, Олюха.
Лохматый волкодав увязался было за Филиппом, но старик надавил на широкий лоб, велел сидеть на месте в сенях.
Шел Филипп как-то боком, левым плечом вперед, вроде подпрыгивая с кочки на кочку, с бугорка на бугорок. Его так и звали: дед с кочки на бугорок. Иногда наоборот: с бугорка на кочку. Он и хотел бы изменить походку, да смирился, считая ее даром свыше, как и нрав.
Провожал Ольгу до большака, шел впереди под дождем с ветром.
— Вовремя пошел, желанный, сена накосим, овца с кормом будет. Зима-то опять длинная наступит, — бормотал Филипп. — Ты что же, начальницей будешь?
Филипп оглянулся: на мокрой копне сидела Ольга, откинувшись на свой узел. Дождевые потоки текли по ее запрокинутому лицу.
— Ты вот что, это самое, вернись и не трогайся, покуда я не повидаюсь с одним человеком. Мастер он по узлам жизни. Идейный, одним словом — мужик. Взглянуть мне на него надо. А горшок об горшок стукнуться с Иваном еще успеешь.
— Не надо, не ходи, сама найду дорогу.
Филипп постоял, переступая с ноги на ногу, вынул из нагрудного кармана деньги, засунул их ей за пазуху. За кофтой было сухо и тепло, и он быстро выдернул руку.
Иван лежал на полатях вниз лицом и на шаги Филиппа не повернулся.
— Мне-то что? Беги, догоняй, — сказал Филипп.
— Да разве я об этом тужу? Душа черствеет — вот где беда.
— А ты с того бока думаешь об душе-то? Не хватай, не мни душу-то, о тебе она подумает, из плена умственного вырвется. Доверься ей, молодости дай повольку. А то киснешь, в жизни копаешься. Дядя мой так-то вот докопался до главного запретного секрета о самом себе да и захохотал, как сумасшедший. Только тем и удержался в жизни, что все позабыл и присмирел. Тебе, кажется, рано в забытье уходить. Мастера вы, молодые, кривиться рылом, а дельной задумки нет в голове. Ты уж прости меня, Ванюша… Отца твоего не окараулил я вовремя…
Филипп вышел, и вскоре зазвенел молоток по косе: отбивал косу под навесом на железной пятке.
Где-то на взгорке протяжную песню тянул калмык Тюмень.
Иван слез с полатей, умылся. Подошел к деду.
— Дедушка, ты прав: дурак я. Однако хочу поумнеть.
Старик поднял голову.
— С чего же начнешь?
— Не знаю. Разве за батю Василия Филипповича посшибать кое-кому калганы? А?
— Ванька, не дорубай нашего корня. Одни мы с тобой на белом свете остались. Сынковы-то… Бабы не в счет. Себя убьешь… и меня тоже.
— Ну тогда еще раз ослепну на жизнь, поверю.
Ольгу догнал у моста.
Посмотрела на него пристально из-под своего чела, посеяла сомнения в душу:
— Ох, Ванюша, не портил бы ты свою жизнь.
— Я опоздал?
— Туда ли ты бежал?
— Туда, туда… куда же больше бежать?!
Ольга велела Ивану возвращаться домой не оглядываясь, и он послушно скрылся за увалом.
«Приду, сяду у дверей и буду ждать, как собака, — думала Ольга, меся ногами грязь. — Он что, не видит мою долю? Куда уж несчастнее? Куда униженнее? Не вдова же я горемычная, чтоб ночами выманивать меня в лесок или в подсолнухи! Переступлю все запреты, пусть Кулаткин решается к одному как-нибудь».
Но чем ближе подходила к дому его, тем меньше хотелось видеть Мефодия. Памятная первая страсть отцветала, оставалось льстивое сознание, что такой матерый мужик бегает за ней, девкой особенной. В украдчивых встречах был он оглядчив, тороплив и скоротечен, горел тусклым, холодным до жестокости огнем и все чаще уходил, не погасив костра…
Мефодий перехватил ее в пути, полез обниматься. Но она отстраняюще повела рукою с такой гордостью и вызревшей спокойной властностью, что он оробело затоптался на мокрой траве. И вдруг увидел, как из чужого далека глядели на него черно потемневшие карие глаза.
И вдруг он развеселился, как бы освободившись от неведомой зависимости. Нашел, оказывается, выход: Ванька непременно женится.
— А что? — вызывающе сказала Ольга. — Иван умеет и такие стихи писать:
Любая дорога нам будет нетрудной,
Пока под нами живая земля.
А ты даже понять этого не можешь. Иван рассказывал, какой-то король Карл сам художнику кисточки подавал, даже краски воровал для него. Хвалился, для искусства сделал многое — не разбираясь в нем, не мешал ему. А ты стихов не понимаешь и смеешься над Иваном Васильевичем.
— Я же говорю: выходи за Ивана… Верь: хочется мне устроить твою жизнь… За меня все равно не пойдешь. Так ведь? Только честно скажи: так?
— Не пойду за тебя.
Иван, подвыпив, похвалился Саурову:
— Приходи на свадьбу.
Иван получил ключи от нового дома на берегу Сулака, у водяной мельницы, недалеко от совхозной усадьбы и егерского хозяйства. Мефодий держал под контролем строительство домика. Сам проверил подвал, светелку, опытными руками мастера ощупывал стены. Умом понимал: надо помочь молодым; сердце же ныло, и жалко было самого себя.
— Ну, Ванюха, живи и радуйся с молодой.
— Ладно ли дом-то мне поставили? Раскат-гора, вилявая дорога. Сани и телегу заносило, машину на юз потянет.
— Окнами на юг, взволок хороший, грязи на дворе нет. Ольга наподголосничается…
Свадьбу гуляли в этом новом домике уже глубокой осенью. Мать Ивана, Агния, тихая, вся в себе, выпила с Мефодием и с Узюковой.
Терентий Толмачев выговаривал молодым: не дозволили ему повенчать их.
— Кругом бы порушенной церкви поводил, и то ладно.
— Дядя Тереша, брось свои замашки, — сказал Мефодий. — Умный ты мужик, зачем попом прикидываешься?
— Конституция разрешает, и диалектика не перечит разноверью.
— Диалектика? А что это, а? — поигрывая, спросила Узюкова. — Нахватался ты, Терентий Ерофеич, верхушек.
— У меня своих корней на век хватит.
— Давай выпьем!
— Вон Людмилу бы нарисовать! Всех бы женщин нарисовать. Верьте моему слову: много я знал на огляд и на ощупь даже, но красивее наших нет. Ангелы есть из азиаток, только эти самые по яблочку. А у наших предел-ташлинских — одну под голову, другой укрылся… О господи, красота! — Терентий сник головой, заплакал.
Анна, мачеха Силы, толкнула Терентия локтем, прошептала на ухо:
— Иванушка-то догадывается, что Ольгушка вроде мачехой ему доводится, а?
— Наговоры. Ты бы песни заводила, бабонька…
— А что? И плясать! Играй, Иван!
Ивану подала двухрядку Ольга, отодвинулась. Заиграл он плясовую с огоньком, глаза блестели на широком загорелом лице. Легко плясала Анна, припевая, глядя прямо перед собой невинными глазами:
Баба сеяла муку,
Посулила мужику…
— Олька, сыграй ты, а я с бабами попляшу.
Двухрядка умолкла лишь накоротко, пока Ольга перенимала ее из рук Ивана и устанавливала на своих обнаженных коленях.
Баба сеяла-трусила…
Иван вогнал в радостный пот всех. Сильный, ловкий, счастливый и веселый, он так разыгрался, что начал показывать навыки борьбы. Всех-то он любил и всех невеселых жалел сейчас.
— Нюша, что ты приуныла?
Вытирая слезы с румяных щек, Анна горестно предположила: уж не сбедовали ли они с Олегом в Белом городке у Железной горы лет этак пять назад? Городок весь белый, в садах, бассейнах. И работа не дольше двух часов за смену. И премии, на книжке тысячи. Да расплата горькая не за это ли: детей нет и, как видно, не будет. Вот он, Олег-то, и пьет и мычит с горя. И она с горя пляшет.
— Не печалься шибко, Анечка. Еще будет племя, — подтолкнул ее в бок Терентий.
— Стукну вот тебя!
Олег Сауров темнел лицом, мрачно поглядывал то на Ивана, то на Ольгу и Мефодия.
В самый разгар веселья Ольга вдруг оторопело подумала:
«А жена-то у Мефодия не просто баба, а Ванькина мать! Вместе с Мефодием обманывали сразу двоих… Что же это такое? Всю жизнь фальшь за фальшью. Рождение мое темное, и жила в потемках. Сейчас встану, скажу им всем правду — пусть все рухнет. Сказать надо сейчас же, потом поздно будет», — и она, обмирая сердцем, совсем было потянула главную перекладину, но сил не хватило.
Не думала о том, как будет жить с Иваном, — ожила в ней слепая надежда, что замужество избавит от обмана, многослойного и перекрученного, как аркан из конских волос.
А Мефодий развеселился прямо-таки по-жениховски, разговаривая с нею. Накинула ватник на плечи, выманила Мефодия во двор, залитый тьмою. Холодный ветер доносил с Сулака замирающий перезвон и скрежет осеннего ледостава. Встали в затишке за погребицей.
