Впоследствии Марк не раз задумывался над тем, почему он в то утро остановился возле табачной лавочки у Порт-д’Итали. Он был почти уверен, что уже не любит Денизу. Ну, а воспоминания о Денизе?.. Он вообще испытывал нежность ко всему, что они делали вместе, и охотно вспоминал об этом. Он не считал, что Дениза изменилась — он создал себе два образа Денизы (хотя разницу между ними не мог бы объяснить) только для того, чтобы удобнее было думать о прошлом. И любил он не ту Денизу, какой она была прежде, и даже не те отношения, которые были между нами, но то время, которое совпало с их любовью. Можно быть влюбленным в свое прошлое, в тот или иной период своей жизни, тут ничего не скажешь. Но только в пору первых порывов чувства образ женщины так тесно сплетается со временем, что оно то замедляет свой бег, то ускоряет его, обретая для тебя тот или иной смысл.

Было уже начало седьмого. В Париже дождь не шел. На окраинах города ветер высоко вздымал белесые облака песка и пыли, и они, опадая, с легким шуршанием скользили по корпусу машины.

— Чашку кофе? — спросил гарсон, как только Марк переступил порог лавочки. — Собачья погода для автомобилистов! Вы издалека едете?

— Из Немура.

— В тех местах небось еще шибче дует?

Марк кивнул. Большие стекла витрины запотели, но от этого медь, которой была обита стойка, казалась еще более яркой, еще лучше начищенной. Кофейник шипел и брызгался. Хорошо пахло молотым кофе, утром, Парижем. Рядом с Марком два шофера с грузовиков старались припомнить название крупного рынка в департаменте Шер. Это был не Сен-Аман и не Сев-Флоран, потому что тот рынок, о котором шла речь, был расположен у реки, замерзшей в феврале. Да нет, не Шер. Ведь Шер не замерзал в этом году. Там еще есть фарфоровый завод.

— А может, это Меэн? — вставил Марк.

— Вот! — воскликнул шофер, который стоял ближе к Марку. — Ну, конечно, Меэн-сюр-Эвр. Вы бывали там?

— Нет, я знаю этот город по фарфоровому заводу.

— Вы занимаетесь фарфором?

— Да нет, не специально фарфором.

В банке, насколько Марк помнил, было досье «Фарфор (а может быть, фаянс) Меэн». Марк частенько замечал, что почти все свои сведения о мире он черпал из банковских документов.

— Может, выпьете с нами стаканчик рома?

— Спасибо, с удовольствием.

— Знаете, нас просто замучил этот Меэн. Никак не могли вспомнить.

Они поговорили о выборах, о февральских холодах, об Алжире, стараясь найти общий язык — ведь именно ради этого они и говорили. Марк был счастлив, что неожиданно получил эту поддержку. Разговор с шоферами, проникнутый беззлобной горечью, баюкал его, словно тихая песня, и помогал забыть о том, что есть на свете банк и Драпье. Гарсон за стойкой ходил взад и вперед, а хозяйка сидела за кассой, уставившись в одну точку.

На улице все так же дул ветер. Марк вздрогнул всем телом от пронизывающего предрассветного холода.

Марк приехал к себе на улицу Газан, где он жил в трехкомнатной квартире с кухней и ванной на восьмом этаже нового дома (он без труда подсчитал, что должен внести за нее последний взнос через двадцать два года и семь месяцев). Он сразу же прошел в ванную и открыл оба крана, затем принес туда маленький радиоприемник в кожаном футляре, который Дениза привезла из Нью-Йорка, и поставил его на полочку над умывальником, между кисточкой для бритья и стаканчиком для зубной щетки. Он был слегка помешан на радио. Он говорил, что в смысле шума радиоприемник полностью заменяет ему семью из четырех человек, и уверял, что подсчитал это с математической точностью. Впрочем, он приписывал холостяцкому положению большинство своих привычек. Марк полагал, что все холостяки вместо обеда едят бутерброды, ведут относительно целомудренный образ жизни и время от времени наводят порядок в своих шкафах.

Как и каждое утро, его раздражало, что ванна наполняется так медленно. Он обошел комнаты, открыл на всех окнах наружные ставни. На фоне неба уже начал вырисовываться силуэт обсерватории парка Монсури на вершине холма, а дальше, у авеню Рей, виднелась серая громада водохранилища Ван. На высоте восьмого этажа ветер дул равномерно, без порывов, и поэтому казался слабее. Когда Марк вновь закрыл все окна, он с минуту постоял неподвижно, словно прислушиваясь, но не к шуму наливающейся в ванну воды и не к рокоту автомобилей на внешних бульварах, а к тому, что происходило в нем. Он словно улавливал, как медленно и с каким трудом рождаются в его мозгу фразы: «Так вот он настал, этот день. Я ведь хотел, чтобы он поскорей настал. Но не мог же я хотеть этого, если бы ничего от него не ждал. Я и сам не знаю, чего я жду от него, но это не важно. Важно другое: я убежден, что он мне что-то принесет». Марк попытался встряхнуться, нашел сигареты, включил электрический кофейник, приготовленный для него на кухонном столе приходящей домашней работницей (контрольная лампочка, словно кошачий глаз, вспыхнула в полутьме). Но он чувствовал себя совершенно беспомощным в преддверии этого дня, словно утлая лодчонка перед надвигающейся бурей.

