1. Первое знакомство

Разговор с командиром полка был закончен. Группа офицеров стояла около входа в его землянку, вырытую на склоне песчаного холма. Был мягкий, сырой, ноябрьский день. В промежутках между быстро плывущими облаками, иногда прорывалось холодное осеннее солнце, освещая голые, мокрые сучья зарослей кустарника, с блестевшими на них каплями воды, развороченную танками, грязную проселочную дорогу, далекий сосновый лес, невысокие холмы, покрытые увядшей, желтой травой…

Откуда то доносились разрывы мин и во влажном воздухе отчетливо были слышны пулеметные очереди. Высоко в небе непрерывно гудел мотор; под самыми облаками, над нами, упорно и настойчиво кружился немецкий разведчик, с его знаменитой «рамой» на хвосте.

– Да, товарищи офицеры – говорил командир полка, вышедший с нами из землянки, – вы попали к нам в период затишья. Боев пока здесь не предвидится. Мы должны лишь – крепко держать оборону. Судьба этого участка фронта будет решаться на севере от нас… Мы выполняем лишь вспомогательную задачу, хотя должен отметить, что противник здесь находится в мешке. Возможно, что это обстоятельство вынудит его на некоторые активные действия. Данных пока об этом нет, но…

И пожав нам руки – командир полка скрылся в землянке.

Пришел связной и повел нас на передовую. Я получил назначение старшим адъютантом 2-го батальона 143 стрелкового полка, занимавшего оборону по линии железной дороге, соединявшей Невель со станцией Дно.

Мы приехали на фронт в ноябре 1943 года, когда немецкая армия, под ударами советских войск, начала постепенно оставлять, занятые ею территории. Отгремел Сталинград, прошли знаменитые бои в районах Орла – Белграда и Воронежа, был очищен Кавказ.

Получая концентрированные удары на отдельных участках восточного фронта, при численном превосходстве советских войск, и, одновременно, готовясь к ожидаемому вторжению союзников в Европу, германская армия не могла сдержать в ряде мест напора противника и вынуждена была отступать; эти крупные, но все же локальные поражения, заставляли одновременно, германское командование, отступать на других участках без боев, в целях необходимого в этих случаях, стратегического выравнивания фронта. Германская армия постепенно очищала территорию, занятую ею, ведя жестокие арьергардные бои и нанося неисчислимые потери красной армии. Красная, или иначе советская армия, брала вверх своим несомненным численным превосходством, не жалея человеческих жизней и устилая землю грудами трупов.

Перелом, наступивший в войне, определялся не только численным перевесом советской армии, мобилизовавшей в стране все, что было можно. Мы уже говорили выше о том, психологическом переломе, который произошел в советских войсках, когда армия и народ убедились, в том, что нацистская Германия имеет своей основной целью не освобождение народов, населяющих СССР от коммунистического ига, а завоевание «жизненных пространств», в соответствии с намеченными еще ранее планами.

Это создало коренное изменение в настроении красноармейцев и этим широко воспользовалось советское правительство, удачно еще раз сыграв на патриотических чувствах народа.

Ряд, главным образом, идеологических и чисто цензурных послаблений, сделанных внутри страны, широко поставленная национально патриотическая пропаганда, превозношение исторического прошлого русского народа и его крупнейших деятелей, вплоть до некоторых императоров, усиленный «флирт» с Православной Церковью, коренная, но чисто внешняя перемена в отношении властей к религии и еще многое другое, создавали иллюзию, что после войны власть станет «другой» и даст народу необходимые свободы и человеческие условия жизни.

– Ну, а если не даст, так оружие в наших руках – рассуждали многие – покончим с внешним врагом, так тогда поговорим со своими на другом языке.

Как известно, – советская власть еще раз обманула народ; какой следующий трюк готовят большевики, в случае новой войны – трудно сейчас сказать.

Одновременно, оказанная союзниками военно-техническая помощь – приносила свои плоды. Более того, как мы убедились приехав на фронт, подавляющее большинство продуктов были американские. Союзники усиленно подкармливали действующую армию. Американские аэропланы, автомобили и танки тоже делали свое дело.

Наконец, к середине 1943 года, советская военная промышленность, настолько стала на ноги, что, в значительной мере, восполняла потери фронта, доставляя в достаточном количестве боеприпасы, снаряжение, давая также не плохие танки, артиллерию, крупнокалиберные минометы, особые артиллерийские, строго секретные средства поражения, так называемые «катюши» и многое другое.

Это уже не была армия первого периода войны. Это было нечто совсем другое. Но и в этом другом, несмотря на все, гнездилось то, что посторонний наблюдатель не мог бы заметить. Это была не исчезающая пропасть между властью и народом, недовольство режимом и явное недоверие к нему.

Пройдя около получаса и попав два раза под пулеметный огонь, мы, перейдя по тропинке через какое то болото, наткнулись на маленькую землянку, в которой помещался штаб 2-го батальона. Нас встретил командир батальона – развязный человек, лет тридцати, в чине капитана, с орденом красного знамени на груди. Разговаривая с нами, он все время хохотал, хотя рассказывал совсем не веселые вещи.

Рядом с ним сидел высокий, молчаливый человек, с погонами старшего лейтенанта. Это был комиссар батальона.

Мы пришли втроем. Двое из нас – вновь назначенные командиры рот, отправились к своим подразделениям, а я остался в штабе. Из кухни принесли обед и мы занялись едой, во время которой комбат без умолку говорил, все время хохоча и подталкивая в бок, сидевшего рядом комиссара. Тот мрачно молчал, изредка вяло цедя ничего не значащие фразы.

После обеда я сказал комбату, что хотел бы пройти на передовую и осмотреть расположение наших рот; это было совершенно необходимо, для моей работы, как начальника штаба батальона.

– Ну что ж, пойди – проговорил комбат – только слушай, возвращайся без дырки в голове. А то тут быстро просверлят. Эй, связной, проводи начальника штаба на передовую. Да смотри, веди, как следует, чтобы без этого… понял?…

Без чего, «без этого», я так и не понял, да и, признаться, не собирался особенно разбираться.

Мы отправились. Связной – мальчик лет семнадцати, узбек по национальности, вооруженный автоматом, бодро шел вперед, показывая дорогу. До передовой линии обороны было метров семьсот. Мы шли по тропинке, по бокам которой чернели глубокие воронки, залитые наполовину водой.

