День был ослепительно солнечным — на дворе стоял март 2000-го года. На лыжи встали даже те, кто в глаза не видел лыжни. Я возвращалась с сопок, а они шли из поселка: женщина — неумело, неловко, он — поджидая ее. Сойдя с лыжни, я тоже ждала, сняв свою теплую шапку и повесив ее на лыжную палку. Пара, наконец, доковыляла до меня, и я поспешно надела шапку на слипшиеся от лыжного демарша волосы — мужчина был начальником штаба дивизии, где я работала: Владимир Тихонович Багрянцев.

Едва кивнув мне головой, «сам» укатил вперед, а мы с его женой Катей остались.

— Я в этом году первый раз вырвалась, — призналась я.

— А я?! — восклицает она. — Я вообще первый раз в жизни на лыжи встала! — мы отчаянно хохочем: оттого, что солнце, оттого, что день теплый, оттого, что жизнь вроде бы прекрасна.

И вдруг застываем, одновременно оглядываясь на Владимира Тихоновича. Он легко бежит вверх по склону. Почему-то защемило сердце. Мы молча смотрим ему вслед — как будто тень пролегла между нами и им. Это пронзительно яркое воспоминание терзает сердце необъяснимой тайной — как мечта о чем-то несбыточном, как грядущее расставанье…

Солнце слепит глаза. Мы здесь, в реальности. А он уходит, вверх по серебристому свету. Как будто уходит в никуда. Странно одинокий посреди искрящегося безмолвия.

Память не вечна! Я не могу не рассказать о них. Все, что знаю и все, что помню!

 

Владимир Багрянцев

— Извините! — сказала я, увидев на диване моего шефа какого-то человека.

— Входите-входите! — мой начальник, заместитель командира дивизии по воспитательной работе Иван Нидзиев любит, когда его окружают люди. Он давно усвоил, что «короля делает свита…»

Я вхожу и жду, когда эти двое решат свои вопросы. Наверное, мичман какой-нибудь, — решаю, глядя на растянутые «треники» посетителя. Наконец, разговор окончен, и посетитель говорит по слогам:

— Спа-си-бо!

Тем и запомнился. Кто он такой, я, естественно, не спрашивала — субординация-с-с, господа невоенные! Но как же меняет человека одежда!

5 июня 1999 года в нашу дивизию прибыла делегация шефов из Тамбова — на БАПЛ «Тамбов». Обед на борту подлодки — один из самых важных пунктов двухдневной программы. В кают-компании за маленькими столиками плотно разместились хозяева и гости вперемешку. Я не только обязана присутствовать на мероприятиях такого рода, но и записывать все подряд. «Вы ведете летопись дивизии!» — говорил мне Нидзиев. Но я уже тогда догадывалась, что я не просто «веду», я тут для солидности — и мы, дескать, не лыком шиты, и у нас, дескать, свои журналюги есть.

— Не мешайте мне работать, — говорю соседу слева, какому-то лейтенанту, который отвлекает меня разговорами. — А то мой начальник строго посматривает.

Демонстрируя трудолюбие, достаю из-под себя тетрадку и записываю очередной тост — какой-то перл типа «Пусть всегда будет солнце, небо и подводники!»

— А чего бояться, когда у нас за столиком сидит сам начальник штаба? — отвечает лейтенант.

— Где? — я чуть не упала с прикрученной скамьи: начальник штаба — это второе после командира лицо в дивизии.

— Напротив вас! — ужасно доволен лейтенант.

Напротив сидит тот самый человек — как бы «мичман» в растянутых «трениках», но уже в погонах капитана 1 ранга.

Это и был Владимир Тихонович Багрянцев. В первую нашу встречу он приходил решать какие-то «билетные» вопросы, так как был в отпуске, потому и в спортивном костюме.

До трагедии оставалось чуть больше года. За это время мы не только хорошо познакомились с семьей Багрянцевых — мы подружились. Они все замечательные, но Владимира Тихоновича я и тогда, и сейчас считаю самым светлым, ярким, искренним и добрым человеком…

В нашей дивизии Багрянцев совсем мало прослужил. Почти вся его служба проходила в Западной Лице. Молодым лейтенантом в 1982 году он пришел на корабль «К-206» (бывший «Минский комсомолец»). Рос вместе с кораблем: со стапелей и до распилки. Подлодка вошла в историю флота, как инициатор какого-то крупного соцсоревнования.

Его служебная карьера складывалась довольно удачно — в 44 года он стал начальником штаба. Поговаривали, что Багрянцев будет командиром дивизии, когда Кузнецов уйдет на пенсию. В дивизии только у них двоих была за плечами военно-морская академия. Три раза он был в автономном плавании, последний раз — в должности старпома.

Владимира Тихоновича в дивизии любили. Из-за редкого обаяния, из-за простоты и открытости, за то, что в нем не было ни капли офицерского высокомерия.

— Мы звали его «Медовым», — рассказывал один каплей, сейчас не помню его фамилию.

Он ждет, когда я спрошу, почему? И я спрашиваю.

— А он однажды весь мед, присланный из Нижнего Новгорода, единолично съел. Да это что? Он мог и бутерброд чужой доесть, так машинально.

— Море любит сильных! А сильные любят поесть! — говорил Багрянцев, наливая мне кофе в своем кабинете и подкладывая бутерброды.

Только потом я поняла, почему он, завидев меня в штабном коридоре, кричал:

— Альбина! Зайдите ко мне! У меня есть дело!

