Снова раздался стук в дверь.

— Марк! — позвала мадам Этьен.

Марк повернулся на другой бок. Ветер не унимался, он дул все так же напористо и все так же наполнял ночь мелодичным звучанием. Но настал, наконец, час, тот самый час, которого Марк ждал долгие дни, долгие месяцы. «С тех пор, — думал Марк, — как я понял, что он ни перед чем не остановится, чтобы меня свалить. С тех пор как я догадался, что мое падение для него не средство, как мне сперва казалось, а цель, разрешение его ненависти ко мне, причину которой я так и не узнал…»

— Марк, — повторила мадам Этьен, — уже три часа.

— Иду! — крикнул он.

…Да, с того самого раза, когда он впервые увидел председателя Драпье, с того самого утра, когда председатель впервые вошел в его кабинет. С тех пор прошло ровно пять месяцев. Банк все еще оставался, что называется, «солидным банком».

— Само собой разумеется, — сказал тогда Марк, — я не буду принимать никаких решений до получения ваших указаний. Я полагаю, что ваши взгляды в организационных вопросах сильно отличаются от взглядов господина Женера.

— Всему свое время, — ответил тогда председатель. — Выслушайте меня внимательно, господин Этьен. Мне сказали, что вы хороший генеральный секретарь. Мне сказали также, что вы человек работящий. Это качество я весьма ценю. Не сомневаюсь также, что вы очень умны и способны проявить инициативу. Но я не требую от вас дипломов. Мне нужно только одно: чтобы вы неукоснительно выполняли все мои инструкции, не пытаясь их толковать по-своему.

— Я никогда не толковал по-своему ни одной инструкции. Я никогда не пытался влиять на финансовую политику нашего банка. Я говорил лишь об организационной работе, за которую, разрешите мне напомнить, я несу ответственность перед административным советом…

— Перед советом и передо мной. По этому вопросу, как, впрочем, и по всем остальным, вы будете ждать моих указаний.

— Именно это я и сказал. Я сказал, что не приму никаких решений до получения ваших указаний.

— Я понял вас иначе.

— Тем не менее это были мои подлинные слова, и они полностью соответствуют моим намерениям.

— Что ж, тем лучше. Боюсь, однако, что они противоречат вашим привычкам.

— Никак не могу с этим согласиться, господин Драпье, — сказал Марк. — На что вы намекаете?

— Господин Женер предоставлял вам полную свободу действий. Вы уже давно управляете этим заведением?

— Я им никогда не управлял. Я поступил сюда в 1945 году в качестве помощника господина Марешо. Через год, когда господин Женер стал председателем, он попросил меня заменить господина Марешо.

— Вы хотите сказать, что господин Марешо был уволен? По каким причинам?

— Ему исполнился семьдесят один год.

— А скажите, соответствовали ли взгляды господина Марешо политическим и философским воззрениям господина Женера?

— Я над этим никогда не задумывался.

— Сколько вам было тогда лет?

— Двадцать шесть.

— Что ж, вы неплохо начали свою карьеру!

— Я всегда старался быть достойным того положения, которое занимал.

— Прекрасно! — сказал председатель. — Я только хотел познакомиться с вами. Очень рад…

Марк стоял в темноте у кровати. Он все не решался зажечь лампу, словно свет мог рассеять уверенность, которую он постепенно обрел за эту ночь. Он нагнулся за домашними туфлями. Голова закружилась, и ему показалось, что он сейчас упадет. Присев на постель и преодолевая, как и каждое утро, мучительную усталость, сковывавшую его после бессонницы, Марк старался отдышаться, хотя бы настолько, чтобы услышать в наступившей вдруг тишине, которую уже не нарушали даже завывания ветра, биение своего сердца.

Он не испытывал страха. Он чувствовал в себе то ожесточение, которое заставляет человека стремиться хоть раз в жизни предстать перед судом, чтобы все увидели правду.

Итак, он не испытывал страха. И даже если бы ему пришлось вступить в эту темную полосу своей жизни — он не знал, когда она кончится, он знал только, что она началась нынешней ночью, которую он провел без сна, прислушиваясь к ветру, гудящему в щелях ставен, — даже если бы он вступил в эту темную полосу своей жизни без той нелепой крохотной надежды, которая все-таки жила в нем, он все равно не отказался бы от борьбы.

Получив обещание, что административный совет соберется не позже чем через неделю, чтобы разрешить конфликт, который еще назывался «разногласиями между председателем и генеральным секретарем», тогда как в действительности речь шла о выборе между председателем и им, не между их принципами, а между ними — либо председатель, либо он, — Марк отправился в Немур к матери. Но эта неделя отдыха его вконец измотала. «Это потому, — думал он, — что я еще окончательно не теряю надежды». Он обладал избытком сил, верой в будущее — словом, мужеством низшего порядка, но был совершенно не способен подняться до того высшего мужества, которое в данном случае заключалось бы в том, чтобы полностью отдать себе отчет в сложившейся ситуации. Ведь самое большее, чего он мог добиться, — это вызвать тайное уважение у некоторых членов административного совета. Но ему и в голову не приходило этим удовлетвориться. Подобная победа его ни в коей мере не устраивала, и не потому, что была бы скрытой и зыбкой, а потому, что, проработав девять лет в банке, он привык относиться к членам совета, как к ничтожествам, лишенным всяких признаков совести.