– Обстреливают, сволочи, каждый день. Все штаб щупают, – с заметным восточным акцентом, пояснил он.

Пройдя через небольшую рощу на холме и выйдя на ее опушку, мы остановились.

– Теперь осторожнее, товарищ старший лейтенант, здесь снайперы всегда бьют наших… – начал мой спутник.

Но я почти не слышал что он говорил.

Прекрасная панорама открылась перед нами. Мы стояли на довольно крутой, с этой стороны, возвышенности, на вершине которой находилась роща. Внизу, в метрах в двухстах, лежало полотно железной дороги, аккуратно усаженное, с двух сторон, густым, низкорослым ельником. Около полотна были заметны наши окопы. За ними расстилался большой луг, замыкавшийся пологим склоном, на верху которого, отчетливо были видны окопы противника. Дальше виднелись холмы, покрытые лесом. Слева, вдоль полотна, местность понижалась и там виднелись далекие рощи, поля, какие то деревушки – на первый взгляд, мирный русский пейзаж. Казалось, что сейчас вдалеке покажется дымок, пройдет поезд, по проселочной дороге проедут повозки с местными жителями – все как всегда…

– Пойдем дальше, товарищ старший лейтенант? – осведомился связной.

– Да… Конечно…

– Если по тропинке пойдем, наверняка обстреляют, а если по канаве, за кустами, то ничего… Только там грязно очень.

– Попробуем по тропинке…

Быстро, почти бегом, мы начали спускаться. Две пули, противно свистя, пролетели рядом и с громким треском ударились о деревья.

– Разрывными бьют – мелькнуло в голове. Бегом спустившись ниже, оба были уже вне поля зрения противника…

Мы находились на участке четвертой роты. Зайдя в землянку командира роты и познакомившись с ним, я просил его не беспокоиться – не ходить со мной по окопам. Мне хотелось осмотреться одному. Войдя по ходу сообщения в окопы, я сразу понял, что мы находимся в чрезвычайно невыгодном положении. Наши окопы находились в низине, в то время, как немцы сидели на горе и могли рассматривать в упор, все, что делается у нас. При этом положении, наши подразделения, сидя в обороне, несли серьезные потери.

Если бы можно было отойти немного назад и укрепиться в железнодорожной насыпи, или еще дальше, метров на пятьдесят назад, то положение наше оказалось бы более выгодным и потери оказались меньшими.

Но оказывается, что этого сделать было нельзя по следующей «существенной причине». «Товарищ Сталин» сказал: «ни шагу назад», а, поэтому, раз во время продвижения вперед, части советской армии дошли до этого пункта, то ни одного шага назад уже сделать нельзя. Так мотивировал мне положение наших позиций комиссар батальона, когда я высказал свои соображения на этот счет. И это не анекдот, а факт, стоивший многих совершенно напрасных жертв.

Окопы были почти безлюдны. Люди врылись в землю, сделав себе что то вроде нор, защищая себя от огня противника. Только фигуры часовых маячили на своих местах. Я подошел к первому из них. Он не пошевелился… «Убит?» – мелькнуло первая мысль. Нет, человек явно дышал и, главное, стоял прислонившись к стенке окопа. Автомат лежал рядом на бруствере. Часовой крепко спал… Я остановился и стал его рассматривать. Это был еще почти ребенок. Он сладко посапывал и, казалось, улыбался во сне…

Осторожно тронул его за плечо. Он вздрогнул, открыл глаза, ничего не понимая потянулся сразу к автомату, но, увидев меня, растерялся и испуганно смотря на меня, продолжал стоять, прислонившись к стенке окопа.

– В чем дело, почему вы спите на посту?

Он пробормотал что то невнятное.

– Да, вы не волнуйтесь, я вам никакого зла не сделаю; объясните толком…

– Двое суток уже не спал, товарищ старший лейтенант.

– Почему?

– Да, вот… Днем караульная служба. Как сменишься, так заставляют или оружие чистить, или же еще что-нибудь делать; потом еще какое-нибудь поручение, а ночь всю роем – окопы углубляем. Сегодня не больше часа дали соснуть…,

– Это так с вами только случилось, или с другими тож…

– Да, нет… Все такие. Посмотрите.

Я прошел дальше и приблизился к следующему часовому. Он не спал, но посмотрел на меня красными, воспаленными глазами и спросил – кто я такой.

Я ответил и, в свою очередь, спросил:

– Спать хотите?

– Да.

– Сколько спали сегодня ночью?

– Еще не спал.

– А вчера?…

– Не сплю уже третьи сутки.

Удивленный слышанным и виденным – продолжал обход. Всюду – усталые, измученные люди, несмотря на полное затишье в смысле боевых действий.

Увидев одного из старшин рот, я попросил объяснить его – в чем дело?

– Да, видите, товарищ старший лейтенант, из штаба каждый день приказывают, что бы по ночам, когда немцы не видят, углублять окопы. И, что бы всю ночь рыть. Ну, люди, понятно, не спят.

– Так дайте им днем отдых.

– Да даем. Но все равно, опять таки, штаб не дает отдохнуть. То одно, то другое, то третье. Все время дергают. Вот так и получается.

Когда я вернулся обратно, комбат спросил меня о моих впечатлениях. Я ответил довольно неопределенно, но спросил его о причинах этой «сонной болезни», царящей на передовой. Мне интересно было, какое объяснение даст он.

– Слушай, начальник штаба, ты им не верь. Врут дьяволы. Лодыри; все бы им отдыхать, да отдыхать.

– Но послушайте, ведь должны же солдаты когда-нибудь спать. Тем более, что все они молодые ребята. Какой же он боец, если – не имеет отдыха. Все же нужно дать им определенное количество часов сна. Физиологию человеческого организма вы не переделаете!

– Солдат на фронте не должен спать – проговорил комбат, улегся на койку и через пять минут захрапел.

2. Женщины в серых шинелях

Одной из отличительных черт фронтовой обстановки этого периода войны, было присутствие значительного количества женщин. Если в первый период войны женщин можно было встретить в полевых госпиталях в качестве врачей и сестер, то теперь они были, буквально всюду. На всех прифронтовых дорогах, регулировщиками движения были женщины. В прифронтовых военных учреждениях, в транспортных ротах, на кухнях, в складах и т. д., широко использовался женский труд.

