— Вам звонил господин Леньо-Ренге. Он просит, чтобы вы уделили ему несколько минут.

— Что ему надо?

— Он не сказал. Сообщить ему, что вы пришли?

— Нет.

— А если он снова позвонит, что ему сказать?

— Ладно, — сказал Марк, — позвоните ему.

Леньо-Ренге был человек незначительный, но происходил из очень хорошей семьи. Маленький, лысый, невзрачный, всегда в темном костюме, с галстуком, повязанным тугим узлом, он своим обликом и манерами напоминал чиновника с Ке д’Орсе. Но все в роду Леньо-Ренге испокон века занимались финансами. От отца к сыну переходила должность казначея в банке. Этот Леньо-Ренге начал карьеру помощником своего отца. А теперь его сын, который походил на него как две капли воды, был его помощником. На совещаниях начальников отделов Леньо-Ренге всегда присоединялся к мнению Марка, но никому и в голову не приходило подозревать его в подхалимстве, потому что его суждения всегда подкреплялись его собственной мотивировкой. Человек он был очень способный и гораздо более умный, чем казалось на первый взгляд. Но вид у него был какой-то виноватый и боязливый, он не ходил, а шмыгал, как мышь, словно старался остаться незамеченным, и это вызывало к нему некоторую антипатию. Леньо-Ренге робко постучал, приоткрыл дверь и юркнул в кабинет Марка. Всякий раз, когда он входил, Марку хотелось взять его за руки, чтобы ободрить его.

— Доброе утро, господин Этьен. Хорошо отдохнули?

— Спасибо, очень хорошо.

— У вас, кажется, есть именье в окрестностях Немура?

— Ну, именьем это не назовешь.

— Важно иметь хоть клочок земли в деревне. Мне лично очень нравится вся долина Луена. С недавних пор у меня вошло в привычку время от времени проводить уик-энд в Ферьере. Прекрасный уголок для отдыха и рыбной ловли.

— Что и говорить, — ответил Марк. — Садитесь, прошу вас.

Леньо-Ренге присел на краешек стула и потянул за завязки старой папки, с которой он никогда не расставался, так что можно было подумать, как говорил Морнан, что она служит ему и подушкой и подушечкой для сиденья.

— У меня здесь выписки из всех расчетов. Вы несколько раз не получали персональной надбавки. Так как сейчас конец месяца, я подумал, что вам можно выписать всю сумму сразу. Вот чек и расчет. Проверьте, пожалуйста.

— Погодите, господин Леньо, — сказал Марк. — Вы разрешите обратить ваше внимание на одно обстоятельство?

— Прошу вас.

— Сегодня только девятнадцатое число.

— Я знаю. Но ведь вы своевременно не получали надбавки, и я подумал, что проще всего будет выписать вам всю сумму одним чеком.

— Спешить некуда. С вашего разрешения мы вернемся к этому вопросу несколько позже.

Леньо-Ренге откашлялся.

— Простите меня, — сказал он. — Мне не хочется быть навязчивым, но вы меня весьма обяжете, если примете этот чек.

— Это что, приказ?

— Не мне вам приказывать.

— Вы действуете по указанию свыше? Вас попросили произвести со мной расчет?

— Что вы, господин Этьен, конечно, нет! Поверьте, я делаю это по собственному побуждению.

— Боюсь, — сказал Марк, — что нам придется объясниться с вами начистоту. Признаюсь, ваше усердие мне не по душе.

— О господин Этьен, — вздохнул Леньо-Ренге. — Я ждал от вас этого упрека. Я хорошо взвесил все, прежде чем пойти на этот шаг, и прекрасно понимал, что рискую вас обидеть. Но ведь никогда не знаешь заранее, к какому решению придет совет, и мысль о том, что тут есть свой риск, заставила меня в конце концов решиться побеспокоить вас.

— Какой риск?

— Не мне вам это объяснять. Но я думаю, что в данном случае спокойнее иметь чек в кармане до заседания совета, чем выхлопатывать его потом. Хотя я и не испытывал к господину Марешо такого уважения, как к вам, я тоже выписал ему чек заранее, и господину Марешо не пришлось об этом жалеть.

— Господин Марешо во всех случаях получил бы то, что ему причиталось.

— Сомневаюсь, господин Этьен.