Марк и сам не мог бы сказать, о какой именно победе он мечтал. Он знал заранее, кого предпочтет совет. Он знал даже, что вопрос этот предрешен и что это подобие судилища лишено всякого смысла.

Вдруг Марк почувствовал, что окончательно проснулся. Он встал и открыл окно. Ветер, всей своей тяжестью давивший на ставни, ворвался в комнату — теперь он был теплый и влажный и принес с собой запах прелых листьев. Впервые Марк подумал, что скоро настанет весна. Он подумал также, что эта история, начавшаяся осенью, завершится весной, как, впрочем, не только эта история, но и вся первая часть его сознательной жизни, важный период между двадцатью пятью и тридцатью пятью годами, когда решается судьба человека и когда у него были все основания считать, что его собственная судьба сложилась самым счастливым и достойным образом. Во всяком случае, так он будет думать потом, и вовсе не потому, что ему запомнятся даты, а из-за того, что теплый ветер коснулся в то утро его лица. Тяжелые фонари покачивались над шоссе, за которым он едва мог различить разбухший от паводка Луен и прямые ряды садовых оград, день за днем все больше погружавшихся в воду. Грузовик, мчавшийся в сторону Парижа, на перекрестке трижды просигналил фарами.

Услышав шаги Марка на лестнице, мадам Этьен поспешила налить ему кофе. Марк поцеловал мать в лоб. Его лицо после умывания было еще слегка влажным, он никогда не вытирался досуха, у него никогда ни на что не хватало времени. «Он еще больше похудел за последние дни, — подумала мадам Этьен. — В его возрасте большинство мужчин начинает полнеть. А вот он — нет!» Какая-то женщина (мадам Этьен уже не помнила, кто именно) однажды сказала, что Марк навсегда сохранит стройность и гибкость, свойственную прыгунам с шестом. В тот год ему минуло двадцать. Разговор этот происходил летом на пляже. Все девушки были от него без ума. Ни одна не устояла бы перед ним. В ушах мадам Этьен еще звучал голос той дамы на пляже.

Он слишком много работает. Так было всегда, особенно вначале, когда господин Женер взял его себе в сотрудники. Это был тяжелый период в жизни Марка. Он по двенадцати часов просиживал в своем кабинете, света белого не видел. Словно три года просидел в подвале. Даже по воскресеньям он утром бывал в банке. Да и теперь он все еще так работает. Конечно, не считая этих последних дней. «Я ни о чем с ним не буду говорить. Во всяком случае — сейчас. Это будет лучшее доказательство моей любви к нему. Пусть он уедет сегодня, как уезжает обычно в понедельник утром, проведя со мной воскресенье, в тот же час, что и всегда».

Мадам Этьен пристально посмотрела на сына.

— Марк, надеюсь, они не поставят под сомнение твою честность?

— Не думаю, — ответил Марк. — Они не посмеют. Они уже пытались, но убедились, что это невозможно.

— Ты уверен?

— Уверен, что пытались. Не огорчайся, мама.

— А может зайти речь о твоей личной жизни?

— Какое им дело до моей личной жизни?

— Не знаю, дорогой, но люди задают столько вопросов. Поэтому я и пытаюсь…

— Вот именно… — прервал ее Марк. — Почему ты всегда пытаешься перебрать все возможности? Разве, по-твоему, в моей личной жизни есть что-то такое, что можно обернуть против меня?

— Нет, нет, что ты!.. Но люди так любят лезть в чужие дела… Разве их касается, что Дениза развелась с мужем, чтобы выйти за тебя замуж? Дениза и ты — ведь тут все очень просто, не правда ли, дорогой?

— Да, — сказал Марк, — очень просто.

— А теперь ты раздумал жениться?

— Мы оба раздумали.

Зазвонил телефон. Мадам Этьен вздрогнула и с трудом поднялась — у нее были больные ноги.

— Разве я могу испытывать хоть малейшее доверие к этим людям?

Она сняла трубку.

— Нет, нет, — сказала она, — он еще не уехал. Сейчас он подойдет.

Оконные рамы скрипели от ветра.

— Это господин Женер, — сказала она сыну.

— Алло, Марк? Говорит Женер. Я хотел вам позвонить вчера вечером, но слишком поздно вернулся домой, боялся вас разбудить. Как вы себя чувствуете, старина?

— Очень хорошо, — ответил Марк. — Прекрасно. Мне очень жаль, что вы поднялись в такую рань из-за меня.

— Я не мог этого не сделать. Вы должны обещать мне, что будете владеть собою.

— Обещаю.

— Даже если вас будут провоцировать на скандал?

— Даже в этом случае.

— Если вы выйдете из себя, он вас все равно перекричит.

— Я знаю.

— И еще одно, Марк. Я считаю, что нет никакой необходимости, более того, просто нежелательно касаться его прошлого.

— Я очень плохо знаю его прошлое.

— Было бы лучше, если бы вы его совершенно не знали, гораздо лучше.

— Все эти политические истории внушают мне отвращение, — сказал Марк.