Медицинский персонал фронтовых перевязочных пунктов состоял, почти сплошь, из молодых женщин. Женщины связистки (телефонистки, радистки) на передовой линии фронта – стали обыденным явлением, на которое никто не обращал внимания.

Одетые в военную форму, они встречались всюду, во всех воинских частях и штабах.

В начале войны, женщин брали в армию только как добровольцев и, главным образом, для обслуживания госпиталей. Но, по мере продвижения красной армии на запад и в связи с неимоверными потерями в людском составе, использование женщин все более расширялось. Их уже вливали в армию не на основе высказанного ими желания, а по мобилизации. Мобилизовали, главным образом, молодых, бездетных и одиноких женщин и девушек. В армии их всех называли «девушками», независимо от возраста и семейного положения.

Надо сказать, что женский армейский персонал добросовестно выполнял свои обязанности, мужественно перенося все тяжести военной службы и принимая участие в боях.

Героизм и моральная устойчивость русской женщины несомненны. Но это, вместе с тем, нисколько не мешало и другому – освободиться, если возможно, нормальным, законным путем от этого несвойственного женщине положения.

Фронтовая обстановка сближала людей. Много женщин здесь же, на фронте, вышли замуж и несли тяготы фронтовой жизни вместе с мужьями. Часто кто-нибудь из членов этой фронтовой семьи погибал; получались личные трагедии, на которые в советской армии никто не обращал внимания.

Многие сходились не оформляя браков, но соблюдая, во всяком случае, совершенно приличное поведение.

Как и всюду, в армии попадались и морально неустойчивые элементы, пытавшиеся вести легкомысленный образ жизни. Но они были в меньшинстве и не могли, в этом отношении, «сделать погоду».

3. Разведка боем

В боевом уставе советской армии говорится, что разведка боем, производимая, большей частью ночью, главным образом, имеет своею целью – установить количество и расположение огневых точек противника, выявить их мощность и способность наносить поражение. При этом, соответствующие пункты устава, явно и недвусмысленно указывают, что разведка боем, вообще говоря, должна производиться без потерь…

Около трех часов ночи, командира батальона вызвали к полевому телефону. Звонил командир полка. Он приказал, в течение ближайших часов, подготовить и провести разведку боем. Разведка должна была быть проведена на участке пятой роты, находившейся в наиболее близком соприкосновении с противником. Конкретная цель этой операции заключалась в том, чтобы установить систему огня противника и, если возможно, характер и мощность оборонительных сооружений. Предполагалось, что немцы используют все средства обороны.

Было решено начать разведку в наиболее неожиданное для противника время, не ночью, а на рассвете, в серой мгле мокрого декабрьского утра. В разведку было назначено пятнадцать человек из пятой роты, под командой любимца всей роты, два раза награжденного боевыми орденами – сержанта Беляева.

Начинало светать… Я находился на наблюдательном пункте, когда легкие орудия противотанковой артиллерии начали вести огонь для прикрытия действий разведочной группы. Огонь велся по участку обороны немцев, где должна была оперировать разведка. Выпустив около полутора десятков снарядов и точно положив их на первой линии окопов противника, орудия прекратили огонь.

Противник безмолвствовал… Я отчетливо видел, сначала невооруженным глазом, а затем в бинокль, как одетые в маскировочные белые халаты, наши разведчики, разбившись на небольшие группки, по два, по три человека, быстро двигались по направлению к немецким окопам, находившимся на расстоянии трехсот – четырехсот метров.

Вот они прошли через проход в наших проволочных заграждениях, вот они вышли на нейтральную полосу… Сейчас начнется… Еще несколько секунд и заговорят пулеметные гнезда неприятеля. Я приготовился засечь их расположение.

Противник безмолвствовал…

Еще ближе, еще. Вот, почти не сгибаясь, они приблизились к проволочным заграждениям… Я вижу в бинокль, как первая группка пытается сделать проход, растащив рогатки передвижных препятствий.

Стало еще светлей. Все происходящее совершенно отчетливо видное. Противник продолжает безмолвствовать…

Вот сейчас будет сделан проход. Но блеснул огонь и до меня донесся глухой удар… Мина; значит заграждения минированы; второй удар, третий…

Первые подошедшие к проволоке уже выведены из строя. Я вижу несколько тел, лежащих на земле… Подбегают другие, доделывают работу своих товарищей. Все совершается с невероятной быстротой… Противник молчит…

Проход сделан… Прошли заграждения, бегут к окопам…

Остались буквально считанные метры… Вот, передние уже на бруствере окопов. Опять блеснул огонь, серый дым, снова глухой удар. Бруствер тоже минирован. Новые жертвы…

Задние достигают бруствера. Видно как несколько человек исчезает в немецких окопах…

Наступает полное безмолвие. Дело принимает совершенно неожиданный для нас оборот. Проходят томительные минуты, кажущиеся необыкновенно длинными.

На наблюдательном пункте – телефон. Телефонист беспрерывно докладывает мне – комиссар батальона спрашивает, – что у нас происходит. Говорю все время вслух – как идут дела – а связной передает комиссару. Сейчас говорить нечего, ибо сам не знаю, что там случилось.

Телефонист передает трубку. Слышу истерический вопль…

– Да, говорите, говорите же, что там… – кричит мне в трубку комиссар. – Почему они не идут обратно?

– А вы пришли бы сами сюда – приглашаю я его.

– Да… Но я сейчас занят.

– Тогда придется подождать, пока не выяснится обстановка; сейчас ничего сказать не могу.

Обстановка выясняется. Сначала показывается одна фигура, вылезающая из окопа, затем другая, третья… Возвращается семь человек.

Несколько тел лежит у проволочных заграждений… Противник, по-прежнему, безмолвствует…

Разведчики, добравшиеся до окопов, обнаружили, что в них никого нет. По-видимому, немцы, разгадав наши планы, отошли на вторую линию обороны. Дальше разведчики идти не решились. Операция не достигла цели.

Потеряв половину своего состава и торопясь вернуться, разведчики не вытащили из развороченной взрывами проволоки тела своих товарищей, видимо, думая, что они убиты. Присматриваюсь в бинокль. Вижу, что двое из них шевелятся. Докладываю по телефону командиру батальона. Слышу, как он басит:

– До вечера придется оставить. Вынести не дадут; угробим только людей.