Пока я пыталась понять, какое у него ко мне дело (а дел у него в принципе ко мне не могло быть), он пытался меня подкормить. Тема эта непростая для гарнизона. Когда некоторые говорят, что краски, дескать, сгущены, я вспоминаю, как дети рылись возле мусорных баков, отыскивая бутылки для сдачи, как целая группа видяевских ребят отравилась арбузами из тех же баков.

Наша большая семья с тремя детьми жила трудно — Владимир Тихонович если не знал об этом, так догадывался. На свою зарплату в восемь тысяч он умудрялся содержать жену и двоих детей и помогать другим.

Мои младшие дети, возвращаясь от Багрянцевых, иногда приносили корзинку с фруктами.

— А тетя Катя сказала, что у них испортятся! — объявляли они, и я отворачивалась, чтобы скрыть слезы.

Но, разумеется, Багрянцев не был идеальным человеком, он не был даже правильным. В нем был русский размах и удаль, и я думаю, что флотская дисциплина давалась ему с трудом. Отец Владимира Багрянцева, Тихон Андреевич, бывший флотский журналист, рассказывал позднее, что у них дома в Севастополе вечно болталась целая банда курсантов, Володиных друзей, которых кормили борщом и компотом.

Интервью с Владимиром Тихоновичем состоялось 31 мая 2000-го года, это уже для будущего сборника, поэтому вопросы носили несколько официальный характер. Но Багрянцев и здесь отличился индивидуализмом, демонстрируя редкую неординарность ответов, часто идя не только вразрез с общим мнениям, но и наперекор ему. Одним словом, он был хулиганом даже в офицерском кителе.

— Владимир Тихонович! Вы считаете себя решительным человеком?

— Ко-неч-но! — позднее я заметила, что так вот, по слогам, он говорил, чтобы скрыть смущение. — Каждый должен быть решительным человеком. Сначала нерешительность становится поступком. Потом чертой характера. Потом и судьбой.

— А если решение неверное?

— Моряк имеет право на неверное решение. А вот на нерешительность — такого права у него нет. Лучше исправить неверное решение, чем не принять никакого.

— Как все-таки принять правильное решение?

— Информация — оценка обстановки — решение! — коротко ответил он. — Если из этой цепочки происходит выпадение звена — это и влияет на правильность решения.

Когда наше телевидение рассказывало всему миру, что подводники сидят в тесном плену подлодки и ждут помощи — я уже тогда понимала, что их нет в живых. Потому что не таков Багрянцев, чтобы сидеть и ждать помощи. Он брал на себя ответственность, он умел спросить, умел и ответить. Он первым шагал туда, где опасно. Тихон Андреевич рассказывал, что был такой случай в биографии сына, когда он пошел в жерло атомного реактора.

Своим учителем Владимир Тихонович считал Михаила Моцака — довольно одиозную фигуру последующих событий. В то время Моцак был вице-адмиралом, заместителем командующего Северным флотом. По всей видимости он сыграл какую-то неверную скрипку в «Курских» событиях. Я его не обвиняю — его обвиняли родственники, у которых в то время было обостренная интуиция. Странно и страшно столкнула их судьба. Назвал бы Багрянцев его учителем сейчас?

Но вернемся к интервью — Владимир Тихонович рассказывает случай с часами, как будто списанный из советского фильма.

Итак, Багрянцев опоздал на совещание к Михаилу Моцаку, который тогда был начальником штаба в Лице, при этом сослался на часы.

«Выкиньте свои часы!», — сказал тот, как всегда советуют в таких случаях чисто формально.

«Так точно!» — ответил Багрянцев и тут же выкинул в форточку начальника штаба свои именные часы с надписью «За ракетную стрельбу!»

Не могу сказать, как отнесся Михаил Моцак к подобному «закидону», но, наверное, Багрянцеву он больше не давал таких безответственных советов.

Багрянцевский кабинет увешан вымпелами и значками. Владимир Тихонович достает значки еще из сейфа, штук 200. На стене, на том месте, где обычно у хозяина такого кабинета висит портрет первых лиц государства, — деревянная картина с романтичным таким сюжетом: тоненькая девушка машет кому-то платком.

— Какие недостатки вы хотели бы исправить у себя? — спрашиваю я.

— Никаких! — это стилистика его ответов.

— Почему? У вас разве их нет?

— Есть. Только это мои недостатки. Есть личные, есть семейные проблемы, — говорит он. — Они существуют, и от этого не уйдешь. Раньше как считали: «Если семья мешает службе — брось семью!» Я так никогда не думал. Понимаю, что проблемы не могут считаться аттестацией профессиональной состоятельности. И даже часто наоборот бывает: благополучный на всех смыслах человек ничего не достигает.

Это шло вразрез с тем, что я знала о флотском менталитете, где отслеживался каждый личный шаг. Думаю, что он был глубже и духовнее многих окружающих людей.

— Владимир Тихонович! Вы стараетесь обходить конфликтные ситуации или идете напрямую?

— Если нужно для дела — иду на конфликт!

Что такое конфликт для Багрянцева? В дивизии не очень-то боялись его громогласной ругани — ругался он громко и беззлобно, с купеческим этаким размахом, но никогда при этом не подставлял невиновного.

