В конце августа 1962 года я поступил в один из колледжей Университета Южной Каролины и, не дожидаясь начала занятий, стал гонять мяч на футбольных тренировках. До меня студентов в семье Бинго не было. Рядовое событие в истории колледжа, однако монументальное в истории семьи. День моего приезда в Чарлстон совпал с первым выходом Люка в коллетонские воды на своей новой лодке, названной им «Мисс Саванна». В тот же день он поймал креветок больше, чем отец. Саванне родители заявили, что раньше ноября они ее в Нью-Йорк не пустят; сначала надо «привести голову в порядок», а потом уже ехать. Сил противостоять родительскому напору у сестры не было, и она нехотя подчинилась. Над нами довлел «обет молчания». Я начал тренировки, снедаемый противным чувством, что я, наверное, единственный в колледже парень, изнасилованный беглым преступником. Я стыдился раздеваться в душевой, боясь, как бы другие не обнаружили на моем теле каких-нибудь компрометирующих следов. Я поклялся себе начать жизнь заново, вернуть кипучий энтузиазм, исчезнувший после нападения на дом, и показать себя со всех положительных сторон. Увы, удача оказалась переменчива; за годы учебы в колледже мне предстояло узнать, что я — один из множества посредственностей, жаждущих покорять вершины, но не обладающих необходимыми способностями.

В первую же неделю тренер объявил мне, что с моими данными о позиции квотербека придется забыть. Он доверил мне защиту, где я играл все годы учебы, распростившись со многими своими спортивными иллюзиями. Три года подряд мне суждено было выступать во втором эшелоне, следя за вбрасываниями и ударами противников. Только в последний, выпускной год мне удалось с блеском перехватить четыре передачи, и я был включен во второй эшелон университетской сборной. Но сам я за все матчи не провел ни одной передачи и ни разу не бежал с мячом от линии розыгрыша. Мои спортивные качества были средними, а желания далеко превосходили возможности. Главное, что ценили во мне тренеры, — это неистощимость обманных маневров. Когда соперники прорывались через нашу линию защиты, я напоминал им о себе. Я смело шел на захват; мною двигала целенаправленная ярость, вполне допустимая при моих скромных физических данных. И только я знал, что эта ярость порождена страхом. Во время каждой игры я безумно боялся, хотя держал это в глубокой тайне, которую не собирался открывать миру. Я сделал страх своим преимуществом, и за четыре года он во многом помог мне разобраться в собственном характере. Да, я играл, объятый ужасом, однако ни разу не опозорился. В итоге я горячо полюбил спорт, а также себя — за умение выжимать из страха весь свой пыл, энтузиазм и даже экстаз.

До поступления в колледж я и не представлял, каким простаком и деревенщиной кажусь другим. В команде первокурсников собрались парни со всей Америки. Помню, с какой завороженностью я вслушивался в разговор четырех ребят из Нью-Йорка. Все они были моего возраста, но держались самонадеянно. Сколько важности и уверенности сквозило в каждом их слове и жесте! Мне они казались не меньшей экзотикой, чем турки, а их быстрая отрывистая речь воспринималась как чужой и отнюдь не благозвучный язык.

В первый год я был настолько захвачен новизной атмосферы колледжа и масштабностью своего превращения из парня с острова в студента, что почти ни с кем не подружился. Я старался везде поспеть, не терял бдительности, держал свои мысли при себе, вбирал в себя все и стремился развиваться, подражая парням из южных городов, вызывавшим во мне восхищение, граничащее с идолопоклонством. Уроженцы Чарлстона — будь то первокурсники или старшекурсники — ходили с величавостью королей. Я усиленно копировал элегантность их манер и раскованную утонченность и пытался демонстрировать такой же живой, подвижный ум. Моим соседом по комнате оказался чарлстонский парень Буафейе Гайар. Ему нравилось, когда его называли просто Бу. В нем сразу чувствовалась порода и унаследованные привилегии. Для меня его имя звучало названием французского блюда. Без тени хвастовства Бу поведал мне, что один из его предков-гугенотов был губернатором колонии, пока не случился мятеж французов против короля Георга. Я благодарил судьбу, пославшую мне такого приятеля. Мать, узнав, что я делю комнату с человеком из рода Гайаров, просто возликовала. Сейчас-то я понимаю: сам Бу был далеко не в восторге от такого соседства, но этот парень получил слишком хорошее южное воспитание, чтобы хоть чем-то выказать свое недовольство. После первоначального шока он решил заняться моей шлифовкой и взял меня под свою опеку. Бу установил для меня единственное, но непреложное правило: никогда, ни при каких обстоятельствах не надевать что-либо из его одежды. Шкаф моего соседа был заполнен множеством великолепных костюмов на все случаи жизни — от официальных церемоний до занятий спортом. Вид моего скромного гардероба его явно ошеломил, но опять-таки Бу ничего не сказал. Лишь в его глазах мелькнуло легкое удивление, когда я с гордостью показывал темно-синюю форменную футболку, сшитую матерью ко дню окончания школы. Зато сосед обрадовался, узнав, что я играю в футбол, и спросил, не могу ли я достать для его семьи несколько билетов на матч с Клемсоном. Я тоже обрадовался и в течение всех лет учебы исправно снабжал его родных бесплатными билетами, хотя к тому времени мы с Бу уже жили в разных комнатах. Тогда я не знал, что в лице Буафейе Гайара встретил прирожденного политика особого, типично южного склада. В первую же неделю нашего знакомства Бу сообщил мне, что к сорока годам станет губернатором штата. Я не удивился, когда за два года до намеченного срока его действительно избрали губернатором. А тогда в колледже он попросил меня присматриваться к студенткам и обязательно говорить ему о подходящих кандидатурах на роль первой леди штата. Я пообещал, что буду глядеть в оба. Жизнь впервые свела меня с таким человеком, как Бу. Я был неискушенным провинциальным парнем и считал, что если знакомишься с девушкой, то главное, чтобы она тебе нравилась, и неважно, насколько она соответствует твоим карьерным планам на будущее.

Не кто иной, как Бу, заразил меня желанием вступить в одно из студенческих братств. Пока длилась суматошная неделя, мы ходили с ним по разным братствам. Стоило нам оказаться в очередном шумном прокуренном помещении, как Бу сразу же исчезал, оставляя меня один на один с изысканно одетыми «греками». Все они казались мне самыми дружелюбными людьми, каких я только видел. Я проявлял одинаковую любовь ко всем братствам и их членам, однако Бу убедил меня, что моего внимания и усилий достойно только САЭ. Однако я ходил на все обеды, куда приглашали первокурсников, смеялся всем шуткам и высказывал свои мнения по всем темам, какие затрагивались в разговорах.