Я остаюсь на наблюдательном пункте и продолжаю следить за дальнейшим. У противника нет и признака жизни.

Вдруг, справа от меня – удар нашего противотанкового орудия; разрыв на проволоке неприятеля около лежащих тел.

Второй, третий, четвертый, пятый! Четыре снаряда попадают в них. Все перемешивается. Теперь, наверное, раненых нет!

Трудно сейчас сказать, что я пережил. Помню, как вбежал в землянку командира батареи и заорал:

– Ты с ума сошел? Что ты делаешь?

Не отвечая, он в упор посмотрел на меня и, после краткого молчания, почти беззвучно, ответил:

– Я выполнил приказ комиссара и командира батальона.

Когда я вошел в землянку штаба батальона, мне навстречу поднялся комиссар и, подойдя вплотную, произнес:

– Я приказал избавить наших раненых от неизбежных зверств фашистского плена. Вы знаете, конечно, как над ними стали бы издеваться немцы, если бы они попали туда? Спасти их мы, все равно, не смогли. До вечера наших бойцов забрал бы противник…

…Но предупреждаю вас что о моем приказе никому говорить нельзя. О нем знаем только мы и два человека на батарее. Официально же, все происшедшее – ошибка артиллеристов. Вы, надеюсь поняли?

Я понял, но к сожалению, слишком поздно.

4. «Подвиг» уполномоченного НКВД

По мере продвижения советской армии на запад, в ней все увеличивалось количество солдат монгольского происхождения. Узбеки, казахи, тюркмены, татары и др., все чаще и чаще, стали попадаться на глаза. Их бесстрастные лица встречались на каждом шагу. Это явление объяснялось, главным образом, тем, что красная армия несла неисчислимые потери и их нужно было восстанавливать. Своих славянских контингентов уже не хватало. Приходилось усиленно использовать другие народы, населявшие СССР, хотя воевать они упорно не хотели и, поэтому, в данном случае, солдаты были более чем посредственные.

Но с другой стороны, эти солдаты были в некоторых отношениях весьма удобны. Они хуже разбирались в политике, были более равнодушны к этим вопросам (хотя бы внешне), а это, как известно, при некоторых обстоятельствах, считается не плохим свойством.

Но воевать, повторяю, эти сыны востока определенно не желали.

Среди характерных явлений, наблюдавшихся в советской армии во время второй мировой войны, были, так называемые, самострелы. Под самострелом понимается нанесение самому себе ранения или увечья, с целью временного или постоянного избавления от службы в армии. Выше мы уже описывали случай с гранатой, имевший место на ленинградском фронте.

Это явление неожиданно получило широкое распространение. Простреливали себе, обычно, руки или ноги, нанося не опасное для жизни ранение, для того, чтобы только «смыться» в тыл. Были случаи и серьезнее. Один офицер нарочно наступил на мелкую противопехотную мину и был очень доволен, когда она ему аккуратно срезала ступню. «Ну, вот теперь я свободен» – морщась от боли, но радостно сообщил он своему приятелю.

С самострелами стали вести жестокую борьбу. Были разработаны специальные инструкции врачебному персоналу по опознаванию самострелов и их отличия от «нормального» ранения. При самостреле, обычно, стреляют на близком расстоянии или чаще прямо в упор; поэтому около раны образуется ожог и заметны следы от газов, вырывающихся из дула оружия. По этим признакам и стали отличать самострелы. На это «самострелыщики» ответили тем, что стали простреливать себе руки и ноги через мокрые тряпки. Ожоги исчезли. Выяснив этот трюк, врачи начали определять самострел по интенсивности прохождения пули через органы тела, о которой свидетельствовали отдельные детали ранения. Самострелыщики стали стрелять друг в друга на более длинных дистанциях…

Борьба велась усиленная… Обе стороны делали самые разнообразные ходы, хитрили как могли, но, в общем явный перевес оставался за самострельщиками, тем более, что их часто негласно поддерживали врачи.

Наконец, с целью решительной борьбы с этим явлением, был отдан приказ, по которому военные суды должны были приговаривать лиц, попавшихся в самостреле, исключительно к расстрелу.

В батальонный пункт медицинской помощи пришел узбек. У него была ранена рука – прострелена ладонь. И самый характер ранения и следы газов на руке свидетельствовали о том, что это самострел, сделанный, однако, очень неумело. Батальонный фельдшер заметил все, но не желая подымать шум, отправил его дальше в полковой, а затем и в дивизионный госпиталь.

Бедному мальчишке не повезло. Дело получило огласку; в него вмешались сначала батальонный и полковой комиссары, а потом представитель особого отдела и машина завертелась.

Узбек был арестован и сидел под охраной часовых. Скоро состоялся суд. Он был приговорен к расстрелу.

На другой день, приговоренный, под охраной часовых, был доставлен в расположение нашего батальона, а оттуда на передовую линию, к тому месту, где находилась его рота.

Около небольшого леса, приблизительно в ста метрах от края нашей обороны, была выстроена четвертая рота. В окопы четвертой роты, на время ее отсутствия, был введен взвод соседнего подразделения. К роте приблизился уполномоченный «особого отдела» при нашем батальоне, комиссар батальона и представитель военного суда. За ними, под охраной, шел приговоренный. Его подвели и поставили около ямы, вырытой на опушке леса. Он растерянно улыбался, по-видимому, не отдавая себе полного отчета в том, что с ним делают и, очевидно, думая, что все происходящее – нечто вроде инсценировки.

Представитель суда прочел приговор. Двое солдат подошли к приговоренному, сняли с него шинель и приказали снять сапоги. Поняв, что от него хотят, он, наконец, сообразил, что все это на шутки не похоже и, побледнев, расширенными от ужаса глазами, смотрел на окружающих. С него стащили сапоги и поставили на самом краю ямы, спиной ко всем собравшимся.

Раздалась команда; вышло четыре автоматчика и, по данному сигналу, дали залпом короткую «очередь». Медленно, как бы садясь, приговоренный повалился на бок. Он лежал на земле и стонал. Он был только ранен и, по-видимому, не особенно тяжело. Это было тем более удивительно, если учесть, сколько пуль должно было пройти через него, при стрельбе автоматическим оружием на близкой дистанции.

