Когда пробьёт над нами час возмездья, И мы уйдём в глухую ночь забвенья, Свой кров и свой очаг, своё пространство Освобождая чужеземцам пришлым, Что я скажу: не жаль нас, ибо мы Превысили долготерпенье Божье, Пролузгали, пропили, проплевали, Распродали на улицах — и вот Посеянное нами пожинаем… А жаль чего единственно — язык, Родную речь, божественное слово, Что как алмаз, соделанный брильянтом Руками мастеров и духовидцев, В грязь упадёт и молча при дороге Затопчется пятою иноверца…

(Рассказ попутчика) «…Неплохо раньше жили. Наш район При прежней власти, ну, при коммунистах, Стройтрест имел и молокозавод, Хлебозавод, химмаш, сельмаш и даже Завод кроватный, чтобы было чем Народу заниматься ночью и Плодилось населенье, и тюрьма Имелась на окраине, — ну, всё Чтоб было, как у всех людей. Тогда В колхозах, при „совке“, клочка земли Вам было не найти непаханой, теперь Как будто бы Мамай везде прошёл, народ Изверился и выродился. Те, Что не пропили ум ещё, с сумой Батраческой пошли по белу свету, А остальным и срам прикрыть-то нечем… Одна тюрьма осталась здесь в районе Да для начальства офисы — увидишь, Как будешь проезжать; ещё забыл Сказать — построили две церкви, Стоят пустые». Плакать иль смеяться?

Как нищему подарок драгоценный, Сон наяву, — каким-то Божьим чудом Был даден на неделю этот город С его имперским выспренним величьем, С его Невою и Адмиралтейством, С его садами, парками, дворцами И грозным Медным всадником, змею Не раздавившим, ту, чьё злое семя Смертельно через двести лет Россию  Ужалит… И великий чудный город Похож был на божественное тело, Оставленное духом. И ни Зимний, Ни столп Александрийский, ни Нева, Ни в высоте пустынной Исаакий, Ни самодержцев вещие гробницы, И прочее, и прочее — ничто Отрадного мечтания во мне Не шевелило так, как вдалеке На острове, средь вечности и тлена На городском ветшающем кладбище Смиренная часовенка — приют И келья, где блаженная жилица Скорбящих утешает, где покой, Прозренье и раскаянье, где ты Под неприютным леденящим небом Среди простых, потерянных, убогих Вдруг понимаешь, — кто, зачем ты сам И всё вокруг на этом белом свете…

Семнадцать лет. Цветущий май… Не вспоминай. Не вспоминай! Река. Дремучая ветла. Благоухание тепла. Войти. Взойти. Вобрать. Объять. Колеблется живая гладь. Всё — свет, всё — мрак, всё — жизнь, всё — тлен, — Поёт безумная сирень. Как сон — душа твоя близка. Руки пугается рука. Души касается душа. Боль первозданна и свежа. В смерть — отворённое окно… Давным-давно, давным-давно.

Не странно ли: кого любили, В глухие пропасти земли Ушедши, дверь не затворили, А может, вовсе не ушли. Не странно ли: в закрытой зоне, В незаходящем свете дня Душа моя, как на ладони, У вас, а ваша — у меня…

Тихий пепел сгоревшего дня. Ни души, ни тебя, ни меня. Не ищи, не свищи, не взыщи: Ни меня, ни тебя, ни души. Ах, когда-то, когда-то была Ты как день восходящий бела, И тиха, и проста, и чиста, Как в ключах потаённых вода. Уносился в бездонную даль И звенел осиянный хрусталь, И тобою одною дыша, Трепетала от муки душа, И твоя — в нестерпимом огне — Нисходя, растворялась во мне… Сколько мук, сколько рук, сколько лет!.. Только синь, только жизнь, только свет.

Я видел всё: и Север, и Сибирь, и южный край, и западное море, я испытал стремительную ширь, я погулял в Союзе на просторе. Я строил для страны газопровод, я мерз в траншее в непросохшей робе, в степях татарских возводил завод, который нынче больше всех в Европе. Я научился Родину любить. Я знал тоску солдатских серых будней… Возможно ль мне всё это позабыть? Как на руинах в наше время жить, которое чем дальше, тем паскудней? Одна лишь цель мне может силы дать, не жалко жизни, чтоб ее достигнуть: Империю былую воссоздать, врагам России по делам воздать и Храм Спасенья на Крови воздвигнуть.