Когда настало время подавать прошение о приеме, я глубокомысленно почесал затылок и выбрал пять самых популярных в кампусе братств. Приглашения должны были раздаваться в тот же день, с пяти часов. На университетской почте, там, где шли ряды именных почтовых ящиков, собралась внушительная толпа студентов и студенток. Конверты не были разложены по ящикам одновременно, что еще больше подогревало атмосферу ожидания. То и дело слышались радостные возгласы. Девушек в братства не принимали; у них были свои общины. Обстановка радости захватила и меня. Затаив дыхание, я через каждые десять минут протискивался к своему ящику и заглядывал в узкую щель.

В семь вечера я по-прежнему находился в зале, поглядывая на пустой ящик и успокаивая себя тем, что, должно быть, при раздаче произошла какая-нибудь ужасная ошибка. В восемь, когда настало время закрывать почту, я все еще торчал там, расстроенный и раздраженный. Я даже не заметил подошедшего Бу.

— Я получил пять приглашений, но вступлю только в САЭ. У меня в семье все туда вступали. Идем, отпразднуем. Угощу тебя пивом.

— Мне пока нечего праздновать, Бу, — сообщил я. — Завтра раздача приглашений продолжится?

— Ни в коем случае, — засмеялся он. — Все заканчивается одним днем. Ребята бы с ума посходили, заставь их ждать до завтра.

— Я не получил ни одного приглашения, — пожаловался я.

— Неужели тебя это удивляет? — забыв о благовоспитанности, спросил Бу.

— Да, и очень сильно.

— Том, мне надо было заранее тебя предупредить, но я боялся задеть твои чувства. Ты сделался всеобщим предметом для шуток. Все тебя обсуждают.

— Почему? — не понял я.

Ты везде появляешься в одной и той же футболке. Потом кто-то узнал, что ты очень дорожишь ею, поскольку твоя мать сшила ее своими руками. Ты думал, это вызовет взрыв умиления? Кое-кому из девчонок такое нравится: вот как парень ценит мамин подарок. Но в братствах над этим только смеялись, у них еще не было такого, чтобы кто-то ходил по кампусу в одежде домашнего пошива. Возможно, на картине Нормана Рокуэлла это и смотрится, но имидж братства… сам понимаешь. Послушай, тебя что, даже Деки завернули?

— Похоже на то.

— Туда, в общем-то, берут всех. Если уж и они тебя не позвали, тогда у тебя вообще никаких шансов. Но ты не расстраивайся. В университете полно отличных ребят, которым вообще плевать на всякие членства. Пойдем лучше пива выпьем.

— Мне нужно позвонить домой.

Телефоны-автоматы находились почти рядом, у дверей почты. Я вошел в темную будку, сел и попытался собраться с мыслями. Меня переполняли боль и стыд. Я стал вспоминать свое поведение во время головокружительной череды вечеринок суматошной недели. Может, я слишком громко смеялся, употреблял не те выражения или чересчур старался понравиться? Я всегда считал, что люди мне симпатизируют. Прежде меня не особо волновало, как я выгляжу в глазах окружающих. Но в тот вечер все изменилось. Вот если бы поговорить со студентами из братств, рассказать им историю этой футболки и то, какое место она занимает в моей жизни. Возможно, они поймут и изменят свое мнение обо мне… Но даже при всей своей наивности я осознавал жалкую никчемность подобного шага. Не понимал я лишь природы сообщества, куда мечтал вступить. И тут мне вспомнилась Коллетонская лига. Как наша мать стремилась туда попасть! И к чему привели все ее лихорадочные усилия? В конце концов, я приехал в колледж не ради братства.

Эта мысль меня немного успокоила. Я набрал знакомый номер. Трубку сняла Саванна.

— Привет, Саванна. Это Том. Как ты?

— Привет, первокурсник, — слабым хрипловатым голосом ответила сестра. Чувствовалось, она еще не до конца оправилась. — У меня все хорошо. С каждым днем набираюсь сил. Не волнуйся, я все равно уеду в Нью-Йорк.

— Мама дома?

— На кухне.

— Саванна, меня не приняли ни в одно братство, — сказал я.

— Для тебя это так важно?

— Да. Сам не знаю почему. Саванна, они все были такими приятными ребятами. Я наслаждался, посещая их встречи, и вдруг…

— Том, они просто лицемерили. Они играли в искренность. Раз они не взяли тебя, то они всего лишь жалкие твари, — заключила сестра, понизив голос, чтобы мать не услышала.

— Должно быть, я сделал что-то не так. Вот только не могу понять, где допустил промах. Представляешь, ребята, которые вообще двух слов связать не могут, получили приглашения. А я — нет. Знаешь, Саванна, колледж — странное место.

— Ты не переживай. Хочешь, я приеду на выходные? Раны на запястьях совсем зажили.

— Не стоит. Я очень скучаю без тебя и Люка. Плохо мне без вас. И мир кажется другим.

— Я всегда рядом с тобой. Помни об этом. А расстояние — чепуха… Мама идет.

— Что-то не хочется с ней говорить.

— Понимаю. Я люблю тебя, Том. Учись как следует.

— Том, здравствуй, дорогой, — услышал я голос матери. — У тебя сегодня великий день. Наверное, до сих пор не отошел от волнений.

— Привет, мама. Я тут много думал и решил повременить с вступлением в братство. Ничего страшного, если я обожду год-другой.

— Твоя мысль мне не кажется удачной, — заявила мать. — Не забывай: братства существуют не ради развлечений. Там ты можешь встретить молодых людей, которые после колледжа окажутся тебе полезными. Нужно видеть перспективу.

— Братства отнимают много времени от учебы. Я тут походил на разные вечеринки. Чувствую — запустил занятия.

— Что ж, это зрелые рассуждения. И все-таки я бы не тянула. Лучше войти в братство сразу же, но если у тебя появились «хвосты»…

— Да, мама. На прошлой неделе я завалил пару контрольных. Куратор уже вызывал меня для беседы.

— Вот уж не ожидала от тебя. Том, если ты лишишься гранта на обучение, мы не сможем оплачивать колледж из своего кармана.

— Знаю, мама. Потому я и считаю, что братство подождет. Науки все-таки на первом месте.

— Теперь ты взрослый человек и сам принимаешь решения… Саванна поправляется. Напиши ей письмо, отговори от переезда в Нью-Йорк. Этот город опасен для девушек с Юга.

— Не опаснее, чем наш остров, мама.

Часто в общении с матерью я доходил до этой черты и… всегда кто-то из нас тут же менял тему.

— Перечисли мне, на какие лекции ты ходишь, — попросила мать, избегая возможных споров.

Попрощавшись в матерью, я продолжал сидеть у телефона. Как смотреть в глаза всем этим милым улыбающимся парням, которые с таким единодушием голосовали против меня? А может, перевестись в другой колледж, поменьше и поближе к дому? Кто-то будет меня жалеть, чего мне тоже не надо. Наверное, лучше поболтаться по кампусу, чтобы не натыкаться в коридорах общежития на сочувственные взгляды.