Марк поднялся. Он хотел спросить Леньо-Ренге: «Разве можно сравнивать господина Женера с Драпье?» Но этот вопрос показался ему глупым и бестактным.

— Благодарю вас за ваше предложение, — сказал Марк, — но я не могу его принять.

— Весьма сожалею. Само собой разумеется, я буду хранить этот чек у себя до последней минуты.

— Благодарю вас, Леньо, — сказал Марк, пожимая ему руку.

Леньо-Ренге едва заметно улыбнулся. Казалось, он был рад отказу Марка. У него был своего рода культ честности, и он нуждался в таких же кристально честных людях, с которыми мог бы, как с сообщниками, обменяться неприметными для других знаками взаимного понимания.

Потом в кабинет Марка вошел Анри Ле Руа.

Обычно Ле Руа не использовал полностью своего летнего отпуска, чтобы иметь возможность провести в конце марта дней десять в Шамониксе или в Руссе. Он обожал ходить на лыжах ранней весной. Вдруг Марк задумался над тем, почему Анри до сих пор не заявил о своем намерении уехать в горы, чего он ждет и в самом ли деле он чего-то ждет? Марку захотелось со всей откровенностью задать ему этот вопрос. Он был по-настоящему привязан к Анри.

— Садись-ка, — сказал Марк. — Вот что я подумал: сегодня я выступаю в качестве обвиняемого. Поэтому я не смогу выполнять свои обязанности на заседании совета. Тебе придется меня заменить.

Собственно говоря, Марк терпеть не мог все эти околичности. Он встречал людей более блестящих и даже более умных, чем Ле Руа. Но он не знал человека, который был бы ему так по душе. Хотя Марк был всего на год старше Анри, но относился к нему, как к юноше, которому надо еще многому научиться. Он до сих пор помнил фразу, которую ему пришлось сказать, чтобы убедить Женера назначить Анри помощником генерального секретаря: «Я отвечаю за Ле Руа, я полностью отвечаю за него». Марк чувствовал себя очень связанным всем тем, что сделал для Анри.

— Ты хочешь сказать, что я должен присутствовать на этом представлении?

— Непременно. Это предусмотрено уставом банка.

— Только в случае твоего отсутствия. А ведь ты будешь присутствовать.

— Полетта, — сказал Марк, — принесите, пожалуйста, господину Ле Руа папку для протокола.

— Сейчас, господин Этьен.

— Надеюсь, — снова обратился он к Ле Руа, — ты ничего не имеешь против?

— Нет, но я боюсь сделать какой-нибудь ляпсус.

— Не бойся. Все будет в порядке.

— Ты мне поможешь?

— Постараюсь.

— Хорошо.

— Спасибо, — сказал Марк. — По правде говоря, я боялся, что ты не захочешь присутствовать при этом сведении счетов, чтобы не уменьшить свои шансы.

— Какие шансы? Что ты мелешь?

— Предстоит отчаянная грызня. Тот, кто все это услышит, будет слишком много знать. Я должен предупредить тебя, что это может тебе повредить.

— Плевать мне на это! Если ты думаешь, что я пытаюсь занять твое место, ты ошибаешься!

— Нет, этого я не думаю. Но если они вышвырнут меня вон — а на девяносто девять процентов это предрешено, — то было бы естественно назначить тебя на мое место.

— Я на это надеюсь, — сказал Ле Руа.

Он сморщил свой короткий нос, отчего его очки комично поднялись к бровям. Потом покраснел. Он всегда краснел с опозданием на несколько секунд, но зато до ушей.

— А что ж! У меня трое ребят. Чудак ты! Я бы ни перед чем не остановился, чтобы тебя защитить. Я бы пошел на все, лишь бы помешать им с тобой расправиться, но если они все-таки это сделают, если они посмеют это сделать, то почему бы не мне занять твое место?

— Мне нравится, как ты говоришь, — сказал Марк.

— Я с тобой всегда говорю напрямик, ты же знаешь.

— Если бы Драпье сделал тебе такое предложение, ты бы рассказал мне об этом?

— Не знаю. Думаю, что да.

— Я тоже так думаю, — сказал Марк. — Как поживает Элен?

— Очень хорошо.

— А дети?

— Тоже, спасибо. Элен хочет, чтобы ты пришел к нам пообедать на этих днях.

— С удовольствием. Передай ей привет.