— Не путляй, не гляди на меня бесстыжими глазами. Поиграл — хватит… Большое приданое отвалил ты, Покоритель природы, домом и надворными постройками откупился…
В это-то время Олег Сауров и потребовал настойчивым шепотом от Ивана:
— Хочу выпить с твоей молодой. Не заплясался ты?
Иван, не застегивая пиджака, вышел во двор, горячей потной грудью поплыл встречь ветру, обходя постройки. Шепот Ольги и Мефодия выплеснулся из-за угла погребицы. От стыда за себя хотел уйти, но не мог и шевельнуться. Привалился к стене, уже не защищаясь, с тупой хрусткой болью занозили их слова:
— Умру, не поверю, что начисто выветрился я из твоей души.
— Да зачем? Не понял, не пожалел ты меня, девку глупую, доверчивую. Пойми-пожалей хоть сейчас бабу…
— Да я же добра тебе хочу. Резон ли тебе с твоим-то умом застревать среди ягнят? Волю свою покажи Ваньке с первого же шага. Пусть стихи сочиняет… Крепко буду помогать тебе, только не забывай нашу дружбу… придет время, все изменится. Окупятся все страхи…
— Ну, пусти, что ли, — слабо сказала Ольга.
— Пусть все останется по-старому… вот так… большим человеком сделаю тебя…
О желаниях Ольги жить вольно, по большому размаху Иван знал, но считал это навеянным со стороны, не главным для нее. Главное в ней, с ее сиротской судьбою, была душа с таким множеством перекрестных дорог, что, казалось, жизни не хватит исходить их все. Этому он и поклонялся, воображая себя спасителем.
Теперь он потерялся: кого, что и как спасать — ее ли от Мефодия, себя ли от темных и страшных своей неожиданностью побуждений, от горькой и злой тоски опрокинутого и смятого? Едва отвалился от стены.
На цыпочках тихо вернулся в дом, взял охотничий нож-кинжал, сказал Филиппу, что надо, видно, зарезать поросенка Борьку.
Филипп благословил доброту внука — не жалеет поросенка, правильно, женятся-то раз. Однако что-то долго не возвращался Иван, и старик все переглядывался со своей Аленой.
Алена уже рта не закрывала, изготовившись к изумленному вскрику: сейчас трахнет гром.
И гром трахнул как-то тихо — нашли зарезанного поросенка, а Иван исчез. Обыскали все постройки, у соседей побывали, до утра кликали на берегу непокорно утихающего зимним сном Сулака — Ивана не нашли.
XXII
Любил Василий Сынков дерево. В его руках любая порода шла в дело — не на стройку, так на украшение. Чуть перепадало время, брался за инструменты. Разукрасил дом как бы вышелушенными из корневищ фигурами: на резном крылечке две собаки чутко упокоили морды на вытянутых узловатых лапах, вокруг стояков завили крученые хвосты. Охранительно размахнул крылья, вытянув раскрытый клюв, орел на самом князьке. С молодой прямотою весело стоял дом на берегу Сулака, близ водяной мельницы.
Оправившись от пули, Елисей Кулаткин навечно прописался своей кровью в том доме. Но не лежала душа у него к этим хоромам, и жил он не спокойно, а с каким-то вызовом, будто в крепости; занятой с боем, ожидая штурма противника. Хранились в сарае заготовки-пни, корни первозданным видом своим напоминали животных, птиц, гадов, лица людей и нечистую силу. Некоторых из них уже легонько, примерочно коснулась чуткая к затаенным в них образам рука Василия Сынкова.
Старуха Елисея Лизавета топила ими печь. Сначала предавали огню самых страшных и несуразных, вроде передразнивающих кого-то, потом тех, которые напоминали ангелов, а затем в печь пошли все подряд. Горели жарко, почти бездымно.
Запущенный сад задавил ветлы. Все существо Елисея воспротивилось жить и тем более помирать в доме чужого покроя, и он рад был поселить в него Ольгу. А она и дня не могла оставаться в новом, Мефодием воздвигнутом для молодоженов доме, где развалилась ее с Иваном свадьба. Даже печку ни разу не истопила, бежала в дом Василия.
На умеренном зажитке держала она под зеленой крышей дом, светлыми окнами на реку. Хотя могли бы пошире и гостеприимнее раскрыться ворота, сад повыше раскинуть ветви, креня забор, могла бы поярче поигрывать жизнь, но молодая хозяйка попридерживала ретивую ногу, расчетливо памятуя поговорку: умные шире юбки не шагают, не разжигают зависть…
Зиму следила за кормлением овец, и не было случая перебоя с кормами — дирекция податлива была на ее требования. А как начался окот, сама ночевала в кошарах и молодых работниц не отпускала домой. Спорить с нею не осмеливались — знала свое дело, лишку не говорила. Все новорожденные ягнята выжили и кормящие овцы не исхудобились, потому что хорошее сено сберегла для них Ольга. Немалые премии выдал Мефодий работникам овцеводческого отделения. Сумела Ольга поставить себя на равную ногу с Людмилой Узюковой и ее подругами умственными, приглядываясь к ним с зоркостью человека, знающего свои цели без подсказки… Не мешкая поступила на заочное отделение сельскохозяйственного института.
Жизнь круто учила Ольгу безмолвному страданию, тихой затаенной радости, навыкам стоять за себя…
Грачи огнездовались, поуспокоились, примирившись с теснотою на вершинах старых ветел. Одна пара начала было вить гнездо вдали ото всех на одинокой раките, так гнездо грачиное общество разорило и самих чуть не заклевало до смерти…
Тишина в полусне постигала свою утреннюю думу, лишь слегка подрагивая от певучего звона железного ломика. Это долбила оставшийся в затенении ледок у крыльца своего дома Ольга, невеста сгинувшего Ивана. Пустовал Иванов дом. Лишь изредка потаенно сходились в нем на свидание Ольга и Мефодий, чтобы растравить друг друга и разойтись.
Радуясь концу подледной неволи, по-вешнему влажно шумела в каузе вода, молодо тревожа сердце. Жернова на мельнице крутились плавно, и теплый запах муки напоминал Ольге первый в детстве калач из нового урожая. И опять в ее душе ожил образ светлой женщины с ласковыми и гордыми глазами. Она кормила Ольгу духовитым калачом. И это была живая, а не приснившаяся мать, как утверждала Алена.
Голуби, грозно воркуя, топтались на зеленой крыше, скворцы песней приманивали скворчих к захваченным скворечням на жердинах.
Ольга всматривалась в густой ряд ветел по окоему пруда, и показалось, будто в утреннем тумане верба шевельнулась как-то по-особенному, вроде передвинулась на шаг, сгустив плотно розоватую зелень ветвей. И из этой зелени вроде бы самосоздался старик Филипп Сынков. Защитная куртка давно потеряла изначальную яркость, подладилась цветом к коре молодой ветлы. Удивленно разъялась душа Ольги:
— Батюшки! Глядела, ничего, кроме ив, не видела — вдруг ты! На ночь не становишься ветлою?
Филипп застенчиво молчал.
Многое постиг за свою жизнь, но помалкивал, боясь своих знаний. Лишь разок доверился полету своих мыслей и присмирел перед открывшейся тайной: оказывается, он не впервые рожден на свет, — до этого был сомом, пошевеливал плавниками в омуте, наблюдая из-под коряги за проворным рыбаком в лаптях, который с берега закинул удочку с воробьем на крючке. Щуке суждено было проглотить эту наживку, а ему, Филиппу, жить да изумляться уже ветлой при дороге, стегаемой прутиками рассеянных прохожих. И казалось ему весною, что один сок бродит по его жилам и под корою ветелки, будто он ветвью был.
— Оля, на берегу думал, скрозь воду норовил дно разглядеть… Может, Иванушку коряга прихватила. Да где там! Баграми шарили в водороине. На быстерь, видно, попал, льдами затерло. Пока сам не увидишь, ждешь.
По утверждению Мефодия, Иван спьяну утонул. Елисей Кулаткин в своих показаниях следователю настаивал на другом: Ванька морочит людей, сызмальства навык упрекать судьбу тем, что слишком запоздало дала она ему родиться…
— Река всю ночь ломала лед, вздыхала, аж берега запотели. Почему непременно ночью? — сказала Ольга.
— Маманя покойная сказывала: все родят впотайку, каждому дан стыд. И река сторонится людского глаза. Она, жизня-то, вся есть тайна несказанная. Это только Елисею Яковлевичу Кулаткину все ясно, в душу норовит залезть в обутке, с цыгаркой в зубах, с пол-литром водки и с песенным ящичком: мол, покажись сутью! А что я ему покажу, когда сам не знаю, с чего последнее время тянет мой взор к небу? Всю жизнь в борозду да на овец глядел, а теперь кверху, как взнузданный. — Филипп повел раздвоенным носом, тихо шелестя голосом. — Ты-то, чай, нашла… Не упрекаю, и ты не корись. С того света не вылетывают.
Ольга зябко повела плечами, взяла с крылечка нахолодавший ватник, накинула на плечи — не сходился на груди, распирала беременность.
— Зачем он побежал на речку? Ведь любил меня, и я… старалась, я ласкова с ним была. Уж на все решилась…
— Кора от души отлипает… — Филипп потоптался, поддернул кирзовые голенища. — Зимой-то в омутах соминый мор всколыхнулся и беспамятно бились широкими лбами об лед сомы. А теперь вон несет их мертвых, на сучки цепляет, будто злодеев вешает. Птица клюет с опаской.
— Я думала, про Ивана что-нибудь скажешь.