Вода в ванне едва не перелилась через край. Марк быстро разделся. Вода была как раз такая, как ему хотелось после этой поездки, когда он продрог на ветру, — очень горячая, немного горячее, чем при отметке «очень горячо» на регуляторе температуры. Ему нравилась и песенка, которую передавали по радио. Он отметил про себя, что сейчас ему в общем неплохо. Намыливаясь и растираясь губкой, он думал: «До вечера будет еще немало хороших минут, таких, как сейчас, или как разговор с шоферами. Раз этот день последнее, что у меня осталось, нужно, чтобы он длился как можно дольше, чтобы ни одна минута его не пропала даром». Марк подставил голову под струю. Он вдруг вспомнил, как на приеме, который Драпье дал в первые дни своего царствования, он стоял в углу гостиной с бокалом в одной руке и с папиросой в другой. Он был один.

Во всяком случае, таким он себя запомнил. Даже если бы ему доказали, что в тот вечер он разговаривал с полусотней людей, он тем не менее продолжал бы думать, что был там один. Именно в этот вечер Филипп Морнан открыл ему глаза на Драпье. Сперва Марк не хотел ему верить.

— Да ты что, Марк, с неба свалился? Пусть я отравлюсь его поганым шампанским, если его настоящая фамилия не Дроппер и он не участвовал в создании Атлантического вала.

— Кто тебе сказал?

— Ансело. Драпье ведь купил его газетенку.

— Он что, с ума сошел?

— Нет. Этот человек твердо следует своим принципам. Он всегда делает то, что считает необходимым, чтобы полностью соответствовать своему представлению о самом себе. Если в нем и есть что-нибудь удивительное, так это наивное упорство, с которым он старается как можно больше походить на капиталистическую акулу, какой она рисуется в народном воображении. Вообще говоря, он безнадежно отстал.

— Почему он изменил фамилию?

— По наивности. В данном случае это излишняя предосторожность, согласен. Но ведь он только что вернулся из Мексики. Должно быть, воображал нивесть что. Когда находишься так далеко от своей страны, вероятно многое представляется в ложном свете.

— А почему он ухватился за банк?

— Опять-таки по наивности. Существует народное убеждение в духе «Часов досуга», что крупные дела вершатся в банках, как вкусный суп варится в старых горшках.

— Вряд ли это так, — сказал Марк. — У меня сложилось впечатление, что мы будем вкладывать большие капиталы в строительство.

— Возможно… Надеюсь, ты ничего не имеешь против?

— Ничего.

— Собственно говоря, тебя это совершенно не касается.

— Нисколько.

— Тем лучше, — сказал Морнан. — Впрочем, наверное, я не смог бы испытывать настоящей симпатии к человеку, который никогда не занимается тем, что его не касается.

Морнан крепко сжал Марку руку повыше кисти.

— Я очень привязан к тебе, дружище.

И Марк вдруг почувствовал себя очень одиноким.

Вот почему он не любил вспоминать этот вечер. Марк перестал тереть себя губкой (а тер он изо всех сил, до боли) и, расслабив все тело, наслаждался теплом и успокоительной полутьмой — он не стал зажигать свет в ванне, и лишь лампочка, горевшая в коридоре, слабо освещала ее. Он хотел было сразу выйти из ванны, но потом решил понежиться в воде еще минут пять. Марк чувствовал, как начинает исчезать его усталость и оцепенение, когда вдруг зазвонил телефон. Лежа в ванне, Марк всегда боялся, что телефонный звонок заставит его вылезти из воды. Но вспоминал он об этом всегда слишком поздно — ему никогда не приходило в голову заранее выключить телефон.

Он наскоро вытерся, накинул купальный халат, схватил сухое полотенце и, продолжая вытираться на ходу, побежал к телефону. В таких случаях его больше всего огорчали мокрые пятна на тахте и на креслах. Он очень дорожил своей мебелью, везде расставил пепельницы, а когда гости стряхивали пепел на пол, бесцеремонно совал их им под нос.

— Алло! — рявкнул он в трубку.

— Дорогой, — сказала Дениза, — может быть, это оттого, что я тогда еще толком не проснулась, но мне кажется, что я с тобой как-то не так говорила сегодня утром.

