1

На долю России в двадцатом веке выпали страшные испытания, которые она, не смотря ни на что, смогла выдержать. Здесь и политическая нестабильность, и смута, развал всего государства, его восстановление на социалистических началах, коллективизация и индустриализация, которые привели к выселению миллионов кулацких семей, чудовищный голод в Поволжье, затем еще один, внутрипартийное противостояние, завершившееся чистками тридцатых годов.

Совершенные в этот период преступления принято использовать для дискредитации не только СССР, но и всего коммунистического движения, вплоть до полного приравнивания его к фашизму, для чего в оборот ввели термин тоталитаризм. Однако серьезные исследователи, а не предвзятые и заинтересованные в пропаганде необъективной точки зрения, всегда указывали, что для подобного уравнения не имеется оснований. И на то имелись серьезные причины.

Во-первых, в отличие от Германии Россия пережила страшную гражданскую войну, которая оставила глубокий отпечаток в народной памяти. Две стороны конфликта - красные и белые - питали друг к другу искреннюю и сильную ненависть. По окончанию войны поддерживающие проигравшую сторону зачастую возвращались на прежнее место жительства. И не редко встречали там ярых сторонников красных, которые жаждали мести даже сложившим оружие белым. Суды в двадцатые годы, как правило, снимали с большинству бывших сторонников Колчака и Деникина обвинения и отпускали. Расстрел регулярно заменялся тюремным сроком в десять-пятнадцать лет. Властью был взят курс на разрядку обстановки внутри страны в надежде избежать новой вспышки насилия. В известной степени это удалось- нападения на представителей новой власти постепенно снижались, акты террора против коммунистов на местах к середине двадцатых наблюдались редко. Однако будучи крестьянской страной, Россия представляла неудачное место для построения социализма - отдавать хлеб за бесценок жители деревни не хотели, а между тем вся система хозяйствования была построена на администрировании цены как на хлеб, так и на зерно. Причем цены назначались гораздо ниже мировых и удерживались на этом уровне за счет монополии государства на внешнюю торговлю. Не удивительно, что крестьяне не рвались наращивать производство зерна, в связи с чем и произошли кризисы хлебозаготовок во второй половине двадцатых, приведшие Сталина, уверенного в наличии у крестьян громадных излишек которые те утаивали, к мысли о необходимости насильственной коллективизации. Следует отметить, что идея эта была неоригинальной и принадлежала левой оппозиции, считавшей, что темпы индустриализации в стране недостаточны.

Существовала, однако, и другая точка зрения, согласно которой кризис хлебозаготовок был вызван искусственно заниженной ценой на хлеб, а отнюдь не жадностью крестьян. Для решения проблемы хлебозаготовок достаточно было просто поднять цену на хлеб. Да, темпы индустриализации придется снизить, но конфликт между городом и деревней будет разрешен мягко и на взаимовыгодной основе. Дискуссии по этому поводу не утихали вплоть до двадцать девятого года, когда был взят курс на принудительную коллективизацию, что окончательно разрушило экономическую систему, сложившуюся в период нэпа.

Разумеется, подобное радикальное решение не могло пройти бесследно, тем более в стране, пережившей, пожалуй, самую страшную гражданскую войну в истории. Агрессивная пропаганда из центра легла на благодатную почву, ненавистники стали докладывать на своих соседей, а власть использовала этот порыв населения в своих целях. Некоторым припомнили беляцкое прошлое, другим мелкое воровство, третьим спекуляции с зерном. В начале тридцатых было сослано за Урал и в Казахстан порядка двух миллионов человек. Это помогло - не смотря на голод, возникший из-за низкого урожая и, отчасти, неадекватной реакции власти, уверенной, что урожай значительно выше и принявшейся отбирать излишки хлеба у крестьян, темпы роста индустрии оказались самыми быстрыми за всю истории России. К окончанию второй пятилетки в СССР была построена современная промышленность, благодаря которой удалось победить в войне и первыми выйти в космос.

С другой же стороны, практически потухший гражданский конфликт вспыхнул с новой силой. Люди ополчились друг на друга, у соседей появились личные счеты, люди показали свои худшие стороны. Вторая волна кризиса началась в тридцать пятом году с убийства близкого друга Сталина Сергея Кирова. Сегодня не остается никаких сомнений в том, что он был убит сумасшедшим с манией величия. Однако его смерть была использована для разрешения противоречий и во внутрипартийной среде, а затем в армии. Сначала на Первом Московском процессе в числе прочих были приговорены к расстрелу лидеры левой оппозиции Зиновьев и Каменев. Затем, на Втором Московском процессе, левая оппозиция была разбита полностью, к смертной казни приговорены еще ряд ее сторонников, в частности Пятаков и Серебряков. Наконец, на Третьем Московском процессе был положен конец правой оппозиции - смертная казнь стала карой Бухарина, Рыкова и Томского. Все названные лица были видными большевиками и активными функционерами партии как во время революции, так и до нее.

Аналогичным образом были проведены процессы в армии, казнены маршалы, хорошо проявившие себя в Гражданскую войну, в том числе Тухачевский, считавшийся главным военным теоретиком РККА.

Практически все казненные были реабилитированы впоследствии, хотя находятся люди, уверенные в том, что обвинения имели под собой реальные основания. К сожалению, никаких сколь-нибудь убедительных доказательств последнего привести никому не удается, а в ряде случаев признания подсудимых превращались в фарс. Так, например, Бухарин в последнем слове общими фразами признал свою вину, но тут же отказался от нее по каждому вменяемому ему частному эпизоду. Показателньо так же, что многим фигурантам Московских процессов вменялось в вину убийство Кирова, к которому они никак не могли быть причастны.

Таким образом, никаких оснований верить обвинительным заключениям нет. Абсолютное большинство казней, совершенных в период с тридцать пятого по тридцать восьмой, являются своеобразным продолжением гражданской войны, а действия власти, в частности Сталина, преступными.