Им долго жить в разрухе и печали, золой и пеплом их не Бог занес… Играл оркестр в разгромленном Цхинвале, и невозможно было спрятать слез. Больной стране еще одним уроком предстала эта общая беда. В зияющих, пустых глазницах окон застыл предсмертный ужас навсегда. Торжественно-молитвенные звуки лились над черной копотью домов. Росла надежда — этот свет Христов, — в глазах, остывших от сердечной муки. Услышав и запомнив каждый взрыв, все обойдя руины и воронки и скорбный лик ладонями закрыв, стояла Богородица в сторонке. Играл оркестр, во тьме горели свечи, вокруг умолкли птичьи голоса, и слушали недвижно небеса его звучанье в этот горький вечер. Поджали когти ястребы войны, но жаждут жертв кавказские капканы. Уж сколько лет разорванной страны кровоточат бесчисленные раны! Над нами Божьей Матери покров — как изболевших душ анестезия. Нас крепче свяжет пролитая кровь, Осетия, Абхазия, Россия…

Дочь моя, родилась ты в Советском Союзе, лишь три года ты в нем пожила. Об огромной стране, как о тяжкой обузе, нам безродная нечисть лгала. Да, мы Родины нашей тогда не ценили, к морю южному мчась без труда. Мы, как блудные дети, семье изменили, и пришли к нам нужда и вражда. Ты услышишь не раз, как о сказочном чуде, об ушедшей Отчизне своей. Той великой страны больше нет и не будет. Много раз мы поплачем о ней. Мы свободными были, спокойно общались, всех нас праздник за стол собирал… Мы с червонцем в кармане на поезде мчались хоть на Запад и хоть за Урал. Не смогли удержать мы бесценного груза ясных лиц и открытых дорог… …Я стоял на земле пограничной Союза, и Балтийское море плескалось у ног…

To ль Гусинский сослепу угодил в тюрьму, то ли Новодворская в задницу ужалена… Что хотите делайте, только не пойму, отчего евреи ненавидят Сталина? Вроде бы совсем не он их сжигал в печах и не он устраивал ночи им хрустальные… Сталинские армии на своих плечах вырвали из полымя племя загребальное. За круги Полярные он их не ссылал и не разъевреивал, и не раскулачивал, к женщинам их чувственным нежностью пылал, книги их лакейские хорошо оплачивал. Страшная, голодная, зверская война загнала их в южную ссылку виноградную. Майская, победная, сладкая весна им вернула Родину нашу неоглядную. И теперь мы, глупые, видим, как опять депутаты думские крылышки расправили. Умники болтливые в толк не могут взять, что без воли Сталина не было б Израиля. То ли Новодворская села на лугу, то ли Березовскому клизма в ухо вставлена… Сколько ни кумекаю, вникнуть не могу, отчего евреи так не любят Сталина?

Нельзя спокойно жить, когда страна развалена. Позорно русским быть без Родины, без Сталина. Куда ни кинешь глаз — Россия опечалена. Но в сердце есть приказ: «За Родину, за Сталина!» Бесовский легион глядит на нас оскаленно. Зовет небесный звон — за Родину, за Сталина! Надежда всех веков на наши плечи взвалена. Не пощадим врагов за Родину, за Сталина. Стальная мощь страны отцами нам оставлена. Нам гимны не нужны без Родины и Сталина. Сожмем в своей горсти победную окалину. Мы скажем вслух «прости» и Родине, и Сталину. В чаду зловещей тьмы, в тисках врага заклятого не отстояли мы окопы сорок пятого. На битву вновь пойдем. Судьба на кон поставлена. И коль в бою падем, — за Родину, за Сталина.

Слово твое — точно резкая бритва… Взгляд — словно пепел, вмороженный в лед… Воин Руси, не окончена битва, помни и верь, наше время грядет. Памятью мщения сердце наполни. Нас не сожгут, не затопчут дотла. Впитывай, слушай, фиксируй и помни лица, слова, имена и дела. Копится ненависть в нас не напрасно. Будет и твой впереди Сталинград. Чтобы отвага в груди не угасла, помни, что нелюди с нами творят. Русского беженца помни обиду. Помни его разорённый уют. Помни звериную злость ваххабита. Помни коварство российских иуд.

Наша бедность завещана Богом… Память сердца всегда дорога. За сухим ископыченным логом На закате темнели стога. Вот и сумерки встали стеною: Резкий отблеск дрожащих огней, И пастух одинокий в ночное Гонит за день уставших коней. Наша бедность… В бурьяне избушка, Да ведро над печною трубой, Много неба и хлеба горбушка В летний день с родниковой водой. Одуванчиков жёлтых обнова, На прополке картофеля мать… Неустанно, как доброе слово, Хорошо это всё вспоминать.

Весною постной мир природы светел, В нём юность и виденье тонких грёз. И день-деньской музычит свежий ветер Сухими отшелушками берёз. Ещё часы кукушка не кукует, И как у птички — в сердце лёгкий нрав. И далеко до страстных поцелуев, До шума листьев и купальских трав. Унынья нет, не чувствуется тленья, И старость станет не совсем страшна, Когда вот так — блаженные селенья В молитвах видит кроткая душа.