— Да нет, очень хорошо, — ответил Марк, — тебе это только кажется. Уверяю тебя, ты была просто великолепна.

— Не издевайся.

— Я вовсе не издеваюсь. Ты сказала именно то, что я хотел от тебя услышать.

Марк с самого начала их отношений знал, что Дениза всегда будет вести себя так, как ему хотелось бы, чтобы она себя вела. Однажды она ему сказала: «Мне кажется, что у нас с тобой что-то разладилось». Эти слова совпадали с тем, что он надеялся от нее услышать, настолько совпадали, что не раз по ночам в воображаемых разговорах с Денизой он их ей приписывал. Ему даже показалось, что он каким-то непонятным образом внушил ей эти слова. Ведь не мог же он ожидать, что она примет их разрыв с такой простотой.

— Нет, — возразила Дениза, — я не сказала тебе и половины того, что хотела. Ты же знаешь, что у меня много знакомых и в моей фирме и в других местах. Я бы могла поговорить с ними о тебе, если тебе придется уйти из банка. Хорошо, Марк?

— Нет, — ответил он.

Он видел себя в круглом зеркале, висящем над письменным столом. С полотенцем, наброшенным на голову, он походил Ha нокаутированного боксера. Он вспомнил фотографию боксера-негра, которую видел в какой-то газете: голова у него была вот так же покрыта полотенцем, а на лице, до того распухшем, что глаза почти совсем заплыли, было написано невыносимое отчаяние. Марк отвел взгляд от зеркала.

— Ты забыла мне об этом сказать или…

— Я забыла, — перебила его Дениза твердым голосом. — Надеюсь, ты мне веришь?

— Да.

— Я хотела это сделать, потому я тебе сейчас и позвонила.

— Понимаю, понимаю, — сказал он. — Для тебя это тяжелое испытание. Спасибо, что ты не поколебалась предложить мне помощь.

— Тебе нечего меня благодарить. Я вовсе не считаю это испытанием. Это просто-напросто жизнь. Мы здесь ни при чем, ни ты, ни я. Но ради бога, подумай о моем предложении.

— У меня будет для этого больше чем достаточно времени.

— Что ты теперь будешь делать?

— Не имею ни малейшего представления. Я избегаю задавать себе этот вопрос, и мне казалось, что ты это поняла.

— Да нет, сейчас, когда выйдешь из дому?

— Мне надо еще кое-кого повидать, прежде чем пойти в банк.

— Кого? Морнана?

— Да.

— Марк, остерегайся Морнана.

— В каком смысле?

— Возможно, он надежный человек и вообще прекрасный парень… Но ты ему всегда слишком доверял.

— Не думаешь ли ты, что, даже если ты права, теперь уже поздно об этом говорить?

— Этого я и боюсь, Марк… И еще вот что: ты читал последний номер «Банк д’Ожурдюи»? Если он у тебя под рукой, то тебе не мешает пробежать его перед уходом.

— Конечно, у меня его нет.

— Там на тебя нападают. Лично на тебя. Названо твое имя… Да и вся статья против тебя.

— Я знаю, — ответил Марк. — Это не имеет значения.

— И этот негодяй не осмелился подписать статью. Как ты думаешь, если бы я сейчас его убила, это могло бы сойти за убийство из ревности?

— Сомневаюсь.

— Марк… — прошептала она. — О Марк…

— Все будет в порядке, — сказал он и тихонько положил трубку.

У Марка теперь уже едва хватало времени на бритье. Тем не менее он тщательно побрился, не электрической бритвой, как обычно, а безопасной — все же получается чище. Затем он потратил еще пять минут на выбор рубашки и галстука. Марк надел темно-серый костюм, который не любил, потому что он был слишком торжественным, слишком «вы, надеюсь, понимаете, с кем имеете дело?», хотя он и шел ему. Работница забыла почистить его ботинки. Марку пришлось долго искать суконку. Он стал нервничать. Наконец, обувшись, он остановился перед зеркалом, все еще держа суконку в руке, и решил, что вполне похож на высокопоставленного чиновника. Впервые в жизни он нашел, что у него весьма респектабельный вид. Он понял, что уже достиг возраста, соответствующего его служебному положению.

Марк вышел на улицу в восемь часов утра. Ветер продолжал дуть, но — невероятная вещь — было почти жарко. Он предпочел бы, чтобы все это происходило в другое время года. Например, среди зимы, когда в четыре часа уже темнеет. А тут надвигался ласковый апрель… В Немуре, в саду, у изгороди, скоро зацветет сирень. Каково ему будет выносить этот запах сирени не только в субботний вечер и воскресенье, но в течение нескольких недель кряду, изо дня в день смотреть на распускающиеся почки, на стройные деревца на берегу Луена, на старый каменный мост, слушать утром и вечером звон колоколов в ожидании известий от Женера, от Денизы, от Морнана, от всех тех, кто будет за него хлопотать?