Часто к этой вине пытаются присовокупить и другую. Например, рассказывают, что если бы не репрессии, катастрофы сорок первого не было, ведь удалось бы сохранить компетентных руководителей. Подобная точка зрения не выдерживает критики. Найти замену маршалам было возможно, причем в ряде случаев лица, пришедшие на смену расстрелянному высшему командному составу, были компетентнее своих предшественников в вопросах ведения современной войны. Что же касается младшего командного состава, то его нехватка в любом случае ощущалась бы очень остро, количество расстрелянных составляло считанные доли от числа выпускников. Поэтому даже если согласиться с мыслью, что начало войны без репрессий прошло бы лучше, то улучшения эти вряд ли были бы ощутимыми.

Далее, ухватываясь за кровопролитие тридцатых, пытаются дискредитировать советскую власть и приравнять ее к власти фашистов в Германии. На том же основании можно приравнять преступления других народов к фашистским. Например, колониальная политика Британии вела к гибели коренных жителей иногда миллионами, но никто не считает королеву Викторию тираном и деспотом. Американцы безжалостно уничтожали индейцев, на этом основании никто не приходит к выводу о тоталитарной природе либерализма. Имеется даже заготовленный ответ: мол, колониалисты действовали против представителей чужого народы, лидеры тоталитарных государств убивали собственных граждан. Только непонятно, что это меняет - ведь и там, и там гибли люди, зачастую миллионами. Почему одни действия следует считать более преступными, чем другие? Наконец, почему закрываются глаза на кардинальные различия между интернациональной коммунистической и националистической фашисткой риторикой, экономической политикой, разными этапами развития, международной обстановкой, историческими особенностями развития Германии и России?

Не может быть никаких сомнений в том, что концепция тоталитаризма при внимательном рассмотрении не выдерживает критики и является способом дискредитации коммунистических и вообще левых идей.

Также не стоит забывать, что приход к власти большевиков явился следствием неэффективной экономической политики царской России, когда средства, растрачиваемые на потребление знатью, могли быть направлены на индустриализацию. Российская Империя экспортировала в два раза больше зерна, чем СССР, при этом росла медленнее. Даже нэп с его полумерами позволил увеличить потребление продуктов питания, благодаря резкому снижению их экспорта. И революции, и гражданской войны можно было избежать, если бы царское правительство озаботилось глубокими реформами как на селе, так и в сфере построения современной индустрии. Однако сделано это не было. В итоге крестьяне поверили тем, кто обещал самые радикальные реформы - большевикам.

Многие выпускают из виду, что преступления большевистского режима в целом таковыми не воспринимались, энтузиазм, с которым встретили индустриализацию рабочие, имел и обратную сторону - люди искренне верили в наличие врагов в советском обществе и были готовы активно содействовать их уничтожению, отчего и наблюдалась эпидемия доносов, на людей, зачастую непричастных ни к каким антисоветским организациям.

Свою роль сыграла и жажда мести - как уже говорилось выше, бывшие участники белого движения проживали на прежних местах и их враги, не сумевшие расквитаться с ними в двадцатые, решили воспользоваться возможностью, представившейся в тридцатые.

В тридцать седьмом году чистки развернулись полным ходом, обстановка в стране была накалена, люди были полны подозрений, недоверчивы и зачастую агрессивны по отношению к носителям идей, отличных от их собственных. Именно в этот период произошла колоссальная вспышка насилия, не имевшая примеров в истории России, затухшая только к тридцать девятому году.

2

5 ноября 1937 года. СССР, Ленинград.

Холодно. Бодрящий ветерок гуляет по каменному, обдуваемому со всех сторон мосту. Из переулка, прилегающего к нему, показывается полураздетый юноша. На ногах легкие летние коричневые брюки, верх прикрывает только тельняшка. Обут в калоши, больше всего напоминает сбежавшего из психиатрической больницы пациента. Синие, почти как у новорожденного, мечтательные глаза мрачны, брови собрались у переносицы, губы дрожат, он бормочет что-то себе под нос.

Сонный дворник, сметающий пыль и редкую листву, замечает приближающегося юношу, удивленно глядит на него.

- Прости, прости, прости, - разбирает дворник, когда тот проходит рядом.

Пожав плечами, дворник еще некоторое время следит за прохожим, после отводит взгляд и продолжает свою работу. Юноша же быстрым шагом пересекает мост, бросив быстрый взгляд в неспешно бегущие воды Невы, замирает. Рождается идея, как все исправить, загладить свою вину, защитить честное имя отца и деда от мерзкой клеветы. Юноша замирает в нерешительности, тянется дрожащей не от холода, а от нервного напряжения рукой к горлу, никак не может принять решение. Чтобы обрести твердость и поступить, как подобает, он решил напомнить себе, с чего все началось, стал прокручивать в голове картинки прошлого, которые привели его в сегодняшний день, на этот обдуваемый со всех сторон ветром мост.

...

Внук генерала Станислава Яковлевича Шорохова, Андрей, как внуки многих видных советских деятелей, поступил в обычную часть, пытался скрыть свою принадлежность к семье высокого начальника. Служил он ни хуже и ни лучше других, нареканий не получал, с армейскими задачами справлялся исправно. Мечтал пойти по стопам деда и деда, продолжить службу, стать офицером. Хотел это не только ради себя, но и в память об отце, простом солдате, погибшим во время конфликта на КВЖД. Однако далеко не все нравилось ему в армейской действительности, далеко не со всем он мог согласиться. И если дома, в Ленинграде, он вращался в кругу людей, которые старались казаться лояльными установившемуся режиму, здесь, в армии, приходилось слышать неаккуратные слова некоторых солдат.

- Согнали всю семью в Казахстан, а я за них воевать должен, - как-то ненароком бросил один мрачный парень.

- Зерно отбирали, когда самим есть было нечего, - доверившись Андрею, рассказал второй.