— А я про Ивана и говорю…
Ольга ворохнула плечами, упавший ватник поймала у земли, выпрямилась, свитер с цветочками обтянул груди.
— Бывает родителям за детей неловко, а бывает родитель прыток, детей пугает… Иван, может, мефодьевских шалостей засовестился.
— Намекают, недоговаривают. Что это за шалости у Мефодия Елисеевича, что их совеститься надо? Не подрывай авторитет директора. Уважает он тебя.
Филипп поморгал васильковыми глазами, попросил прощения у Ольги.
— Я ведь пришел к тебе по великой нужде.
— Ну?
— Пришел помолчать…
И он попросил Ольгу не долбить, пусть лед добровольно истает, паром в небеса подымется, волокнушком тонкорунным пусть забелеется самую малость, хоть минуту.
Ольге хотелось, чтоб подсохло к сдвоенному празднику, — совпадали Первое мая и пасха.
— И человек не затяжно живет. Не торопко, оглядочно идти ему, любоваться красотой. А Мефодий гонит себя мотоциклом, машиной, самолетом. Мчится, пугает зверя, птицу, рыбу, пчел. Как бы не скувырнулся вниз головой, — сказал Филипп уже самому себе.
Он взял под крыльцом лопату, ведро с мастерком, спустился в яму — выкладывал камнем гараж для молодой хозяйки Ольги.
Она говорила, что «Запорожец» выиграла по лотерее. Филиппу же мнилось — подарил машину Мефодий. Смущала стариков Сынковых быстрота, с какой воспитанница их входила в самостоятельную вольную жизнь. Что говорить, женщина умная, ладная, с характером, но ум ее был не по душе им, и казалось, не вполне надежный, не поймешь, откуда ветер дует под ее крылья, поднимая все выше, — высота не в должности (кроме нее есть зоотехники), а в той властной уверенности, с какой Ольга идет к своей цели, непонятной старикам Сынковым. Случись с другой беда (жених убежал из-за свадебного стола), руки бы опустила. А с Ольги схлынуло, как вода с камня. И дом Василия достался легко… И Филипп зачем-то строит ей гараж, будто в работники нанялся. Подчиняла себе стариков, а чем — не поймешь.
Ольга подошла к Иванову нежилому дому. Открыла калитку, на каменной плите крыльца сняла сапоги, постояла, глядя в разгоравшийся восток. Вздрогнула, когда дверь, оказавшись не на щеколде, легко подалась. В сенях висел плащ Мефодия.
На кухне в печи лежали дрова с тех самых пор, как Ольга покинула этот дом. И квашня под дежкой стояла на скамейке у печи. Ольга чиркнула спичкой, но поджигать дрова раздумала. Прошла в горницу.
На диване, откинув по грудь одеяло, курил Мефодий. Он нередко ночевал в этом доме.
Он встал, заваливаясь на пружинистом диване, надел рубаху на обложенное жирком крепкое тело, перед зеркалом повязывал галстук, поигрывая скулами.
Исчезновением своим Иван вернул им прежнее положение, только при большей свободе. Мефодий не мог нарадоваться — замужняя теперь Ольга, к тому же сноха, вроде дочери. Никто плохо не подумает, а подумает, так не скажет. Придуманная им святость делала его смелым безгранично. Агния ушла, вернее, уползла, придавленная горем, в старую хатенку Ивана. Развод не нужен. Сочувствий Мефодию за его подвижничество стало еще больше. А там родит Ольга ребенка многомерной биографии: «А и хорош Мефодий да Елисеевич, внука (или внучку) пестует».
Верил Мефодий, что не расстанутся с Ольгой, будет она верной бабой-полюбовницей с горячей дрожью полных губ. Но пожизненно поселила в своей душе образ чудного человека. Вроде ничего не скрывала, но Мефодий не понимал как раз то, что открыто в ней: воображение некое, дай, мол, гляну на вас и на себя совсем сторонними глазами. Может, с детства заразилась от Филиппа и Алены — эти понавыкли перекидывать с руки на руку времена минувшие и нынешние, как два мячика. Только этой чудаковатостью смущала Ольга Мефодия, а во всем остальном была она баба не промах, дом держит накрепко, работу правит разумно и спокойно, поганый язык обрежет походя любому. Кажется, навсегда привязала к себе Мефодия умением без усилия хранить тайну, не требовать регистрации.
Но Иван подарил им не только волю-волюшку, полный пригоршней кинул в душу Ольги ядовитые семена сомнения.
Фальшь кругом: на людях пересаливал холодноватостью, наедине — увертливостью от главного… А может, для него просто все: два горошка на ложку. По трусости ходит в мечеть и церковь? И хоть не от него одного зависело их будущее, виноватила во всем его. И побаивалась, что он первым откроет свои глаза на расходящиеся тропы, уйдет от нее. А там от обиды уронишь себя.
«Да и что я вижу от него? Эгоизм. Грубость. Иван хоть молился на меня».
И Ольга зарубила одно сейчас:
— Расстанемся подобру-поздорову, пока доподлинно не узнаю, жив или совсем пропал Иван… Не перегорела моя вина перед ним.
— Хватит тебе винить себя в дурацком исходе Ваньки, — жестко говорил он. — Ванька в шестнадцать лет уже собирался помирать. Бывало, зимой ночи напролет пишет что-то на кухне, лампа в копоти, ноздри черные, как у трубочиста. Взглянул я однажды на его писанину и, знаешь, не сдержался, спрятал. Потому что Ванька запугивал, шантажировал своим писанием нас, взрослых. — Мефодий вынул из кармана пиджака листок тетрадочной бумажки и, подавая Ольге, сказал: — Почитай — и перестанешь думать о нем, винить себя.
Она не сразу взяла, исподлобья глядя на Мефодия, читала медленно. Вроде бы наброски: оказывается, Иван родился в рубашке, без рубахи умрет на холодном ветру, и немедленно, и просит людей разбудить рассвет, потому что помирает.
— Вот уж когда думал он о своем конце! — говорил Мефодий усмехаясь. — Какой конец, если и начала не было в отроческие годы?! Но что делать? Некоторые так и родятся с концом… На, почитай еще одну галиматью, писал за двое суток до вашей свадьбы.
«Моя идея спасти ее, может быть, безумна… Но достаточно ли она безумна, чтобы оказаться верной?»
— Ну, Оля, сильно чокнутый Ванька?
— Бумажки-то бережешь почему? Боишься? Сам ты не можешь избавиться от Ивана. А вдруг да не годится к нему наша мерка? Вниз головой-то, может, не он висит, а я?
— Оля, еще немного повременим и сойдемся.
— Да как еще сходиться-то? Тебя убить или самой утопиться?
— Давай уедем в другой совхоз и там объявимся… на новом-то месте, а?
— На новом-то месте только порода овец другая, а мы-то одни и те же…
Пальцы Мефодия, жесткие и гладкие от топорища (на досуге плотничал), ласково покатились по ее телу. Долго не утихала ожесточенная борьба, которая только и мыслима между близкими людьми. Все испробовал Мефодий: уговоры, обещание сейчас же обнародовать их отношения, грубое физическое насилие — ничего не помогало.
— Сейчас или завтра в другой-то совхоз? Хочешь, сейчас же пойдем к парторгу Вадиму Аникину, расскажем ему о нашей жизни и попросимся в другое место, а? — Ольга досыта поиздевалась над Мефодием. — Да тебя палкой не выгонишь и никаким пряником не выманишь отсюда… Раньше думала: меченый ты человек в моей судьбе… Буду, мол; идти с ним, пока не упаду…
— Вот и поменялись местами: теперь я буду идти за тобой… Ладно, не бунтуй. Иди, заговори дедушку Филю. Я выйду за мельницу. И какого шайтана надрывается бабай? Пенсия есть, живут одни со старухой…
— Тебя не спросил дедушка… Все учишь… гляди, сам как бы неучем не остался… О как опостылело мне вертеться, крутиться… Что я, хуже других?
Ольга вышла.
XXIII
Из ямы по плечи высунулся Филипп, удивляя до испуга Ольгу печальной строгости глазами.
— Иванке непременно надо было страдать. Жизнь не в жизнь без страдания. Своих нет — чужими болестями мается. А что? Без таких человек забудет себя… — Филипп наткнулся взглядом на выходившего из дома Мефодия, присел в яме.
Пока Мефодий говорил с подошедшим Афоней Ерзеевым, из ямы временами чуть показывалась шапка с рыжими ушами да высовывалась рука с темными скрюченными пальцами, хватала и утаскивала камень. Молоток бил по камню звонко, обтесывая, высекая затаившийся с искрой запах колотого камня.
— Оля, цемент нужен? — Голос Афони до приятной, располагающей к доверию хрипотцы обнижен табаком.
— Сколько кулей? — деловито осведомилась Ольга.
«Значит, Мефодия нет, коли так расторговались, — соображал в яме Филипп. — Ох, Олька, Олька… пусти душу в ад — и будешь богат».
— Шесть… Вы думаете, пьем, гуляем. Попробуй помотать стрелой экскаватора день-деньской! Вам же канал рою. А сколько я их прорыл?
— И все по своей воле? Говорят, ты до вершин культуры добрался, потом бросил… а?
— Институт не закончил. Там на вершине-то дури еще больше. Оля, деньги на бочку. «Москвич» не ходок по нашим дорогам, хочу «Волгу»… Глядишь, тебя покатаю, а?
У Филиппа издержалась вода в корыте, и он, покашливая, застенчиво выглянул из ямы.