В целом Багрянцев был немногословным человеком. Говорил точным, ясным и грамотным языком, нечленораздельного мычания не переносил. Как раз накануне он написал работу по обобщению опыта стратегии подводных лодок, собирался везти ее в главный штаб. Кроме того, Владимира Тихоновича считали серьезным специалистом по военной истории. Когда я написала статью для подшефных газет «Золотое кольцо России» и принесла ему, меня удивил отзыв. Он сказал, что эмоциональность — признак непрофессионализма, а мне так нравились тогда красивые поэтические фразы о море, о сопках и кораблях. Но мы продолжаем наше интервью.

— На какой нестандартный поступок вы способны, Владимир Тихонович?

— Скажем так: не на какой, а — способен! Больше того убежден: способность на нестандартный поступок считаю необходимым условием военной стратегии. Кто действует по правилам — тот проигрывает. Возьмите, к примеру, Гаджиева. Во время войны он применил неожиданный тактический прием: всплывает, дает артиллерийский огонь, уходит на глубину. Раз всплыл, два… На третий немцы его и потопили.

Во время нашей беседы в кабинет входит кто-то из офицеров.

— Я выговоров не боюсь, — ведет параллельный разговор Багрянцев. — Мне их можно на зипун навешивать, как это делали польские крестьяне с грамотами.

— Флот же напугаем таким решением! — возражает офицер.

— А флот и нужно пугать! — отвечает он.

Он просил меня не писать об этом в очерке, но это было при жизни… «Не бывает преступных приказов, что есть просто приказ, и я обязан его выполнить!» — сказал он то, о чем я его не спрашивала, как будто знал, что через один год, два месяца и восемь дней он станет жертвой такого приказа.

Багрянцев был отчаянным жизнелюбом. Независимым, веселым, дерзким и порой сумасбродным.

Он просто любил жизнь! И за это его любили люди! Пусть он таким и останется на нашем берегу памяти!

 

Екатерина Багрянцева

Наш рассказ о том времени будет неполным без Кати Багрянцевой.

До Багрянцевых церкви в Видяево не было, да и зачем храм в военном гарнизоне, где верующих — пальцев одной руки хватит?

Потом стали появляться объявления о богослужениях — я не обращала на них внимания: какие богослужения, когда храма нет, секта, наверное, какая-то… В Видяево действительно тогда то буддисты собирались, то кришнаиты активизировались, был даже один свидетель Иеговы. Церковные события шли параллельно с моей жизнью, не касаясь моей работы и жизни ни одной гранью. А между тем, Катя Багрянцева развернула бурную деятельность, организовав постоянные богослужения в Доме офицеров, служить приезжал батюшка из Западной Лицы. Но я как-то не связывала эти события вместе. Катя — высокая красивая женщина, в ярком цветном сарафане и где-то там на задворках гарнизона церковь без церкви….

И вот однажды вижу на приеме у начальника гарнизона, где я должна присутствовать, как инструктор 7 дивизии, жену начальника штаба Екатерину Багрянцеву, которая скромно стоит в общей очереди просителей.

— Господи, Екатерина Дмитриевна! Вы-то здесь что делаете? Неужели Владимир Тихонович не решил бы ваши вопросы? — спросила я.

— Нет, нет, это не семейное, — быстро сказала она. — Речь идет о выделении помещения под храм.

Осенью 1999 года помещение было выделено — это был весь первый этаж пятиэтажного здания. «Супермаркет» было написано во всю ширину стеклянных витрин.

Ободранные стены, разбитые окна, отсутствие отопления, заколоченные верхние этажи, из пожарного крана хлещет вода, стекая в подвал. Все это напоминало гражданскую войну, а не церковь. Но надо было знать Катю Багрянцеву, чтобы понять, что у нее не опустились руки. Прихожанки сами сделали ремонт, сами его оформили, принесли всякие покрывала, иконы и свечи из дома.

И церковь заработала, назвали ее Свято-Никольской, в храм потянулись люди, батюшки, правда, по-прежнему не было. А какие праздники там устраивали — у Кати, безусловно, организаторский талант. Помнится, что мы дома тоже лепили баранчиков из ваты для театра.

Позднее в гарнизоне открылась воскресная школа, и мои дети тоже ее посещали. Работала она… в квартире Багрянцевых. Екатерина Дмитриевна всегда старалась накормить ребятишек.

— Вам не мешают занятия? — как-то спросила я у Владимира Багрянцева — занятия проходили по выходным.

— У нас же три комнаты, да еще лоджия, — смеялся он.

Настоятель храма, отец Сергий появился в гарнизоне только летом 2000 года — едва ли не накануне трагедии. В те дни, когда вся страна молилась о здравии моряков, церковь была открыта почти все время, службы проводились несколько раз в день.

Никогда не забуду, как истово молились матери — на коленях, ползком через весь храм. Катя держалась стойко, она ведь верила, что Бог спасет ее мужа. Несколько раз она говорила: «Володя такой намоленный, такой намоленный…» — Багрянцев в прошлом был из церковной среды.

Новый храм построили буквально за несколько дней. Он и теперь стоит. Рядом кто-то разбил клумбу в виде подводной лодки — сейчас ее нет.

Эхо событий

Екатерина Дмитриевна была очень активна в дни трагедии, старалась всем помочь прийти в церковь, вернее, к церкви.

Довольно скоро они уехали в Санкт-Петербург, где получили квартиру, и где живет ее мама. С тех пор Екатерина словно поселилась в Серафимовском храме Санкт-Петербурга, на кладбище которого похоронен Владимир Тихонович. Этот храм любил и Багрянцев. Теперь она здесь работает: готовит еду, моет посуду, убирается.