- Отец говорит, куда не сунься, всюду взятки. И не поймешь, говорит, то ли советская власть, то ли по-старому все осталось, - жаловался третий.

- Оно-то жить может и стало легче, да вот только все равно голодно. Хлеб с опилками на моем веку еще не раз есть придется, - рассуждал четвертый.

- Куда не сунься, везде справку дай-подай. А где я эту справку возьму, спрашивается? Неужто попроще нельзя, подоступнее народу, - возмущался пятый.

Эти слова резко диссонировали с официальными заявлениями власти, провозглашавшими построение социализма. Ну, разве могут при социализме есть хлеб с опилками, в самом-то деле! Разве ж при социализме останется взяточничество, сутяжничество, издевательство бюрократов над простыми людьми? Не о таком социализме писал Ленин, не такой социализм обещали Маркс и Энгельс!

"Мне живется неплохо, но ведь я в стране не один, - думал после таких разговоров Андрей. - Все друг на друга докладывают, бояться даже другу довериться. Вот и сейчас не поймешь, провокаторы они или душу изливают. Если изливают душу, то неправильно мы все делаем, ой неправильно".

Легче было поверить, что его собеседники провокаторы. Ведь дед предупреждал, что у него много врагов, у самих руки коротки, потому попытаются добраться до него через Андрея.

- Ты, Андрюша, в армии рот на замке держи. Сам не доноси, и повода на себя доносить не давай. Клеветников в части встретишь, сторонись, не поддакивай, от разговора уклоняйся. Все одно, правду говорят или спровоцировать тебя хотят, с такими "друзьями" тебе не по пути.

И первое время Андрею удавалось следовать этому совету. Он уклонялся от политических разговоров, но охотно беседовал на темы житейские. На этом и попался. Больно сильно посочувствовал одному пареньку, у которого вся семья от голода в тридцать втором умерла, сам чудом спасся. Заметив в Шорохове чуткость, на него обратил внимание солдат лет двадцати четырех, отправившийся на службу после учебы, Вадим Черницын. Он был щупленький, но упрямый, политически подкованный и искренне интересующийся марксизмом человек. Не отличался особым умом, но был убедителен, хорошо говорил, умел расположить к себе слушателей.

Андрей с ним быстро сдружился, стал доверять и очень скоро начал делиться сомнениями и сокровенными мыслями.

- Сам бы не видел, не поверил бы, но ведь люди бедно живут, очень бедно, - выдавил он из себя. - Сколько лет уж страна надрывается, а все никак не родит. Говорят, производство у нас очень быстро растет, сами себя обеспечиваем товарами, а на деле-то от зарплаты до зарплаты живем. Товарища Сталина героем делают, а я вот читал...

- Т-ш-ш, - Вадим приложил палец к губам. - Ты такие переговоры в казарме не веди, позже поговорим, где-нибудь в сторонке.

И они стали разговаривать. Оказалось, оба придерживаются схожих взглядов. Оба читали запрещенную литературу и о голоде, о котором в официальной прессе ничего не говорилось, знали многое. Правда не подозревали, что по большей части то небылицы.

- Мы с тобой большевики-ленинцы, троцкисты по-сталински - как-то заявил Черницын. - А Сталин обычный фашистский диктатор. Потому нам и нужна новая революция, чтоб уж настоящих коммунистов к власти привести.

Андрей поддакивал, делился идиллическими картинами, которые рисовало его воображение, Вадим подхватывал и развивал. Они мечтали о сытой жизни для всех, соглашались, что отбирать у мелкобуржуазных крестьян хлеб правильно, но не так, как делал Сталин.

- Не до голода же доводить, в самом деле. Забирать только в меру! - настаивал Андрей.

- Нет, брат, до голода нельзя, конечно, но если крестьяне сплошь контра, то и церемониться с ними не стоит. Потому как коммунизм с такими не построишь, богатеи ведь сплошь мешочники - наготовят зерна на десять ртов и продают в три дорога, когда остальная деревня голодает.

- С такими не стоит церемониться, это да! - поддерживал Андрей.

Черницын пересказывал ему содержания бюллетеней оппозиции, которые он читал в самиздатовском варианте в студенческие годы, нахваливал Троцкого.

- Вот он голова, истинный ленинец. Будь он у власти, индустриализация началась бы раньше, а голода и вовсе не было. Так гладко пишет, умно, остро! - делился своим мнением Черницын.

- Если так, взгляды эти распространять нужно, а не прятать, - заявил Андрей. - Я парочку ребят знаю, которые колеблются, не верят всему, что пишут в "Правде", вот их и привлечем.

- Да ты что? Если сдадут, нам расстрел светит!

- Струсил? Теперь, когда мы друг другу столько наговорили, назад поворачиваешь? - разочарованно спросил Андрей.

- Не струсил, просто голову на плаху отправлять не хочу. Тут вся рота сплошь стукачи.

- А чего ж тогда ты мне обо всем этом стал рассказывать? Откуда узнал, что я не стукач?

Вадим пожал плечами.

- Глаза у тебя честные.

- Вот и я приведу ребят с честными глазами.

Черницын задумался, потом кивнул.

- Ну, хорошо, будь по-твоему, попробуем в тайне от начальства ленинский кружок организовать. Только Андрей, тут осторожным надо быть, только проверенных на встречи приводить.

- Не дурак, без тебя все знаю, - отмахнулся Шорохов.

Так Андрей оказался втянут в деятельность нелегального троцкистского кружка, за причастность к которому могли и расстрелять.

Их число очень быстро выросло до тридцати человек. Удивительно, но никто не донес, целый год они продолжали общаться между собой. Высказывания становились все резче, многие перестали таиться. Оказалось, дети кулаков искренне ненавидели действующую власть, готовы были с орудием в руках воевать против большевиков. Андрея подобные разговоры стали пугать. Он-то сам не был против большевиков и коммунизма, его не устраивали лица, оказавшиеся о власти. Свержение же Советов, переход к многопартийности и передача власти крестьянской партии казались ему жуткой крамолой, которую он твердо решил искоренить. Вадим отговаривал его.