На авеню д’Орлеан уже образовался затор. Что бы ни случилось, Марк не уедет из Парижа. Он будет держаться за Париж. Он не хочет преждевременно удалиться на покой, не хочет стать этаким одиноким неудачником, образ которого он себе живо рисовал.

Он свернул налево, на улицу Алезиа .

— Вы очень честолюбивы? — спросил его как-то раз Женер в начале их знакомства.

— Как будто, — уклончиво ответил Марк. Он не знал, чего ждет от него Женер, должен ли он сказать «да» или «нет», какой ответ произведет наилучшее впечатление. Собственно говоря, тогда он мало что знал о себе, да и сейчас, пожалуй, знает немногим больше. Конечно, ему было бы приятно считать, что он слишком честолюбив для того, чтобы превратиться в одинокого неудачника. Но ведь свой характер знаешь только по тому представлению, которое сам себе о нем создаешь.

Марк остановил машину, вошел в подъезд, поднялся по узкой лестнице и позвонил в правую дверь на третьем этаже. Двое детей с радостными криками кинулись к нему.

— Вас ждет сюрприз! — сообщила девочка.

— Здравствуйте, господин Этьен, — сказала Полетта Дюран, на редкость хорошенькая женщина.

Вот уже восемь лет она была секретаршей Марка и казалась ему все такой же красивой, изящной, милой и предупредительной, как в первый день своего появления в банке. На столе, покрытом крахмальной скатертью, был сервирован праздничный завтрак: большой кофейник, свежие сливки, савойский пирог, поджаренный хлеб, масло и апельсиновое варенье.

— Бог ты мой! — воскликнул Марк. — Кого вы ждете?

— Да вас! — сказала девочка. — Все это для вас. Правда, хороший сюрприз?

— Чудесный!

— Почему же вы не садитесь? — спросила девочка.

— А вы любите апельсиновое варенье? — перебил ее мальчик.

Марк сказал, что он обожает апельсиновое варенье. Полетта протянула ему папку с бумагами. Он принялся их рассеянно перелистывать. Это были материалы, которые он перед отъездом в Немур попросил Полетту перепечатать. Наиболее важные для его защиты места были выделены красным шрифтом.

— Два или три слова я не смогла разобрать, — сказала Полетта. — Но я думаю, вам не трудно будет их восстановить.

— Конечно, — ответил Марк. — Я должен извиниться, что дал вам эту дополнительную работу.

— Да какая же это работа? Я сделала ее с радостью.

— Да, я знаю.

Он знал, что она многое сделала бы для него, что она всегда стояла на страже его интересов. Полетта пришла в банк по рекомендации одного друга Анри Ле Руа. Они с Марком сразу же понравились друг другу. Полетта приехала из Шартра вскоре после своего замужества. У нее сохранился еле уловимый босеронский акцент, но она уверяла, что все давно перестали бы его замечать, если бы Марк постоянно не высмеивал ее произношение.

Они часто смеялись и шутили. Полетта обладала подлинным даром имитатора и была способна дурачиться целое утро. Лучше всего она изображала Женера.

— Это потому, что он кроток, как ангел, — объясняла она. — Вы даже представить себе не можете, как легко перевоплотиться в ангела.

Слыша, как они хохочут за закрытой дверью кабинета, люди, наверно, воображали себе бог знает что.

Марк спросил Полетту, что она думает о подготовленном им материале. Она ответила не сразу. Он ожидал услышать от нее, что все изложено логично и ясно, но что это лишнее, так как его честность не может быть поставлена под сомнение. Впрочем, он и сам не придавал особого значения этим материалам.

— А что тут можно думать? — сказала она наконец. — Все, что здесь написано, правда.

— Было бы очень неприятно, — промолвил Марк, — если бы они вынудили меня себе во вред апеллировать к этой правде. Они твердят, что не сомневаются в моей честности. Но мне нечего противопоставить их нападкам, кроме моей честности. Вы не думаете, что в конце концов это может показаться подозрительным?

— Привет! — крикнул зычным голосом Раймон Дюран, выходя из ванной. — Как дела?

Он был в старом ярко-синем махровом халате. На спине красовались крупные белые буквы: «Рей Дюран». Под этим именем он выступал на ринге. Когда Раймон женился на Полетте, он начинал приобретать популярность. Затем сделался очень известен, особенно после смерти Сердана, потому что был, как считали знатоки, единственным во Франции боксером международного класса в среднем весе. В то время даже велись переговоры насчет его поездки за океан для встречи с Джеком Ламотта. Но поездка эта так и не состоялась. Разочаровавшись в боксе, Раймон возложил все свои надежды на кетч и весьма преуспевал в нем в течение двух сезонов. Но потом поругался со своим импрессарио. Тогда он пережил то, что Полетта называла «тяжелой депрессией». Он отравлял ей жизнь, во что бы то ни стало хотел завербоваться и уехать воевать в Корею. Полетта умоляла Марка отговорить мужа от этой затеи. Однажды вечером Марк вместе с Анри Ле Руа отправился к ним на улицу Алезиа. Рей встретил их поначалу враждебно. Потом разговор пошел в более спокойном тоне — о детях, о войне вообще и о войне в Корее.