— Мне неважно какую работу выполнять, — говорит Екатерина Дмитриевна. — Главное, что муж тут рядышком. У моего Володи был свой духовный отец — Василий. Сейчас он мой наставник.

На поминальные мероприятия на Серафимовское кладбище Екатерина Дмитриевна опоздала, но словно свет возник при ее появлении, хотя света и так было много — день стоял удивительно жаркий для Питера. Все кинулись ее обнимать, целовать. Прошло какое-то время, прежде, чем очередь дошла до меня. Мы обнялись очень тепло и сердечно. Вот и все.

 

Игорь Багрянцев

— Мама! А где Америка? — спросил мой маленький сын.

— А вон там, за речкой! — ответила моя сестра.

За речкой клубились дымки из открытых форточек, за речкой стояли сравнительно комфортабельные дома. Улица Заречная уходила вверх. В гололед машины плавно сползали на нижнюю площадь, где и оставались стоять до лучших времен.

На самом высоком месте гарнизона — школа. За ней — дом, где жили Багрянцевы. У них третий этаж, на втором — командир 7 дивизии Михаил Кузнецов.

Возле этого «кузнецовского» подъезда сопка круто обрывалась вниз. Склоны поросли высоченными зарослями Иван-чая и крошечными, вровень с кустами, березками. Это живописное место любили дети. Зимой здесь самая замечательная горка. А летом тут и там среди камней мелькают детские головки. На площадках, устроенных природой, дети играют в «дом», в «гости», в «подводную лодку».

Здесь и подружился мой сын Сережа с Игорем Багрянцевым. Мы жили под сопкой — наш дом от дома Багрянцевых стоял на расстоянии 50 метров в длину и на таком же — в высоту. И целый день ватага мальчишек носилась туда-сюда: в Видяеве редко закрывают двери.

— Игорь, знаешь, какой справедливый! Игорь сказал…Игорь придумал… — взахлеб рассказывал мой сын.

Игорь действительно отличался от своих сверстников. В нем не было застенчивости, свойственной подросткам. Кто-то назовет мальчишку дерзким, а мне нравилось, что со взрослыми он общался на равных. Но при этом он мог проявить редкую воспитанность и такт. За этим открытым веселым взглядом угадывался характер.

К тому времени я уже знала Багрянцева, как строгого начальника штаба нашей дивизии, но мне и в голову не приходило, что Игорь — его сын. Мне казалось, что сын капитана 1 ранга должен быть более рафинированным. Игорь-же, скорее, походил на уличного мальчишку — мог и подраться.

Багрянцев обожал своего младшего сына. Они были очень похожи — то же обостренное чувство справедливости, та же бесшабашная смелость. Игорек был смыслом жизни для Владимира Тихоновича.

Он редко бывал дома — либо в море, либо в командировке. Мальчишки уже дружили, но самого главу семьи сын никогда не встречал.

— Завтра папа приедет! — радостно сообщал Игорь, и мы в такие дни запрещали детям приходить к ним, понимая, как редки встречи Багрянцева с семьей.

Познакомился Сережа с дядей Володей неожиданно. Он шел по нашей нескончаемой лестнице вверх.

— Ты — Сережа? — спросил его спускавшийся военный. — Что же в гости не заходишь? Приходи завтра в обед.

Оказалось, Багрянцев пригласил не в обед, а на обед. Праздничный, с накрытым в гостиной столом, с ножами и десертными тарелками.

Помню такой случай. У Багрянцевых часто ломался замок, сосед — каплей Сергей Григорьев помогал его чинить, рассказывал, что у них дверь иногда была нараспашку.

Однажды Катя прибежала сама не своя:

— Игорь у вас?

— Нет! А что случилось?

— Его нигде нет, мы ему сказали сидеть дома, ключ не взяли.

Мы побежали искать Игоря в разные стороны. Когда я вернулась — Владимир Тихонович быстро ходил возле подъезда. Подбежала Катя:

— Его нигде нет! Ну сделай же что-нибудь…

По-прежнему спокойно Багрянцев вошел в подъезд. На площадке разбежался и выбил квартирную дверь плечом. Дверь сорвало с петель — в прихожей испуганный Игорь. Оказалось, что он ждал родителей и заснул в коридоре, а звонков не слышал.

— Опять сломали! — вздохнул Григорьев и пошел спать.

Надо было видеть, как засветились глаза Владимира Тихоновича, когда он увидел сына.

Игорь рассказывал, что с папой можно делать все на свете.

— Во-первых, он все понимает, — рассказывал мальчик. — А во-вторых, все разрешает.

Екатерину Дмитриевну уместнее назвать строгой мамой. Однажды мы с гостями-шефами на буксире вышли в открытое море. За штурвалом стоял Владимир Шевчук, отец позднее погибшего Алеши Шевчука. На борту — весело и грустно. Вода тихая и яркая. Корабль плывет вдоль мрачных скал, усеянных птицами. На палубе поет контр-адмирал Михаил Кузнецов. Вообще-то он хорошо поет, но тут его никто не поддержал, и была в этом какая-то неловкость. Мы с Катей встали рядом и стали подпевать. Но даже в это время Екатерина Дмитриевна не переставала следить за Игорем, поминутно делая ему замечания:

— Игорь, отойди от борта! Игорь, не наклоняйся низко! Игорь подчинялся неохотно.

— Ну что, жертва воспитания, — спросила я у него, — ни шагу без инструкций?

Он заулыбался.

В самом начале лета к Багрянцевым приехали гости. Рано утром прибегает младший их сын:

— Тетя Аля, можно ваш Сережа поедет с нами на катере?