- Не время ссориться. Пускай говорят, что хотят. Я кулацких сынков знаю - обидятся и в два счета настукачат, уж поверь.

- Тебе-то откуда знать?

- А я по-твоему откуда такой умный-разумный взялся? Уж в деревне на них насмотрелся. Большевикам я многим обязан, они из меня человека сделали, выучили, окультурили. Воевать с ними не больше твоего хочу. Но ссориться с кулацкими сынками не стану - знаю, что за гнилой фрукт они из себя представляют.

- Не станут стукачить, - отмахнулся Андрей. - Глупости говоришь. Они всех большевиков ненавидят, помогать им не станут.

- Глупости ты говоришь, потому как не знаешь кулацких сынков. Они всех подряд ненавидят, кроме себя. Нос задирают, барчуками держатся и обращаются с простыми людьми как со скотом. А как долг требовать, так они первыми перед любой властью пляски устроят. Знаешь, сколько судьям столы накрывали, чтобы те в их сторону решения принимали? И не смотрели, что судьи-то большевистские. Да и в милицию мигом бежали, если кто угрожать расправой начинал. Очень прошу, Андрей, послушай меня и не ссорься с кулаками. Уж лучше свернуть наш кружок, ничего хорошего из этого не выйдет. Как отслужим, будем думать, а сейчас все больше убеждаюсь, глупостью мы здесь занимаемся.

Андрей поразмыслил над словами Вадима. Хоть разумом и понимал, что Черницын прав, душе хотелось действовать, строить новый, справедливый мир, потому ни от кружка, ни от разговора с кулаками не отказался. Крепко, на грани ссоры, поспорил с двумя-тремя товарищами, они вроде бы признали свои ошибки.

Черницын спор слышал, после появляться в их компании перестал. Как оказалось, правильно поступил: кто-то донес и троцкистский кружок в армейской части открылся. Быстро выяснилось, что Андрей был зачинщиком. Благодаря усилиям деда, удалось смягчить наказание, до дальнейшего разбирательства Шорохову позволили остаться с дедом в Ленинграде.

- Под вашу, Станислав Яковлевич, ответственность, - строго предупредил следователь. - Мы вас ни в чем не обвиняем и не подозреваем, верим в вашу пролетарскую сознательность, а потому доверяем. Но если попытаетесь внука покрыть, не посмотрим на заслуги перед революцией, имейте в виду.

С того дня у деда начались проблемы. Врагми, о которых он говорил, решили воспользоваться ситуацией. Посыпались клеветнические, несообразные обвинения в причастности генерала к воспитанию внука в духе троцкизма. В квартире Станислава Яковлевича дважды проводили обыск, старик сильно нервничал, переживал. Перепуганный больше него Андрей прекрасно понимал, что это его вина. Он уже сто раз раскаялся за свои сомнения, поклялся и перед следователем, и перед дедом, что никогда больше не будет помышлять идти против партии, но ничего не помогло. В начале ноября тридцать седьмого Станислава Яковлевича вызвали на допрос. Старик приехал измученный, белый, с ввалившимися глазами. Ночью у него случился сердечный припадок, пришлось вызывать врача.

Андрей готов был рвать на себе волосы, чтобы хоть как-то помочь деду, выправить ситуацию. Увидев, каким стал его дед после припадка - бледной тенью себя - юноша больше не мог выносить угрызения совести. Проснувшись пятого ноября рано утром, он стал метаться по комнате, одел первые попавшиеся под руку вещи, натянул галоши и убежал из дому, сам не зная зачем.

...

Теперь, стоя здесь, у перил моста он понимал, зачем ушел, увидел выход из сложившейся ситуации. Предав Родину, наплевав на увещевания деда, опорочив память отца, он давно должен был сделать это. Но даже вспомнив обо всех несчастьях, которые выпали на долю его деда, Андрей не мог решиться на последний отчаянный поступок, который мог бы хоть немного обелить фамилию Шороховых.

- Трус, несчастный трус! - прошептал он. - Плести заговор против власти в армии не испугался, а загладить вину боишься. Довел дедушку до припадка, ждешь наверно, когда и он умрет, уж тогда точно решишься!

Андрей наклонил голову, сжал кулаки, стиснул зубы, да так крепко, что услышал треск.

- Нет! Сейчас! - закричал он, вскочил на перила и прыгнул.

...

Станислав Яковлевич спал чутко, потому проснулся, заслышав скрип входной двери.

- Слава, - позвал он, поднимаясь из своей кровати. Никто не ответил. Старик заволновался, кое-как встал, на дрожащих ногах доковылял к комнате своего внука. Сердце снова сжалось после припадка - в комнате никого не было. Ухватившись за дверной косяк, он выбрался в коридор и ухватил стоявший на столе телефон, дозвонился до своего личного шофера и приказал немедленно мчаться к нему. Те восемь минут, пока он кряхтя и вздыхая одевался, показались ему вечность.

- Станислав Яковлевич, - дверь приоткрылась, в образовавшемся проеме возникло лицо Игоря Токарева, шофера Шорохова.

- Заходи скорее! - приказал генерал. - Помоги накинуть китель. Спасибо. Теперь пошли.

- Да что случилось? - озадачено спросил шофер.

- Андрюшка пропал! Ушел поутру незнамо куда. Нужно объехать район, деваться ему некуда.

Вместе с Игорем они спустились в парадную, шофер посадил генерала на пассажирское сиденье, завел шумный двигатель и они тронулись с места.

- Нуда ехать? - спросил Игорь.

- Покружись по улицам, да смотри в оба глаза, - приказал старик, прижимая правую руку к сердцу, каждый удар которого отзывался колющей болью.