Статный, с алкогольным румянцем на красивом приветливом лице с усами, Афоня пробовал обнять Ольгу. Она, посмеиваясь, двигала локтями. Мефодий курил, вприщурку глядел на молодых.
— Ну и назола… Отпусти. Ишь уметный, скорый. Перестань пить, подумаю…
— Сулиха Олька, а не даваха, — говорил парень Мефодию, уверенный, что тому это доставляет радость. — А ведь я баб остерегался, в чистых водах плавал, на винт не намотал. Глянь на меня, Оля, а? Мефодий Елисеевич, по-отцовски подскажи ей: пусть глянет с понятием, а? Я замуж возьму.
Ольга, скрестив руки на груди, сказала, посмеиваясь, что одна ее подруга намаялась с пьяницей: отыщет в лебеде, пополощет в ручье, на себе принесет домой, положит в постель и ждет, когда проветрится, как пивная бутылка.
— Ну и сволочи вы, бабы! — похвально сказал Афоня. — Сволочи ведь, Мефодий Елисеевич, а?
Кулаткин молча глянул повыше кепки парня.
Афоня принес из машины куль цемента и тут встретился взглядом с Филиппом.
— Дед, что ты из норы выглядываешь?
— Из ямы небо прогляднее, парень, — дружески сказал Филипп. Видно, рад был разогнуться, поговорить, спросил: — Скоро водой зальешь нас?
— Канал дотянем не раньше осени. Толмачев обещал подкинуть еще экскаваторы, — с особой снисходительной уважительностью разъяснял Ерзеев старику, присев на краю ямы, свесив ноги.
Филипп сбалагурил: мол, осенью вода холодная, заливать надо летом. Ерзеев сказал, что ему все равно, был бы тринадцатый месяц в году, конечно, золотой. На сомнения старика, вроде Россия никогда хлеба не поливала, он сказал, что теперь наступило время окончательного покорения природы.
— Оля, поллитру дай, а? — Афоня повернулся лицом к Ольге.
— Пора бы обумиться, в себя прийти… Али принести? С ходу.
— Не обмани, а?
— Вас не обманешь — не проживешь. Сколько я натерпелась от вашего брата! Много подлецов мелкого калибра, что с них получишь, — с задором и весельем говорила Ольга, уже стоя на крыльце, потом скрылась за дверями сеней.
В два скока парень — за ней.
Филипп переминался, не решаясь заговорить с Мефодием.
— Слышь, — начал он несмело, покашливая. — Как же покорить ее, если конца и края нету?
— Мне все равно. — Мефодий оглядел белую голову деда. — Да и тебе все равно ведь, так уж язык глаголет, шея скрыпит. Отдыхал бы, дядя Филя. Заслужил!
— А ежели она потихоньку свое возьмет? Уснет человек, а она тихонечко повернет по-своему, а?
— Кто повернет? — изумился Мефодий.
— Природа. Пшеница цветет — радостно-то, дух захватывает. Репью тоже жить надо?
— Ну? О чем ты, дядя Филя?
— Не мешай другим, и тебе будет вольготно. Теснота давит своевольников, а?
— Вот ты-то и есть жадный, дед. Согнулся в три погибели, а все ковыряешься. Зачем?
Ольга взялась долбить лед. Отпотел лед, сам отставал от земли. То сырой прохладой из-под кауза омахивало ее разгоряченное лицо, то обдавало сухоменью согревшейся на крышах соломы, запахом овечьей шерсти и пота.
— Оленька, никого нету кругом? — заговорил Филипп. — Скажу догадку: через поросенка сгубился…
— Ты о ком?
— Об Иванке, конечно, и о поросенке.
Ополаскивая ломик в кадке под водостоком, Ольга сказала:
— Не заговаривайся, дедушка, выдумщик…
— Ох, милая, кабы выдумки… Ванька кормил-поил поросенка, и тот за ним ходил, как собачка верная, все понимал, только не говорил. Пришла пора резать Борьку, то есть поросенка, к свадьбе, значит, вашей…
— Надоело мне… дедушка Филя.
— Ушел с ножом в хлев, нет и нет. Глянул я в притвор: сидит с фонариком на корточках перед Борькой, чешет и говорит: «Уж как берег тебя, Борька. Замерзал ты в снегу. На печке я тебя оттаивал. Прощай, Борька…» Я Ивана из задумки вывожу: скоро ты набеседуешься? А он говорит: «Дай пить, все во рту палит». Принес я корец воды, вижу: поросенок лежит в крови, пятачок дрожит, а Иван убег.
— Ну и что скажешь: я виноватая?
— Не укоряем мы тебя с Аленой… Горько нам. Плохая ты стала, девка… Закон потеряла… Жил-то я зачем, Олька? Всех сынов поубивали, внуки померли… Прямо, что ли, ходили? Оля, скажи, ласковая, али у вас не получилось с ним, а? Не робей, не скрытничай… Умру я скоро, знать-то мне надо, хорошая моя. Ить я один остался со своей пенсией, старуха вовсе дитё умом. Подслеповата стала, а все пишет. Карандаш поставлю на строчку, катает баба Алена… Гляну, а там такие зигзаги!
— Кому же пишет?
— Да все ему, Ивану… Ждет, старая… Не принимает кончину… Я никого не виню, ничью жизнь не ополыниваю.
— Надо винить! Правоту свою держать!
— А если она тяжелая? Носить всю жизнь — задохнешься, надорвешься от правоты-то своей. Пусть буду кругом виноватый, чем давить людей своей правильностью. Горя мне хватает без правоты…
— Готова пособить тебе, дедушка милый, да не знаю, как и чем?
Афоня Ерзеев вернулся со своим другом Сережкой Пеговым. Помогли Филиппу навести раствор, перемешивая в корытце цемент с песком и галькой. Афоня подал ему стакан перцовки, но старик отказался, ласково коснувшись пальцами руки Афони. Парни сели на бревне, задумались.
Мимолетные тени птиц скользнули по влажной земле. Оба вскинули головы: в голубой солнечной высоте парили два беркута.
— Давно не видал вольных птиц, — сказал Ерзеев. — Давай за них по одной, а?
Распластав широкие тупые крылья, беркуты кружили над лугами, снижаясь.
— Беркут, беркут колесо́м, твои дети за лесо́м, голова пухом, шапка за ухом.
За чащобой в лугах открылась сдвоенная стрельба. Парни встали на бревно, всматриваясь в забеленный понизу небосклон. Один беркут отваливал к горам, в густую холодную синеву; другой, теряя высоту, падал на крыло туго и неподатливо.
— Дядя Филя! Что это за психопаты стреляли? — начал горячиться Ерзеев.
— Не знаю, Афоня, сынок. По зорьке прошли с ружьями Елисей Яковлевич со своим гостем. Да вряд ли они созоровали: старики все-таки, хотя и своевольники.
Из ветловника вышли Елисей и его толстый сродник — пенсионер, приехавший из города полюбоваться природой. Оба в зеленых куртках, на головах зеленые береты, за спинами ружья. Растянув беркута за крылья, они сбивчиво вышагивали на дорогу. Беркут был еще живой, вертел клювастой головой, лапами хватался за землю.
— Когти их, беркут! — зло сказал Ерзеев, растягивая ворот рубахи.
Старики закрутились, прикладами добили беркута. Потом, растянув крылья, подошли к дому.
— Глядите! Метра два будет, а? — хвастливо сказал Елисей Кулаткин.
Парни молчали.
— О господи, ума-то в вас и на вершок нету! — Филипп вздохнул и полез в яму. — Не ты ли, поднебесный житель, нес весточку от Ивана? Охо-хо.
— Скушно-то как! Два дня гулевых. Домой не показывайся, жена: копай грядки, — сказал Сережка Пегов.
Ерзеев подошел к дому Елисея, соседа своего, посмотрел на машину его гостя.
— Ей ты, пузатый со всех сторон! Где машину поставил? Моя мазанка мешает тебе? Так, может, мне мазанку передвинуть, а? Машину, вижу, трудно подальше?
— Ты что орешь? — высунулся из окна Елисей. — Мазанку разбирай, воздвиг ее на моем участке.
— Ладно. Вот выпью, закушу, передвину мазанку…
Девки, смеясь, потянули по проулку в горы.
— Пошли в горы, мальчики.
Ольга склонилась к Филиппу:
— Знаешь, дедуня, не ходи больше работать, я с тобой рассчитаюсь… А то неловко, мол, старика натрудит.
— Ты уж дозволь мне доделать. Дозволь память о себе оставить…
— О господи, ну доделывай, что ли… Все идет не так!
Филипп работал до потемок. От ужина ее отказался, пожевал хлеб с картошкой и опять стал класть стену. Луна светила кругло и прямо, влажно блестели камни.
С горы доносило ветерком звуки гармошки, голоса девок и парней. Все эти звуки, шум воды в каузе, запахи влажной земли и молодого чернобыла, скотины и степного ветра будили в душе Филиппа чувство полноты жизни. А когда засияла голубым светом вся земля вокруг, он тихо заплакал сладкими слезами и шепотом рассказывал о своей жизни и красоте земли своим давно умершим родителям. Молился он и своему богу, ничего не прося у него, а лишь исповедуясь перед ним в своих слабостях и грехах.
Подошла Ольга.
— Что шепчешь, дедушка?
— А-а! Я-то? Молчу я. Ночь хорошая.
— Ночь — чудо, дедушка.