Среди карьеров и других веков — В дождинках ранний мёд цветущей ивы, Лилово-розоватых кандыков И трепетных подснежников разливы. А там, где речку повернул откос, Где жадность родила отвал ползучий, Темнеют пихты в неводах берёз, И голосит из-под сугроба ключик. И сходит жизнь. Не та, где я живу, Да и не та, что по ночам мне снится. А та, что током полнит тишину, Которая должна была случиться.

И оттого, что в этом хлебе Кому-то, а не мне везло, Я жаждал, чтоб в осеннем небе Завязло лебедя крыло. Кричал ему: «Постой, товарищ! Пусть груды зёрен на току — Ты дожинать мне оставляешь С полей созревшую тоску». …………………………………………. Но здесь душа моя прославит На небе облачную рябь, Лес хвойный в золотой оправе, Плугами вспаханную зябь. Всё чаще, уходящим, в спину Глядит отчаянье полей… Я, замерзая, не покину Предела родины своей.

О, сколько розовых восходов Среди неровных строк стоит! Там, за плетнями огородов, Рожок куренком голосит. Там, встретив красотою звонкой, Взглянув украдкою в лицо, Моя знакомая девчонка Начнёт скоблить и мыть крыльцо. Там дни любви моей несмелой Никак не могут отцвести. Я всё хочу ей иней белый С берёз в лукошке принести.

Порой мне кажется — она рожала не меня, а мир, в котором есть страна из крови и огня. Уж лучше б спрятаться в подол, не видать и не знать тот многоликий произвол, что подарила мать.

Когда трещали, как орех, дворянские гербы, орёл двуглавый по земле едва крыла влачил, он думал: не великий грех укрыться от борьбы, чтоб сохранить в чужом тепле достоинство и чин. Он верил: года не пройдёт, уляжется волна, — не оттого, что близорук, скорей — нетерпелив. Но начинала в свой черёд гражданская война из крови, слёз, из крестных мук чудовищный полив. И вмиг на древе родовом остался он один — один-единственный побег зелёно-золотой. Есть у него и стол, и дом, и он гордится им, но ищет прошлогодний снег и просится домой. Где небеса без божества, где на земле содом, где в душах буйно страх расцвёл, а память — тяжела. Но только там его листва, проклюнувшись с трудом, почуять может древний ствол, пошедший на дрова. И коль в земле не отыскать отеческих корней, согреться можно, помолчать вблизи того костра, где ест глаза при слове «мать» сильнее и больней и жизнь, похожую на ад, иной зовёт — «сестра».

…И вот спустился с пьедестала герой гвардейского полка: неужто слава отсияла, которой прочили века? Громоздким стукоча металлом, прошёлся вымершим селом и никого не увидал он ни за столом, ни под столом. Чем в землю вглядывался строже, землистей делалось чело, окалина ползла по коже, глаза посверкивали зло. Чугунно грохотало сердце в просторе брошенных полей: затем ли гнал отсюда немца он, крови не щадя своей? Ну как могли заглохнуть дали, перетерпевшие бои? Неужто землю добивали свои? А где теперь свои?..

Картой испещрённой на стене, бесконечной взлётной полосою этот городок живёт во мне где-то между миром и войною. Слякотно, пустынно и темно. Острые, недружеские взгляды. Ни одно на улицу окно не выходит. Стены да ограды. На кровавый пир сорвиголов поставлял он пушечное мясо — безработных русских мужиков, набранных поспешно из запаса. Никогда забыть я не смогу запах крови, воздух тёмно-сизый; как танкист дымился на снегу бросовою стреляною гильзой; и сидел у времени в плену возле развороченного дота «дух», подшитый к делу своему матерною строчкой пулемёта.

Никого на улице Гурьянова мне не встретить, кроме ветра пьяного — гасит он свечные огоньки. Потому что до сих пор не верится, что с Москвой-столицей силой меряться взяли и пришли боевики. Дескать, фээсбэшники прохлопали, и они негаданно притопали убивать и рушить всё подряд. Будто мы не знали и не видели, что за вдохновенные воители Грозный превращали в Сталинград. Их сердца пустые и холодные греют недра углеводородные, остальные — не идёт в расчёт. Это у тебя подъезд минирован, а у этих — «мерседес» бронирован и ОМОН хоромы стережёт. Потому на улице Гурьянова свечи жгутся заново и заново, крест, как на погосте, занял пост. Но зияет чёрная прогалина и доносит бормотанье Каина пьяный ветер. Видимо, Норд-ост.