Они безрезультатно ездили по улицам и бульварам туда и обратно минут пятнадцать, пока не добрались до примыкавшей к мосту улицы

- Вот он! - обрадовано вскрикнул Станислав Яковлевич, увидев за спинами бредущей по направлению к мосту парочки своего полуголого внука, который застыл у перил. - Езжай туда, да поскорее!

- Едем, - откликнулся Игорь.

Станислав Яковлевич облегченно выдохнул, погладил левую половину своей груди, не отводя глаз от внука. Заслышав шум мотора, мужчина и женщина, видимо, гулявшие по городу, обернулись, Андрей же остался неподвижен. В следующую секунду задумчивость исчезла с его лица, появилась решимость. Станислав Яковлевич насторожился, сердце предательски защемило.

- Нет! Сейчас! - закричал Андрей, залез на перила.

Станислав Яковлевич все понял, знал - они не успеют спасти внука, он потеряет его, последнего родного человека, как когда-то потерял сына. Боль в груди сделалось невыносимой, за грудиной будто бы вспыхнул пожар, генерал Шорохов свалился с пассажирского сиденья на пол автомобиля.

...

Пальцы коснулись тельняшки, ладонь скользнула в область подмышки, сжалась, вцепившись в плечо.

- Держи его, Арчи!- заголосила Наташа. - Сам не упади!

Перевесившись через край периллы, англичанин ухватился второй рукой, сумел затащить брыкавшегося юношу обратно на мост. Он выкрикивал что-то по-русски, очевидно, ругался, но Арчибальду было все равно: он не понимал ни слова из сказанного, твердо решил воспрепятствовать повторной попытке парня совершить самоубийство. Повалив его на землю, Недвед сильно тряхнул юношу.

- Да угомонись ты! - зло бросил Арчибальд. - Наташа, успокой его, в конце концов!

Та принялась что-то объяснять парню, подбежал дворник, остановился ехавший в их сторону автомобиль. Юноша неожиданно перестал сопротивляться, застыл на месте. Арчибальд отпустил его, поднялся на ноги. Увидел как из водитель помогает выбраться из автомобиля пассажиру - пожилому седому мужчине с большими пышными усами и далеко друг от друга посаженными умными серыми глазами.

Дворник то и дело всплескивал руками и что-то оживленно болта, водитель пристально смотрел на Арчибальда, от чего Недведу стало не по себе. Наташа же растерянно смотрела то на дворника, то на водителя, то на припавшего к юноше старика.

- Что происходит? - спросил ее Арчибальд.

- Сама не понимаю, - ответила она. - Похоже, это отец этого паренька.

Услышав английскую речь, водитель заинтересовался, приблизился к Наташе и стал ее о чем-то расспрашивать. Арчибальд хотел было пойти к ним, но подскочивший с какой-то звериной прытью старик, сжал руку Недведа и стал медленно, торжественно и с придыханием говорить что-то несомненно важное, но абсолютно непонятное англичанину.

- Простите, я не говорю по-русски. Не говорю, - по слогам произнес Арчибальд, будто бы от этого старик выучил бы английский язык. - Подождите секунду. Наташа, помоги мне, пожалуйста.

К радости Недведа, которому шофер не внушал ни малейшего доверия, девушка откликнулась сразу же.

- Он тебя благодарит за то, что спас внука, - перевела она.

Растерянный генерал перевел взгляд на Наташу, улыбнулся, и поглядывая то на нее, то на Арчибальда, продолжил.

- Обещает отблагодарить, как только сможет. Он генерал Советской армии, Святослав Яковлевич Шорохов, слово свое сдержит, - перевела Наташа.

- Что вы, мне ничего не нужно, - улыбнулся в ответ Арчибальд. - Я просто хотел помочь.

Наташа перевела. Генерал расчувствовался, обнял Арчибальда. Произнес еще что-то.

- Никогда бы не подумал, - перевела Наташа, - что после интервенции назову англичанина братом. Зовет в гости.

- Отказывайся! - заволновался Арчибальд. Попадать в поле зрения советских генералов ему совсем не хотелось.

- Может быть, спросить его про профессора Цейнберга?

- Не надо. Сами его найдем. Доверять красным не стоит. Говори, что мы не успели все достопримечательности посмотреть, а нам скоро уезжать.

Наташа кивнула и принялась пересказывать смысл сказанных Арчибальдом слов. Шорохов искренне расстроился, подозвал водителя, что-то ему сказал. Тот мигом достал блокнот, чиркнул на нем ручкой, вырвал лист, передал его Наташе.

- Дает свой номер, говорит, если вдруг что понадобится, сразу ему звонили.

- Поблагодари и уходим, мы и так привлекли к себе слишком много внимание персон, с которыми у меня нет ни малейшего желания связываться.

- Хорошо.

Наташа сумела отделаться от генерала дежурными фразами, он не слишком-то пытался их задержать, затащил своего внука в автомобиль, и стал что-то с ним обсуждать внутри салона. Арчибальд и Наташа переглянулись и, стараясь придать себе беззаботный вид, пошли своей дорогой. Они не заметили, как недобрым взглядом провожал их шофер Шорохова.

...

Дешевый номер захудалой гостиницы, расположенной на краю города. Пожелтевшие стены, спартанское убранство комнаты, вечно грязные полы и скрипящие половицы. Арчибальд и Наташа решили остановиться именно здесь, в надежде не привлекать ничье внимание. Поиски профессора Цейнберга они решили начать с бывшей столицы России, где, по словам Кссеспе, он преподавал. Именно перуанский ученый посоветовал Недведу обратиться за помощью к русскому немцу, который был знаком с разнообразными методами дешифровки древнего письма. Найденные книга и лист с таинственным посланием, записанном иероглифами индейцев, должны были подсказать, как найти храм, о котором говорило существо из пещеры.