К лежащему на земле быстро подскочил уполномоченный «особого отдела» и, выхватив из кобуры пистолет, выпустил три пули в голову лежащего. Тот вздрогнул и замолк… Подошло несколько солдат, спустили тело в яму и быстро начали засыпать могилу землей. Все разошлись.

Через несколько дней мы узнали, что в связи с этим случаем, уполномоченный «особого отдела» награжден медалью – «За боевые заслуги».

В тесной связи с «подвигом» уполномоченного НКВД, находится и другой случай, хотя и не имеющий прямой связи с первым, но свидетельствующий, что никаким террором, никакими расстрелами нельзя было бороться с той «крамолой», которая пронизала советскую армию насквозь и проявлялась либо в самострелах, либо еще в чем то ином.

В течение длительного времени, около штабной землянки, или иначе «блиндажа» батальона, очень часто стоял на посту пожилой солдат, по фамилии Чернышев. Он был старателен и охотно, во внекараульное время, оказывал всякие мелкие услуги и, если его посылали куда либо, – толково исполнял любые поручения.

Скоро к нему привыкли и он постоянно околачивался в штабной землянке, или около нее; командир батальона даже распорядился, чтобы его временно откомандировали из роты в распоряжение штаба.

Однажды вечером, когда Чернышев стоял на посту около входа в штаб, немцы, с соседнего участка, открыли косоприцельный пулеметный огонь. Батальонный штаб, обычно закрытый от ружейно-пулеметного огня, оказался под обстрелом. Трассирующие пули летели мимо, ударялись в бревна, блиндажа, вонзались в притолоку двери.

Увидев происходящее, Чернышев попытался укрыться за углом штабной землянки, но не успел и одна из пуль пронизала ему область живота.

Прибывшие санитары доставили раненого в пункт медицинской помощи, где он, не приходя в себя, скончался.

Когда мы, поздно вечером, сидя в штабе, ужинали, я выразил свое сожаление о гибели Чернышева. Меня поддержал комбат.

– Вы сожалеете? Хороший солдат был? – иронически усмехаясь, сказал комиссар.

– А не желаете ли, товарищ старший лейтенант, взглянуть вот на это? – и он бросил на стол какую то, аккуратно сложенную бумажку.

Я развернул ее. Это была немецкая пропагандная листовка, напечатанная на русском языке, критиковавшая сталинский режим и приглашавшая красноармейцев переходить на сторону немецкой армии. Если эту листовку определенным образом сложить, то получался маленький четырехугольный листок, в центре которого, в рамке, был напечатан, на немецком и русском языках, пропуск для перехода на немецкую сторону. Листок, брошенный комиссаром, был аккуратно сложен, именно, таким образом.

– Я эту «драгоценность» обнаружил у него после смерти, во внутреннем кармане. Все было, видимо, приготовлено. Сволочь проклятая! Жаль, что подох, а то показал бы ему!…

Я молчал, ибо независимо от моего отношения к этому делу, надо было молчать. На эти, более чем скользкие темы, лучше было не разговаривать. Что то несвязное пробормотал и комбат, сочно при этом выругавшись.

Комиссары, работники армейского НКВД – люди особой категории, люди, собственно говоря, мало похожие на людей в прямом смысле этого слова. Они воспитаны так, что насквозь пропитались и оказались насыщенными дьявольской ненавистью ко всему тому, что так или иначе несогласно с ними.

Ненависть и какая то спокойная, будто «естественная» жестокость – вот основная черта их характера. Они также относятся ко всему несогласному в чем то с ними, с глубочайшим презрением, считая себя носителями абсолютной истины и не пытаясь даже разобраться в каких то иных взглядах. Человеческая жизнь для них ничто…

Так их воспитали и тот из них, кто действительно верит в то, чему его научили, представляет собой тип законченного и злобного фанатика, с беспредельной нетерпимостью относящегося ко всему инакомыслящему. Остальные же – это чиновники, которые из личных, служебных соображений стараются быть такими, какими они должны быть…

5. Наступление

Через несколько дней наш полк, совместно со всей дивизией, был переброшен на двадцать километров южнее, где, сменив сильно потрепанную гвардейскую часть, занял ее позиции в нескольких километрах от железнодорожной станции М.

Окопы, оставленные гвардейским полком, как водится, находились в лесистой низине. под сопкой, а на сопке (тоже как всегда) находился противник. Сложная сеть проволочных заграждений была протянута по склону холма.

Как уже говорилось раньше, немцы, на этом участке фронта находились в мешке. Видимо, учитывая это, немецкое командование решило отойти без боев, с тем, чтобы избегнуть грозящего им окружения.

Разведка донесла, что на ближайшей станции производится спешная погрузка всевозможного имущества, с целью эвакуации. По-видимому, отходя, немцы хотели вывезти все, вплоть до гражданского населения.

Командование, получив эти сведения, решило помешать планомерному отходу германских частей, нанести на нашем участке фронта удар, захватить станцию М., прервать эвакуацию, внести панику и принудить противника отступить ускоренными темпами. Было ясно, что немецкая часть, стоящая перед нами, является незначительным заслоном, прикрывающим отход основных сил.

Между нами и станцией лежала широкая гряда холмов (сопок), покрытых лесом и кустарником. На них находился противник. Справа, на участке соседнего полка, проходило шоссе, которое изгибаясь между холмами, выходило прямо к станции.

Единственно правильным тактическим планом являлось бы обходное движение (а ни в коем случае не атака обороны противника в лоб) и использование шоссе для широкопоставленной танковой операции. Надо было прорвать фронт, в другом, более слабом месте и по ближайшему тылу противника выйти к станции. Одновременно, массированным танковым ударом следовало прорвать оборону немцев на шоссе и, прикрывая пехоту, вместе с нею, выйти к станции.

К сожалению, этого ничего не было сделано. Было приказано нечто совсем другое. Основной удар был направлен на сопку, находившуюся перед нашим батальоном, так как она господствовала над станцией и над линией железной дороги. С этой точки зрения взятие ее было целесообразно, но, во первых, оно бы стоило колоссальных жертв, а во вторых, эти жертвы могли бы быть принесены совершенно напрасно, ибо ручаться за успех операции при атаке в лоб, в данном случае было весьма трудно.

Одновременно было указано, что эту операцию, порученную нашему батальону, будет поддерживать полковая артиллерия, а, кроме того, по шоссе подойдет танковый дивизион, который также поддержит нас своей артиллерией и будет вести наступательный бой в районе шоссе.