После ухода своего помощника Марк сел за стол и закрыл лицо руками, пытаясь ни о чем не думать. Но было нечто такое, чего он не мог изгнать из памяти: устремленный на него взгляд Драпье, полный свирепой ненависти.

Было бы даже успокоительно считать Драпье сумасшедшим, ибо эта ненависть была необъяснима.

Сперва, не понимая, как можно до такой степени ненавидеть человека, который не сделал вам ничего худого, с которым вы только что столкнулись, Марк был готов подумать, что Драпье принимает его за кого-то другого. Потом он предположил, что Драпье просто-напросто человеконенавистник. Но новый председатель банка вел себя корректно (нельзя сказать, любезно, потому что любезность была совершенно чужда его характеру, и, казалось, он даже не имел о ней ни малейшего представления) с большинством людей, которые его окружали. «Значит, — решил Марк, — он ненавидит не меня лично, а то, что стоит за мной».

По правде говоря, эта мысль пришла ему в голову сразу. Но он отверг ее, считая слишком абстрактной. Он не верил, что Драпье берет реванш, или, вернее, не верил, что в наше время человеком может овладеть столь страстное и неугасимое желание реванша. «Мой ранний успех был вызван теми же причинами, что и его падение. Значит, дело не во мне, а в том, что стоит за мной. Драпье проклял меня еще до того, как увидел». Но и это объяснение не вполне удовлетворяло Марка. Прежде всего трудно предположить, что можно с такой одержимостью ненавидеть символ. В таких случаях человеку вредят незаметно, чтобы не давать ему повода жаловаться на несправедливость. В банке, слава богу, это вовсе нетрудно. С другой стороны, Марк не думал, что Драпье настолько умен, чтобы возвыситься до общих идей, а тем более до символики.

Пытаясь проникнуть в психологию Драпье, Марк всякий раз наталкивался на глухую стену. Есть люди, которые руководствуются такими темными побуждениями, что в них невозможно усмотреть ни проблеска логики.

Таким образом, Марк находил только одно объяснение: Драпье ненавидел его инстинктивно, как сознательно ненавидел бы воплощение всего ненавистного ему. Но от такого объяснения Марку было не легче. По-прежнему читал он в глазах Драпье лютую ненависть, по-прежнему почти физически ощущал ее, сталкиваясь с ним в коридоре.

Невозможно было даже предположить, что она порождена предвзятым мнением. Марк уже больше не думал: «Знай он меня лучше, он не стал бы меня ненавидеть или, во всяком случае, так ненавидеть». Марк научился смотреть на враждебность Драпье как на непреложный факт, который никто и ничто не может изменить.

Марк даже придумал целую историю, как бы иллюстрирующую отношение Драпье к нему: Драпье грозит смертельная опасность, Марк спасает Драпье, но тот по-прежнему его ненавидит.

Это была поистине иррациональная ненависть. И в этом смысле даже не ненависть. Так ревнует от природы ревнивая женщина — без всяких оснований, вопреки рассудку. Что тут поделаешь? Все доводы тщетны. Было ясно, что откровенное объяснение, о котором Марк вначале помышлял, ни к чему бы не привело. Драпье не отдавал себе отчета в причинах своего отношения к Марку, да и не доискивался никаких причин. Просто при виде Марка он выходил из себя. В промежутках между их встречами Драпье, быть может, и забывал о нем. Но стоило только им вновь встретиться, как ненависть вспыхивала с прежней силой. Он отворачивался, делая вид, что смотрит в другую сторону, что не узнает Марка (случалось даже, что он резко поворачивал назад, — настоящее бегство), словно вид Марка, служащего в банке, Марка, разгуливающего на свободе, был ему невыносим.

Марк терялся во всем этом. Их отношения выражались лишь во взглядах, в жестах. Инцидентов между ними почти никогда не было.

Так как у Марка не хватило духа рассказать Женеру, какие последствия имел его визит в ноябре, старик снова появился в банке.

Три недели тому назад Женер вошел в кабинет к Марку. Это был его первый выход на улицу после февральских морозов.

— Вот видите, первый же визит — к вам! — сказал он.

— Ко мне или в банк?

— И то и другое, — ответил Женер. Вскоре он ушел.