— Эта история не имеет отношения к политике. То, в чем его обвиняют, дело чисто экономическое, и только. Это бесспорно. Но мне будет неприятно, если вы хотя бы упомянете об этом.

— Почему?

— Из-за вас, Марк.

— Не понимаю все-таки, почему вам было бы неприятно, если бы я…

— Я считаю, что вы должны исходить из интересов банка и только банка, не припутывая сюда все эти истории.

— Хорошо, — сказал Марк. — Я вам обещаю все время напоминать себе, что эта история чисто экономическая, и только. Не хотите ли вы сделать мне еще какое-нибудь наставление в этом духе?

— Послушайте, — сказал господин Женер, — если здесь и есть какой-нибудь политический оттенок, то лишь…

— Согласен! — прервал его Марк. — Лишь в том, что этот господин спустя десять лет снова сумел оказаться на коне. Иначе говоря, я имею право заявить, что он негодяй, но не должен уточнять, почему.

— Спокойствие! Вы должны во что бы то ни стало сохранять спокойствие.

— Господин Женер, вы отлично знаете, в каком я положении. Почему вы настаиваете, чтобы я отказался от своего единственного козыря, какой бы он ни был? Я не говорю, что с этого надо начать, но когда мне уже нечем будет крыть, когда я буду доведен до крайности…

— Это не так просто. Я думаю, что во всех случаях не следует отклоняться в сторону. Надо быть честным до конца, не правда ли, Марк? Честным перед самим собой… Вы, конечно, можете считать меня идеалистом. Быть может, я и на самом деле всего лишь старый идеалист, но мой идеализм зиждется на жизненном опыте. Вы слишком молоды, чтобы это понять. Вы намерены взывать к человеческой совести… Так вот, Марк, я глубоко убежден, что никогда не следует терять веру в совесть…

— В чью совесть? — спросил Марк.

— Тех, кто… — Господин Женер вздохнул. — Ужасно, что нельзя даже назвать их имена, как только речь заходит об этом деле. Очень жаль, что я не смог вас убедить. Что ж, пожелать вам удачи?

— Вряд ли это чему-нибудь поможет.

— Позвоните мне, как только кончится заседание, и не забудьте, что мы завтракаем вместе. Я жду вас в двенадцать, Марк.

— Хорошо, господин Женер.

Драпье так внезапно сменил Женера, что это явилось для всех неожиданностью. Марк в тот момент был в Мангейме. Он узнал об этом, вернувшись в Париж после четырехдневного отсутствия.

Прямо с вокзала он отправился в банк и поднялся в свой кабинет. Правда, он заметил в коридорах некоторое оживление и обратил внимание на то, что служители как-то по-особому смотрят на него, не решаясь, однако, заговорить. Но все это его не слишком удивило — было достаточно самой малости, чтобы нарушить покой в банке. Малейший спор между двумя делопроизводителями вызывал бесконечные толки и пересуды. Два месяца тому назад Марку пришлось даже сделать по этому поводу резкий выговор заведующему личным столом.

— Удачно ли вы съездили, господин Этьен? — спросила секретарша.

— Да, все в порядке, благодарю вас, Полетта. Ничего нового?

— Ничего, если не считать, что господин Женер ушел в отставку. Но я полагаю, вы это знаете. Вы были в курсе дела еще до отъезда, не правда ли?

Марк закурил. В первое время, когда он только еще начинал работать в банке, ему часто по ночам снился подобный кошмар. Ему сообщали, что господин Женер уходит в отставку, а он не хотел в это верить. «Что я значу без господина Женера?» — думал он тогда. Потом он научился не задавать себе этого вопроса. Впрочем, он стал уже понимать, что кое-что значит и сам по себе. Теперь он скорее боялся смерти своего патрона. Что до отставки Женера, то Марк был уверен, что узнает об этом заранее, из уст самого Женера.

Он ответил секретарше очень спокойным голосом, что, конечно, знает об этом уже давно, затем вызвал своего помощника.

К Анри Ле Руа Марк испытывал полное доверие. Они вместе учились в Высшей политехнической школе. Анри был стипендиатом. Он жил в меблированных комнатах вместе со своей матерью-вдовой, у которой в жизни ничего не было, кроме него. Они приехали из Анжера. Не в силах переносить разлуку с сыном, отправившимся учиться в Париж, мадам Ле Руа продала мебель и тоже перебралась в столицу. Но этот переезд в самый разгар войны почти полностью поглотил их сбережения, так что они были вынуждены во всем себе отказывать. Мадам Ле Руа приходилось самой шить не только рубашки Анри (у него никогда не было сорочки, купленной в магазине), но даже костюмы и пальто. Марк всегда хотел чем-нибудь помочь Анри. Когда он встретился с ним в банке, где у Анри была ничтожная должность, он добился его назначения на пост, который сам занимал при старике Марешо.

Но Ле Руа ничего не знал. Никто ничего не знал.

— Ну и история, Марк! Чертовски скверная история!.. Вы с Женером так подходили друг другу. Ведь ты любил его? Да? Я тоже. Вот это человек, замечательный человек, человек большого масштаба… Как ты думаешь, что произошло?

— Не имею никакого представления.

— В самом деле?

— Женер очень устал. Иногда по вечерам он признавался мне, что дошел до предела.