XXIV
Между вечером и ночью, когда глаз еще не отвык от сумерек и не приноровился к безлунной тьме, шла Палага по крайней улице Предел-Ташлы. На дороге встретила старичка с пастушеской сумкой на боку, с арапником через плечо. Пропах овцами и травой. Отрадно вдохнула этот благостный запах, спросила почтительно, где живет Толмачев.
— Их тут много! А как по-уличному?
— Терентием Ерофеичем звали, по-уличному не знаю.
— Ну это Греховодник, значит. Рядом с шорной на берегу живет Терентий Ерофеич.
Только позже, расставшись с говорливым пастухом, Палага хватилась, что старик этот был Филипп, отец Василия Сынкова.
«А и хорошо, что не признал меня. Гневался за Васю… а я не виновата, хотя, может, я-то и сгубила Василия».
Береговой излучиной вышла к саманным избам, смутно белевшим во тьме.
Намаявшись в шорной, Терентий хитро поставил табуретку на легком дуновении у самой грани света и тьмы — из дверей тек свет лампы, висевшей над раскрытой книгой. Только колени да уснувшие на них руки и были видны с надворья.
Палага глазам своим не верила, что на руках человека может быть столь, зримое переплетение крупных жил и вздутий. Терентий дремал. Седой чуб затенял прижмуренные глаза.
— Дядя Тереша…
Рука, вздрогнув, коснулась усов, подвинула фуражку с оттопыренного уха на макушку. Небольшая по сравнению с широкими плечами, чуткая, красиво-хищная голова его вскинулась.
— Кому понадобился я?
— Мне. — Женский из темноты голос развеселил Терентия. Зашустрился, ощупал всего самого себя, выпрямился сутуловатый, широкогрудый, поигрывая не по возрасту бедовыми глазами.
— Вылазь из тьмы, ласковая.
Палага вошла в полосу света, повесила сумку на гвоздь, спокойно дала оглядеть себя. Была она крепкая, неизрасходованная и видная собой баба со светлой челкой над ясным челом.
Ликовали глаза Терентия, любуясь ее статью. Потянул за руку в дом, сумку прихватил, двери закрыл на задвижку.
— Палагушка… Как же? — подкошенно стукнулся коленями на земляной пол, обнял ноги Палаги, заплакал.
Плакала и она, обнимая его седую жесткую голову. Кажется, прозябла на Крайнем Севере на всю жизнь. Будто за пазуху накидала болотную из вечной мерзлоты жижу.
Тяжело ворочалось в ней пережитое, будто камнями продавливало душу до фиолетовых подтеков.
И сама Палага представлялась себе такой же остроугловатой, как и тот в ней, больно поворачивающийся мир. Ей, такой, с флюсом и зазубринами, как уложиться на стенке рядом с другими кирпичами? А быть — не миновать укладываться: отпрыгалась, отшумелась, отсвоевольничалась.
Плакала без слез, и живой глаз становился водянисто-бездонным, с обманчивой далью.
— А я думал, Узюкова… временами приходит разлучать меня с богом. Голову запрокидывает, смеется и сама же попрекает, мол, не по летам шустрый. Да рядом с духменной лапушкой мертвый песни заиграет. Греховодник я… А вот Агния (помнишь такую?) ходит соединять с богом. Она вроде за все святые границы вышла, божественнее самого бога. Жизнь у нее не жизнь: муж не муж, она не жена, а навроде кухарки. Ну ты-то как живешь-дышишь?
Многолико шла в ней жизнь. Будто общежитие в триста комнат. По тринадцать в каждой жильцов, и у всех души занедужили, запечалились, каждая на свой манер.
— На последний круг ныне вступила, дядя Тереша.
— Да что так резво?
— Комары кусали.
— Давай угощаться. Хозяйничай сама.
Осмотрела Палага кухню — посуда чистая, запах здоровый — хлебом пахнет. Ни табачной, ни водочной кислоты. И в горенке чисто, занавески на окнах. В божничном углу старинная икона в окладе, на угольной подставке поминальник.
Поминальнику Толмачевых было за две сотни лет. Все усопшие предки записаны.
— Помнишь, рвалась на землю отцов? Что же случилось? В Елисея Кулаткина стреляла?
— По глупости попал он под руку… а я за войну привыкла стрелять. Не терплю, когда со мной шутят пакостно. На войне оружием не форсили, а он зафорсился. Поверишь, как положил на стол пистоль, так и вздрогнула я каждой жилкой: будет стрельба…
Пока варилась курица на плите, Палага припоминала, как легко смахнула сама себя, а заодно и Василия Сынкова с родной земли.
Работала тогда Палага зоотехником на овечьей ферме, жила со своей дочерью Томой в саманной избе с кухней и маленькой горницей. Отара после зимней бескормицы и падежа осталась маленькая, и всего несколько овчаров вместе со своим старшим чабаном Сынковым Василием Филипповичем вполне управлялись. Ягнята день-деньской грелись на солнце в обнесенном плетняками летнике, играли около матерей, прыгая избоченившись, бодались выпиравшими из мягких кудрей рожками. А в крытой соломой зимней кошаре — матерински дрожащие блеяния только что окотившихся овец, дробный перестук двойчатых копыт суягных.
В тот субботний вечер пораньше убрались на ночь, скотники помылись в бане. И Василий собрался домой к жене Агнии и сыну Ванюшке, но видно было по всему, что дом родной неприютен стал для него. Тут Палага по-бабьему сглупила, пожалела его и себя, позвала ужинать. Да и радостно было с ним с той самой поры, как фронтовая жизнь сроднила их души, совершенно, кажется, несоединимые: он — тихий, она — часто выходила из берегов. И молчать с ним легко, глядя, как из корней ножом вырезает фигуры птиц и зверей, человеческие образы. Украшал он тогда свой новый дом в Предел-Ташле, и Палага лелеяла надежду соединиться с Василием в том доме-тереме. Была у нее одна отрада — слушать спокойную речь Василия. Обыденная и нелегкая временами жизнь как-то сплеталась корнями со светлой отстоявшейся вечностью, и верилось, что слышишь тайное бульбульканье подземных ключей под теми корнями. Грех, чтобы такой душой владела и распоряжалась крикливая Агния, как приусадебным участком. Да и рано или поздно, а Василий вышел бы из круга такой жизни, потому что при своей смиренности и терпеливости он был свободной души человек. До белого накала и довела Агнию ее беспомощность, неспособность почувствовать его душу, сродниться с нею неразделимо. Испугом хотела удержать, да промахнулась непоправимо.
Только сели за стол ужинать, к дому подъехали в тарантасе на паре лошадей. Волкодав хрипло залаял, натягивая цепь, вздыбился, кинув передние лапы на прясло. Палага вскочила глянуть, кто приехал, но Василий осадил ее, надавив на горячие после бани плечи. Набросив на себя шинель, он вышел встретить гостей.
Отец и сын Кулаткины измотали коней по вязкому чернозему, пена взмылилась на перепавших пахах. Знать, неотложные дела принудили председателя райисполкома Елисея Яковлевича хлебать киселя по раскисшему бездорожью.
— Мефодий Елисеевич, Елисей Яковлевич, милости просим, — говорил Василий, распрягая лошадей.
Елисей, отстраняясь, двинул локтем Василия, разнуздал коренного, взял из тарантаса мятое сено, подбросил коням.
— Ты, Сынков, не спутал в потемках чужой дом со своим? Или окончательно потерял совесть, как овца жвачку? — спросил Елисей.
Мефодий, расставив ноги, сверху вниз давил Василия властным голосом:
— Потонул в аморалке по самые ноздри… Отправлялся бы ты к жене, успокоил бы…
— А зачем ему домой? — возразил Елисей. — Пусть он походит среди ягнят, подсчитает убыль по его халатности.
— А вы тут не распоряжайтесь, — хозяйски вызвучился из сеней голос Палаги. — В гости приехали — милости просим, а шутки шутить не позволю. Дураков поищите в другом доме.
Кулаткины вошли в дом.
— Хотели посвататься за тебя, девонька, да, видно, не с руки нынче. Не будь тут Сынкова, глядишь, поладили бы. Решим больной вопрос с ним, коли уж на ловца и зверь сам бежит, — сказал Елисей двусмысленным тоном шутки и угрозы.
Положив пистолет на стол, отодвинув чашку соленых огурцов, он заговорил о бескормице и падеже овец все тем же непонятным тоном сочувствия, подковырки, намеков и угроз. Глаза его на желтом носатом лице то холодно круглились, то суживались в презрительном лукавом сощуре. Писал он что-то вроде протокола.
В форточку набегал теплый, влажный, овцами пахнувший ветерок, и, хоть Елисей не снимал полушубка черного дубления и шапку из собаки, он зябнул. Вытягивая синюшные губы, дул на костлявые руки. Что-то не получалось у него с протоколом.
XXV
Мефодий покряхтывал у порога, прикрывая ладонью напряженно сжатый рот. Украдчиво поглядел на девочку: под нарами, играя, чесала ягненку лоб с прорезавшимися рожками, а он дурашливо бодал ее колени, Мефодий размягчил улыбкой дубленное непогодой тугоскулое лицо, но, взглянув на Палагу, посмурнел.