В соседнюю будку вошла девушка. Ее лица я не видел. Звякнула брошенная в щель монета. Девушка спросила, можно ли сделать звонок за счет вызываемого абонента. Я уже хотел подняться, как вдруг услышал такой безутешный плач, что застыл на месте. Теперь выходить было просто неудобно. Девушке станет еще хуже, если она поймет, что ее подслушивали.

— Ни одного приглашения, мама. Ни одного! — воскликнула она. — Меня не позвали ни в одну общину.

Я замер, слушая ее слова, без конца прерываемые всхлипами.

— Мама, я им просто не понравилась. Я им не нужна… Да как ты не понимаешь, мама? При чем тут «кого-то обидела»? Я была приветливой. Со всеми… Со всеми, мама. Я старалась… До чего мне плохо… Нет, хуже не бывает…

Минут десять она говорила сквозь плач и замолкала, внимая материнским утешениям. Затем девушка повесила трубку, но продолжала рыдать. Я приоткрыл дверь своей будки.

— Со мной сегодня случилось то же самое. Пойдем запьем это кока-колой.

Девушка вздрогнула и подняла голову. Слезы катились у нее по щекам.

— А я думала, здесь никого нет.

— Я звонил своей матери. Хотел сообщить ту же новость, но не смог. Соврал. Духу не хватило сказать, что меня не приняли ни в одно братство.

— Тебя не приняли? — удивилась она. — Но ты же такой симпатичный парень.

Ее неожиданная откровенность заставила меня покраснеть.

— Как насчет кока-колы? — промямлил я.

— С удовольствием. Только сначала мне нужно умыть лицо.

— Меня зовут Том Винго.

— А меня — Салли Пирсон. Очень рада с тобой познакомиться. Так я встретил свою будущую жену.

Наша совместная жизнь началась в тот момент, когда каждый из нас был преисполнен жалости к себе и остро переживал горечь поражения, что повлияло на нас обоих. Мне эта неудача подрезала крылья и показала мое истинное место в большой и сложной жизни. Попытка вступить в братство была моим последним поступком, требовавшим смелости и полета воображения. Я сделался осторожным, подозрительным и тусклым. Я научился держать язык за зубами, постоянно оглядываться назад и с тревогой смотреть в будущее. В конце концов я лишился присущего мне оптимизма и беспечности, что всегда было сильной стороной моего характера и не раз меня выручало. Несмотря на тяжелое детство и недавнее надругательство, я считал мир удивительным, пока САЭ не отказало мне в приеме в свои ряды.

А вот Салли Пирсон была сделана из другого теста. Как и я, она родилась в Южной Каролине, но на северо-западе штата, в крошечном городишке Пельзер. Ее отец и мать работали на хлопкопрядильной фабрике. К тяжелым условиям Салли привыкла с раннего детства, поэтому провал с приемом в общину стал для нее не крушением надежд, а очередным социальным потрясением. По своей наивности Салли думала, что ловец креветок — экзотическая профессия, приносящая много денег. В университет она тоже поступила по гранту. Каждый год фабрика, где «тянули лямку» ее родители, выдавала один такой фант. Не в пример мне, в школе Салли училась только на «отлично», да и в колледже «хорошо» у нее было всего по двум предметам. Ее мотивы отличались простотой и эффективностью: при малейшем появлении лени или расхолаживающих мыслей в ее голове включалась «музыка» ткацких станков, а перед глазами вставали изможденные, преждевременно состарившиеся лица отца и матери. Они обрекали себя на изнурительный труд, чтобы их единственная дочь смогла пойти по другому пути. В первый же вечер Салли поделилась со мной, что хочет стать врачом и родить троих детей. Она планировала свою жизнь, как стратег — военную кампанию. Во второй вечер она попросила меня не пугаться и объявила, что решила выйти за меня замуж. Я не испугался.

Такие девушки, как Салли Пирсон, мне еще не встречались.

Каждый вечер мы вместе занимались в библиотеке колледжа. Салли относилась к учебе очень серьезно, эта серьезность передалась и мне. Каждый вечер, кроме субботы, мы садились за один и тот же стол в отделе литературы и погружались каждый в свои учебники. Ежедневно Салли позволяла мне написать ей одно любовное послание, на этом все и заканчивалось. Еще в школе она убедилась, что усердный труд приносит свои плоды, о чем постоянно мне твердила. Сама она сердечных писем не сочиняла, зато составляла длинные списки планов, которые я непременно должен осуществить.

Дорогой Том!

Ты будешь принят в «Фи-Бета-Каппа», твое имя войдет в справочник «Кто есть кто в американских университетах и колледжах», ты станешь капитаном футбольной команды и первым на факультете английского языка и литературы.

С любовью,

Салли

На обороте я выводил ответ, точнее, вопрос:

Дорогая Салли!

Что такое «Фи-Бета-Каппа»?

С любовью,

Том

Дорогой Том!

Дорогой деревенский недотепа!

Это единственное братство, в которое ты можешь вступить. А теперь продолжаем занятия. Хватит отвлекаться.

С любовью,

Салли

Как и Саванна, Салли верила в силу написанного слова. Два года спустя, когда меня принимали в члены «Фи-Бета-Каппа», я пережил удивительные минуты. Оказалось, я был единственным из присутствующих, кто не только слышал об Уильяме Фолкнере, но даже читал его произведения. Я страстно любил лекции по литературе и долго не мог привыкнуть к выпавшему мне счастью — моя учеба состояла в том, чтобы читать самые великие из когда-либо написанных книг. У меня начался длительный роман с факультетом английского языка и литературы университета Южной Каролины. Мои сокурсники удивлялись, что футболист способен написать фразу на правильном английском и не наделать ошибок. Они не знали, что я рос вместе с сестрой, которой предстояло стать лучшей поэтессой на американском Юге, и что каждый вечер я занимался рядом с девушкой, ограничившей свой список целей всего одной: произнести прощальную речь по окончании колледжа.

Однако мою мать вовсе не умиляло, что я влюбился в «девчонку из фабричного городишки». Мать делала все, надеясь отвратить меня от Салли. Она послала мне несколько писем о том, какую девушку следует выбирать в спутницы жизни. Я прочитал их Салли. Как ни странно, она согласилась с моей матерью.

— Да, Том. Фабричный городишка сидит у меня в крови и никуда оттуда не денется, — сказала она. — Я никогда не смогу дать тебе то, что дали бы девушки, о которых говорит твоя мать.

— Но и мне не выбить из себя лодку, чья палуба густо пропахла креветками.

— Мне нравятся креветки.

— А мне нравится хлопок.

— Том, мы им еще покажем. — Салли поцеловала меня. — Пусть у нас с тобой будет не все. Чего-то мы недополучим. Зато у наших детей будет все. Наши дети получат все на свете.