— Да ты что, Игорек? Будет он там мешать! У вас же гости!

— А папа сказал, чтобы я Сережу позвал.

— А, ну если папа…

— Сережка, одевай скорее теплую куртку, сапоги, — скороговоркой говорил Игорь, помогая одеваться. — На море холодно, ветер такой. Есть ничего не бери, мы уже все взяли.

Они ехали в Ара-Губу, место дислокации нашей дивизии, это семь километров горного серпантина.

— Дядя Володя посадил нас всех в машину, — рассказывает мой сын. — А самому места не хватило, мы с Игорем сидели у взрослых на коленях…

— И сел в другую машину, — подсказываю я.

— Нет, пошел пешком, — уточняет сын.

— Как? Там же далеко!

— Да он потом на попутке доехал, — беспечно машет рукой Сережа. Впечатления о той поездке поистине оказались незабываемыми для моего сына — как они выходили в открытое море, как ловили рыбу, как готовили ее на костре, как лодка чуть не перевернулась, когда дядя Володя навалился на борт.

Багрянцевы все верующие, но, я бы сказала, умеренно верующие. Уже после гибели «Курска» в прессе появлялись «сенсации,» что младший сын готовится в семинарию. Конечно, это было неправдой. Дима, старший сын, тогда учился в военном училище, Игорь тоже собирался стать военным. В семье трепетно относились к общему образованию — когда Дима сдавал выпускные экзамены в школе, вся семья ходила на цыпочках, чтобы не мешать. Игорь кроме того ходил на баскетбольную секцию.

Но, разумеется, какая-то часть жизни мальчишек была связана с церковью. Они помогали ее обустраивать, выступали на концертах, участвовали в конкурсах. Все это не мешало им быть просто мальчишками — озорными, веселыми, беспечными.

Накануне последнего выхода в море Владимир Тихонович звонил семье в Севастополь, куда они уехали отдыхать.

— После этого звонка, там, в Севастополе, — рассказывала Катя, — Игорь заплакал: тяжело, навзрыд.

Я потом звонила Багрянцевым в Санкт-Петербург — Екатерины Дмитриевны дома не было.

— Как Сережа? — спросил Игорь, потом помолчал и вздохнул. — Таких друзей, как в Видяево, у меня уже не будет. Здорово все было…

Беззаботные улыбки, детские головки, мелькающие среди зарослей Иван-чая… Летнее незаходящее солнце… Багрянцев, который пытается подтянуться на нашем турнике… Игорь смотрит на него и хохочет…

Мы были счастливы тогда.

Эхо событий

Мне надо просто набрать питерский номер — он записан у меня в книжке. Игорь закончил Калининградское военно-морское училище. Мой сын изредка переписывается с ним по электронке, и поэтому я в курсе его событий. Но что-то мешает мне взять трубку и спросить: «Как дела?» Может быть, осознание того, что трагедия для этой семьи никогда не кончится? Или потому что я не смогу сказать то, что так хочется сказать: «Дорогой мальчик! У тебя был самый замечательный отец, который только мог бы быть! И я знаю, как тебе его недоставало все эти годы. Но, может быть, все это время он был все-таки рядом, только ты об этом не знал…

 

Геннадий Лячин

— Судьба правильно распорядилась, что мы оказались здесь! — сказал однажды Геннадий Лячин на летнем берегу озера во время одной из многочисленных встреч с шефами.

Мы с Геннадием Лячиным были знакомы «наспех». Пробегая по длинному штабному коридору, кивали друг другу головами и разлетались дальше — что мы знали о планах судьбы?

У нас не было точек соприкосновения. Звездная судьба! Звездный командир! Таких в дивизии было немного. Лячина считали везунчиком, корабль его удачливым, а сама служба на его АПЛ приравнивалась к приличной аттестации на флоте.

Да и вообще Геннадий Лячин был немногословным, сдержанным человеком. Мне пришлось немало потрудиться, прежде чем он согласился на интервью. Думается, что Лячинская солидность и уравновешенность произвели немалое впечатление на Владимира Путина, когда после последней «автономки» командира представляли Президенту страны. При этом в нашей дивизии любили рассказывать, как анекдот, что «показывали» двух командиров — одного с Тихоокеанского флота, другого — нашего. Так вот, тот, тихоокеанский хлопнулся в обморок еще в приемной, а Лячин держался спокойно. Подтекст такой был — Северный флот, дескать, не такой хлипкий.

Лячин стал командиром «Курска» 19 декабря 1996 года. Был такой странный зигзаг в его судьбе. В Западной Лице в 6 дивизии он был командиром корабля. После реформирования (так называется это действие на военном языке, я пишу об этом подробно в главе «Трагедия началась до взрыва») Лячину предложили учиться в академии, но он отказался и пошел старпомом в 150-й экипаж Сергея Ежова, это был второй экипаж «Курска» и «Воронежа».

И только через несколько лет снова стал командиром. Поговаривали об этом всякое… Мне же нравился его гражданский поступок, поэтому наш разговор я начала с вопроса, о том, почему он так поступил, все же академия — это серьезный шаг для карьеры.

Он ответил неожиданно просто (оставляю стилистику нетронутой):

— Для меня это была возможность освоить атомные корабли новейшего типа, такие как «Воронеж» и «Курск». «Стополсотый» их и обслуживал. Получилось же все случайно. Когда дивизию пустили «под нож», мне предложили пойти в академию. Поехал в Питер, посмотрел — вопросы жильеобетования не решены, зарплату задерживают. А мне семью кормить надо. Принял решение — служить дальше.