Сильный, самоуверенный и ладный, легко находивший отклик и понимание у людей, он последнее время измаял себя желчно-горестным недоумением: почему веселая, умная, толмачевской породистости женщина держала в дружках недалекого смешного Ваську Сынкова? Васька однажды по пьянке хвастался: героическая у него подружка, образованная. Как соринка в глазу, Васька мешал Мефодию. Да и Мефодий вроде завидовал: заместитель управляющего отделением, а живет пожиже овчара Сынкова: у того весомая зарплата, баранины вволю. Свои овцы в отаре, да и совхозного барашка может зарезать запросто. Сынкова волки не трогали — дружба у него со зверьем. Будто бы разговаривает с ними. Пасет овец близ волчиного логова, а волчиха рыскает за добычей в соседнее стадо.
Взыграла у Мефодия фамильная гордость, заныло хуже зуба больного ущемленное самолюбие. Вычеркнул Ваську из разряда достойных соревнователей в поисках радости, не замечал его, как никшие под ноги травинки. Наведывался на ферму, вызывающе открыто любуясь Палагой. Она хоть и норовисто раздувала ноздри, искры метала глазищами, а все же бодрил ее восхищенный взгляд Мефодия, и вся фигура напрягалась молодым женственным гневом. Вот такую бы объездить! Тогда и решил Мефодий поднять на дыбки Ваську. Ну хоть бы каким-нибудь скандальным манером проявил тихоня свою личность, чтобы можно было осерчать на него в полный накал, смарать в глазах Палаги.
«Да как он воевал на фронте, если нет в нем ни пылу ни жару? А вот нянчатся с ним две бабы, и обе с огоньком, характерные», — думал Мефодий, теряя вкус к подтруниванию над Васькой, видно начисто обделенным чувством собственного достоинства, мужским самолюбием.
Весь в отца своего Филиппа, и нос раздвоенный, и затяжное раздумье в ущерб боевитости. У того, говорил Елисей своему сыну, хоть с четырех углов поджигай дом, не шелохнется, глядя куда-то сквозь тебя.
Отец сказал Мефодию, что халатность Сынкова не простая, а со злым умыслом. Агния незыбкие имеет подозрения: отсаживает Васька-потаскун самых кучерявых новорожденных ягнят в потаенный закуток, бьет, а шкурки собирает на шубу полюбовнице.
— Давай, Мефодий, попугаем Ваську, отобьем от табуна овцу-то, Палагу то есть.
Зная увлекающийся, заигрывающий норов своего отца, Мефодий осведомился: не переступим ли закона? Закон — капкан крепкий, прищелкнет — не вырвешься.
— Чутье и опыт меня не подведут. А если оступлюсь, на себя возьму, покаюсь. Ты будешь в сторонке, сынок. Да так я, на время Ваську отлучу, ненадолго, а там отпущу. Мы не примем мер, Агния засигналит выше. Бабу развезло, не остановишь. Кто-то должен отвечать за урон поголовья. Лучше самим проявить инициативу, пока сверху не потянули к ответу. Хошь времени служить, помни: идея дороже крови. Тут редкий случай: утоление сердечной жажды и служение идее сплелись в одну веревку.
Хотя и для острастки писал Елисей протокол, все же временами мелькала мысль: а не на самом ли деле Васька навредил?
«Попугать его надо. Иначе как же? Государственная скотина дохнет, а я уши развесил?»
Палага, в черной юбке и гимнастерке, стояла у печи, все еще намереваясь налить гостям щей. Василий Сынков сидел на лавке и, потирая лоб разработанной рукой, рассуждал примирительно:
— Что вы, братцы? Пошутили, попугали — и хватит. Выпьем помаленьку, закусим. Разве я с умыслом сгубил ягнят? Они, как дети, ягнятишки-то, у самого лиходея не подымется на них рука… Ты, Мефодий, был при скотине, знаешь, как несчастье случается. Чего тут притворяться? Всех судить — судей не хватит.
Елисей Кулаткин почернел лицом, дыхнул в его глаза клубы дыма. Надсадно кашляя, хрипловато совестил:
— Просо летось потравил. Забыл?
— А я остерегал: не обкладывайте со всех сторон пашнями — некуда скотине идти. Легко разве слушать голодных животных? Чем виноваты?
Потраву проса простили Сынкову, хотя Елисей шумел с трибуны и писал в инстанции.
— Не мудруй, Вася, над нами. Барашей облегчил, а солому забыл постелить, а? Загноились и околели с того. Хе-хе-хе! Как же ты после того не числишь за собой вины? Это мы по-свойски уличаем тебя в халатности, а другие на нашем месте без всяких мягких привесков поняли бы, что это стопроцентное вредительство. Потомки не стерли бы клейма. Ладно уж, Василий Филиппович, принимай эту вину за смерть ягнят. Рассказывай: кто тебе пособлял? Вредные в одиночку не живут, орудуют среди неустойчивых… Не директор ли дал указание? Сознайся, легче будет.
— Мефодий Елисеевич, что же ты молчишь? Ну, отец твой… Никогда не пахал, не сеял, только активничал… А ты-то на все руки… Скажи, Мефодий Елисеевич, бате своему… кормов собрали мало, да и то по твоему приказу ополовинили для соседей.
Мефодий присел на корточки, толстыми от плотницкого топора пальцами выпутал травинку из белых волос девочки.
— Давай знакомиться. Как тебя зовут? А маму как называешь? — подлаживался Мефодий к девочке.
Тома заплакала, уткнулась лобастым личиком в колени матери.
— Подальше, дочка, от этого дяди. Не говори, кто твоя мама.
За перегородкой заблеял ягненок, заметалась овца. Василий кинулся к дверям, чтобы помочь ягненку, верно завалившемуся в яслях, но Елисей остановил его:
— Жалостливый больно! Сотню поморил, одного спасти хочешь. Сиди, без тебя жизнь пойдет своим чередом.
Палага налила и поставила на стол большую деревянную чашку щей, потом откуда-то из тайника вытащила бутылку самогонки. Елисей оторвался от протокола, отщипнул хлеба кусочек, пожевал, с жесткой мукой глядя на бутылку. Вдруг он схватил ее, замахнулся кинуть в ведро с помоями, но укоротил себя и поставил на стол. Он все еще играл, но уже с большим увлечением, минутами не владея собой.
— Не печалься, Палагушка, наверху разберутся, — сказал Сынков.
— Ишь прохиндей, своим товарищам не верит, на верхи надеется. Многое знаю я про тебя, — сказал Елисей.
— Все равно разопьем, братцы, — сказал Сынков. — В голове прояснится.
Елисей смахнул со стола бутылку. Но Мефодий поймал ее, зубами вытащил деревянную пробку, налил самогон, позванивая горлышком бутылки о кружку.
Распили, не чокаясь, не закусывая.
— Ну, Василий, должен я тебя забрать, а ты, Палага, оставайся тута с дитем, только от овец я тебя отстраняю, — сказал Елисей.
— Сынкова я вам не дам. Мужиков в беде бросают полюбовницы, а жены идут вместе с ними.
— Да какая же ты ему жена? Чего наговариваешь на себя?
— Мне лучше знать.
— Какие покладистые. Может, дашь, Вася, ручки связать, а?
Василий улыбнулся, податливо сказал:
— Вяжи, Елисей Яковлевич. Стыдно тебе будет. Как бы на веревке этой не повесился ты потом от стыда.
По вязкому чернозему взопревшие лошади едва тащили тарантас.
— Зарежем коней из-за них, — сказал Мефодий, не смея прямо заступиться; мол, отпустим их…
— В тридцать седьмом не так бы запел, Вася, — говорил Елисей. — Порядок был. А как же? Крутое было времечко. Бывало, раздавался ночью в телефонную трубку голос: Кулаткин, ты думаешь разоблачать врагов или нет? Оглянись на соседей: отстал ты от них процентов на сорок. Или ты, Кулаткин, думаешь, что враги орудуют тихой сапой только у них, а в твоем районе они социализм строят? За притупление классовой бдительности знаешь что бывает, а? Враг в одиночке не живет, он косяками ходит: волчьими стаями.
— Все ты врешь, Елисей Яковлевич, запугиваешь, — сказал Василий Сынков. — Так не делали.
Елисей поминутно прикуривал гаснувшую цигарку, бранил жену:
— Опять высыпалась! Сколько раз наказывал Лизавете Петровне — наруби помельче, так нет, наколола чурок. Самовар греть, а не курить.
Сидел он в тарантасе, кашлял в рукав шубы. Палил его жар. Липкий, вонючий пот осыпал лицо, грудь. Плохо было ему после самогонки. Глядел он через слезы на Сынкова, завидовал, как тот, сухонький, плечистый, легко шел.
Позади и сбоку по кромке каменного карьера, выворачивая носки, выпятив грудь, шла Палага. Шаль откинула с поднятой овсяно-светлой головы. Дочь несла на плече. Вечерняя заря тепло догорала на лице большелобой девочки.
— Посади девчонку в тарантас-то, — говорил Елисей. — Ну, давай ее сюда, а? — протягивал он руки.
Палага повернула голову, оскалив белые зубы:
— Катайся сам… на том свете черти будут на тебе ездить.
— Ты о ней не тужи, цела будет: в детском доме перевоспитают, — сказал Елисей.
Мефодий поравнялся с Палагой, подлаживаясь под ее легкий широкий шаг, с горькой тоской стал уговаривать ее: все прояснится, бояться ей нечего, за Ваську она не ответчица.
Палага повернулась к нему:
— Заплачешь красной слезой, а поздно будет. Погоди, плюнут тебе в глаза твои же дети!
