В юротделе только и говорили, что о том, как отпустили Франка. Расследование продолжалось. Кэти ничего не хотела слышать об этом, и под предлогом тайны следствия заперлась в своем кабинете, который все же не уберег ее от встречи с Франком, он явился устроить ей скандал. Он обвинил ее в том, что она настроила полицейских против него, что рассказала им о его отчаянии, которым он с ней поделился, когда Малу ушла. Он назвал ее бесчестной и страшной женщиной. Каким бы глубоким ни было его горе, он никогда не убил бы человека, а тем более друга. Он говорил: «Я не думал, что ты так поступишь, я не думал, что ты на такое способна». Как будто обвинял ее в преступлении. Она ответила, что ее тоже уводили под руки полицейские. «Но тебя ни в чем не обвиняли, тебя не допрашивали, ты не проводила ночь за решеткой»… — интересное слово. Она ответила, что по последней информации преступление было совершено мужчиной.

— Да, — сказал Франк, — мужчиной с собакой.

Это было уже известно — мужчина с собакой. Она не желала знать, каким мужчиной, она не желала знать, какой собакой. Но пришлось. Когда она пошла в булочную за хлебом, увидела на двери магазина фоторобот пса. Развернулась. Хлеба в тот день так и не купила, а фоторобот висел на дверях всех магазинов, он был расклеен на всех заправках, на кассах супермаркетов. Последняя попытка, она пытается убедить себя в том, что это мог быть другой пес, который просто очень похож на собаку Джеффа. Этот явно темнее, чем тот, которого она знала. Но ошибки быть не может. Это точно собака Джеффа. Она заплакала, и ее видели плачущей на улице, думали, что это из-за смерти мужа, ее было жалко, можно было только посочувствовать.

— Почему, — спросила судья, — вы сразу же не пошли в полицию и не сказали, что узнали пса? Судьба преподнесла вам второй шанс выйти сухой из воды, доказать вашу благонамеренность.

— Я не была уверена.

— Не были уверены!

— Я же уже ошиблась один раз… насчет Франка.

— Вы знали, что он тут ни при чем. Франк — это ложный след, по которому вы специально направили полицию. А собака могла бы помочь установить истину.

Как могла она объяснить ситуацию, не скомпрометировав себя. Она же была знакома с этим мужчиной, кормила собаку, мужчина бывал у нее каждый день, они часто созванивались, и он даже звонил ей утром в день совершения преступления.

— Если вам действительно нечего было скрывать, вы могли об этом заявить в полицию. Против вас свидетельствуют как раз эта недосказанность, полуправда, шитые белыми нитками секреты. Что тут плохого, что вы знаете убийцу собственного мужа, если вы никак не причастны к произошедшему? Вы должны были рассказать все то, что говорите сейчас нам, вам бы поверили…

Она сама себе не поверила бы. Она не могла понять, ее желание не видеть Тони, и того хуже, избавиться от него, чтобы он страдал, кричал, молил о помощи, страдал в тысячи раз сильнее, чем заставил страдать ее, это желание, которое она никогда по сути не выражала во всей его ясности, возможно, оно само воплотилось в жизнь по воле дьявола. Она не убивала своего мужа, она ничего не сделала, чтобы это произошло, но она желала этого всеми фибрами своего существа, и кто-то это услышал, кто-то понял, кто-то исполнил со всей жестокостью и точностью ее страшное желание.

— Я очень страдала, когда Тони бросил меня, — вздохнула она.

Она так страдала, что если бы он умер в автомобиле, въехавшим в платан, она бы не утешилась, даже если бы его велосипед трагически сорвался со скалы, если бы аневризма аорты разорвалась чистенько, гладенько, «О-оп!» и все, когда он был в ванной. Кровожадное убийство, совершенное оружием, предназначенным только для диких кабанов, крайняя жестокость преступника, который стреляет прямо в лоб, обезглавленное, разорванное на части тело, это едва ли сопоставимо с той злостью, которую породил в ней Тони. Она и мечтать не могла о более точном убийстве.

Злость клокотала в ней, захлестывала полностью, ни с чем не сравнить, она стирала все другие чувства, Кэти была способна испытывать только злость. Она злилась, когда практикантка вдруг брала больничный — «Чтоб ты сдохла!», злилась на коричневую жабу, от которой ее просто трясло — «Чтоб ты сдох!», злилась на мать, которую нужно было упрашивать, чтобы она хоть чем-нибудь помогла — «Чтоб ты сдохла!», злилась на ребенка — «Хватит реветь, сейчас ты у меня будешь жрать подгузники вместе с дерьмом!». Злилась на женщину, которая заняла ее место на парковке, на булочницу, которая размеренно отсчитывала сдачу, на аптекаршу, которая уходила в кладовку за лекарством и пропадала на час — «Мне до завтра ждать?». Кэти измучилась злостью, которая проникла во все части ее тела. Она была натянута, как струна, челюсти скрипели, кулаки сжимались, ногти впивались в кожу ладоней. Она только и делала, что постоянно сдерживала себя, чтобы никто не догадался, как же желала она им всем смерти, страданий, чтоб они провалились все сквозь землю.

Однако внешне никогда она еще не казалась такой спокойной и сдержанной, единственное, что она позволяла себе — это слезы. Плакала она везде, но не охрипшими рыданиями, нет, длинными и мягкими слезами, которые стекали по ее осунувшемуся, как думали многие, от усталости лицу. Практикантка просила дать больничный не во время — Кэти плакала. «Вы хотите, чтобы я осталась?» — спрашивала та виноватым тоном. Жаба приносила ей бумаги на подпись — она плакала. «Ну что же ты, — пытала счастья жаба, — не доводи себя». Она плакала в булочной, пока продавщица бесконечно считала сдачу. «Что-то не так?». Плакала в аптеке. «Не хотите попробовать успокоительное на травках, никакой химии?». Плакала при матери — «Не строй из себя великую страдалицу!». И ребенок все плакал, и плакал вместе с ней.