Казалось, только этих слов я и ждал. Я знал, что мы с Салли пойдем рука об руку.

А на футбольном поле я почти три года боролся с чувством неполноценности. Меня окружали потрясающие игроки, ежедневно демонстрирующие, чего мне недостает. Но в межсезонье я буквально дневал и ночевал в зале тяжелой атлетики. Я начал планомерно накачивать мышцы. Поступая в университет, я весил сто шестьдесят пять фунтов, а когда через четыре года я покидал его стены, мой вес возрос до двухсот десяти фунтов. На первом курсе я выжимал лежа всего сто двадцать фунтов. На четвертом — уже триста двадцать. Два с лишним года я играл в защите второго состава, проводя весь матч в третьем кольце обороны. И вдруг, когда мы вышли против сборной Клемсона, наш центровой Эверетт Купер получил травму.

Когда Клемсон повел в счете, тренер Басс выкрикнул мое имя.

Бесцветные дни на университетском поле вдруг превратились в золотые.

Идя на перехват подачи, я понимал, что из всех болельщиков мое имя известно лишь Салли, Люку и моим родителям.

Как всегда, мяч установили на специальную подставку. Центровой Клемсона разбежался, и я увидел решительное перемещение противников в оранжевых шлемах и услышал рев шестидесяти тысяч голосов на трибунах. Тем временем мяч взмыл в солнечное Каролинское небо, пролетел по воздуху шестьдесят ярдов, после чего я поймал его в конечной зоне, зажал в руке и припустил влево.

— Леди и джентльмены! Моя фамилия — Винго! — крикнул я.

На отметке в двадцать пять ярдов один из соперников попытался применить захват, но я сумел вывернуться, бросившись по диагонали. Я направился в сторону нашей защиты и буквально перепрыгнул через двоих наших ребят, которые блокировали двух игроков Клемсона. Я несся по полю, пока не увидел нужного мне защитника, а рядом с ним — просвет, о котором я молил небеса. Я ринулся в этот просвет на открытое поле и почувствовал, что меня пытаются подрезать сзади. Я зашатался, но сохранил равновесие, взмахнув левой рукой. Передо мной, на отметке в тридцать ярдов, стоял последний противник, способный не допустить меня в их конечную зону.

Шестьдесят тысяч зрителей на трибунах не ведали моего имени; исключение составляли лишь четыре человека, которых я любил и голоса которых подбадривали меня на этом стадионе со странным названием «Долина смерти». В мои планы не входило пасть жертвой захвата со стороны нападающего команды Клемсона. Я пригнул голову. Мой шлем ударил ему в грудь на уровне цифр его номера, и этот парень, распластанный единственным игроком на поле, знавшим имя и стихи Байрона, растаял, словно мартовский снег. Двое других пытались перехватить меня на пятиярдовой отметке, но я оставил их с носом и помчался к конечной зоне. Этот рывок полностью изменил мою жизнь в колледже.

Счет был тринадцать — шесть в пользу Клемсона, до конца матча оставалась еще одна четверть, когда динамики разнесли по стадиону восхитительные слова диктора:

— Том Винго, выступающий в команде гостей под номером сорок три, только что совершил пробег в сто три ярда и тем самым установил новый рекорд в пределах «Конференции Атлантического побережья».

Я вернулся к боковой линии поля, где меня окружили товарищи по команде и тренеры. Но на мгновение я забыл о них. Я размахивал руками и орал во все горло, пытаясь докричаться до одной из верхних трибун, где Салли, Люк и родители стоя меня приветствовали.

Джордж Ланьер принес нам еще одно очко, и мы вступили в последнюю четверть, отставая от «Тигров» из Клемсона на шесть очков.

До конца игры оставалось две минуты, когда мы остановили соперников на их двадцатиярдовой отметке. Я услышал, как один из помощников тренера Басса посоветовал ему:

— Дайте Винго взять мяч.

— Винго! — скомандовал тренер Басс, и я подскочил к нему, на ходу поправляя шлем. — Винго, сделай так еще.

Тот день стал для меня великим. Слова тренера Басса прозвучали магическим заклинанием, и я, занимая позицию на нашей тридцатипятиярдовой отметке, думал, отчего они кажутся мне знакомыми. Болельщики неистовствовали. Нападающий передал мяч тому, кто должен был ударить. Я следил за их движениями и вдруг представил давнишний закат, когда нам с Саванной было три года, а Люку — четыре. Мать тогда повела нас на причал и сотворила маленькое чудо, якобы заставив луну подняться из-за деревьев нашего острова. И Саванна, замирая от восторга, закричала своим тоненьким голоском: «Мама, сделай так еще!»

— Сделай так еще, — повторил я себе, наблюдая за полетом неторопливо снижающегося мяча.

Я поймал мяч и оглядел поле.

То был мой первый шаг в пробеге, принесшем мне славу самого знаменитого футболиста Южной Каролины. Потом целый год я грелся в ее лучах. Пока я жив, я буду с восторгом и трепетом вспоминать ту игру.

Поймав мяч на наших сорока ярдах, я кинулся к правому краю поля, но на моем пути уже маячили оранжевые шлемы противников. Трое бросились ко мне с явным намерением произвести захват с левой стороны. Я остановился как вкопанный и переменил направление, устремившись к нашей голевой линии, чтобы по ней перебраться на другую сторону поля. Игрок Клемсона почти догнал меня на отметке в семнадцать ярдов, но его тут же перехватил наш защитник Джим Лэндон. Какое-то время они бежали вровень со мной. Потом я обернулся и увидел нечто поразительное: наша линия обороны практически распалась; все игроки моей команды смотрели, как я несусь вперед, а за мною гонятся все одиннадцать «тигров». Цепочка моих преследователей растянулась на пятьдесят ярдов. Но мои товарищи не ограничивались пассивным созерцанием. Стоило сопернику оказаться у меня на пути, как сразу кто-нибудь из наших подрезал его, производя захват. Я словно летел внутри колоннады. Тот день подарил мне фантастические мгновения. Я ощущал себя самым реактивным, ловким и обаятельным парнем, когда-либо дышавшим чистым воздухом Клемсона. Я достиг тридцатиярдовой линии противника даже скорее, чем предполагал. На поле не было ни одного «тигра», способного мне противостоять. Когда я пересек голевую линию, я упал на колени и поблагодарил Бога, сделавшего меня столь быстрым и позволившего пережить поистине королевские, незабываемые эмоции.

А потом Джордж Ланьер принес нам еще одно очко, и мы остановили атаку парней из Клемсона на наших двадцати трех ярдах. Прозвучал финальный свисток. На поле хлынули болельщики. Если бы они раздавили меня, я бы, как пишут в книгах, умер в минуту своего высочайшего триумфа. Фоторепортер подловил момент, когда Салли отыскала меня в толпе, прыгнула мне в объятия, вопя от восторга, и поцеловала в губы. На следующее утро снимок попал в спортивные разделы всех газет штата, наверняка достиг и Пельзера.