— Черт возьми, вы хотите сказать, что эта война не имеет к нам никакого отношения? А что, война в Испании, по-вашему, имела? Однако сотни парней отправлялись туда добровольно. И если бы теперь речь шла об Испании, вы бы, наверное, сказали мне: «Валяй, Рей, из тебя выйдет герой…»

— При чем тут Испания? — перебил его Ле Руа.

— А вот при чем: я только и гожусь на то, чтобы драться. Если бы этот гнилой строй научил меня чему-нибудь другому, мне бы и в голову не пришло пойти защищать западную цивилизацию. Вот это я и хочу сказать. Господин Этьен, давайте начистоту, как мужчина с мужчиной, разве я не прав?

Марк не ответил. Он прекрасно понял, что Рей и не думает завербоваться, что все это пустые слова.

Рей налил себе большую чашку кофе и намазал шесть ломтей поджаренного хлеба: два маслом, два вареньем, два и маслом и вареньем. Смотреть, как он управляется за столом, было одно удовольствие.

— Так вы сегодня зададите жару всем этим господам из банка?

— Не знаю, — сказал Марк. — Не знаю, кто кому задаст жару.

— Главное, верить в успех. В этом все! Человек, который верит в успех, стоит троих, а то и четверых. Я верю в вашу победу. Я готов биться об заклад…

— Помолчал бы ты лучше, Рей, — сказала Полетта.

— Нет, я еще не кончил. Так вот, атаковать их надо сразу же. Не давать им опомниться. Вы должны нокаутировать их в первом же раунде, иначе они вас уложат.

— Согласен.

— Я вам говорю то, что чувствую, я привык говорить напрямик.

— Налить вам еще кофе?

— Нет, — ответил Марк, — мне пора идти. Я завезу ребят в школу, ладно?

Дети уже стояли одетые.

На улице по-прежнему дул ветер, но уже выглянуло бледное солнце. Марк высадил девочку у подъезда материнской школы. Мальчик уже ходил в «настоящую» и очень этим гордился. Сидя в машине, он забавлялся тем, что опускал и поднимал стекло.

— У вас прекрасная машина, господин Этьен.

— Нет. Она старая.

— Это неважно. Я люблю и старые машины. Вот моя школа…

Мальчик коснулся губами щеки Марка. У него была круглая стриженая голова и круглые, черные, блестящие глаза.

— Все будет хорошо, господин Этьен, — проговорил он вдруг быстро и очень серьезно.

Марк оставил свою машину на бульваре Инвалидов и пешком дошел до авеню де Бретей. Старухи выходили из церкви Сен-Франсуа Ксавье. Как только они показывались в дверях, ветер едва не сбивал их с ног.

— Хау ду ю ду, Марк? Ну как? Кремень? Готовы к бою?.. Поглядите только, как он спокоен!.. Филь бы не был таким молодцом. Куда ему!.. Филу, Марк пришел! — выпалила одним духом Мари-Лор Морнан с обычной для нее аффектацией.

Марк давно уже понял, что эта аффектация порождена не столько манерой держаться, принятой в той среде, к которой принадлежала Мари-Лор, сколько искаженной до неузнаваемости и анахронической американоманией, ставшей модной после Освобождения и поддерживаемой теперь чтением великого множества американских романов.

— Здравствуй, поборник справедливости! Покажись-ка, рыцарь без страха и упрека! Как поживаешь? — раздался из столовой голос Филиппа Морнана.

— Очень хорошо, — ответил Марк,

— Садись, возьми грейпфрут.

На нем был халат из темно-розового кашемира. Он никогда не одевался, как все, но при его росте — метр девяносто один или девяносто два — и непропорционально длинных ногах некоторая эксцентричность в одежде ему скорее шла. Вообще Марк считал, что Филипп может разрешить себе многое такое, чего он, Марк, никогда бы себе не позволил.

— Возьми, возьми грейпфрут, старина! Тебе надо быть терпким, как тысячи грейпфрутов, чтобы тебя не так легко было съесть.

— Нет, — сказал Марк, — лучше налей мне что-нибудь покрепче.

— Виски?

— А рома у тебя нет?

— Это та гадость, из которой делают грог? — спросила Мари-Лор и воскликнула: — Фи, Марк! Как было в Немуре?

— Мрачно.