«Курск» стал особенным кораблем именно при Лячине — его строгость, его требовательность, доходившая до педантизма, его чувство справедливости быстро принесли свои плоды. Экипаж вышел в передовые и скоро стал заметен не только в дивизии, но и на всем Северном флоте.

Геннадий Лячин казался человеком строгим, чуть ли не суровым. Его неразговорчивость мешала сделать нормальный репортаж, поэтому для интервью я задала своим оппонентам один общий вопрос: считают ли Лячина жестким командиром?

Ответы неожиданно оказались разными.

— У, строгий, — ответили матросы. — Но поговорить с ним можно хоть о чем. Что он особенно не любит, так это, когда слабых обижают. Если подозревает что-то, может заставить раздеться до трусов и спросить, откуда эти синяки.

«Дедовщины» на «Курске» не было. Как гордились ребята, что служат на таком корабле. В письмах писали, что у них самый лучший командир и самая лучшая подлодка. Туда даже переводили на перевоспитание «плохих» мальчиков из других экипажей.

— Жесткий ли командир? Конечно, — ответил начальник отдела кадров Андрей Калабухов. — Он первоклассный командир! Если экипаж занимает первые места?! Если бытовые вопросы решаются? Если документация в порядке?! Конечно же, жесткий!

— Ну что вы? — заулыбался Саша Шубин. — Я бы так не ставил вопрос, никакой он не жесткий. Он требовательный командир. Таких командиров, как Геннадий Петрович на Северном флоте больше нет!

Теперь нет уже не только на Северном флоте! Спросила о том же и самого Лячина.

— Считаю, что если стал командиром — честно выполняй свой долг, — ответил он. — Тогда и обязанности гармонично вытекают одна из другой.

— На экипаже появился человек с проблемами? — продолжаю я свой «допрос». — Что делаете вы: избавляетесь? перевоспитываете?

— Стараюсь увидеть ситуацию. Иду мимо — человек глаза прячет, значит, что-то не так. Конечно, помогаю. Но если предал, подвел — без сожалений расстаюсь.

Под водой — как на войне: все в единой подводной связке.

— Ваш экипаж считается сильным и хорошо подготовленным. Как вам этого удалось достичь, Геннадий Петрович?

— Профессиональное обучение — это раз. Создание единого организма — это два. Я много работаю в этом направлении. Стараюсь приучить каждого к мысли, что за каждый поступок следует и наказание, и награда.

— Что для вас важнее: семья или работа? И тут он неожиданно засмеялся:

— Конечно же, семья! А разве бывает иначе? Хотелось бы больше времени проводить с семьей. Но командирская работа — она такая особенная, отнимает много времени.

— Происходило ли в вашей жизни что-нибудь необычное?

Я думала, он расскажет о дальних походах, во время которых под водой заклинивает атомный контур или о приключениях на суше.

А он помолчал и сказал:

— Вот, хотя бы это: мы с женой дружим со школьной скамьи.

— Вы друзья с женой?

— Я думаю — да.

Его жена Ирина в то время работала в Ура-Губинской администрации, а до этого — в Видяевской школе учителем информатики. Я часто видела их вместе. Дома на нашей Заречной улице были выстроены в виде буквы «Г» — за ними начинались сопки, болота, лес. По вечерам Ирина с Геной и своим шустрым пуделем шли по одному и тому же маршруту: по нашему двору, огибали наш дом и вдоль речки возвращались к своему дому. Если Геннадия не было, Ирина общим привычкам не изменяла — точно по тому же маршруту и в одном направлении. Меня эта приверженность традициям несколько удивляла.

Оба Лячины — рослые, красивые, статные, их нельзя было не заметить. По вечерам всегда в спортивных костюмах.

Правильно ли распорядилась судьба? Нам до конца друг друга не понять. Человеку и судьбе! Она просто распорядилась и все: его жизнь растворилась во мгле времени.

 

Татьяна Карпова

После этих событий я получила письмо от сестры Геннадия — Татьяны. Я писала отцу, но ответила она, сказала, что отец не любит писать письма.

«Какой он был, наш Гена: сын, брат, зять, племянник? — пишет Татьяна. — Попробую обрисовать его.»

Она пишет, что в их семье дети рождались исключительно в январе и ровно через четыре года.

Виктор — 1-го января 1951 года.

Гена — 1-го января 1955 года.

Таня — 15-го января 1959 года.

«Как это удалось родителям, понятия не имею, — пишет сестра Геннадия. — Захочешь специально такое сделать — не получится.»

«Семья у нас была простая — рабочий класс, — пишет Татьяна. — У родителей — неоконченная школа: у отца — 5 классов, у мамы — 7 классов. Но дети получились «хорошие». У всех — высшее образование. И воспитывали как-то легко, без нравоучения, наказаний, мы даже считали, что нас и не воспитывают вовсе, а мы так, сами по себе растем. Я даже помню, как в старших классах мы с Геной спорили, и я ему возьми, да и скажи: «Какой воспитали, такая и есть!» А он: «Да кто тебя воспитывал? Улица, да школа!» Сейчас я думаю, что всех бы так воспитывали»

Старший сын Лячиных Витя был по нынешним понятиям «ботаником» — спокойный, старательный отличник, увлекался радиоделом. Позднее стал радиоинженером.