В одном из ресторанов комплекса «Файв пойнтс» родители устроили нам праздничный ужин. Мы просидели до полуночи. Я покидал столик, понимая, что этот восхитительный день позади, отчего мне было немного грустно.

На следующей неделе автомобильные бамперы по всей Южной Каролине пестрели наклейками: «Попробуй обойти Винго, Клемсон!» А в воскресном выпуске газеты «Коламбиа стейт» спортивный обозреватель Герман Вимс посвятил мне целую колонку, назвав спортсменом-интеллектуалом и величайшим секретным оружием в истории южнокаролинского футбола. В статье приводились слова тренера Басса: «Он отнюдь не лучший футболист, но я никогда не сумею убедить в этом команду Клемсона».

В последнем абзаце Вимс писал, что я встречаюсь со студенткой, которая считается первой по успеваемости. Вдобавок она необыкновенно хороша собой. Эта часть заметки нравилась Салли больше всего.

Черед две или три недели ко мне явилась целая делегация от САЭ во главе с Бу Гайаром. Меня спросили, не желаю ли я вступить в их братство. Я вежливо отклонил предложение. В течение года меня приглашали еще в семь братств, однако я неизменно отвечал отказом. Никогда еще слово «нет» не звучало для меня с такой неземной красотой. Община «Три Дельты» отправила к Салли самых красивых и влиятельных студенток, настаивающих на том, чтобы она немедленно пополнила их ряды. Лучезарно улыбаясь, Салли сказала:

— Девочки, лучше поцелуйте меня в мой провинциальный зад.

Мне очень понравилась эта фраза.

Больше у меня никогда не бывало столь полного преображения. Все оставшееся время учебы я неплохо играл в футбол, понимая, что щедрость судьбы на этом кончилась. Одарила меня золотом один раз и сочла, что хватит. Будь я по-настоящему талантлив, мне бы выпало много таких дней. А так я должен считать себя счастливчиком и везунчиком, что получил хотя бы один. Впрочем, я не имел права жаловаться. Ведь когда мне было совсем скверно, я встретил девушку, которую буду любить всю жизнь. И потом, фортуна улыбнулась мне, подарив целый день славы, дала почувствовать, каково быть знаменитым. К моему удивлению, ничего особенного.

После окончания колледжа мы с Салли поженились в Пельзере. Люк был моим шафером, а Саванна — подружкой невесты. Медовый месяц мы проводили на острове Мелроуз, в двухкомнатном домике, который Люк построил себе возле моста, получив от отца два акра земли. Саванна решила погостить неделю у родителей. Люк, чтобы не мешать нам, ночевал на своей лодке. Я водил и возил Салли по всем своим любимым местам, рассказывая о жизни прибрежных низин.

По вечерам, обнимая меня, Салли шептала:

— Вот закончу медицинский колледж, и у нас появятся замечательные малыши. Нам уже сейчас нужно учиться их любить.

В то долгое лето мы повторяли самую прекрасную и нежную главу в истории мира. Неторопливо и деликатно мы изучали каждую тайну, каждый секрет, что хранили наши стыдливые тела. Наша близость напоминала длинное стихотворение, написанное щедрым языком пламени.

Медовый месяц закончился, и я пошел к Люку помощником. Мы с Салли поднимались на рассвете и ехали на причал, где стояли суда ловцов креветок. Отец отплывал первым. Люк следовал за ним. Я помогал брату забрасывать сети и следил, чтобы они нигде не запутались и ни за что не зацепились. Набив трюм креветками и присыпав их сверху льдом, я мыл палубу. Люк стоял у штурвала «Мисс Саванны», держа курс на Коллетон. С каждого фунта пойманных креветок брат платил мне десять центов; так что когда я начал работать в Коллетонской школе учителем английского языка и футбольным тренером, на моем банковском счете уже были деньги.

В конце августа журнал «Сатердей ревью» напечатал первое произведение Саванны в специальном выпуске, посвященном молодым поэтам. Бандероль пришла одновременно с уведомлением о том, что призывной статус Люка изменен на 1-А. Саванна написала антивоенное стихотворение, не зная, что война постучится в нашу семью.

На следующий день Люк заглянул к нам с Салли после работы.

— Что вы думаете насчет этой вьетнамской заварухи? — спросил он.

— Когда она только началась, Салли заставила меня уйти из Службы подготовки офицеров резерва, — сообщил я, подавая брату чашку черного кофе.

— Из мертвых мужей получаются никудышные отцы, — заметила Салли. — Тому нечего там делать.

— Я вряд ли сумею отвертеться, — вздохнул Люк. — Вчера звонил в призывную комиссию старине Ноксу Доббинсу. Он заявил, что отмазывать ловцов креветок они больше не будут. Якобы этой публики и так предостаточно.

— Что ж, Доббинс нашел радикальный способ уменьшить их численность, — сердито произнес я.

— Том, так они могут и тебя загрести? — уточнил брат.

— Они не призывают учителей мужского пола из провинциальных районов Южной Каролины. Поэтому государство считает, что нам можно платить нищенскую зарплату. А мы будем сидеть тихо и не искать себе другого места, чтобы не загреметь во Вьетнам.

— Ты видел хоть одного вьетнамца? — поинтересовался Люк.

— Как-то разговаривал в Колумбии с желтым парнем. У него китайский ресторан.

— Ну так он из Китая, — вмешалась Салли. — Это не одно и то же.

— По мне — одно и то же.

— Мама считает, что я должен идти служить, — невесело усмехнулся Люк. — Нас ведь учили любить Америку.

— Вот мы и любим. Но при чем тут Вьетнам? Он что, американцам угрожает? — рассуждал я.

— Я ответил матери, что не люблю Америку. Я люблю округ Коллетон, а остальную часть вьетнамцы могут забирать себе. Самое паршивое, что придется лодку продавать.

— Не надо, — запротестовала Салли. — На будущий год, когда начнутся каникулы, Том будет плавать вместо тебя. Так мы сможем хотя бы покрывать выплаты за лодку.

— Пойми, Салли, Том не для того учился в колледже, чтобы ловить креветок, — возразил Люк.

— Том получил образование, чтобы самостоятельно решать такие вещи, — вмешался я. — Хочу сам сделать выбор. Почту за честь поддерживать твою лодку в порядке, пока ты не вернешься.

— Я ценю это, Том, — просто сказал Люк. — Мне будет приятно сознавать, что лодка тоже меня дожидается.

— Люк, надо бороться за себя, — упрекнула Салли. — Соври, что не можешь служить по соображениям совести. Придумай что-нибудь.

— Тогда, Салли, меня отправят в тюрьму. По мне, лучше умереть, чем там оказаться.