— Вы где-нибудь бывали? Встречались с людьми?

— Нет.

— Бедняжка!

— Ну, а как поживает банк? — спросил Марк.

— Здоров как бык. Я никогда еще не видел такого процветающего банка, — ответил Филипп.

Филипп был прекрасный юрист, обладавший исключительными, прямо-таки фантастическими знаниями. Можно было только диву даваться, как он успел их приобрести. Он уверял всех, что очень ленив, и никто этого не опровергал. Но он всегда мог ответить на любой вопрос. Он напоминал тех маньяков, знатоков истории Наполеона, которые, не задумываясь, назовут поименно семь потомков второго повара на острове Святой Елены, чтобы выиграть стиральную машину в радиовикторине.

Филипп Морнан поступил в банк вскоре после Марка. В то время они оба работали помощниками старика Марешо и были неразлучны. Их называли диоскурами и видели в них надежду банка. И Марк готов был поклясться, что Филипп не испытал никакой горечи, когда Женеру пришлось выбрать одного из них. К тому же несколько недель спустя Морнана назначили заведующим юридическим отделом. На такое назначение жаловаться не приходилось. Отдел Филиппа был расположен на шестом этаже, под самым чердаком, вдали от святая святых — правления банка, и поэтому вскоре Филипп взял привычку приходить на работу через день, и то лишь после обеда, а затем и через два дня — только просмотреть досье и подписать корреспонденцию. («Я никогда не пропускаю больше четырех дней кряду», — говорил он. Но ведь Марк не ходил его проверять.) Приход Драпье поначалу обеспокоил Филиппа, но он продолжал вести себя, как прежде. «Защищай мою голубятню, Марк. Любой ценой защищай, — говорил он Марку. — В конце концов ты здесь для того и сидишь, чтобы покрывать своих сотрудников». И никаких замечаний со стороны нового начальства Филипп не получил.

— На днях мы видели Денизу, — сказала Мари-Лор.

— Когда? — спросил Марк.

— На днях.

— Она мне ничего не сказала.

— Собственно говоря, я не вполне уверен, что мы ее действительно видели, — заметил Филипп.

— Ну как же, дорогой, ведь мы с ней повстречались у этих… ну, как их… Марк, а как поживает Дениза?

— Очень хорошо.

— Она такая красивая. Вы такая прелестная пара.

— Филипп, — сказал Марк, — ты занимался выкупом паевых вкладов предприятия Массип? Драпье тебе поручил вести эти переговоры? Тебе, да?

— Да. А что?

— Я хотел в этом удостовериться. Мне так и казалось, но ведь ты мне об этом не говорил.

— Я думал, ты это и так знаешь. Это не секрет. Все это знают.

— А тебя не удивило, что Драпье выбрал именно тебя?

— Послушай, дружище, вот что я тебе скажу: я же не виноват, что Драпье тебя невзлюбил. Он меня выбрал, потому что не захотел поручать этого дела тебе, хотя, не спорю, этим должен был бы заниматься ты. Он выбрал меня, но с тем же успехом мог бы выбрать любого другого, только не тебя.

— Все-таки меня это удивляет, — сказал Марк. — Он знает о наших с тобой отношениях. Если ему действительно хотелось, чтобы я не был в курсе этой операции, то он должен был остановить свой выбор на ком-то другом, тебе так не кажется?

— Осторожней на поворотах, Марк. Я не знаю, почему он выбрал меня. Решительно не знаю, просто понятия не имею. Но учти, я не допущу подобных намеков…

— Филь! — воскликнула Мари-Лор. — Филь, что ты? Вы же старые друзья и всегда шли рука об руку… У Марка и мысли такой не было! Ведь правда, Марк?

— Какой мысли?

— Мысли, что Филь как-то повинен в ваших…

— Нет, — сказал Марк. — Конечно, нет. Но, как вам известно, меня обвиняют в том, что я мошенничал в деле Массип.

— Нет, — сказал Филипп.

— Какой ужас! — воскликнула Мари-Лор.

— Нет! — повторил Филипп. — Нет, и еще раз нет! Никто тебя в этом не обвиняет. Какая муха тебя укусила? Никто никогда не ставил под сомнение твою честность. Ты же знаешь меня, дружище. Я клянусь тебе, что это так.

— Откуда тебе это известно? — спросил Марк.

— Известно, и все. Что ты хочешь доказать?

— Ничего. Я хочу, чтобы ты меня посвятил в дело Массип. Во все детали. С самого начала.

— Нет, — ответил Филипп и отодвинул свою тарелку. Он зажег папиросу и погасил зажженную спичку, воткнув ее в мясистую корку грейпфрута. Спичка зашипела. — Нет! — повторил он. — Я мог бы, конечно, сослаться на незыблемый для всех нас принцип неразглашения профессиональной тайны, но полагаю, что при наших отношениях это ни к чему.