«Гена в отличие от Вити рос другим: живым, подвижным, неусидчивым, вспыльчивым, — пишет Татьяна Петровна. — Спортом увлекался, благо, раньше в школе были секции, какие хочешь, а ростом и здоровьем Бог его не обидел. Играл за школу в хоккей, футбол, волейбол, баскетбол. Дружил с ребятами старше себя, музыкой интересовался, тогда у нас уже был магнитофон «Днепр». Фотографией, довольно серьезно, закроется в кладовке — перезаряжает фотоаппарат «Смена», в ванной была фотолаборатория. Короче, нормальный парень рос — увлечения, рыбалка, улица. Учиться было некогда».

Геннадий Лячин учился неровно: выручали память, внимательность. Послушает на уроке, ответит. А потом появилась у Гены мечта — он хотел учиться в Ленинграде. Тогда он и взялся за уроки не понарошку, а всерьез и стал хорошо учиться.

Отношения между детьми были очень теплыми, но Виктор уехал учиться, когда Танюшка была во втором классе, а Гена — в шестом.

«Потому все мои детские воспоминания связаны с Геной, — пишет Татьяна. — В школу водил, косы заплетал, задачки решал, с улицы загонял домой, жалел и не спал ночами, если у меня болел зуб — все это Гена! Когда меня спрашивают о нем, я всегда отвечаю, что это был настоящий старший брат!»

Геннадий покинул дом после школы, и сестра с братьями стали встречаться только во время коротких каникул. «Приедет такой большой и мягкий, «сгребет» тебя в охапку, приподнимет и ласково поцелует». Обязательно всем подарки привозил. Посидит молча, осмотрится, чего нет, что разбилось — и по магазинам. Приходит нагруженный покупками.

«Вы знаете, он ведь умел абсолютно все, — пишет Татьяна. — Бывают же такие мужчины! Шить — пожалуйста! Девчонкам — юбки, деду — штаны. Варить, стирать — запросто. Наклеить обои, покрасить — мигом. Ну а что касается мужской работы — здесь даже говорить ничего не надо: глаз у него хозяйский был». В училище — он был старшиной — его рота заметно отличалась: форма подогнана тютелька-в тютельку.

Она рассказывает, как была удивлена, когда приехала на Север и увидела, что Гена в курсе всех домашних дел, хотя дома-то редко бывает. Он без всяких напоминаний заглянул в холодильник и купил продукты, каких не хватало, потом собрал детские вещи и постирал. Он был очень аккуратен и требователен к другим в этом вопросе.

«А какое трепетное у него было отношение к женщине: жене, сестре, теще, дочери!» Он вообще любил людей. Когда приезжал в отпуск, соседка по дому говорила: Вон идет мой красавчик!»

«Гена — это часть меня, — пишет Татьяна Карпова. — Я всегда знала, что у меня есть родной, дорогой человек, будь он рядом или далеко. Это те широкие сильные плечи, на которые я могу опереться. Когда умерла мама, я шептала ему, что мне страшно. Когда я осталась одна с маленькой дочкой — он снова был рядом. И все души не чаяли в нем. Его нет. А жизнь продолжается… Какой ужас! Да, вы правы: столько слез не бывает на свете!»

 

Александр Шубин

Мы стояли на пирсе. Тихо падал весенний снег. Он скользил по черному корпусу корабля, не оставляя следов на толстой резине.

— Любит он море! — как-то совсем буднично сказал Игорь Найденов.

— Кто?

— Да, корабль, — он кивнув на «Курск». — Корабли для того и создают, чтоб в моря ходить.

Любовь… Корабль… Как трагично сегодня звучат эти слова: эта подлодка так любит море, что обручилась с ним навсегда.

Трудное это было для флота время — 1997 год. Зарплату задерживали. Подводники увольнялись. Новые кадры приходили слабыми и неподготовленными. Тогда многие стояли на разломе своей судьбы. Почему уходят ребята? Банальность здесь не проходит, дескать, уходят слабые, остаются сильные. На мой взгляд уходили гибкие мобильные люди, оставались — стабильные, устойчивые. Жизни нужны и те, и другие. И флоту нужны и те, и другие.

Мы только что выбрались из подлодки, где говорили с ребятами обо всем этом. Из моих оппонентов после трагедии в живых остался только старпом Михаил Коцегуб — во время трагедии он учился на офицерских классах.

Игорь Анатольевич Найденов, заместитель по воспитательной работе «Курска» уйдет в 1998-м. И придет Саша Шубин.

Мы встретились с Шубиным последний раз летом 2000 года. «Куряне» возвращались из отпусков. Загорелые, окрепшие подводники, наполненные энергией лета, — а в Видяево в это время еще снег на сопках лежит.

Ребята готовились к «автономке», они хотели выйти в море. «В море хорошо, — сказал один подводник. — За кормой остаются проблемы. И что-то большое входит в твою жизнь».

Шубина я поймала «на лету».

— Э-эй, зам! — крикнула я ему. — «Куряне» последними остались для книги. Когда мы встретимся?

— Да мы все выходим на следующей неделе! — из машины улыбнулся Шубин и улетел на своей вездесущей «девятке».

И вот на следующей неделе я в каюте капитана 2 ранга Александра Шубина — здесь много вымпелов, призов, наград. Кстати, сам он к тому времени был награжден пятью медалями, но не сказал об этом.