— Пусть так, но что могло заставить его в течение каких-нибудь трех дней, от четырнадцатого до семнадцатого октября, полностью отказаться от своего положения… Хочешь знать мое мнение? Женер вышел в отставку не по собственной воле. Уж ты-то его знаешь. Разве такой человек, как он, станет сам себя топить?

— Да, по-моему, это возможно, — сказал Марк.

Он даже был тогда почти уверен в этом. Женер сдавал. Прошлой зимой ему пришлось лечь в клинику. Какая-то серьезная горловая операция. Рак? Выздоровление затянулось. В июне он женился на медицинской сестре, которая за ним ухаживала. Пополз устрашающий шепоток: «Рак, рак! Она бы не вышла за него замуж, если бы не рак… Она знает, что дни его сочтены…» Говорили, что эта женитьба доконает Женера: утверждали, что ей не тридцать, а двадцать пять, двадцать три, двадцать два. Ее так же охотно молодили, как старили бы в другой ситуации. Марк хорошо знал Бетти Женер. Это была высокая брюнетка, очень застенчивая, довольно красивая, хотя и немного грузная. Она преобразила жизнь Женера во всем, за исключением лечебного режима — здесь она придерживалась привычек, выработанных во время его пребывания в клинике: Женер жаловался, Бетти отказывалась его слушать, но обращалась с ним очень мягко. Она была полна к нему дружеского доверия и почтения, говорила ему «вы». Но никому и в голову не приходило, что она может быть влюблена в своего мужа. И то, что она не считала себя обязанной притворяться, вызывало уважение. Марк знал, что Бетти не раз пыталась уговорить Женера отказаться от всякой деятельности, и он подумал, что она, наконец, добилась своего. Ведь однажды вечером господин Женер сказал ему:

— В конечном счете вопреки общему мнению я считаю, что старик, умирающий на посту, отнюдь не возвышенное зрелище. Я постараюсь избежать такого отталкивающего конца. Как бы вы отнеслись к тому, чтобы работать с Мабори или Дандело?..

— Если бы вы были в этом хоть сколько-нибудь заинтересованы, господин Женер, — сказал Марк, — я скрепя сердце пошел бы на это.

Заранее было решено, что по возвращении из Мангейма Марк будет обедать у Женеров. Придя на бульвар Малерб, он был поражен счастливой улыбкой Бетти, выражением глубокого удовлетворения на ее лице, но глаза Женера были непроницаемы. И разговор за обедом ни разу не коснулся недавних событий. Марк подождал, пока они втроем не уселись в гостиной (впрочем, Бетти вскоре покинула их), чтобы начать доклад о своей поездке в Мангейм. Он говорил нейтральным тоном, словно со дня его отъезда в банке ничто не изменилось. Господин Женер улыбался, тихонько барабанил пальцами по ручке кресла и, только когда Марк кончил, сказал:

— Боже мой, Марк, вы ведь понимаете, что все это представляет теперь для меня только относительный интерес? Я полагаю, вы уже в курсе дела?

— Да, — ответил Марк. — Вы добровольно ушли в отставку?

Господин Женер продолжал улыбаться.

— Еще немного коньяку? Может быть, все-таки выпьете еще рюмку?

— Нет, спасибо. Разве не естественно, что меня интересует…

— Совершенно естественно. Но вы меня, надеюсь, не осудите, если я не отвечу на ваш вопрос?

— Значит, я должен считать ваш отказ ответить мне за ответ?

— Нет. — Господин Женер залпом осушил свою рюмку. — Я не могу утверждать, что ушел в отставку добровольно.

Марк не задал ни одного вопроса относительно причин, вызвавших падение Женера. Но в действительности он был глубоко задет тем, что Женер скрыл от него готовящуюся отставку. Обычно именно Марк первым разгадывал махинации, направленные против банка или лично против Женера, и именно он предупреждал своего шефа о надвигающихся опасностях.

— Я полагаю, все решилось очень быстро?

— Да, Марк, очень, очень быстро.

Как-то раз, с год назад, Женер сказал Марку:

— Быть может, ваша карьера слишком тесно связана с моим именем. Я не уйду из банка, не получив гарантии относительно прочности вашего положения. Я поставлю это обязательным условием при моем уходе.

С тех пор Женер ни разу не касался этого вопроса.

— Кто такой этот Драпье?

— Сам по себе он мало что значит. Это только имя.

— Кто его поддерживает?

— Мексиканская группа. — Господин Женер почему-то вздохнул. — А что такое Мексика? Все это… Короче говоря, Марк, мне очень грустно, бесконечно грустно. Вот это я и хотел вам сказать. С этого мне и следовало начать. Меня терзают мысли о вас.

— Не беспокойтесь обо мне, — сказал Марк. — Конечно, у этого Драпье есть свой штат?

— Нет, он никогда не занимался банковскими делами. Я… Вы хотите меня еще о чем-нибудь спросить?

— Нет, господин Женер, спасибо. Лучше всего будет, если я сам уйду из банка, не правда ли?

— Нет, Марк.

— Вы искренне считаете, что мне следует остаться?

— Да.

— Вы же знаете, что я совершенно не способен на двойную игру и тому подобные вещи.