Арчибальд рассчитывал покинуть Перу в одиночку, но Наташа разгадала его намерение, вошла к нему в комнату, положила руку на плечо, сказала, что все знает и не позволит ему отправиться одному. Он спросил, способна ли она оставить сестру одну в Южной Америке, Наташа парировала, что Арчибальд оставляет здесь своих друзей, которые стали ему как родные. Недвед вынужден был принять предложенную помощь, надо сказать, попутчице он был рад. Ему страшно было отправляться одному в неизвестность, в страну, о которой по всему миру передавались история одна страшнее другой. Большевики представлялись ему абсолютным злом. К тому же, он не знал русского и сильно сомневался в навыках владения английским жителями Союза. Помощь Наташи в данных обстоятельствах была неоценимой.

Арчибальду было интересно узнать, как там сейчас поживает Освальд, Джеймс и Вика, все ли у них в порядке. Он хотел поскорее разобраться со всеми своими делами и вернуться в Перу, к друзьям, чтобы уже никогда не расставаться. После происшествия на мосту, Арчибальд еще сильнее стал тревожиться, мысли о них буквально захватили его голову. А вдруг было ошибкой уехать вдвоем, бросить остальных?

- Мы начинали вместе, собирались идти вместе до конца, а теперь, выходит, я их предал, - пробормотал Арчибальд себе под нос.

- Что ты сказал? - Наташа отвлеклась от чтения какой-то русской книги.

- Неприятные воспоминания, - Арчибальд мельком взглянул на шкатулку, которую последний час крутил в руках, разглядывая узоры.

- Меньше бы возился с этой вещицей. Если так и дальше пойдет, то неприятные воспоминания покажутся тебе малиной, - недовольно отметила Наташа, проследив направление взгляда Арчибальда.

- Еще одна русская присказка? - Арчибальд улыбнулся, снова отметив, что английская речь Наташи стала приобретать особенности. Особенные ударения и нехарактерные слова.

- А тебе разве здесь не нравится? - Наташа захотела расспросить друга о том, как он относиться к ее родине.

- Да нет, почему же. Красивая архитектура, чтобы там не говорили некоторые специалисты, симпатичные улочки, приятные люди, видимо доведенные до отчаяния, - Арчибальду вспомнился паренек, который хотел прыгнуть с моста.

- Брось, такое могло произойти в любом другом месте на земле. Будто бы в Англии никто не пытался покончить с жизнью.

- Не в таком возрасте, Наташа, не в таком возрасте, - печально произнес Арчибальд.

- Считаешь, во всем виноваты большевики? - девушке было интересно узнать мнение Арчибальда и по этому вопросу. Вообще, в последнее время, если Наташа и разговаривала, то исключительно о России.

- Не знаю, не мне судить, - неохотно отозвался Арчибальд. Они жили здесь уже пять дней и он, конечно же, не мог объективно оценить народ в целом, но пока что русские виделись ему не в лучшем свете. Кое-что он наблюдал сам, кое до чего додумался. Вообще, в последнее время он стал крайне проницательным, буквально чувствовал настроения других людей. Вот и сейчас, он догадывался, что если начнет высказывать свои догадки, то обидит Наташу. Она влюбилась в эту страну и смотрела на все происходящее вокруг через розовые очки. А ему казалось, что он попал в огромный военный лагерь. Люди только выглядели беззаботными, на самом же деле все боялись. А может только делали видимость, что боялись? Нет, Арчибальд не хотел строить суждение о целом народе на основании стереотипов, привитых прессой правого толка. Лучше не заворачиваться, отыскать Цейнберга и убраться из Союза подобру-поздорову

- А мне здесь нравится, - с едва различимой грустью в голосе произнесла Наташа. - И я уверена, что тебе здесь тоже понравится. Все говорят о ноябрьском параде, мы обязательно должны побывать на нем.

- Если получится. Не забывай, нам нужно в Москву. Цейнберг там.

- Еще лучше. Парад в столице будет отличаться особым размахом.

- Наверное, ты права, - пробормотал Арчибальд, отложив шкатулку в сторону. Он не хотел идти на празднества, посвященные революции, чего-то боялся, но не мог понять чего. Однако в последнее время он безотчетно доверял интуиции - она его редко подводила. - Наверное, ты права, - повторил он.

- Ты хочешь спать? - озабоченно спросила Наташа, вставая с кровати, на которой удобно устроилась. - Тогда я пойду к себе.

- Буду признателен. - Арчибальд действительно вымотался. Они уже несколько дней искали упоминания о неуловимом Цейнберге по всем университетам города. Только сегодня им посчастливилось узнать, что он сейчас в Москве.

- Приятных снов, - улыбнулась Наташа, прикрыв за собой дверь.

- Тебе того же, - Арчибальд улыбнулся в ответ. В такие минуты он осознавал, что не напрасно взял девушку с собой - она согревала его сердце, радовала своей теплой улыбкой, была приятной собеседницей. Чтобы он без нее делал в этой холодной, чужой стране?

- Да ты, похоже, влюбился по-настоящему, - отметил Арчибальд, нащупав ключ у себя под рубашкой. Еще в Перу он повесил его себе на шею и нигде с ним не расставался.- Раньше не робел перед женщинами, а теперь-то что? Наташа особенная. Настолько особенная, что в нее просто нельзя не влюбиться. - Сжав ключ в ладони, Арчибальд быстро уснул. Ему снились тревожные сны, в которых с моста прыгал не Андрей Шорохов, а он сам и никто не выручал его, потому что друзья были далеко отсюда, тоже нуждались в его помощи.

3

"Женя очень любила праздники 7 ноября и 1 мая. Они были вехами жизни страны, ее стремительного бега, вехами ее личной жизни, ей казалось, что каждый такой день она переживает и помнит по-особенному. И затем это ни с чем несравненное чувство растворения в воодушевленной победным торжеством массе людей, когда все на одном дыхании, на одной мысли, в одном порыве".