Настало зимнее солнечное утро. Снег хрустел под ногами а покрытые им ели, низко наклонили свои ветви к земле…

Под ними суетились и сновали люди, почти шепотом переговариваясь друг с другом. Противник был близко, а в морозном воздухе особенно хорошо разносятся все звуки. Роты готовились к наступлению.

Находясь на артиллерийском пункте, я внимательно осматривал в бинокль оборону противника. Ясно был виден бруствер окопов, ходы сообщения, но ни одного признака жизни. Сопка точно вымерла. Создавалось впечатление. что немцы ночью незаметно отошли.

Наша батарея начала артиллерийскую подготовку. Снаряды точно ложились на передний край обороны противника. Сделав с десяток выстрелов. батарея прекратила стрельбу.

– В чем дело – обратился я к артиллерийскому офицеру – почему вы прекратили огонь?

– Снарядов нет! – копотко ответил он.

– То есть как нет? О чем же вы думали раньше. В самый ответственный момент вы заявляете, что не можете вести огонь!

– Да я двадцать раз в штаб полка звонил. А они мне отвечают: «не беда, пехота вывезет». Что же я могу сделать? Из ладошек стрелять, что ли? А вы вот возьмите и не «вывозите» их! Сволочи! Взял бы, да перестрелял бы всех, а в первую очередь, полкового комиссара.

И, крепко выругавшись, он помчался в штаб с требованием снарядов.

Меня вызвали к телефону. Звонил комбат.

– Слушай, что там с артиллерией? Почему прекратился огонь?

Я объяснил.

– Да, ты знаешь, что они сейчас звонили и требовали начинать. Что они делают! Приходи хоть ты скорее.

Одетая в белые маскировочные халаты, четвертая рота вышла на исходный рубеж. В ее задачу входило: по возможности, незаметно подойти к проволочным заграждениям противника. прорезать в них проходы и штурмом брать сопку, уже при поддержке остальных двух рот.

Маскируясь в снегу, быстрыми перебежками, красноармейцы двинулись вперед. Миг… и до сих пор, молчавшая сопка заговорила. Пулеметный огонь начал косить людей. Сразу же появились раненые и убитые. Снег окрасился кровью…

Минометы противника начали вести огонь. Лес, в котором мы находились, оказался буквально засыпанным минами, к счастью, большей частью рвавшимися в верхушках деревьев.

Тяжелая артиллерия немцев начала вести огонь по нашим ближайшим тылам, стремясь отсечь наступающие подразделения и прервать их связь с тылом.

Четвертая рота откатилась назад, потеряв половину своего состава и не выполнив задания. Напрасно мы звонили в штаб полка и просили отложить наступление до темноты; напрасно мы требовали артиллерийского огня и поддержку минометной батареи.

Ничего этого дано не было; беснуясь и неистово ругаясь, командир полка требовал немедленного выполнения операции; он был по своему прав, ибо от него этого требовал штаб дивизии, а от штаба дивизии требовал штаб армии, как всегда не знающий конкретной обстановки и полагая, что на месте «все в порядке». На бумаге была и артиллерия и танки, на деле ничего, кроме винтовок, ручных пулеметов и автоматов. Это был типичный «стиль» большинства локальных операций красной армии.

Внезапно, в нашем блиндаже появился комиссар полка.

– Что же вы не наступаете? – был первый его вопрос.

– Да мы, товарищ комиссар, начали, но ничего не выходит. Надо артиллерию.

– Да ведь артиллерийская подготовка была.

– Ну что ж там, десяток выстрелов дали. Огневые точки подавить надо было. Смотрите, как лупят!

Между разрывами мин была отчетливо слышна пулеметная трескотня.

– Рассуждать тут нечего, надо брать и все тут. Сейчас по шоссе должны подойти танки. Сверьте ваши часы с моими и через пятнадцать минут, то есть в десять сорок пять, начинайте атаку.

Комбат пожал плечами и бросил мне.

– Начальник штаба – распорядись!

Я вышел. Огонь противника усилился. Видимо, понимая наши намерения, он сверху буквально пронизывал лес огнем. С трудом добравшись до опушки, у которой весь снег был уже в крови, я передал командиру пятой роты приказание комбата. Придав к ней остатки четвертой роты, командир которой был уже убит, я посоветовал ему пускать людей отдельными небольшими группами, для прорезки ходов в проволочных заграждениях и, одновременно, отвлекая внимание противника к центру, попытаться пройти с правого фланга и ворваться в оборону немцев.

Согласившись со мной, командир пятой роты начал операцию…

Огонь противника усилился. Но, несмотря на это, несколько человек находилось уже у проволоки.

Справа на шоссе был слышен шум моторов. Шли танки, срочно посланные для «поддержки нашего батальона. Подойдя по шоссе, танки, развернувшись, открыли прямой наводкой огонь. Однако, так как они получили приказание не непосредственно от командира батальона, а от штаба полка и детально не знали обстановки боя, они стали вести огонь по проволочным заграждениям, у которых скоплялась пятая рота.

Положив с удивительной точностью несколько десятков снарядов, солидно разворотив проволочные заграждения и уничтожив не мало своих собственных солдат – танки ушли дальше по шоссе…

Когда начали рваться снаряды, выпускаемые танками, то солдаты, лежавшие около проволочных заграждений, глубоко зарывшись в снег, вообще, в первый момент, ничего не поняли. Но точность огня внесла панику и рота начала откатываться назад, потеряв много людей убитыми и ранеными. Видя поднявшихся во весь рост красноармейцев, бегущих обратно, противник, в свою очередь, открыл по ним ожесточенный пулеметный огонь, скосивший немало людей.

Жалкие остатки четвертой и пятой рот, из которых можно было бы составить два не полных взвода, были, по существу, небоеспособны. Оставалась еще шестая рота.

Когда комиссар полка узнал о происшедшем, он вскочил и дико завопил:

– Это вредительство, это измена! Я выясню кто виноват. Расстрелять, всех расстрелять!

– А по моему, товарищ комиссар полка, никакой измены здесь нет – сказал я.

– А что же это такое?

– Обыкновенная бестолочь.

– Вы, тоже скажете…

– Да, конечно – вмешался комбат – разве это подготовленное наступление? Просто смертоубийство.

