В то время когда Гёте был еще владельцем имения в Оберроссле, располагавшемся, как известно, в нескольких километрах от Османштедта, один двадцатилетний немецкий писатель гостил там как-то у Виланда; это было зимой, в период с января по март 1803 года. Писатель этот был Генрих фон Клейст, уже с октября прошлого года живший в Веймаре. Он оставил офицерскую службу в прусской армии, начал писать и стремился осуществить намеченный план жизни. После знакомства с философией Канта в 1801 году он, потрясенный тем, что мы якобы не можем познать и даже понять действительность, пережил глубокий кризис, отказался от намерения поселиться в Швейцарии и «возделывать поле своими руками» (Ульрике фон Клейст, 12 января 1802 г.) и скитался повсюду в поисках такого места в обществе, где он мог бы быть деятельным и проявить себя как писатель. Он так и не нашел себе места, оставшись писателем без общества, и в своем прощальном письме, перед тем как 21 ноября 1811 года покончить жизнь самоубийством на озере Ванзее, вынужден был признаться: «Правда состоит в том, что на земле мне ничем нельзя помочь». Но до этого события оставалось еще девять лет. Он завершил драму «Семейство Шроффенштейн» — пьесу о недоверии людей друг к другу, которое повергает их в хаос, и теперь усиленно работал над «Робертом Гискаром». Как друг сына Виланда, Людвига, с которым он сошелся близко в Швейцарии, Клейст был принят в доме Виланда в его имении в Османштедте. Это было время, исполненное надежд. «Начало моего произведения… привело в восхищение всех, кому я читал его. О боже! Если бы мне только закончить его! Ниспошли мне, о небо, исполнение этого моего единственного желания, а потом делай со мной все, что хочешь!» (Ульрике фон Клейст, 9 декабря 1802 г.). Вполне возможно, что Гёте видел молодого Клейста, говорил с ним, слышал о нем — но мы не знаем этого. Старый Виланд был растроган, когда молодой драматург по памяти прочитал ему «некоторые важные сцены», и, исполненный предчувствий, написал Ведекинду в Майнц: «Признаюсь Вам, что был восхищен, и беру на себя смелость утверждать, что, если бы Эсхил, Софокл и Шекспир объединились вместе, чтобы написать трагедию, то это была бы «Смерть Гискара Норманнского», если только вся она в целом соответствует тем отрывкам, которые я слышал. С того момента я решил про себя, что предназначение Клейста в том, чтобы заполнить большой пробел в нашей современной литературе, который — по крайней мере на мой взгляд — не заполнили пока даже Гёте и Шиллер» (10 апреля 1804 г.).

В марте 1803 года Клейст, называвший себя «невыговорившимся человеком» (в письме Ульрике фон Клейст, 13 марта 1803 г.), исчез из Османштедта; вполне вероятно, что неразрешимые трудности принесла вспыхнувшая в нем любовь к одной из дочерей Виланда. Возможно, и Гёте не остался бы равнодушным, если бы он услышал сцены из «Роберта Гискара», который не был «столь странной породой» и не «действовал в столь несродной» Гёте «области», как «Пентесилея» (из письма Гёте Клейсту от 1 февраля 1808 г. — XIII, 323); может быть, это время было более подходящим для взаимопонимания, чем последующие годы, мог при случае возникнуть разговор, и Клейст сумел бы раскрыться Гёте. То, что руководитель Веймарского театра впоследствии поставил «Разбитый кувшин», доказывает, что «искреннее расположение», в котором он заверял Клейста в письме от 1 февраля 1808 года, не было общей фразой.