Осенью у меня началась размеренная и скучноватая жизнь преподавателя провинциальной школы. Люк выпал из привычного ритма, играя свою скромную роль в единственной войне, которая пришлась на молодость нашего поколения. Я давал уроки в классах, где когда-то мы занимались сами, и гонял мальчишек по футбольному полю, на котором так недавно бегали мы с Люком. Саванна писала антивоенные стихи и участвовала в каждой антивоенной демонстрации, проходившей в Нью-Йорке. А Люк тем временем патрулировал вьетнамские реки в составе морского спецназа — элитного и самого таинственного подразделения военно-морских сил США. Во время, когда никто не штурмовал призывные участки и пытался любыми способами увильнуть от призыва, начальство в военно-морском ведомстве сумело по достоинству оценить моего брата — сильного и сообразительного парня, к тому же отправившегося служить добровольцем. И пока я обучал мальчишек выполнять броски и захваты, а Саванна выбирала произведения для своей первой книжки, Люк постигал премудрости подводных взрывов, парашютных прыжков с низко летящего самолета, войны с партизанами и бесшумного убийства людей во время нахождения на вражеской территории. Все вместе наши судьбы составляли странную гармонию — гармонию хаоса, когда мир выходит из-под контроля, а звезды меняют свои очертания и устраивают заговор против таких семей, как наша, чтобы использовать их в качестве наживки.

Узнав о том, куда попал Люк, Саванна прислала мне тревожное письмо.

«…Это дурной знак, Том, очень дурной. Мне сразу бросилось в глаза, с каким словом совпадает аббревиатура его морского спецназа. В семейной мифологии Винго это слово имеет только одно значение — опасность. Помнишь, как ты рассказывал мне о матче с командой Клемсона? Той самой, где ты сумел сделать единственные два тачдауна за все годы учебы в колледже? Тебе помогло магическое слово „тигр“. И игроки команды Клемсона называли себя „тиграми“. Это счастливое слово, и нашей семье оно всегда приносило удачу. Но аббревиатура его спецназа… Вспомни того несчастного тюленя в цирке. Вот как тигры поступают с тюленями. Люк, словно тюлень, отправляется в страну тигров. Меня это пугает. Поэты всюду ищут знаки и символы. Прости меня, но я не верю, что Люк вернется».

Я переживал вьетнамскую войну по весточкам от брата, приходящим на адрес школы. Он исправно писал всем членам нашей семьи: родителям, деду с бабушкой и Саванне. Им он отправлял бодренькие послания, полные красивой лжи, где речь шла о закатах в Южно-Китайском море, о названиях экзотических блюд, которые он якобы ел в Сайгоне, о диких животных, замеченных на границе джунглей, а также о шутках сослуживцев. Его письма ко мне напоминали исповедь тонущего человека. Люк говорил про операции по взрыву мостов в Северном Вьетнаме, ночные налеты на вражеские позиции, миссии по спасению попавших в плен американцев и засады на тропах, по которым осуществлялось снабжение партизан. Однажды он проплыл четыре мили по реке и перерезал горло деревенскому старосте, связанному с Вьетконгом. Люк один выжил в ударном отряде, посланном перехватить отступавшую колонну северовьетнамских солдат. Его лучший друг скончался у него на руках, подорвавшись на мине. Но друга убила не мина, а Люк. Раненый уговорил брата сделать ему укол морфия, сказав, что предпочтет погибнуть, чем вести растительную жизнь без ног и с оторванными яйцами. Этот солдат все равно бы умер, но он умер быстрее, потому что мой брат любил его.

«Том, я совсем не вижу снов, — жаловался брат. — А когда бодрствую, когда мои глаза открыты, они смотрят на сплошные кошмары. Я никогда не думал, что убивать так легко. Легкость убийства — вот что ужасно, Том».

Всякий раз, когда Люк убивал, он просто и сухо сообщал мне об этом и просил поставить свечку за упокой души погибшего, как только я окажусь в Саванне, где был католический собор. В этом соборе нас всех крестили, и для Люка он всегда оставался самым любимым храмом. Мне пришлось тридцать пять раз зажигать свечи перед статуей Божьей Матери Непрестанной Помощи и под дрожащие огоньки читать молитву.

В остальных членах семьи Люк продолжал поддерживать иллюзию, что ему вообще не приходится участвовать в боях. Его послания к родителям казались написанными агентом туристической фирмы, который пытается соблазнить осторожных путешественников восточной экзотикой. Люк собирал в джунглях орхидеи для матери и засушивал их между страницами Библии, подаренной ему дедом перед отправкой во Вьетнам. Потом эту Библию Люк отправил родителям в качестве рождественского подарка. Она пахла, как увядший сад, из раскрытых страниц выпадали засушенные цветки, и лепестки их напоминали драконов. Впервые в жизни Люк встречал Рождество вне дома.

— Мертвые цветы, — морщился отец. — Ничего себе война. Люк в этом своем Вьетнаме становится сентиментальной девчонкой.

— Мой заботливый малыш, — всхлипывала мать. — Какое счастье, что Бог уберегает его от сражений.

Моя жизнь в Коллетоне была весьма монотонной. Пять часов подряд я преподавал английский язык и литературу, проводя смотры на ненадежном плацу английской грамматики и устраивая своим ученикам марш-броски через чащи страниц «Юлия Цезаря» и «Сайласа Марнера». Я допустил оплошность, похваставшись директору своими успехами в колледже. По-видимому, он расценил это как зазнайство и определил меня учительствовать в девятые и десятые классы. Подростки, у которых бурлили гормоны и которые зверели, не зная, что делать со своим меняющимся телом, откровенно дремали на моих уроках или сидели, раскрыв рот и тупо уставившись в одну точку. А я распинался перед ними о достоинствах активного залога, о правильном употреблении слов «какой» и «который» и пытался пронять их историями о вероломстве Кассия. Слово «вероломство» звучало из моих уст почти постоянно. Я забывал, что нахожусь не в аудитории колледжа, а в школьном классе. Представляю, как этим парням и девчонкам было тяжело меня слушать в первый год моей педагогической карьеры.

Во время перерыва на ланч я приходил в столовую для учителей и совмещал еду с проверкой жутких сочинений моих подопечных, которые ухитрялись до неузнаваемости исковеркать английский язык, изгнав оттуда всякую красоту и стройность. После занятий я переодевался в спортивный костюм, вешал себе на шею свисток и до шести вечера тренировал школьную команду. В семь я уже был дома и принимался готовить обед, служивший нам и ужином. Затем возвращалась Салли, уставшая от дороги в Чарлстон и обратно. Она снова училась в колледже, на сей раз — в медицинском. Мы снимали домик невдалеке от Амоса и Толиты. Люк предлагал нам поселиться у него, но Салли быстро оценила характер моей матери и решила, что на острове может быть только одна хозяйка. Мне нравилось, что наше новое жилье находится рядом с протокой и в прилив можно нырять прямо с причала. Утром, прежде чем отправиться на работу, я опускал на дно корзину для ловли крабов. А в конце сентября ловил заходящих в протоку окуней. После тренировки, препровождая орущих от возбуждения мальчишек в столовую, я представлял, как Саванна идет в Центральный парк на очередной антивоенный митинг, а Люк ставит мины на одной из рек Северного Вьетнама.