— Бог свидетель, — произнес господин Женер, закрывая глаза, — ничего такого у меня и в мыслях не было. Вы можете не верить мне, Марк, но я к вам очень привязан. Слишком привязан, чтобы…

— Я знаю, — сказал Марк. — Извините меня, пожалуйста.

Они долго молчали.

— Как поживает ваша матушка? — спросил, наконец, господин Женер. Потом осведомился о здоровье Денизы.

Марку показалось, что старик в этот вечер слишком уж старался показать свою доброту.

Закрывая двери гаража, Марк посмотрел на часы. Было четыре часа двадцать восемь минут. Он сообразил, что успеет заехать к себе домой и сделать все, что нужно, до заседания совета. Небо было темное. Ветер, казалось, еще более сильный, нежели ночью, все дул и дул, перекрывая своим диким воем, ставшим уже почти непрерывным, треск веток, стук плохо подвешенной ставни на фасаде соседнего дома и тысячу других звуков, к которым Марк прислушивался всю ночь.

Колеса машины буксовали на глинистом подъеме. Мотор чихал. Выбравшись на шоссе, Марк зажег фары и прибавил скорость. Начался дождь — капли застучали по ветровому стеклу автомобиля. Он включил «дворники», но резинки были давно истерты, и рычаги чертили на стекле грязные неровные дуги, сквозь которые было плохо видно. Машина у него была старая, выпуска сорок восьмого года. Он купил ее на свои первые сбережения, по лицензии, которую достал ему господин Женер. Теперь, когда он видел во дворе банка свою машину с помятыми крыльями и заржавленным никелем, стоящую рядом с шикарными, сверкающими даже под снегом «4CV» и «Аронда» служащих, которые получали четыреста тысяч франков в месяц, ему делалось немного стыдно. На окраине Немура Марк остановился у бензоколонки. Согнувшись в три погибели и накрывшись с головой плащом, полы которого хлопали от ветра, к машине подбежал заправщик.

— О! Доброе утро, господин Этьен! — с жаром воскликнул он.

Этот заправщик ничем не отличался от других бензозаправщиков на Голубом шоссе. Марк уже раза три брал у него бензин, но он и не подозревал, что тот знает его фамилию. Он дал заправщику ключи и, ожидая, пока наполнится бак, включил приемник. Дождь по-прежнему бил в стекла.

Марк подумал (вернее, отметил про себя, словно речь шла не о нем, а о ком-то другом), что он не отказался от борьбы. «Передо мной даже не встает такой вопрос. Я ни минуты не сомневаюсь в том, что пойду до конца». Он был одинок. Да, он не просто чувствовал себя одиноким, он и в самом деле был одинок. Марк вспомнил выражение чрезмерной доброты на лице Женера и подумал: «Вот оно, одиночество: от него не спасает привязанность других». Ведь Женер всегда относился к нему с добротой. Альфонс Женер любил Марка, как сына. Вернее, думал, что любил бы так сына — у Женера никогда не было детей.

— Готово дело, — сказал заправщик, протягивая Марку ключи. — Вы всегда поднимаетесь ни свет ни заря!

— Да, всегда.

— Я как раз подогрел кофе. Хотите чашечку?

— Да нет, спасибо, я… — Марка всегда удивляла любезность посторонних людей.

— Жаль, — сказал заправщик. — Ну, как-нибудь в другой раз… Между прочим, я хорошо знал вашего отца. Он работал вместе с моим в обществе «Секанез». Они сидели в одной комнате. Моя фамилия Робен.

— Да, — ответил Марк, — как же, прекрасно помню.

— А вы по-прежнему служите в банке, господин Этьен?

— Да, по-прежнему…

«Так вот что он хотел мне сказать. Наши отцы сидели в одной комнате в страховом обществе; он стал заправщиком, а я служу в банке. Но вполне возможно, что он предложил мне кофе из чистой любезности, а может быть, у него возникло простое, естественное желание выпить с кем-нибудь чашку кофе после бессонной ночи».

— Впрочем, я задал дурацкий вопрос, — сказал заправщик. — Ясно, что когда попадешь в банк, да на хорошее место, то чувствуешь себя там неплохо и нет никакого желания оттуда уходить.

— Как сказать, — ответил Марк. — Работа как всякая другая. У нее есть и хорошие и дурные стороны.

«Для того чтобы солгать, я должен прежде сам поверить, что это действительно необходимо, — подумал он немного спустя. — Это-то и плохо».

Дождь все усиливался. В свете фар Марк видел перед машиной водяные нити, которые порой от порывов ветра рассыпались в брызги. Мысль, что ему не нужно лгать, чтобы защитить себя, не успокаивала его. Он боялся, что если ему все-таки понадобится хоть что-то утаить, он не сумеет этого сделать. Машинально Марк протянул руку к радиоприемнику и увидел, что шкала освещена: он забыл, что уже включил его. Но было слишком рано, передачи еще не начались.