Не прошло и часа, как приехал Драпье и немедленно вызвал Марка. Потом уже Марк выяснил у телефонисток, что никто из служащих банка за это время Драпье не звонил. Следовательно, доносчик должен был выйти из банка. Но Кристина Ламбер ни на минуту не покидала своего кабинета, даже Шав не мог этого отрицать.

Когда Марк вошел в приемную Драпье, Кристина сидела за своим столом у окна и меняла ленту в пишущей машинке. Он пристально взглянул на нее, думая, что она отведет глаза, но Кристина посмотрела на него открыто, с выражением глубокой печали.

— Господин Этьен, вы ознакомились с моим приказом от семнадцатого ноября? — спросил Драпье.

— Да.

— Я полагаю, вы понимаете, что я намерен вам сказать?

— Нет. Не вполне.

— Мне надоело, что Женер околачивается в банке.

— В таком случае вы сами должны были бы ему об этом сказать.

— Известно ли вам, что я запретил принимать в банке частных посетителей? Отвечайте: да или нет?

— Я не считаю господина Женера частным посетителем. Бывший председатель административного совета может прийти в банк, когда ему заблагорассудится. Такова традиция, и я не представляю себе, как…

— Замолчите! Плевать я хотел на традиции. Мне осточертела ваша проклятая шайка!

— И я не представляю себе, — повторил Марк спокойным тоном, — как я мог бы сказать господину Женеру…

— Я приказал вам молчать!

— Позвольте все же спросить вас: что вы подразумеваете под «проклятой шайкой»?

— Здесь я задаю вопросы. Сколько вы у нас получаете?

— Вы это сами прекрасно знаете.

— А сколько вам платит Женер за то, чтобы вы шпионили за мной?

— Я считаю совершенно бесполезным продолжать этот разговор, — сказал Марк, вставая.

— Нет, садитесь. Садитесь, черт побери! Мне еще многое надо вам сказать.

— Боюсь, что вам это не удастся. Я не привык выслушивать оскорблений.

— Привыкли вы там или не привыкли, а вам придется меня выслушать. Я утверждаю, что вы шпион. Вы продаете сведения Женеру, Дандело, Мабори и…

— И папе римскому. Да, господин Драпье, вы правы.

— Не прикидывайтесь, я отлично знаю, на кого вы работаете.

«Я не подам в отставку, — подумал Марк, — как бы далеко он ни зашел, я не подам в отставку». Спокойно подняв глаза на Драпье (вот тогда-то он и прочел в его взгляде ненависть — не раздражение, порожденное спором, а давнее, неодолимое чувство), Марк спросил:

— Это все, что вы хотели мне сказать?

— Я хотел бы, чтобы вы разъяснили вашу позицию в деле предприятия Массип.

— По этому поводу мне нечего сказать. Поскольку совет вынес решение о выкупе паевых вкладов, меня этот вопрос больше не касается.

— Значит, вы одобрили эту операцию?

— Нет. Я никогда не одобрял этой операции.

— По каким мотивам?

— Я считаю, что подобная операция не укладывается в рамки нормальной деятельности банка.

— Уточните, что вы имеете в виду, говоря «подобная операция».

— Выкуп паевых вкладов строительного предприятия, которое стоит на пороге банкротства.

— Вам, вероятно, известно, что я занимался раньше строительным делом. Вы на это намекаете?

— Ваше прошлое мне совершенно безразлично.

— Что-то непохоже! Значит, ваша позиция была продиктована общими соображениями?

— Какая позиция? Я не занял никакой позиции.

— Вы что, может, не ставили нам палки в колеса?

— Нет.

— Замолчите! Вы лжете! Вы всеми силами противились этой операции. И хотите, я вам скажу, почему? Вам заплатили. Я могу доказать, что вы получили изрядный куш от перекупщиков.

— Кому доказать?

— Вас это не касается!

— Нет, касается, — сказал Марк. — Это очень важно. Если я вас правильно понял, вы обвиняете меня в шпионаже и мошенничестве. Вы беретесь это доказать административному совету?

— Я не нуждаюсь в совете, чтобы вышвырнуть вас вон.

— По-видимому, вы не нуждаетесь для этого и в моем заявлении об отставке?

— Нисколько!

— В таком случае я должен вас предупредить, что не намерен подавать этого заявления.

— А мне на это плевать. Я вышвырну вас за дверь, как только мне заблагорассудится.

— Сомневаюсь, — сказал Марк.