В пасхальные каникулы мы с отцом вытащили «Мисс Саванну» из реки и переместили в сухой док. Там мы отчистили днище от ракушек и старой краски, и я его заново покрасил. Я заблаговременно заказал сети для летнего лова. Потом мы возились с мотором и добились того, что вместо стука он стал негромко мурлыкать. После всего этого мы вновь спустили лодку на воду и отправились в пробное плавание.

В то лето я впервые самостоятельно занимался ловом креветок и гордо именовал себя капитаном, хотя был всего лишь зеленым новичком в этом прожаренном солнцем сообществе.

«Мисс Саванна» стояла на причале рядом с отцовским судном, и каждое утро мне приходилось пересекать палубу «Мисс Лилы».

— Доброе утро, капитан, — приветствовал меня отец.

— Доброе утро, капитан, — отвечал я.

— Спорим на пиво, что сегодня я поймаю больше креветок, чем ты, — поддразнивал меня отец.

— Не посмею лишать старика его пива, — говорил я.

— А лодка-то великовата для тебя, капитан, — посмеивался отец, глядя на «Мисс Саванну».

Я словно вернулся в детство, когда вот так же стоял на палубе и слушал нескончаемые отцовские монологи про новые способы разбогатеть и заработать миллион. Только теперь не он, а я стоял за штурвалом лодки, сделанной из самой прочной части сосновых стволов, и вел ее по большим и малым протокам, знакомым мне, как свои пять пальцев. Я спокойно поглядывал на буйки и прочие знаки морской азбуки, однако, заплывая в неизвестные места, не спускал глаз с эхолота. Я понимал, что отец гораздо опытнее меня, и потому старался не уходить далеко от его судна. Зачастую мы работали в тандеме.

Еще на причале мы договаривались, куда направимся. Через какое-то время я сбрасывал скорость, сбавляя обороты мотора с полутора тысяч до девятисот, и слушал музыку лебедки. Айк Браун, нанятый мною в помощники, готовил сети к погружению. Сети уходили под воду и начинали серьезно тормозить лодку. «Мисс Саванна» почти останавливалась. Тогда я еще понижал скорость, доводя ее до полутора узлов.

В то лето я поймал тридцать тысяч фунтов креветок, что позволило мне хорошо платить Айку, иметь самому достойный доход и покрыть все платежи по лодке. Двадцатого августа мой креветочный сезон закончился — нужно было приступать к летним тренировкам. За это время я успел подучить Айка, и тот теперь мог плавать самостоятельно, взяв в помощники своего сына Ирвина. Позже, когда Люк приехал, он ссудил Айку денег для покупки собственной лодки, которую тот назвал «Мистер Люк». Добавлю, что имена лодок никогда не бывают случайными; их дают в честь тех, кого любят или уважают.

Лето близилось к концу. Я начал трудиться в школе, Саванна устроила свое первое публичное выступление, а Люк готовился вернуться в родные края. И вновь невидимые сети тащили нас по невидимым каналам, чтобы восстановить целостность семьи.

Поздним вечером бомбардировщики, как обычно, возвращались с боевого задания. Они атаковали территорию Северного Вьетнама и теперь держали курс на свой авианосец, стоявший в Южно-Китайском море. Тут один из пилотов радировал командованию, что его подбили и ему придется совершить вынужденную посадку на рисовом поле, в миле от побережья. Пилот успел передать точные координаты своего местонахождения, и связь с ним оборвалась. Совещание командования на мостике авианосца было недолгим, а решение — однозначным: парня нужно немедленно спасать.

Операцию поручили младшему лейтенанту военно-морских сил Кристоферу Блэкстоку. Когда начальство спросило, кого он возьмет с собой, Блэксток сразу назвал фамилию: Винго.

Они спустили на воду черный спасательный плот и на нем проплыли по бурным волнам три мили. Луна была полной, что не играло им на руку, однако Люку и Блэкстоку удалось беспрепятственно достичь берега. Плот они спрятали в пальмовой роще, а сами двинулись в глубь суши.

Примерно через час они нашли самолет. Он упал посреди рисового поля, представлявшего собой множество лужиц, в которых отражалась луна. Позже Люк рассказывал, что это сочетание растительности и воды — самое удивительное зрелище в мире.

Рисовое поле заворожило обоих, однако мирный пейзаж мог скрывать смертельную опасность. Люк и младший лейтенант Блэксток ползли на животах по узкой полоске земли, разделявшей поле на аккуратные сияющие квадратики. У самолета отвалилось крыло. Он лежал на боку и тоже поблескивал под луной; стебли риса, склоненные от ветра, доходили ему почти до самого фюзеляжа. Люку вспомнились соленые болота Южной Каролины, но на вьетнамском поле пахло иначе: тоньше и как-то чувственней.

— Представляешь, Том, это был настоящий рис, а не дерьмо от дядюшки Бена, — восхищался потом Люк. — Как ни крути, но вьетнамцы — потрясающие крестьяне.

— Как по-твоему, пилот мог уцелеть? — спросил я.

— Нет. Когда мы увидели самолет, то сразу это поняли.

— Тогда что же вы сразу не пошли обратно?

Наш разговор происходил через год после возвращения Люка в Коллетон. Но брат и тогда ответил с гордостью:

— Мы были морскими спецназовцами, Том.

— Но вы напрасно рисковали собой.

— Приказы отдавал Блэксток. Он решил убедиться наверняка. Блэксток был для меня не просто старшим по званию. Первоклассный солдат. Если бы он приказал мне ползти на брюхе до самого Ханоя, я бы пополз.

Когда они приблизились к врезавшемуся в поле самолету, Блэксток жестом приказал Люку прикрывать его, а сам взобрался на уцелевшее крыло и заглянул в пустую кабину. И тут на границе поля и джунглей, среди деревьев, возникло движение. Блэксток едва успел спрыгнуть на хлюпающую землю, как залп автоматного огня из АК-47 начисто снес фюзеляж. Со стороны джунглей к ним бежали северовьетнамские солдаты. Люк насчитал пятерых, чьи фигуры мелькали среди рисовых стеблей. Он подождал, пока ветер пригнет стебли, и одиночными выстрелами из своего автомата уложил всех, о чем свидетельствовали шумные всплески воды. Но уже в следующее мгновение Люку и Блэкстоку показалось, что против них поднялся весь Северный Вьетнам, преграждая путь к отступлению.