Марк всегда удивлялся, когда замечал, что другие стараются сделать ему что-нибудь приятное. Пока банк возглавлял господин Женер, служащие не проявляли к Марку враждебности, но и не делали никаких попыток с ним сблизиться. Они предпочитали даже, когда речь шла о каком-нибудь личном деле, обращаться непосредственно к Женеру, который слыл более участливым и покладистым. Таким образом, за прошедшие девять лет Марк по-дружески говорил только с Анри Ле Руа да еще с Филиппом Морнаном, когда тот удостаивал банк своим посещением. Но с появлением Драпье Марк начал чувствовать к себе со стороны сотрудников доверие, почти любовь, словно все эти люди, треть которых он даже не знал в лицо, вдруг сгруппировались вокруг него, понимая, что он первый стоит под ударом и вместе с тем наиболее способен их защитить. Первое доказательство этого он получил вскоре после смены власти в банке. Однажды вечером господин Женер навестил Марка. С полчаса они беседовали в его кабинете, затем Марк пошел проводить Женера. Идя по коридорам банка, Женер по старой привычке пожимал руки всем служителям. Он даже специально зашел в комнату швейцара, чтобы поздороваться с ним. Два дня спустя появился приказ за подписью Драпье, в котором напоминалось, что «всему персоналу, вне зависимости от занимаемой должности и положения, запрещается принимать знакомых в помещении банка». В тот же вечер, когда Марк открывал дверцу своей машины, к нему обратился один старый служитель:

— Можно сказать вам несколько слов?

Старик был в пиджаке, без форменной фуражки, и Марк его не узнал.

— Моя фамилия Шав, я служитель в отделе обмена валюты.

— Садитесь в машину, — сказал Марк.

— Господин Этьен, я обращаюсь к вам от имени всех сотрудников. Среди нас появился доносчик. До сих пор не было, а вот теперь появился. И я хочу вам сказать, что мы его обнаружим… Я говорю это от имени всех. Мы обещаем вам, что узнаем, кто тот подлец, который донес, что господин Женер приходил в банк повидать вас.

— Не надо, — сказал Марк. — Даже если вам удастся выяснить имя доносчика, я предпочитаю его не знать.

— Но мы должны его выяснить. Вы с этим согласны?

— Согласен. При условии, что…

— Да, да… Мы только хотели узнать вашу точку зрения. Высадите меня, пожалуйста, где-нибудь у метро.

— Вам в какую сторону?

— Это слишком далеко, господин Этьен. Высадите меня, пожалуйста, у метро.

— Спасибо, Шав, — сказал Марк, пожимая руку старику.

— Здесь дело в принципе, — ответил Шав.

Марк хорошо понял, что тот хотел сказать: «Мы делаем это не только ради вас. Мы думаем о банке. О банке, о доносах, подсиживании и тому подобных вещах, которые время от времени заводятся у нас. Надо же, чтобы кто-нибудь с этим боролся. Вы слишком высоко сидите, значит это должны делать мы. Мы. Здесь дело в принципе».

Подозрение пало на Кристину Ламбер, секретаршу Драпье. Она появилась в банке вместе с новым председателем. Но никто не знал, давно ли она работает с ним. Когда Марка впервые вызвали в кабинет Драпье, он едва заметил ее. Однако она была довольно красива и, по-видимому, прекрасно знала это: светлые волосы приятного теплого оттенка, цвет лица, как у рыжеватых американок, прозрачная, слегка веснушчатая кожа. Как-то утром недели через две после того, как Шав сообщил Марку о своем намерении, Марк столкнулся с Кристиной Ламбер у дверей своего кабинета. Она попросила его уделить ей несколько минут.

Он пригласил ее войти и предложил сесть.

— Что-нибудь случилось, мадемуазель?

— Нет, все в порядке. Я только хотела задать вам один вопрос и прошу вас быть откровенным. Мне объявили бойкот. Вы в курсе дела?

— Нет.

— В самом деле?

— Простите, но я имею привычку говорить откровенно. даже тогда, когда меня об этом специально не просят.

— Допустим. Но, может быть, вы отвечаете только на те вопросы, которые вам по душе. Мне хотелось бы знать: известно ли вам, почему со мной так обращаются?

— Нет, — ответил Марк, но тотчас же спохватился: — Пожалуй, я кое-что знаю об этом.

— Достаточно и кое-чего. Что же вы намерены предпринять?

— Ровным счетом ничего. Меня это ни в коей мере не касается.

— Однако я думала, что именно в ваши функции входит улаживать такого рода истории. Я надеялась, что вы им объясните…

Она сжимала в руке платок. Он заметил, что ее ногти глубоко вонзаются в ладонь.

— Что им объяснить, мадемуазель?

— Ничего. Вы правы, это бесполезно. Но я здесь ни при чем, господин Этьен. Я не способна на подобные вещи.

— Рад это слышать, — сухо сказал Марк. — Но у меня слишком много забот, чтобы заниматься этим делом. Извините меня, пожалуйста…

Она поднялась, потом вдруг спросила, отдает ли он себе отчет в том, что речь идет о ней, в некотором роде о ее чести.

— Господи… — проговорил Марк.

Впрочем, он не очень хорошо помнит, что именно он тогда сказал. В тот момент она показалась ему очень красивой, в высшей степени соблазнительной. Собственно говоря, только это впечатление у него и осталось.