Марк закурил и прошел в маленький кабинет, где обычно работала Полетта. Прежде эта комнатка была прихожей. Полетта перешла туда, чтобы им обоим было спокойней работать. Это оказалось очень удобным, чтобы ограждать Марка от ненужных посетителей.

— Вы, надеюсь, печатали в одном экземпляре? — спросил он.

— Что?

— Материалы, которые я вам дал.

— Ну конечно!

— Очень хорошо. Позвоните, пожалуйста, служителю административного совета. Попросите его сообщить мне, когда все соберутся.

Вернувшись к себе, Марк попытался перечитать материалы, которые он подготовил для своей защиты. Три страницы были посвящены его отношениям с господином Женером, четыре — делу Массип. Но Марка предупредили, что ему не придется защищаться. Когда он против воли Драпье добился созыва административного совета, ему сказали: «Само собой разумеется, ваша честность не будет поставлена под вопрос». Все в банке говорили: «Честность господина Этьена не подвергается сомнению». Дело представлялось как конфликт между председателем банка и генеральным секретарем. Конфликт, вызванный несходством характеров, без конкретных обвинений.

Марк прекрасно понимал этот маневр. Он не раз наблюдал, как совет объединяется против резкого выступления, приглушает его, сводит на нет, так что от него не остается и воспоминания. Так фагоциты поглощают и переваривают инородные тела и бактерии. Раз десять, а то и двадцать кто-нибудь из членов совета — и вовсе не обязательно противник Марка — скажет ему вкрадчивым тоном, с едва уловимым упреком:

— Полно, дорогой друг, я уверен, что это выражение отнюдь не соответствует вашей мысли.

И всякий раз Марку придется отвечать:

— Нет, я сказал то, что хотел сказать. Я думаю именно так и никому не позволю произвольно истолковывать мои слова.

Марк будет повторять эту фразу упорно, убежденно, повышая тон. Ведь главное — произвести шум. Совет подобен сказочной стране, где нет эха. Иногда там даже не слышишь собственного голоса.

Они не хотели, чтобы он защищался. Они хотели, чтобы все прошло как можно более пристойно, к максимальной выгоде для обеих сторон. Никто никого не будет обвинять. Развод без скандала — залог новых браков.

Марк перелистал до конца свои заметки. Он продумал все еще в Немуре, но теперь яснее, чем когда-либо, понял, что ему придется яростно нападать, чтобы получить возможность защищаться. В комнате Полетты зазвонил телефон. Он услышал, как она что-то сказала в трубку, и по шуму отодвигаемого стула понял, что она встала. Но сам он еще продолжал сидеть. Он испытывал лишь легкое облегчение, хотя думал, что очень обрадуется. «А ведь, собственно говоря, я должен бы быть счастлив, что это томительное ожидание, наконец, кончилось». На улице было так пасмурно, что Марк едва различал балкон дома напротив и медную табличку на дверях частного сыщика — только это он и видел в течение десяти лет из окна своего кабинета.

— Господин Этьен…

— Хорошо, — сказал он, — я иду.

— Нет. Это звонил господин Брюннер. Он хочет повидать вас до заседания совета. Он ждет вас в комнате номер пятьдесят четыре.

— A-а… Хорошо.

И Марк несколько растерянно посмотрел на Полетту.

Оранжевая с синим «сото» въехала во двор. Машина была не последнего выпуска, и, по-видимому, за ней плохо следили. Должно быть, она долго ходила по плохим дорогам. «Сото» остановилась на желтом прямоугольнике, который Драпье приказал нарисовать на асфальте там, где он ставит машину. Женеру это никогда не пришло бы в голову. Человек старого закала, он не хотел, чтобы другие стесняли себя ради него. Во всяком случае, он старался все делать так, чтобы ни у кого не создалось такого впечатления.

Драпье захлопнул дверцу. Марк был очень удивлен, узнав, что Драпье скоро исполнится шестьдесят три года. На вид ему можно было дать не больше пятидесяти. Это был высокий, грузный мужчина с резкими жестами и с румянцем во всю щеку, как у деревенского здоровяка. Держался он всегда прямо, втянув живот и выпятив грудь, как человек, которому надо поддерживать репутацию силача. «Репутацию мексиканца», — подумал Марк. Драпье хотел, чтобы все знали, что он приехал из Мексики. Он всерьез считал, что это поднимает его престиж. Но было также ясно, что он придавал непомерно большое значение физической силе. Есть такие фанатики бицепсов. Драпье носил костюмы в обтяжку, чтобы видна была ширина плеч и игра мускулов. Стригся он очень коротко, ежиком, и подбривал затылок.