Вьетнамцы решетили самолет из минометов, стараясь зацепить американцев. Люк с Блэкстоком, пригибаясь, побежали по кромке земли. В темноте слышались отрывистые команды на вьетнамском языке. К счастью, самолет по-прежнему принимал на себя значительную часть беспорядочной пальбы. Мой брат и Блэксток удалились от него на максимально возможное расстояние и только тогда переменили направление. Противники не жалели боеприпасов, наращивая интенсивность огня. В ста ярдах от Люка разорвалась ручная граната.

— Ведь их всего около сотни, — шепнул Люку младший лейтенант.

— А я уж подумал, что у них численное преимущество, — отозвался Люк.

— Жаль мне этих ребят. Не знают, что напоролись на спецназовцев, — продолжал Блэксток.

— Вряд ли, сэр, они представляют себе, кто мы такие.

— Давай к деревьям. Там темно, пусть нас ищут, — закончил короткий разговор Блэксток.

Пока они ползли к спасительным джунглям, северовьетнамские солдаты продвинулись за изрешеченный самолет и обнаружили, что американцы прорвались через засаду. Сзади слышался топот ног, плеск воды и возбужденные крики. Но поле было большим; обилие рисовых чеков и перемычек делало организованные поиски бессмысленными. За считаные секунды Люк и Блэксток убили семерых вьетнамцев и теперь, не обращая внимания на свистящие пули, бросились бежать к спасительной кромке джунглей. Блэксток достиг ее первым. Со стороны деревьев прозвучала одиночная очередь из «Калашникова». Младший лейтенант вскинул свой автомат и ответил. И вдруг он упал. Подбежавший Люк наугад поливал пространство из автомата. Он стрелял до тех пор, пока не кончились патроны. Тогда Люк подхватил автомат младшего лейтенанта и продолжил пальбу. Когда замолчал и второй автомат, он швырнул несколько гранат. Люк признался мне, что толку от этого не было, но он делал все возможное, стремясь отвлечь внимание противника.

Безоружный Люк оттащил тело Блэкстока от тела убившего его вьетнамца, взвалил себе на плечи и двинулся к берегу Южно-Китайского моря. Солдаты не прекращали погони, но земля уже была иной. Люк шел и все время прислушивался. При каждом подозрительном шорохе он замирал и дожидался тишины. Свой путь к берегу он воспринимал как долгую охоту на оленей. Брат хорошо знал повадки белохвостых оленей и сполна использовал эти знания. Для оленя каждое движение становилось либо губительным, либо спасительным; все зависело от мудрости сделанного выбора. Оленю помогало еще и развитое обоняние. Люку помогали разум и смекалка. Почти час он прятался под корнями поваленного дерева со странными плодами. Где-то рядом раздавались шаги, голоса, выстрелы. Потом звуки удалились. Выждав еще немного, Люк взвалил на плечи тело своего командира и продолжил идти, ожидая плеска еще далеких волн. Расстояние в полмили заняло у него три часа. Люк не поддавался панике. Он перемещался только тогда, когда был уверен, что поблизости нет ни одного вьетнамца. Люк постоянно твердил себе, что находится на вражеской территории и противник обладает громадным преимуществом, поскольку хорошо знает местность, впрочем, не слишком отличную от прибрежных районов Южной Каролины; в детстве брат любил забредать в самые глухие уголки. Однако Люка укрывала темнота — это было его главным преимуществом.

В четыре часа утра Люк добрался до берега, по которому как раз шагал патруль с заряженными автоматами в руках. Брат подождал, пока вьетнамцы отойдут на три четверти мили, а затем направился прямо к воде, неся мертвого Блэкстока и не оглядываясь по сторонам. Конечно, в тот момент Люк был легкой мишенью. Но если бы он стал дожидаться рассвета, его шансы уцелеть уменьшились бы до нуля. Он опустил тело младшего лейтенанта на воду, затем вошел сам. За четверть часа Люк миновал прибрежные волноломы и выбрался в открытое море. Он не представлял, сколько времени ему придется провести в воде. Но знал главное: здесь, в соленом море, главное преимущество снова на его стороне. Здесь ни один вьетнамец не сможет тягаться с Люком Винго.

В море он сориентировался по звездам и выбрал направление. Люк проплыл три мили, не оставляя и тела Кристофера Блэкстока. В одиннадцать часов утра их подобрал американский сторожевой катер. К этому времени Люк находился в воде шесть с половиной часов.

Адмирал Тихоокеанского флота захотел лично услышать донесение Люка. Брат доложил, что пилота в сбитом самолете не оказалось, в чем младший лейтенант Блэксток убедился лично. Был ли пилот убит, взят в плен или выпрыгнул с парашютом — ему неизвестно. Далее Люк сообщил, что на рисовом поле они столкнулись с большим отрядом солдат Северного Вьетнама и были вынуждены с боем отступать к берегу. На границе прибрежных джунглей младший лейтенант Блэксток был сражен вражеской автоматной очередью. Люк сумел выбраться из леса, был подобран сторожевым катером и теперь готов продолжать несение службы.

— Рядовой, почему вы с таким упорством тащили за собой тело младшего лейтенанта, зная, что он мертв и ему уже ничем не помочь? — спросил адмирал.

— Нас так учили в лагере подготовки, сэр, — ответил Люк.

— Учили чему?

— Тому, что морской спецназ не бросает своих погибших товарищей, сэр, — сказал Люк.

Когда Люк вернулся в Коллетон, мы устроились с ним на том же мосту, где несколько лет назад праздновали окончание школы. Люк был награжден медалью «Серебряная звезда» и двумя медалями «Бронзовая звезда».

Как и тогда, мы сидели с бутылкой «Дикой индюшки». Не хватало лишь Саванны.

— Люк, ты научился ненавидеть северовьетнамцев и вьетконговцев? — поинтересовался я.

— Нет. Вьетнамцы вызывали у меня только восхищение. Трудолюбивые люди. Великолепные крестьяне. Умелые рыбаки.

— Но ведь они убивали твоих друзей. Блэкстока, например.

— Когда я попал на то рисовое поле, то подумал, что, возможно, я — первый белый человек, который там появился. Но пришел не на экскурсию. У меня был автомат. Вьетнамцы имели полное право меня прикончить. Они нас не звали.

— Тогда за что же ты боролся? — удивился я.

— Мы живем в стране, где за отказ от службы могут запихнуть в тюрьму. Я зарабатывал свое право вернуться в Коллетон. Больше с нашего острова я никуда не уеду. Я заслужил возможность оставаться здесь до конца своих дней.

— Нам повезло родиться в Америке, — заметил я. — Мы можем не бояться войны на своей территории.

— Не знаю, Том. Мир — до жути поганое место.

— Зато в Коллетоне жизнь как текла, так и течет.

— Потому-то я и люблю Коллетон, — улыбнулся Люк. — Здесь как будто все происходит впервые. Такое ощущение, что пребываешь в раю.