В лесу Фонтенбло, за холмом Бурон, Марка обогнала машина. Просигналив несколько раз фарами, она затормозила у обочины. Хотя Марк и не узнал машины, он догадался, что это Дениза. Она меняла автомобили два раза в год. Такая уж у нее была привычка.

— Не привычка, а необходимость, — шутил Марк. — Ты всегда продаешь груду лома. В твоих руках даже десятитонный самосвал не прослужит и полгода.

Эта слабость Денизы была так широко известна, что когда она развелась с Жаком Ансело, люди говорили, что она меняет мужей, как автомобили.

— Это потому, — говорила тогда Дениза, — что все думают, будто я разошлась с Жаком только для того, чтобы выйти за тебя. Но ведь мы сами в этом не вполне уверены, не правда ли, дорогой?

И Марк отвечал, что действительно это еще вопрос, поженятся ли они. Так они играли, пугая друг друга взаимной свободой. И только, когда они уже научились не ставить под сомнение предстоящий брак, они почти одновременно забили отбой.

— Говоря откровенно, — призналась Дениза Марку, когда они вместе ужинали прошлым рождеством в маленькой гостинице в Санли, — я так и не знаю, кто из нас первым отступил, но мне было бы приятно услышать от тебя, что не ты.

— Да, — ответил Марк, — не думаю, чтобы это был я.

— И не я, — сказала Дениза. — Тем лучше. Значит, это произошло одновременно в нас обоих. Спасибо, Марк, для меня большое утешение думать, что хоть раз в нашей жизни, пусть в данном случае, или, вернее, именно в данном случае, мы захотели одного и того же, были объединены общим стремлением.

С рождества они виделись редко, но и здесь было трудно сказать, кто из них оттягивает очередную встречу. Оба очень много работали. Месяц назад Дениза позвонила ему в банк. «Здравствуй, Марк, как дела?» — «Очень хорошо. А у тебя?» — «Отлично. Работы по-прежнему невпроворот?» — «Да, с каждым днем все больше и больше». — «Я хотела предложить тебе пообедать вместе. Но так как я тоже очень занята, то давай лучше немного отложим нашу встречу. Позвони мне как-нибудь вечерком».

— Доброе утро, Марк, — сказала Дениза, протягивая ему руку, — как дела?

— Очень хорошо. А у тебя?

— Отлично.

— Ты опять сменила машину?

— У той мотор стал барахлить. Садись ко мне.

Она подвинулась, чтобы он сел у руля. На ней была куртка из белой кожи, которую они купили вместе этой осенью в одной лавочке в предместье Сент-Оноре. Дениза была простужена, говорила хриплым голосом. Кончик носа у нее слегка блестел. Она провела уик-энд у своего отца в Дордиве, где десять лет назад они и познакомились с Марком. Дениза тогда еще не была замужем, а Марк, демобилизованный после окончания войны с Германией, обивал пороги в поисках работы. В то время в Немуре была целая компания подающих надежды молодых людей, в том числе двадцатидевятилетний префект (правда, уже без префектуры) и тридцатилетний полковник. Частенько они ездили на велосипедах, а иногда и на машине полковника в Фонтенбло, где еще сохранились приличные теннисные корты. Затем в течение нескольких лет Марк ничего не слышал о Денизе, пока в один прекрасный день Жак Ансело, который редактировал какой-то банковский бюллетень, не сообщил ему, что Дениза стала его женой, что она сделала очень быструю и блестящую карьеру в какой-то нефтяной компании и что ее отправили в двухмесячную командировку в Соединенные Штаты. Марк тогда немедленно позвонил Филиппу Морнану. «Я знал об этом», — сказал ему Морнан. Из всех признаков успешного восхождения по служебной лестнице командировка в Соединенные Штаты была тогда самым явным и решающим. Такая командировка не могла остаться незамеченной. «Я всегда считал, что эта девица во всем преуспеет больше нас всех, да я и сейчас так думаю. Во всем, за исключением брака. И, по общему мнению, милосердие требует, чтобы на нее обратил внимание какой-нибудь холостяк и подошел бы к ней с тем тактом, который, как всем известно, присущ тебе. Подумай об этом, Марк. Денизе было бы больше не о чем мечтать, пожелай такой человек, как ты, заняться ею».

Спустя три месяца после этого разговора Марк встретил Денизу в ресторане, где он обедал с Женером. На ней было платье из фая, которое ей не очень шло, купленное, как он вскоре узнал, в Нью-Йорке. И он тогда подумал (но вовсе не из-за платья), что если Денизе и недостает чего-то, то в общем весьма малого.

С тех пор как Дениза разошлась с мужем, она стала проводить все уик-энды у своего отца в Дордиве. Сначала она это делала из-за Марка, потом это вошло в привычку. В понедельник она часто выезжала из дому чуть свет в надежде встретить Марка на шоссе.

— Я остановилась в Немуре, чтобы налить бензин, и заправщик мне сказал, что ты только что проехал. Я поторопилась. У тебя усталый вид, Марк. Какие-нибудь неприятности?

— Да нет, ничего особенного. Я был очень занят последнее время. Все хотел тебе позвонить, да…

— Конечно, Марк, я знаю, что ты хотел… На той неделе мне придется уехать в Лондон. Я там задержусь на некоторое время. Не могли бы мы до моего отъезда провести вместе день?