Александр Анатольевич — инженер-ядерщик, закончил Севастопольское высшее военно-морское инженерное училище. Там же, в Севастополе он познакомился со своей будущей женой Ириной, выпускницей школы с углубленным изучением английского языка. Родом он из Ростовской области. В 1981 году Шубин получил направление в Видяево, где семья прожила 19 лет. После теплого ласкового моря попасть за полярный круг — испытание нелегкое. Понятно, почему Ира любила жару, как она написала мне позднее. У нас было поверхностное знакомство, я знала Ирину как бухгалтера ОМИС, это что-то вроде домоуправления в гарнизоне. Чисто деловые отношения не переходили во что-то более глубокое, бытовые проблемы нас не сталкивали: ОМИС — это царь и бог в гарнизоне, он дает квартиры, воду, тепло.

У Шубиных уже тогда подрастали две дочери: Алина — ее назвали в честь бабушки и с разницей в пять лет — Александра.

К тому времени Алина училась в Санкт-Петербурге. Последний раз она виделась с отцом весной, когда он проездом из Видяево в Севастополь заехал к старшей дочери. Весь день они провели втроем: папа с двумя дочками — младшую Сашу Шубин вез к бабушке. На обратном пути отец с Алиной гуляли по городу, зашли в Исаакиевский собор, где билетерша приняла Александра за иностранца. И все было так безоблачно, так надежно, что не верилось в трагический исход, когда корабль ушел на дно…

У капитана 2 ранга Шубина — обычная биография моряка: К-62, «Буки»-68, плавмастерские. Потом, когда завод по ремонту подводных лодок сократили, Александр Шубин остался не у дел. Поехал в Гаджиево, где служил на атомной подлодке «Пантера». Ездить достаточно далеко, а переводиться в другой гарнизон — проблематично.

Так Александр Анатольевич Шубин стал заместителем по воспитательной работе на «Курске». Он не очень хотел снова идти на подлодку — заставили обстоятельства.

Конечно, Шубин мне этого не рассказывал. Это друзья. Уже потом.

— Как же Вы попали в «красные»? — пошутила я во время нашего разговора.

— А это Дьяконов виноват, — смеялся Шубин. — Он первым мне предложил в замы. Еще на плавмастерских. Он внимательно относился ко мне. Помню, что приказ о досрочном присвоении звания был подписан 1 апреля. Александр Геннадьевич лично позвонил и поздравил.

Шубин замолкает, вспоминая что-то свое. Как все застенчивые люди, он становится неловким, когда рассказывает о себе.

— Интересно работать?

— Мне с людьми всегда интересно, — серьезно отвечает Шубин. — Кто чем дышит, кто, о чем думает, какие обстоятельства в семье — все это надо знать. Словом, жить среди людей, знать их интересы, это смысл моей работы.

И он начинает рассказывать о своих замечательных братьях-подводниках и о замечательном командире Лячине.

— Таких командиров нет на Северном флоте! — так и сказал Шубин.

— Строгих? — спросила я.

— Справедливых! — ответил Саша. — С ним легко работать, он сразу все понимает.

А потом — про Беляева. Он тоже замечательный. Все, оказывается, на этом корабле люди совершенно необыкновенные. Про Хафизова, Кичкирука, про других.

— А как вы в походе работаете с людьми? Ну в смысле поддержания боевого духа.

— Существует план работы в автономном походе, который включает в себя многие аспекты деятельности. Это не только развлекательные мероприятия в свободное от вахт время. Наши ребята любят познавательные мероприятия, сами их придумывают.

— Я видела на кассете, это по типу телевизионных передач.

— Ну да, только они обыгрывают все с юмором, получается интересно.

— Трудно быть замом? — пытаюсь я раскрутить Шубина на «личный» разговор.

— Ну, как будто Вы не знаете нашу работу? — смеется Шубин.

Это правда, я знала его работу. Мы встречались на утренних совещаниях или проработках, как их называли. И хотя Александр Анатольевич считался сильным «политруком», а «Курск» — стабильной командой, все же и Шубину нередко перепадало от начальства.

А он лишь улыбался своей застенчивой улыбкой, да отшучивался порой, я никогда не видела его сердитым, недовольным или обиженным.

Шубин улыбался так, будто знал о жизни что-то такое, что нам, живым, уже не понять.

Эхо событий

Ирина Шубина. Сильная, независимая, умная. Несмотря на то, что она всегда говорила, что чувствует себя с Александром, как за каменной стеной, при первом взгляде на семью сразу становилось ясно, кто здесь главный — пусть это будет не в упрек Саше, чуткому и отзывчивому человеку. Он очень любил своих дочерей — Алину и Александру. Это имя для семьи Шубиных носит знаменательный характер.

Старшая Алина вышла замуж за Александра, а своего сына назвала Игорем. Так что у Ирины теперь есть старшая дочь Алина Александровна, зять Александр, младшая дочь Александра и внук Игорь Александрович.

«Представьте, у меня даже друга зовут Александром!» — пишет Ирина.

Живут Шубины в Санкт-Петербурге, Ирина работает в юридической фирме зятя. В общем, сбылись мечты Александра Шубина о лучшей доле для своих девочек.

«Уснуть бы 11 августа и проснуться 13-го, — пишет Ирина.

Мы сухо раскланялись, когда встретились на Серафимовском кладбище, ни о чем не говорили, хотя по электронной почте переписывались активно. А после этого Ирина написала: «Впервые за прошедшие десять лет захотелось на Север….в Заполярье…в сопки…или в ту…свою жизнь…»

В ту… свою жизнь, где все просто и бесхитростно, где она любила сама и была любима, где ее уважали, как честного, достойного человека…