Поднявшись по широким ступеням к подъезду банка, Драпье вдруг резко обернулся.

Марк отошел от окна. Он вышел из кабинета, пересек коридор и постучал в дверь пятьдесят четвертой комнаты. Господин Брюннер сидел в кресле. Он приходил в банк только в дни заседаний административного совета и, кокетства ради, вел себя так, словно был в гостях. Марк не помнил, чтобы он когда-либо сидел за письменным столом. Господин Брюннер сидел, положив ногу на ногу и скрестив руки. На коленях у него лежал последний номер газеты «Банк д’Ожурдюи». Он никогда ничего не делал, поджидая кого-нибудь, он просто ждал. Именно это так раздражало вас, когда вы приходили к нему.

— Здравствуйте, Марк, — сказал господин Брюннер.

Брюннер был кузеном Женера. Только этим Марк мог объяснить то, что Брюннер назвал его «Марк». Правда, это была достаточная причина, потому что Брюннер во всем поступал, как его кузен. «И я тоже, — подумал Марк. — Я принадлежу к клану Женера, хочу я этого или нет. Я их человек с тех пор, как они стали называть меня по имени». Посторонние люди тоже так думали. Марк неоднократно убеждался в том, что в нем видят полномочного представителя группы Женера, думают, что он выступает от имени всей группы. К тому же господин Женер относился к нему так по-отечески, что Марк стал считать его чем-то вроде дяди. Предки Брюннеров и Женеров приехали из Австрии так давно, что память об этом событии уже стерлась. Они не могли бы объяснить, по какой линии приходятся друг другу кузенами. Видимо, все их родство в конечном счете сводилось к австрийскому происхождению и протестантскому вероисповеданию. «Трудно сказать, в самом ли деле мы родственники, — говорил господин Женер. — Да это и не важно. Важно, чтобы все считали, что мы одной крови». Поэтому стоило одному из них войти в какой-нибудь комитет, как тотчас и другой занимал в нем место. Во всяком случае, так все предполагали. А это, по сути дела, было то же самое. Марк помнил, что несколько операций удались Женеру только потому, что его считали влиятельным в некоторых акционерных обществах, в которых Брюннер был членом правления.

Нельзя сказать, что господин Брюннер был яркой личностью. Это был человек маленького роста, с лицом, напоминавшим сжатый кулак, с бесгубым ртом и острой клинообразной бородкой. Он одевался у того же портного, что и Женер, но так и не постиг, что полосатая рубашка требует гладкого галстука. В тридцатых годах он некоторое время был членом парижского муниципалитета и с той поры сохранил пристрастие к высокопарному слогу и к так называемым «конфиденциальным разговорам», когда собеседники шепчутся, стоя нос к носу и держа друг друга за пуговицу пиджака. По мнению Марка, Брюннер не имел представления о многом таком, что было известно Женеру чуть ли не с колыбели, и это относилось не только к выбору галстука.

— Вы меня звали?..

Господин Брюннер привстал и протянул руку Марку.

— По этому поводу? — спросил Марк, указав на газету «Банк д’Ожурдюи».

— Да, мой добрый друг, и по этому поводу. Боюсь, что сегодня у нас будет нелегкий денек. Но успокойтесь, нам случалось выпутываться и из более тяжелых положений. Вы, надеюсь, понимаете, что, нападая на вас, хотят нанести удар нам?

— Не знаю, — сказал Марк, — откровенно говоря, не знаю.

— Дитя!

Брюннер часто называл Марка «дитя» (это была одна из тех фамильярностей, которые он себе позволял, чтобы быть с Марком также накоротке, как Женер, хотя как раз Женер никогда не обращался с Марком так фамильярно). Это раздражало Марка.

— Я вас слушаю, — сказал Марк. — Что вы хотите спросить?

Брюннер знаком показал Марку, чтобы тот подошел к нему и сел рядом с ним, совсем рядом, а затем спросил тихим голосом, почти шепотом:

— Марк, вам знаком некий Эдуард Морель?

— Да. Мы вместе учились на экономическом факультете.