— Что ж, это можно сделать. Ты когда уезжаешь?

— Во вторник. Не завтра, а в следующий вторник. Давай сразу условимся.

— В любой день.

— В четверг?

— В любой день, — повторил Марк. — В четверг так в четверг.

— В четверг? На весь день?

— На весь день.

— Спасибо, Марк.

Марк отметил, что в голосе Денизы не было никакой теплоты. Устремив взгляд прямо перед собой, она рассеянно следила за взмахами «дворника».

— А ведь на самом деле ты хотела только узнать, — сказал он, — считаю ли я уже, что отныне у меня будет сколько угодно свободного времени…

— Да, но я хотела также провести с тобой день.

Наконец она повернулась к нему.

— Марк, — сказала она с принужденной улыбкой, — мне было бы тяжело узнать о твоих неприятностях от других.

— Мне нечего тебе рассказать. Ты, наверное, виделась с Ансело?

— Нет. Я его не видела. Я только читала его газету…

— Этот гнусный листок?

— Да, я это поняла, когда… Я жила пять лет, не отдавая себе в этом отчета. Я думала, он представляет что-то сильное и достойное. А теперь мне попросту стыдно.

— Все это не имеет к тебе никакого отношения, дорогая.

— Марк, правда, что сегодня для тебя очень важный день?

— Во всяком случае, нелегкий, но через это надо пройти. До сих пор у меня было мало серьезных неприятностей. Тут самое трудное — по-настоящему захотеть отбиваться, убедить себя, что это действительно необходимо.

Она взяла его за руку.

— Мне хотелось бы, чтобы ты знал…

— Я знаю, — сказал Марк. — Я знаю, что ты в отчаянии от всего этого, и мне неприятно, что ты тревожишься за меня.

— Нет, Марк. Это не совсем то, что я хотела сказать.

Промчался тяжелый грузовик, и их машина задрожала. Дениза прислонилась головой к плечу Марка.

— Этой ночью, — сказала она, — я думала о том, что было десять лет назад, о всей нашей компании. Мы все неплохо преуспели в жизни, не правда ли? Я думала о том, не перевалили ли мы уже на другой склон холма и не придется ли нам теперь спускаться. Не слишком ли высоко мы сразу забрались? Тогда нам казалось, что мир распростерт у наших ног и наше дело только командовать. Я знаю, что они в нас нуждались…

— Да, — перебил ее Марк, — они дали нам командные посты, потому что тогда это был для них единственный способ удержать мир в своих руках. Они могли действовать только через посредников. Потом они оправились от своего страха, вернулись, и тогда они заметили, что прекрасно могут обойтись и без нас. Мы заведомо были обречены на поражение. Потому что за то время, которое было нам предоставлено, мы научились только работать. Работать, а не интриговать. Все дело в этом.

— Потому ты и колеблешься, дать ли им бой?

— Я не колеблюсь, — ответил он.

Дениза тихонько поцеловала его в щеку, и Марк вдруг вспомнил фразу, которую он сказал Кристине Ламбер: «Почему бы вам не постараться сохранять спокойствие? Почему бы вам не убедить себя, что все это лишь плод вашего воображения?» Тогда, только тогда она ему сказала, что речь идет в некотором роде о ее чести. Теперь он все это ясно вспомнил. Но это были глупые фразы — что его, что ее.

— Ты позвонишь сегодня вечером? Обещаешь?

— Обещаю. Не волнуйся. Все будет хорошо.

Она снова поцеловала его в щеку, затем в губы, торопливо, словно он спал рядом с ней и ей не хотелось его разбудить.

Садясь в свою машину, Марк подумал, что прежде, возвращаясь по понедельникам в Париж, они каждый раз встречались в табачной лавочке у Порт-д’Итали и молча выпивали у стойки обжигающий кофе. (Иногда, правда, Дениза говорила: «Ты меня любишь, Марк? Ты думаешь, что сможешь любить меня еще целую неделю?») Этим ритуалом Дениза дорожила. Марк никогда толком не понимал, почему она придает ему такое значение, но после того, как Дениза получила развод, она выжидала целое воскресенье, чтобы сообщить ему об этом именно утром в табачной лавочке. Марк обжегся горячим кофе. Дениза расхохоталась: «Спасибо, спасибо. Вот именно это я и хотела увидеть. Я всегда надеялась, что эта новость заставит тебя поперхнуться, но я не была в этом уверена. Я думала, ты принадлежишь к тому типу людей, которые во всех случаях жизни сохраняют невозмутимый вид». Он не спросил себя, было ли бы ему приятно, если бы Дениза предложила сегодня заехать в табачную лавку, но он сожалел, что ей не пришло в голову сделать это.

Марк нажал на стартер, машина тихонько двинулась с места. Дождь почти перестал. Когда он проезжал мимо здания американского посольства, свет, падающий из окон, на мгновение осветил его руку, держащую руль. Он подумал об Америке. Он долго ехал, и перед его мысленным взором все стояло это белое пятно — его рука на руле, освещенная электрическим светом. Его мысли перекинулись на голод в Индии, потом он почему-то подумал о коровьем навозе, который собирают в Тибете, и о том, как смехотворно понятие «личная честь» рядом со всем этим.