Евгения Мельцер

6 ноября 1937 года, Ленинград.

Попасть на московский парад они уже не успевали, а Наташа не хотела пропустить такое зрелище. Потому они решили остаться в Ленинграде, а восьмого ноября отбыть в Москву. Арчибальд неохотно на это согласился, но потом, перед самым праздником, у него возникло ощущение, странное, ни на что не похожее, причастности ко всему происходящему. Уже в начале ноября воздух в Ленинграде словно бы наполнился особым предвкушением, будто статическим электричеством. Люди стали приветливее, улыбки не сходили с их лиц, не смотря на сумрачную погоду. А потом, казалось, сама природа содействует тому, чтобы парад удался - шестого числа небо прояснилось, робкие лучики солнечного света стали пробивать серую толщу неба. К полудню шестого ноября погода сделалась чудесной - необычайно насыщенная голубизна неба, веселая предпраздничная суета на улицах, вечно спешащие люди, мирно подшучивающие друг над другом. Казалось, сама человеческая природа изменилась - ссоры и скандалы на улицах, свидетелями которых Арчибальду приходилось становиться, проходя дворами к очередному университету или институту, прекратились. Люди стали добрее, дружнее и сплоченнее. Это ощущалось прямо сейчас, когда они с Наташей прогуливались по городу, с любопытством наблюдая за переменами, которые происходили с Ленинградом. Повсюду появились красные знамена, плакаты с броскими лозунгами (Наташа переводила для Арчибальда надписи на некоторых), военные, которые стали встречаться на улицах города чаще, чем прежде.

Перемены поражали и радовали. Арчибальд словно ощущал предвкушение завтрашнего события, пытался подышать этим наполненным удивительными ароматами воздухом, прочувствовать всю любовь народа к своей стране, к своему вождю. Недвед сам стал верить в то, что правители государства построят коммунизм, приведут страну в светлое будущее. Окончательно увериться в этом мешал один немаловажный факт: не смотря на радость, ликование народа, не смотря на дух единства и целостности, Арчибальд не мог не заметить, как трудно этому народу приходится. Он еще не забыл газетные статьи о голоде в СССР, видел, как бедно одеваются граждане этой страны. Нищета не искоренена в Англии, и рабочие там чувствуют себя ненамного лучше, но там они, хотя бы, не боятся говорить то, что думают. Здесь же все обстояло иначе. Недвед не мог понять, почему русские не последуют примеру свободных стран, не установят парламентскую республику и не начнут длинную, трудную дорогу к построению счастья и свободы, а предпочитают позволить себе навязывать волю кучки захвативших власть большевиков? Ответа на этот вопрос Арчибальд не мог найти, как ни старался. Потому с легкостью отбрасывал сомнения, любовался преображенным городом, беседовал с Наташей и время от времени сжимал ключ, болтавшийся у него на груди, почему-то сделавшийся очень теплым.

...

Они прогуливались по парку, когда в шуме толпы Арчибальд различил звуки вальса. Наташа, похоже, тоже их услышала, потому что они оба развернулись в направлении источника звука. Через пару минут они достигли уютного клуба, окруженного голыми деревьями и кустарниками, окна которого были открыты, и из них лилась музыка. Не договариваясь, они вошли внутрь, отыскали актовый зал и стали наблюдать за танцующими. Пар было немного, но, тем не менее, танцевали все неплохо. Темп то нарастал, то убывал, пары вращались, словно волчки. Но танцующим не хватало настоящего мастерства, того, которое Арчибальду приходилось наблюдать во время светских раутов, когда партнер и партнерша становились единым целым, следовали друг за другом нераздельно, ловко и точно, не задумываясь над последующими действиями.

- Вальс хороший танец и простой, не правда ли? - нарушила молчание Наташа.

- Чудесный, - ответил Арчибальд, продолжая наблюдать за танцующими.

- Я училась танцевать его в детстве, мама наняла нам с сестрой немца, он говорил, что таких способных учениц у него никогда не было, - не без гордости сказала Наташа.

- Немцы не умеют его танцевать, неудивительно, что он называл вас способными - сам-то толком двигаться не умеет, - пошутил Арчибальд.

- Можно подумать, англичане умеют, - с издевкой ответила Наташа.

- Англичане - тоже не очень. Вот французы - те настоящие мастера. У меня как раз учителем был француз, так с тех пор на любых балах от партнерш отбою не было.

- Да если бы представилась возможность, я бы проверила, как ты умеешь танцевать.

В этот момент музыка стихла.

- Похоже, тебе представилась возможность немного меня поучить. - Арчибальд встал и протянул Наташе руку. - Мадемуазель, могу ли я рассчитывать на то, что вы примете мое приглашение на один танец?

- С чего ты решил, что я соглашусь? - решила покапризничать Наташа.

- Испугалась, что я тебя перетанцую?

- Раз ты так ставишь вопрос, - нахмурившаяся было, девушка не смогла сдержать улыбки, глаза ее загорелись, а на щеках вспыхнул румянец.

Они встали неподалеку от стены, одной рукой Арчибальд обхватил девушку за талию, второй придерживал ее руку. А потом заиграла музыка, и они начали вальсировать. Раз, два, три, раз, два, три. Ловко подстраиваясь под ритм, Арчибальд повел партнершу. Поначалу он считал, что Наташа не очень хорошо танцует, но она двигалась в такт, казалось, предугадывала все его движения. Он буквально ощутил, как становится с ней единым целым. И тогда закружился по-настоящему, так, как никогда не танцевал и больше никогда не станцует. Он любил ее. В этот момент Арчибальд осознавал это яснее, чем когда-либо. Он готов был провести с ней остаток жизни, защитить от любой беды, отдать свою жизнь ради нее. По мере того, как эти чувства охватывали его, танец становился все более страстным, захватывающим.