– Учтите, товарищ комиссар полка – снова сказал я – у нас осталась одна шестая рота, которая уже несет потери. Если и она тоже будет уничтожена, то этот участок фронта окажется совершенно оголенным. В случае контр атаки противника, ему сопротивление оказывать будет некому.

– Что вы предлагаете?

– Перенести наступление на ночь и прислать минимум одну резервную роту.

– Как вы смотрите на это? – обратился комиссар к комбату.

– Я согласен…

Поняв, наконец, бесполезность продолжения никому не нужной бойни, комиссар добился того, что наступление было отложено на ночь. Позднее, нам сообщили, что к вечеру нам на помощь будет прислана штрафная рота.

Наступило некоторое затишье, хотя противник продолжал обстреливать нас из минометов. В лесу стоял почти непрерывный гул от разрыва мин.

Набежали тучи, пошел снег. Видимость ухудшилась. Пользуясь этим подъехала походная кухня и стала раздавать, оставшимся в живых, обед.

Раненых, а их было очень много, почти всех удалось эвакуировать. Убитых убирать было некогда, да и крайне опасно. Угробив две трети батальона, мы до вечера должны были бездействовать.

И, как часто бывает в жизни, самое трагическое переплетается с самым смешным. Мы сидели с комбатом вдвоем в нашем «блиндаже». Комиссар отправился в штаб полка. Я вызвал дежурного связиста и приказал принести нам обед.

– Постой, постой – заволновался вдруг комбат, – знаешь, у меня давно живот болит… я все терплю и терплю…

– Ну, так в чем же дело… Пожалуйста – и я сделал жест, приглашавший его выйти из блиндажа.

– Ну, нет, ты смотри, что делается!

Действительно, грохот близких разрывов не прекращался.

– Нет, знаешь – продолжал комбат – я иначе. Эй, связной! Поищи и принеси мне лишнюю каску. Там, наверное, кто-нибудь из раненых оставил.

Я давно замечал, что наш командир батальона был не из особенно храбрых. Вылезать из землянки или из блиндажа он очень не любил, а на передовую линию никогда не ходил. Но, признаться, такого «номера» я от него не ожидал. Хотя, в данном случае, сильный минометный огонь противника несколько оправдывал эту предосторожность.

Каска была принесена. Живот у комбата перестал болеть; я выскочил из помещения. Около него наши ординарцы давились от смеха.

Когда стемнело, около восьми часов вечера, в штаб батальона явился бравый пожилой майор и представился как командир штрафной роты, прибывшей к нам на подмогу.

– Ну, что тут у вас такое? Немцев выбить не можете? Мои молодцы живо их выкинут! – самоуверенно говорил он.

– Ну что ж! Как говорится, в добрый час – иронически проронил комбат, сидя в углу и попыхивая трубкой. Он чувствовал себя виноватым и обиженным, как невыполнивший приказ и за неудачную утреннюю операцию.

– Да, да. Вот скоро начнем.

– Вы пойдете на передовую? – осведомился я у него.

– Нет, зачем же; я буду руководить отсюда, по телефону – ответил майор.

«Ну еще один «любитель каски явился» подумал я и посмотрел на ординарца. Тот взглянул на меня и мы оба чуть громко не рассмеялись, одновременно вспомнив предобеденный инцидент.

С наступившей темнотой противник усилил огонь. Штрафная рота готовилась начать атаку. Видя, что командир штрафной роты и не собирается прогуляться на опушку леса, что бы самому руководить наступлением, я тоже, уже принципиально не пошел и нарочно задержался в блиндаже, чтобы посмотреть, что этот бравый командир будет делать дальше.

– Дав по телефону приказ – наступать, майор поудобнее устроился, закурил папиросу и мечтательно пустил дым в потолок.

С передовой по телефону передавали, что противник, освещая местность ракетами, открыл пулеметный огонь и положил роту в снег. Рота лежит в снегу, не может подняться и несет потери. Рота лежала, неся тяжелые потери, а майор, по телефону кричал, чтобы шли вперед.

Трудно сказать, что там происходило, но только очень скоро, штрафная рота, не сделав почти ни одного выстрела, была уничтожена… За ней наступила очередь нашей шестой роты… В общем, к утру, от батальона, ничего не осталось…

Еще накануне, я чувствовал себя не особенно хорошо. Утром у меня поднялась температура, достигая сорока градусов. Видимо, начался очередной припадок малярии, мучившей меня. Я был срочно отправлен в дивизионный госпиталь и уже там узнал конец этой трагической эпопеи.

Когда утром выяснился провал всей операции, при чем не только в нашем батальоне, но и в соседних подразделениях, взбешенный командир полка, собрал всех оставшихся людей, вплоть до поваров и писарей и бросил их в «наступление». Результаты были те же. Оставались еще четыре офицера. Им было заявлено:

– Раз вы не умели руководить своими подразделениями в бою и погубили их, то идите и берите сопку сами.

Оскорбленные и разобиженные они вышли из лесу во весь рост, с автоматами в руках и были немедленно скошены огнем противника.

И эта картина не случайна и не единична. За исключением отдельных, специально подготовленных операций, то, что происходило на нашем участке, происходило везде.

Когда немцы эвакуировали все, что считали нужным, они зажгли станцию и сами оставили и ее, и нашу сопку.

Это случилось через два дня после конца боев.

Выяснилось, что на сопке находилось не более взвода неприятельских солдат. Эти несколько человек уложили около пятисот красноармейцев. И это никого не возмущало.

Когда задают вопрос, как и чем советские войска брали вверх над немцами, то ответ может быть только один: пушечным мясом.

Совершенно не ценя человеческую жизнь, ставя ее ни во что, руководители красной армии бросали на убой массы людей, захлестывая ими противника. Советские войска побеждали тогда, когда немецкие пулеметы захлебывались от надвинувшихся на них людей и уже не могли физически уничтожить напиравшую на них массу.

В этом и заключается один из основных «секретов» второй мировой войны на восточном фронте, который никогда не раскроют никакие ученые и умные рассуждения о стратегии и тактике советской армии. Война не малой кровью, а такой большой, которую до сих пор еще не видел мир – вот основа победы советских войск.

6. Встреча с врачом

Болезнь избавила меня от участи четырех последних офицеров нашего батальона, заплативших своею жизнью за преступную тупость высшего командования и хаос, царивший в армии.