— Совершенно ни к чему.

— Я мог бы также сказать тебе, что мне бы не очень хотелось, чтобы на заседании административного совета выяснилось, что ты располагаешь сведениями, которые ты мог получить только от меня.

— Да, этому я легко поверил бы.

— Но в действительности я руководствуюсь совсем иными…

— Я понимаю, — сказал Марк.

— Ты ничего не понимаешь! — перебил его Филипп. — Я руководствуюсь только твоими интересами. Я уверен, что на заседании совета о деле Массип речи не будет, и я бы потом всю жизнь жалел, что толкнул тебя на путь…

— Да, да. Именно это я и хотел сказать. Ты руководствуешься исключительно моими интересами. Мне остается только пожалеть, что у нас с тобой разное представление о моих интересах.

Филипп улыбнулся. Марк не любил этой улыбки. Он вдруг усомнился в том, любил ли он вообще когда-либо Морнана, и удивился, почему вот уже столько лет они упорно считают себя друзьями. Он вспомнил тот день (это было в самом начале их дружбы, весной сорок шестого года), когда они, с трудом собрав несколько тысяч франков, вдвоем отправились в шикарный ресторан на авеню Монтень. Это был роскошный ужин двух веселых холостяков, которые, казалось, нимало не стеснены в деньгах. Им подали форель, цыплят в сметанном соусе и «шамбертен». Они были тогда в наилучших отношениях и старались друг другу нравиться.

— Послушай, Марк, старина, — сказал Филипп. — Я обдумал твое положение, прикидывал и так и этак. Я тебя понимаю, и меня не удивляет твоя реакция… Но мне кажется, что ради твоей карьеры, ради твоего личного спокойствия тебе бы следовало быть посговорчивее.

— Не думаю.

— Не будь идиотом. Что ты станешь делать, если они тебя вышвырнут?

— Понятия не имею.

«Разве я мог быть сговорчивее? — думал Марк. — Разве Драпье не устраивал всегда так, что я не мог не протестовать, даже если бы ради моей карьеры и моего личного спокойствия я и захотел ползать перед ним на брюхе. Да, собственно говоря, Драпье и не желал, чтобы я ползал перед ним на брюхе».

Марк взглянул на Филиппа, который все еще улыбался своей застывшей улыбкой, и через силу тоже улыбнулся.

— Да, — сказал Филипп, — быть может, Драпье специально подстроил, чтобы ты… В самом ли деле он хотел, чтобы ты сдался?.. Я часто думал о том, что мы представляем в его глазах. Мы для него порождение сорок четвертого года, хотим мы того или нет. Просто потому, что большинство из нас действительно выдвинулось после Освобождения. Нам тогда повезло. Представился удобный случай, как сказал бы милейший Женер. Мы слишком быстро делали карьеру в те годы, когда ему, Драпье, хода не было. Понятно, что он нас ненавидит и хочет разделаться с нами! Помнишь ночь на берегу озера (ведь они и отпуск проводили вместе), когда ты мне сказал, что сделать своей профессией возню с деньгами не значит непременно запятнать себя, не значит стать людьми, которым нет места в порядочном обществе, при условии, что у нас хватит воли реабилитировать деньги. И как бы тихо мы тогда ни говорили, Драпье и ему подобные услышали нас, и поэтому они расправятся с нами поодиночке. После тебя настанет мой черед

— Нет, — сказал Марк, — твой не настанет.

Когда Марк поставил свою машину во дворе банка, «сото» Драпье там еще не было. Декоративные растения в кадках, украшавшие вестибюль, день ото дня все больше желтели. Комендант здания как-то объяснил Марку, что они вскоре и вовсе засохнут. Марк считал, что заменять их новыми не следует. По его мнению, эти чахлые растения выглядели здесь глупо и претенциозно; они всегда были какими-то жалкими.

Чехлы с кресел еще не сняли. Марку так и не удалось добиться, чтобы по понедельникам это делали до десяти утра. По понедельникам вообще все шло кувырком. До полудня на всех этажах гудели пылесосы. Несколько раз Марк устраивал по этому поводу скандалы. Но, откровенно говоря, это было просто глупо с его стороны — ведь он отказывался оплачивать сверхурочную работу.

Выходя из лифта (это был старый гидравлический подъемник, который необходимо было срочно заменить; но когда Марк представил Драпье смету на эту работу, тот презрительно спросил, какую взятку он получил за это от фирмы подъемных сооружений «Ру-Комбалюзье»), Марк встретил Кристину Ламбер. На ней было облегающее фигуру платье из серого твида с большим белым бантом у ворота. Марк подумал, что далеко не все сочли бы ее красивой, и спросил себя, что, собственно, он сам нашел в ней, если не считать ног, восхитительных ног — длинных и полных. Однажды вечером, когда он ужинал с Денизой в ресторане на улице Пепиньер, где служащие банка были завсегдатаями, Кристина Ламбер села за соседний столик напротив Марка.