— Вместе учились?

— Да. А почему вы спрашиваете?

— И вы были в хороших отношениях?

— Да, в довольно хороших.

— Вы и сейчас с ним встречаетесь?

— Нет.

— А известно ли вам, что он коммунист, что в январе он избран депутатом парламента и слывет уж — не знаю, справедливо это или нет, — хорошим специалистом в финансовых вопросах…

— Я знаю, — перебил его Марк. — Ну и что?

— Утверждают, что вы и сейчас с ним встречаетесь.

— Кто утверждает? Этот листок?

— Да. Здесь написано, что по субботам вы вместе обедаете.

С минуту Марк молчал. Ведь и в самом деле он недавно повстречал Мореля. Случайно. На улице. Это было, насколько он помнит, в конце января. Марк поздравил Мореля с избранием в парламент.

«Все еще работаешь с Женером?» — спросил его Морель. «Нет». — «А с кем же?» — «С Драпье». — «Поздравляю, — усмехнулся Морель. — Превосходный человек!» — «Сперва я не знал…» — «Чего не знал? — перебил Марка Морель. — Не огорчайся, старик, один другого стоит. Женер и Драпье — два сапога — пара. Когда они тебя выставят, приходи ко мне. Я тебе обрисую этих типов». — «Ладно! Но обойдусь без портрета. Я предпочитаю видеть их в натуре», — сказал Марк, и они расстались.

Марк решил, что этот разговор не касается Брюннера.

— Я обедаю с Морелем не только по субботам, но и по понедельникам и вторникам, а иногда и по четвергам. Это я его информирую. Я сообщаю ему самые ценные сведения, которыми располагаю. Именно поэтому он и слывет хорошим специалистом. К тому же я пишу тексты всех его парламентских речей. И, быть может, вам будет любопытно узнать, что я присутствую на всех заседаниях Центрального Комитета партии в качестве эксперта по вопросам финансов…

— Бросьте, бросьте, — сказал господин Брюннер. — Чего вы лезете в бутылку? Мы же с вами прекрасно знаем, на что способны эти господа, чтобы вам повредить.

— Если вы это знаете, зачем вы читаете их гнусный листок? Почему вы считаете необходимым задавать мне эти вопросы?

— Я хотел лишь убедиться в том, что вы не встречались недавно с Морелем.

— Разве вы не понимаете, господин Брюннер, что именно в этом я вас и упрекаю.

Брюннер придал своему лицу самое добродушное выражение.

— Меня, Марк? — переспросил он мягко. — Меня?

— Это господин Женер поручил вам спросить меня о Мореле?

— Нет, это я вас спрашиваю. Видите ли, Марк, я хорошо все обдумал. Было бы очень глупо дать им возможность первым поднять этот щекотливый вопрос.

— Будьте спокойны: они этого не сделают.

— Я хотел бы быть в этом так же уверен, как и вы. Но не боитесь ли вы…

— Нет, не боюсь, напротив, я надеюсь на это.

— Вы с ума сошли!

— Я и сам так думал. Я так думал еще минут пять назад, но теперь я знаю, что не сошел с ума.

— Так, значит, вы хотите скандала? Я вас предупреждаю, что господин Женер не потерпит, чтобы вы валяли дурака.

— Мне это совершенно безразлично. Ведь меня, а не господина Женера обвиняют в передаче сведений Морелю.

— Но Женер и вы — это одно и то же.

— Нет.

— Целятся ведь в него. Кто вы такой? Что вы собой представляете?

— Ничего, — сказал Марк. — Это правда. Но можете ли вы понять, что иногда чувствуешь себя счастливым оттого, что ты никто, счастливым и свободным?..

Брюннер снисходительно улыбнулся.

— Пытаюсь себе это представить.

— Боюсь, что вы на это неспособны.

— По-вашему, видимо, я вообще мало на что способен. В сущности, вы никогда меня особенно не жаловали. Но это в конце концов не имеет значения. Вы меня плохо знаете… Очень плохо… Но я заклинаю вас…

В дверь постучали. Это был служитель, который сообщил, что заседание совета начинается, Марк встал.

— Одну минутку! — прошептал Брюннер. — Я вас торжественно заклинаю: не горячитесь! Пусть они первыми раскроют свои карты. Не нападайте на них. Если вы окажетесь в трудном положении, дайте мне знак, я потребую устроить перерыв. Мы с вами посовещаемся и вместе решим, что делать. Договорились?