Она сняла дочь с плеча, прижала к груди. И хоть знала, что мала еще запомнить слова, заклинала ее, чтоб слышали Кулаткины:
— Никогда не прощай им, мсти.
— Слыхал, Мефодий? Потоплю кутят, пока слепые! — закричал Елисей, привстав в тарантасе.
Палага остановилась. Укутав башлыком голову и лицо дочери, вышагнула на гриву обрыва, посадила дочь у березового пенька, розово запенившегося соком. Подошла к тарантасу.
— Это кто же кутята? Ах ты, паскуда…
Сволокла Елисея на землю, вырывая пистолет.
— Вася, бежи! К Андрияну…
Испуганные стрельбой лошади метнулись с дороги, тарантас опрокинулся, хрястнули оглобли. Девочку сбило колесом, и покатилась она по гравийному круто-склону, как бревнышко.
— Ты что же, стерва, наделала с дитем? — удивленно прохрипел Елисей, хватаясь за живот. — Бандиты…
Одной рукой Елисей зажал рану в боку, другой стрелял из пистолета по ногам убегавшей Палаги.
Подошел Василий Сынков, помог Мефодию положить Елисея в тарантас, потом связал сломанную оглоблю. Вывел коней на дорогу.
Мефодий сказал, что надо замять все случившееся.
— Я тебе замну… ах, тошнит. Найду гадюку!
— Елисей Яковлевич, стрелял я, — сказал Василий.
Мефодий наотмашку ударил его.
XXVI
— Да как же ты, девонька, родную-то дочь неосторожно посадила на обрывчик? — спросил Терентий.
Палага плакала.
— Искать ее не надо. Никто ты для нее. Дочь-то Васькина?
— Фронтовой трофей.
— А про Ваську Филя рассказывал: уводили по коридору, и Васька позвал его: «Батя!» Филя просил: палец, сынок, в щелку сунь, я поцелую и помру. А ты что знаешь о нем?
Через своего лагерного покровителя Рябого Микешку Палага пыталась разузнать о судьбе дочери и Василия. Лагерно-тюремная связь работала совершеннее министерства связи любой державы. И все же о судьбе дочери определенного не было известно, скорее всего умерла или цыгане подобрали.
О Василии говорили, будто посадили его в тот же подвал, где сидели братья-конокрады Святовы Дрон и Прон.
— А не убьют его? — будто бы сочувственно засомневался Мефодий Кулаткин. А отец его Елисей засмеялся:
— Ну и пусть гады жрут друг дружку, скорее землю очищают для правильных людей.
Святовы заволновались.
— Наседку подкинули? За кем подслушивать хочешь, Васька? — сказал Дрон. А Прон в политику ударился:
— Дождался от своих в морду ширка. Бить тебя надо. Через вас народ обессилел. — Прон помахал кулаком перед лицом Сынкова, успокоился.
На допросе Сынков будто бы считал себя невиновным и держался как хозяин. Смешон был этот хозяин с напрочь вынесенными передними зубами с первого же удара неким Митрием Фомкиным. Будто бы свели с ним личные счеты: подняли за руки, за ноги, посадили на кирпичный пол. В камере Сынков лежал пластом, обмякнув, кровь стекала с уголка рта. Совсем присмирел.
— Эх, Вася, долго будешь выхаркивать себя кровью, — сказал Прон.
Татарин обтер рот Сынкова, спросил, за что он сидит, и, когда Василий, пожимая плечами, заговорил о своей невиновности, на лице татарина выступило презрение.
Братья Святовы стали уговаривать Сынкова бежать вместе с ними.
— Терпи, Вася, выйдешь на волю, сразу не давай ходу приголубленным каракулевым мерлушкам, а потихоньку живи на них.
— Я не вор, братцы, не вор.
— Не переживай, Васюта, все воруют, только не каждый попадается, да не всяк догадывается о себе, что коробчит, — сказал Дрон, а Прон добавил:
— Не тот дурак, кто признается, а тот, кто отказывается от дурацкого звания. Разумей, Вася. Слышь, Дрон, а ведь Васька и вправду не украл — воров ныне не бьют на допросах… Не запутался ли по другой линии? Тогда нам непопутно. Мы подбираем, что плохо лежит, а на собрания аккуратно ходим и кровь пролить за державу готовы всегда.
Братья покурили, дали Василию курнуть и запели на церковный мотив:
Сбреют волос твой густой
Вплоть до самой шеи,
Поведет тебя конвой
По матушке-Росеи…
Умер Василий во время допроса, однако успел подписать признание в том, что поморил ягнят со злым намерением.
— И Филя с Аленой поминают Васю за упокой, — сказал Терентий. — Давай и мы помянем… — Терентий перекрестился, шепотливо творя молитву. — Утишь сердца человеков…
Палага зажмурила левый глаз, а правый, искусственный, был красивее живого и даже обманчиво более зоркий и смелый.
Терентий хотел и робел спросить ее, где и как окривела. А она запросто поведала, будто речь шла не о потере глаза, а пуговицу обронила…
…В Памирских горах перестрелка была… Как толкнуло ее в плечо, помнила Палага, а как очутилась распластанной на скале — не знала, не помнила. Чуяла: жарко палит солнце прямо в лицо. В глазу — как стекло толченое, режет немилосердно. Глянула — топчется на ее груди черная птица, на клюве висит глаз, зрачок глядит недоуменно. Глаз — ее. Из последних сил закричала, подняла руку и закрыла глазницу…
Ознобом и жаром разливалась лихорадка по всем суставам от ноющих ревматических ног до контуженой головы. И Палага все пыталась заткнуть сквозную щель в душе, загнать тоску в темный угол — пусть сумасшедше мечется, не отравляя жизни.
Тоска эта имела образ плешивой крысы с глазами цвета керосина в сумерках.
В жару мерещился Палаге какой-то странной смещенности мир, сотканный из окопов, плоских болот и знойных песков за Сулаком. Смуро затаилась в барханах та самая плешивая крыса с глазами цвета керосина в сумерках. Она вышла из-под власти Палаги и что-то задумывает свое.
Развеселились на ромашковых лугах нарядные, детски чистые люди, давние жители Палагиной души. И Палага, торопясь, говорит и говорит проникновенно о любви. Но холодным неживым ветром потянуло с бархана. Плешивая крыса повела усами и давай печатать на песке свои хворые следы… И все вокруг Палаги, и все ближе к ней… У нее предназначение: умирая, губить все живое. Видишь, бацилла простейшая повелевает ею, хочет единолично и безраздельно хозяйничать на земле.
Предсмертная немота обескрылила птиц, обезножила зверей и людей. Не то барханы красно отливают на закате, не то могильными курганами зачервонела исхолмленная за Сулак-рекою степь…
И дроглая, качаемая ветром собака, нацелившись носом в меркнущее небо, следит одним глазом за воздетыми к луне руками старика с косым лезвием бороды.
То ли в молитве кособородого старика мало огня и веры и бог давно скончался в до изморози высветленной душе его, но только чудес не совершается и не совершится.
В горячечном недуге Палага с горькой усладой перешагнула в мир иных измерений — почему бы не стать бессмертной? Только голова болит, и бессмертие — плохое лекарство…
— Пить-пить-пить…
Рябое лицо Микеши, спутника по возвращению, склонилось над нею. Татуированная рука клонила баклажку к ее губам.
— Выпила, давай закусывать… Глядеть на тебя — сердце мрет.
Камень похитнулся на берегу мутной реки. Надпись — тут под крепостью погибли предел-ташлинские молодцы, посланные императором Павлом в Индию. Поцеловала камень. И ушли с Микешей дороги строить. А потом потянуло на родную землю…
— Ладно, Палагушка. Давай поужинаем. Как мусульмане в рамадан по ночам…
Палага ела по-особенному: тарелку держала на коленях, вроде уткнулась в нее, и уши вроде шевелились.
А когда поужинала, стала улыбаться, будто младенец, начавший соображать, ни зла, ни огорчений не помнила, не знала.
— Кем же ты мне доводишься, девонька?
— Племянница, дядя Тереха. Двоюродная, правда. Он светло любовался ее статью, и все более отдаленной родственницей казалась она ему.
— Ох, как ты ладно мне на душу легла. Только брат Андриян знает да вот еще тебе откроюсь: оба моих сына сложили головы на войне. Снохи повыходили замуж. Перед чужими я хвалюсь бодро: дети живы и прославлены. Мне легче помереть, чем порадовать Елисея Кулаткина нуждой-бедой. И ты, девка, не роняй себя ни тужилью, ни злобой. Пусть горе-злосчастье не ущипнет нас. Давай, лапушка родная, радоваться. Пока не старуха, взвеселись.
Для бабьей радости было в Терентии всего вдосталь — стать, вольный упругий шаг, свежий голос, внимательность к ее жизни. Не заигрывал и не выламывался. Слушал Палагу серьезно и сочувственно.
Голосисто вперегонки пели полуночные петухи. С реки вязко тянул мягкий ветер. А в избенке около шорной Терентий и Палага все еще пили чай, неторопливо наметывали на живушку свою жизнь в прогоркшей степной полынью ночи.
Терентий слил в стакан густой, как сусло, чай, подал Палаге.
— Живи у меня, не помешаю. Буду тебе родителем и покровителем. Мне ведь тоже помирать в одиночестве неохота.
— В доме Василия Агния, что ли, живет?