Вот с края зала они переместились на середину, затмевая остальные пары. И никто более не танцевал, все наблюдали за их грацией, неповторимостью и четкостью их движений. Большие глаза Наташи широко раскрылись, она была поглощена танцем и своим партнером, с каждым движением, каждым вздохом они становились все ближе, она прижималась к Арчибальду, обнимала его так, будто бы видела в последний раз. Его непослушный чубчик метался из стороны в сторону, каблуки отбивали такт. Арчибальд вспомнил, как чудесно, обворожительно, соблазнительно блестела ее кожа при лунном свете в Перу. Теперь, при солнечном свете, красота девушки, нежные, мягкие черты ее лица, изумрудные глаза захватили лорда, он уже не осознавал, что творит, был полностью охвачен страстью, все ускорял темп. А Наташа, ни в чем ему не уступавшая, не отрывалась от его лица, пристально смотрела в его глаза, будто бы пыталась открыть забраться к нему в душу. И Арчибальд понял, что чувствует Наташа, понял, что скрывать свои чувства не имеет смысла. Такой прекрасной она не была никогда. Позабыв об окружающих, Арчибальд наклонился и поцеловал Наташу. Осторожно, едва коснувшись губ. Но это уже не был братский поцелуй. И девушка это поняла. А потом музыка смолкла.

"Это самый счастливый день в моей жизни" - пронеслось в голове Арчибальда. Впоследствии он поймет, что не ценил того времени, которое провел с Наташей. Но будет слишком поздно. А пока и он, и она были счастливы, а большего никто и не желал.

...

7 ноября 1937 года, Ленинград.

Парад был как никогда пышным. Еще бы - двадцатая годовщина Октябрьской революции! Колонны марширующих начали свое шествие как раз с того места, где располагалась гостиница, в которой остановились Арчибальд и Наташа. Оба уже смешались с толпой и наблюдали за последними приготовлениями перед началом шествия. Погода немного испортилось, к вечеру мог пойти дождь, но это ничуть не омрачало праздника. Все присутствующие (а собралось большинство, если не все, жителей окрестностей) веселились, шутили, разговаривали с незнакомыми людьми, делились впечатлениями, смеялись. Все это происходило легко и непринужденно, никто не чувствовал себя неловко, всем было хорошо. Люди вышли на улицы отдохнуть, забыть о повседневных заботах, почувствовать себя свободными, слиться с толпой, отрешиться от нехороших мыслях, заботах о завтрашнем дне, обо всем. Словно и не было на свете никаких Иванов Ивановичей и Катерин Петровн, а были просто люди, которые хотели жить, забыть о нищете, полюбоваться счастливыми лицами прохожих, и, глядя на все это, самим сделаться счастливыми. Сделаться добрее и лучше, стать участниками происходящего зрелища, его главными героями.

Все, кто стоял рядом с Арчибальдом, оживленно разговаривали с ним, что-то доказывали, а потом заразительно смеялись. Раньше Наташа пыталась переводить, но сегодня ей бы это не удалось. Да она и не пыталась. После вчерашнего танца Наташа долго молчала, над чем-то раздумывала, но потом, наконец, собралась и заговорила с Арчибальдом. До этого момента лорд чувствовал себя неловко, неуютно. Ему казалось, что он сделал что-то неправильное. Но когда Наташа заговорила, сразу стало легко и хорошо. Нет, она не упомянула ни о танце, ни о поцелуи. Она продолжила говорить на любимую тему - обсуждать Советскую Россию, природу и народ, ее населявший. Потом они поделились впечатлениями о предпраздничных приготовлениях, Арчибальд отметил, что седьмого ноября произойдет нечто грандиозное. Наташа пошутила, они оба посмеялись, а потом ее лицо вдруг сделалось серьезным, и она спросила: "Арчибальд, когда все это закончится, ты меня не бросишь? Ты поможешь мне отыскать мою сестру? Пойми, я ведь без тебя никуда". Арчибальд только улыбнулся, любуясь румянцем, который возник на щеках девушки. Ему хотелось что-то сказать, но потом он решил, что слова не значат ничего. Наташа улыбнулась в ответ, казалось, улыбка ее излучала тепло. После этого девушка ушла спать, а Арчибальд остался сидеть на балкончике, прокручивая вальс, который он мысленно танцевал снова и снова.

Он и сейчас, окруженный толпой народа, занимался этим, пытаясь освежить свои ощущения, восстановить мягкую приятную улыбку, колыхание волос Наташи. Он бы мог заниматься этим вечность. Но начался парад. Заиграла музыка и народ двинулся плотной массой вперед.

В этот самый момент Арчибальд ощутил то, о чем ему приходилось много раз читать, но никогда, ни разу в своей жизни, не удавалось почувствовать. Растворение в народе, превращение в часть чего-то большего, сильного могучего. То, что раньше было твоим телом, уже не ограничивало тебя. Ты был здесь и там, и в еще сотне мест, лишь частичка, а не индивид. Ты мог ничего не бояться, если кто-то тебя обидет, за тебя заступятся твои друзья, которых у тебя отныне миллионы. Никто не посмеет причинить тебе вред, потому что тебя защищает нечто, во много раз превосходящее возможности самых изворотливых злодеев. Чувство защищенность, чувство гордости за страну, которая до этого момента казалась чужой, чувство сплоченности и братства. Во истину, за это можно отдать жизнь. Да и что значит жизнь одной частички, когда остальная масса продолжит свое движение, ничто не сможет ее остановить. И Арчибальд, захваченный парадом, шел с потоком людей, сам радовался и смеялся, казалось, понимал язык, на котором разговаривают люди. Ни обратил он внимания только на одну особенность, которая всегда сопровождала такого рода мероприятия. Ключ на его груди не просто нагрелся, он пылал. Если бы лорд задумался о природе поведения ключа, он бы быстро открыл его секрет. Но сейчас Арчибальд был захвачен совсем другими мыслями.