Марк не ответил.

— Значит, договорились? — спросил Брюннер.

— Пойдемте, — сказал Марк.

— Извините, мне придется немного задержаться. Я сейчас приду.

— Понятно, — сказал Марк. — Вам нежелательно явиться туда вместе со мной.

— Напрасно вы нервничаете! — с упреком сказал Брюннер.

В лифте, поднимаясь в зал заседаний совета, Марк встретился с Ле Руа.

— Где ты сегодня обедаешь? — спросил Ле Руа.

— У Женера.

— А вечером ты будешь свободен?

— Нет, не думаю.

— Знаешь, кого прочат на твое место?

— Нет.

— Какого-то Флежье.

— Первый раз слышу это имя.

— Скорей всего какой-нибудь мексиканец.

— Наверно. Я огорчен за тебя.

— Пустяки. Это не имеет значения. Да я об этом всерьез и не думал. Даже если бы они мне предложили это место, я бы отказался. Конечно, мне это было бы нелегко, но все же, мне кажется, я нашел бы в себе силы отказаться.

— Ты сам не знаешь, что хочешь, — сказал Марк.

Ле Руа дрожащими пальцами коснулся руки Марка, как бы не решаясь ее пожать, и от этого робкого прикосновения Марку стало как-то не по себе. «Ну? — сказал он. — Ты пожмешь мне, наконец, руку или нет?» Ле Руа ответил нервным смешком, который Марк и ожидал услышать.

— Мне стыдно, Марк. Постарайся забыть то, что я сказал, когда был у тебя. Ведь в конце концов ты будешь драться и за нас…

— За кого — за вас?

— Ну, как бы сказать…

Лифт остановился. Марк распахнул дверцы.

— Ступай вперед, — сказал он.

— Почему?

На другом конце коридора суетились служители, как это обычно бывало в дни заседаний совета. Марк заметил, что из зала вынесли зеленые растения. Кадки стояли вдоль стен на расстоянии пяти-шести метров одна от другой.

— Ступай вперед, — повторил Марк.

Марк медленно пошел по красной ковровой дорожке мимо кадок с декоративными растениями. Он ответил на приветствия служителей, стоящих у дверей, и вошел в просторный зал с лепным потолком. Марк вспомнил, с каким волнением он впервые переступил порог этого зала. Он вспомнил также, как господин Женер поддержал его в тот день, представляя собравшимся.

— Вот господин Этьен, господа. Он впервые присутствует на заседании совета. Вполне понятно, что он волнуется и рассчитывает на ваше снисхождение.

— О, — ответил ему хор голосов, — он недолго будет нуждаться в нашем снисхождении.

— Да, не очень долго, — сказал господин Женер, — нам повезло. По-моему, господин Этьен для нас просто находка.

Марк сел на свое место, спиной к камину. Прежде, при Женере, камин топили дровами перед каждым советом. В ожидании начала заседания все обычно толпились возле него, протягивали руки к огню, болтали. Можно было подумать, что все это происходит в прошлом веке. И от этого потом в деловых спорах сохранялся все тот же обходительно-вежливый, чуть старомодный тон. Это была хотя и пустяковая, а все же удачно найденная деталь. Но в этот день в камине не потрескивали дрова, а только листовое железо внутренней облицовки от ветра стучало о кирпич. Несмотря на гул голосов, Марк четко слышал за спиной этот сухой стук.

— Не волнуйтесь, дорогой Этьен, — шепнул на ухо Марку господин Оэттли, — мы не намерены раздувать это дело.

У Оэттли было постное выражение лица и слегка отвислая челюсть. Он жил неподалеку от банка и заходил сюда по-соседски. От него пахло жасмином.

Ле Руа с угрюмым видом сидел в углу.

Брюннер быстро вошел в зал. Ссутулившись, он сел на свое место, ни на кого не взглянув. Было ясно, что он один представляет всю оппозицию.

Драпье прервал разговор с Ласери и Ласко, подошел к «П»-образному столу и, засунув руки в карманы, сказал:

— Господин Брюннер, я, кажется, предупредил всех, что заседание совета начнется в десять. Сейчас уже семь минут одиннадцатого.

Затем он приказал служителям закрыть двери зала.