— Живет ни вдова, ни мужняя жена Ольга. И как все получилось! Агния выскочила за Мефодия, усыновил он Ваньку… Филя говорит: с перепугу Мефодий взял Агнию… Ну вот, Ванька пропал. И как пропал-то! Гулял на своей свадьбе с этой Олькой и исчез. Скорее всего утонул в Сулаке. Зимний ледостав был…
— Знать, невеста таковская, коли топиться убежал.
— Нет! Олька с загадкой, фактуристая. Крепко живет, но несчастная, на мой пригляд. Болтают: веселый гармонист Мефодий Ванькину невесту до беременности довел. За полсотню перевалил, а все средь молоди пасется…
— Хочу взглянуть на дом Васи, пока темно.
Терентий поправил фуражку, встал во всю широкую стать — даже сутуловатость молодецкая, хваткая.
— Пойдем, Палага, вольная душа.
— Я одна.
На свежаке она вздохнула до хруста в груди.
Терентий проводил ее почти до дома, припоздало светившегося окнами, погладил ее голову, и пальцы припомнили выпуклости, бугры (лихая была девчонка — скакала на конях, падала), а наткнувшись на новый шрам, вздрогнули.
— Умаялась ты, Палагушка.
— Ничего. Перелиняю душой. Как птица пером. Как змея выползу из кожи. Жить охота, дядя, жить!
— Поди сторожко по земле.
Мефодий увидит.
— Увидит неположенное, ослепнет. Я один глаз потеряла, он на оба потемнеет чернее ночи.
— Палагушка, зачем ты торопишься опять туда? Подумай, меня пожалей. Ну ладно, иди, да возвращайся благополучно. Делай, что душа велит. Наша у тебя душа. Ну, все пока!
— Только бы дочь найти. А нет ее в живых — хоть могилку.
«Да ведь чужие теперь с нею», — думал Терентий, однако посулился искать.
— А что будет, если найдешь?
— Погляжу издали и умру.
— Таким бабам грех помирать.
XXVII
Со стороны мельницы под мягкий шум воды подошла Палага к дому Василия с волнением воскресшей юности, тем более терпким, что уже не было в живых строителя. Дверь на крыльцо захлопнулась, внутренний крючок звякнул отчужденно, на кухне скопидомски погасили свет.
Палага прислонилась к атласно-белому стволу березы. Не терпелось постучаться, испросить дозволения войти, но горькая хрипота обезголосила ее.
Подъехал конный, кряхтя спешился, привязал лошадь к стояку лазейки, постучал в окно.
— Олька, это я. Отвори на маленько.
— Мефодий Елисеевич, спим мы уж.
— Пусти, дело есть.
На кухне вздули лампу. Ольга в халате, не размыкая спаянных сном глаз, вышла в сени, ощупью нашла и вынула из петли крючок. На кухне Мефодий снял пиджак, умылся, потирая ладонями загорелую шею.
— Спала, что ли?
— Уснешь, гляди…
Палага слышала доносившиеся голоса. Вязало ее по рукам-ногам желание разузнать, как и чем живут эти люди. Ладят ли они? Детей что-то не заметила. И хотела и боялась, что дети есть, да к тому же маленькие.
Темно. Электричество погасло — станция, видать, выключила. А что, если выждать, когда уснут, облить керосином дом с наветренных углов и подпалить. Что-то очень запросто и легко достаются Мефодию дома и женщины. Возможно, где-то в чулане или наверху в светелке спит Елисей. Загорится дом дружно. Лишь бы детей не оказалось… Нет, дядя Тереша, не все узлы развязаны…
Ольга налила из горшка молока в деревянную с цветочками чашку. И Мефодий сел ужинать.
— Намотался за день, Ольгушка, — говорил он, морща стареющий лоб.
«Что, и тебя смазала по морде старость? Погоди, заскрипят твои сухожилья, когда я встречу тебя на узкой тропинке… Запросто со мной не разойдешься. Выну душу…» Палага удержала в себе презрительную ругачку.
— Знамо, умаялся, — насмешливо сказала Ольга. Встретив взгляд Мефодия, туже запахнула халат на выпуклом животе, подобралась.
Палага разглядела исхудалое пухлогубое лицо ее, коричнево пошелушившееся на щеках.
«Сына родит», — подумала совсем по-свойски. И эта рослая белокурая женщина начинала нравиться ей. Только зачем глухая стена так примитивно-разноцветно разукрашена фотографиями знаменитостей? А когда-то Василий развешивал ружья, кинжалы, старинные шашки. По-своему, смиренно и застенчиво, любил воинственную историю своего края.
Мефодий прикуривал от лампы, втягивая мятые щеки, потом выпрямился, одымил редкие, по-татарски сникшие усы.
Муха залетела в ламповое стекло, зажужжала мечась. Мефодий снял стекло.
— Вот глупая. Как без крыльев жить будет?
— Мух жалеешь, а людей… — начала было Ольга, но тут же смолкла. Убрала со стола, помахала рукой на дым.
— Некогда голову прислонить к подушке. А прислонишься — думы… Господи, как скучно-то мне!
Мефодию вроде не по себе стало от ее слов. И он торопливо сказал, что по горам по долам идет тысяча шуб и кафтанов, то есть овцы идут.
— Сена побольше накосить!
— Коси. Кто же тебе мешает?
— Слышь, Оля, Узюкова-то… была у тебя?
— Забегала. Похвалилась серой юбкой с разрезом выше колен. Подарила моему будущему дитю приданое. Розово-зеленое.
Ольга рассказала: «Узюкова советовала порадовать отца, как только появится на свет крохотулька. «Хочешь, Оля, я дам ему знать? Где он?» Я ей сказала: отец первостатейный человек. Обстоятельства и должность пока не позволяют ему быть при мне. В особой командировке он. Когда она взяла меня за руку, я вся вызверилась, сцепила зубы, боялась: попросит усыновить моего Филипка… Я уж назвала его. Я ведь слыхала, будто Людмила вся измечталась взять из детского дома мальчика, желательно цветного, мол, сразу двойной смысл: родительский и интернациональный. Но…» — по мнению Ольги, Узюкова Людмила вконец запуталась, измучил ее лишь воображаемо усыновленный детдомовец, беззастенчиво посягавший на ее свободу.
Мефодий, улыбаясь самодовольно, покачал головой:
— Уж не ревнуешь ли?
— Подкует она тебя на все четыре. И поделом!
— Ну, что еще-то говорила?
Едкая игранула улыбка в уголках Ольгиных губ.
— Хвалила тебя: строговат стал в моральных вопросах… с тех пор, как всем совхозом поклялись быть образцом во всех отношениях. Вообще о культуре толковала. А потом залилась чуть ли не в степь к Саурову. Воспитывать.
— А-а, вот где ревность твоя.
— А что, Сауров птица высокого полета. Не другим чета.
— Такие только для того родятся, чтобы морочить девок. От мимолетных взглядов вянете. Бьют мелкую птицу соколы, пока под уклон лет не уморятся. Женятся на ком попало: играй моими перьями соколиными, я уже не улечу. Пьют. Тупая грусть в глазах… Вот такими увлекаются до потери себя, до плача и терзаний. И что удивительно, Олька, умные теряют себя.
— Дурочкам нечего терять. Глупость и то про запас надо оставить. Да и ад-то свой лучше рая по чужому пропуску, Мефодий Елисеевич. Воля вольная самим выбирается.
— А ты вольная?
— Где уж мне жить в отличку! Это я когда-то заносилась, мол, все мне под силу и под стать, и птичьего молока чуть не востребовала… Нет уж, моя песня спета.
— Ну, что так разожглась… Все обойдется. С Иваном не получилось, может, Силу в мужья-то тебе наметить, а? Если у тебя что-нибудь такое с ним.
— А ты боишься Саурова. Убить готов. Или мной хочешь откупиться?
— Неправда. Чего бы мне бояться его?
— Вот пожалуюсь Силе, и придется тебе убегать за трын-пески и туманные горы. Хоть и кличут тебя Покорителем природы.
— Не сходи с ума, девка. Все наладится. С кем грех-беда не случается? Мы оба с тобой одинаково завязли. Подумай. Ну ладно, закрой за мною дверь.
— Да уж закрою навсегда.
Вдруг лицо Ольги исказилось, она вскрикнула дико, хватаясь одной рукой за живот, другой за косяк дверей.
Палага вздрогнула, как бы пронзенная давно забытой болью. И что-то связало ее с этой женщиной. И она давно вот так же кричала, корчась, а кругом рвались бомбы, и с потолка струился песок на плащ-палатку, которой укрыли ее. Тогда родила дочь Тому.
Мефодий засуетился вокруг Ольги, и на сильном лице его были растерянность, стыд и злость.
— Позвать бабку Алену? Врача? Ну как хочешь… Воды дать?
— Уходи!
Тяжелые шаги загудели по веранде.
Палага отпрянула за кусты жасмина, привычно припадая к влажной земле. Уж она-то, земля, не выдавала ее, грела студеными зорями, укрывала от пуль, от расправы…
Заячий писк заметался в доме, тепло запахло из окна новой жизнью.
Свет из окон медово выжелтился на белогрудой березе. Ночь тяжело и синё стекала на закат. За Сулак-рекой размывало рассветом.
Палага владела многими специальностями, но работать стала бетонщицей на строительстве обводнительного канала в степи за Сулаком. С налета не нагрянула к Мефодию, а теперь с каждым днем все труднее становилось смешать его карты. Но жить или помирать, не заглянув в глаза Кулаткиным, она уже не могла.