— Мне не нравится, как эта девица на тебя смотрела, — сказала ему потом Дениза. — Надеюсь, она работает не у тебя?

— Нет, — ответил Марк, — но я бы не возражал. Мне кажется даже, что это было бы приятно.

— Ты ошибаешься. Она вовсе не в твоем вкусе. И я заметила одну вещь, дорогой: мужчины делают глупости только до тех пор, пока не поймут, что женщина не очень красива, а всего лишь довольно красива.

— Я не нахожу ее очень красивой, — возразил Марк. — Но вот ноги… У нее такие ноги, о которых только могут мечтать фабриканты чулок для своей рекламы…

Он уже не помнил теперь, что ответила ему Дениза, но тогда подумал, что она говорит о точке зрения фабрикантов чулок так, будто это были марсиане.

Марк пожал руку Кристине Ламбер.

— Что, ваш патрон еще не приехал?

— Нет еще, — ответила она.

Марку показалось, что Кристина хотела что-то добавить, но не решилась.

При виде Марка служители вставали, здоровались с ним и провожали его взглядом.

Он повесил пальто в стенной шкаф. На нижней полке, среди старых папок с бумагами, валялась порожняя бутылка из-под шампанского. Она валялась здесь вот уже два года, с того самого дня, как Симон Бурге пришел сюда к Марку. Симон позвонил ему после обеденного перерыва.

— О Симон! Ты в Париже? Откуда ты звонишь?

— От швейцара. Говорят, такую большую шишку, как ты, нельзя беспокоить, не условившись заранее.

— Подымайся скорее ко мне!

— Ты уверен, что я могу тебя потревожить?

— Не болтай чепухи! Иди скорей, — ответил ему Марк, и вскоре Симон вошел в кабинет, сияя улыбкой, и прижимая к себе, как младенца, бутылку шампанского.

Они вместе воевали. Теперь Симон торговал на озере Чад лошадьми и чем придется. Он уже три дня как приехал в Париж. Сперва Марку показалось, что Симон хватил лишнего по случаю отпуска, но вскоре понял, что ошибся. Бурге всегда отличался неспокойным нравом. В тот день он был возбужден лишь немногим больше обычного. Он листал разложенные на столе папки с делами, поминутно требовал объяснений и вдруг сказал:

— Давай-ка смотаемся отсюда, здесь смердит!

Марк отлично знал цену искренности тех, кто упрекал его, что он запятнал себя грязной возней с деньгами. Большинство этих добродетельных моралистов продали бы себя задешево. Он как-то сказал, — он это прекрасно помнил: «Банкиры все равно что проститутки. Работа грязная, но необходимая». В ответ на упреки Марк всегда повторял эту фразу. Повторил он ее и на этот раз. Но Симон холодно взглянул на него и сказал:

— Ты тоже смердишь!

— Я пошутил, старик! — воскликнул Марк. — Я никогда не считал, что иду на компромисс со своей совестью.

И он объяснил Симону то, что уже объяснял как-то Морнану на берегу озера: он говорил о новом взгляде на финансы, о не зараженных коррупцией банках на службе народу (он сказал «на службе народу» или что-то в этом духе, чтобы упростить проблему), о стремлении реабилитировать деньги, но вдруг заметил, что с трудом подбирает слова. Он уже слегка забыл, что они для него значили прежде. Ему казалось, что он не изменился с тех пор. Но, быть может, и в самом деле нельзя думать одними и теми же словами на протяжении шести лет.

— Беги отсюда, Марк, — сказал Симон, — поедем со мной на Чад. Ты будешь вести мои бухгалтерские книги.

— А сколько ты мне будешь платить за это?

— Сколько платят счетоводу. Но имей в виду, мне нужен такой счетовод, который, складывая что угодно, всегда в итоге получал бы лошадей.

Вечер следующего дня они провели вместе. Бурге во что бы то ни стало хотел пойти в «Фоли-Бержер». Потом он напился. Он собирался провести в Париже целый месяц, но с того дня Марк его больше не видел.

Марк томился, сидя в своем кабинете. Было двадцать пять минут десятого, а заседание административного совета было назначено на десять. Марк приподнял занавеску на окне. Бульвар Усман казался сверху длинной черной траншеей; ветер, громыхая по крышам, сгонял дым, поднимавшийся из труб, к окнам верхних этажей. Марк попытался вообразить себе жизнь наподобие той, которую вел Симон Бурге: может, и ему куда лучше продавать лошадей на озере Чад, не сорить деньгами, сколачивать капиталец.

— А, вы уже пришли, — сказала Полетта, входя в кабинет с папкой в руках.