Я уже поправлялся и стал вставать, собираясь выписываться из полевого госпиталя. Но у меня сильно начали болеть ноги и мне было трудно ходить.

Однажды, когда я стоял у входа в больничную палатку, ко мне подошел военный врач. Лет тридцати пяти, с двумя орденами на груди, он носил погоны капитана медицинской службы. Как выяснилось несколько позже, это был старший врач госпиталя.

– Ну как здоровье, товарищ старший лейтенант – обратился он ко мне.

Я ответил, что собираюсь выписываться.

– А ноги как?…

– Да не особенно.

– Вот что, оставайтесь пока здесь, а так как в общих палатках обстановка весьма тяжелая, то переходите в мою личную палатку. У меня стоит совершенно пустая койка. Вы на ней и устроитесь. Побудьте у меня, отдохните. Ведь, после этого побоища дивизия, очевидно, пойдет в тыл на формирование.

Я согласился и прожил у него неделю.

Это был интересный человек. В детстве он был беспризорник и жил под железнодорожными вагонами, в парках, в подвалах и в пустых камерах теплоцентралей.

Он вступил в комсомол и выбился в люди. Впоследствии – закончил школу, какой то техникум, работал на стройках, а затем попал в медицинскую академию и стал врачом. С 1935 года – член ВКП(б), участник советско-финской войны, дважды орденоносец.

Но самое замечательное было то, что этот человек буквально чуть ли не бледнел и трясся при упоминании имени Сталина. Более ненавистного имени для него не было.

Когда он немного познакомился со мной и понял, что он имеет дело с человеком достаточно трезво и критически относящимся ко всему происходящему, он стал делаться все откровеннее и откровеннее.

– Поймите, я был ничто – говорил он. – Я всем обязан советской власти, ибо из простого, бездомного, уличного мальчишки, стоявшего на грани преступности и имевшего в перспективе большую уголовную «будущность», я превратился в человека с высшим образованием, во врача.

И комсомол и партия привлекли меня по чисто идейным причинам; мой партийный билет не был для меня просто «путевкой в жизнь», берущейся во имя карьеры. Нет, я любил, и партию, и наш советский строй, и те великие идеи, за которые мы боремся уже почти тридцать лет.

Но я, в конце концов, понял, что это все мираж. В нашей стране нет никакой демократии, нет никакой «диктатуры пролетариата», нет даже диктатуры партии… Есть только чудовищно кровожадная, жестокая и свирепая диктатура правящей, партийно-бюрократической верхушки, цепкими когтями вцепившейся во власть и, мечтающей о своей уже не всероссийской, а все мирной диктатуре.

Они подавили не только народ, они подавили и нас партийцев…

Из политической партии, имевшей когда то принципы внутрипартийной демократии, какую то, более или менее, нормальную партийную организацию, мы превращены в послушное стадо более привилегированных и приближенных чиновников, через которых диктаторы осуществляют все свои мероприятия…

Нет партии, ибо то, что есть – это не партия, а развращенная до мозга костей своими мелкими алчными стремлениями, раболепная и жадная банда лакеев, низкосклоняющаяся перед хлыстом своего хозяина, и умеющая только говорить:

«Чего изволите-с?»

Посмотрите на наших комиссаров. Ведь какой вздор и вранье им не преподносят сверху, они с серьезным видом и с убеждением, что это так и должно быть, повторяют его красноармейцам.

И понимаете, что самое удивительное! – воскликнул он – люди настолько уже стали какими то роботами, так разучились самостоятельно мыслить, что перестали понимать сущность всей этой остроумной «механики». Я нахожусь особенно в глупом положении, ибо не только ненавижу Сталина, но ненавижу и немцев. И чем кончится эта моя внутренняя борьба на «два фронта» – трудно сейчас сказать!

Он замолк… В железной печурке потрескивали дрова; приятное тепло наполняло палату. Отблески огня дрожали на потолке, переливались, создавая мягкий полусвет.

Потрясенный его взволнованной и полной ненависти речью, я молчал. Мне ясно было, что это не комедия и не провокация. Все было понятно и еще лишний раз подтверждало то, что давно было известно.

7. Тоска

Серые сумерки спускаются на землю. Бесконечные снега сереют, сливаются с темным зимним небом. Стволы деревьев одиноко чернеют среди беспроглядной вечерней мути… Падают снежинки…

Иногда налетающий откуда то ветерок шумит в верхушках сосен, мерно раскачивающих своими вечнозелеными вершинами…

Бои закончились… Зимние сумерки, снега, снега, снега и бесконечная тоска… Тоска и леденящий душу ужас обреченности, обреченности смертника, ожидающего своей очереди идти на казнь. «Сегодня я вытянул один из счастливых номеров лотереи смерти, которые достались немногим» – думают оставшиеся в живых. «Но это разве выход из положения… Ведь это только отсрочка того что неминуемо должно быть! «Что же делать?» – и, думая так – они лихорадочно ищут выхода, но немногие находят его.

Жалкие остатки полка и дивизии расположились в лесу. Растянуты палатки. Их очень мало, но людей еще меньше и, поэтому, всем есть место. Небольшие походные печурки, поставленные в палатках, успешно борются с зимним холодом и побеждают его. В палатках тепло, пока ярко пылает в печурке огонь. Скромный походный светильник, робко мерцает крошечным огоньком, давая еле заметный полусвет.

Нас собралось в палатке около десяти человек. Командир хозяйственного взвода, пожилой, солидный человек, каким то чудом уцелевший в этой бойне, два полковых писаря, два ординарца, повар, несколько связных солдат – компания разнокалиберная по своему составу, но единственно возможная после таких боев.

Тихо… Слышно как гудит пламя в печке, да трещат дрова. Каждый думает свои невеселые думы, вспоминает погибших друзей. Раздались звуки гармоники и знакомая мелодия столь популярной в армии «Землянки», наполнила палатку.

Свежий, звучный тенор одного из сидящих в палатке, захватывает всех остальных. Невольно вспоминается «мирная» жизнь (какая бы она не была), огромный шумный город, родные, друзья, знакомые и еще многое другое.

Грустные и, вместе с тем, близкие многим звуки мелодии, проходят в душу, невольно заставляют присутствующих подхватить слова знакомой песни и теперь певец поет на фоне маленького импровизированного хора.

Шумит в лесу зимний ветер… От его порывов, ударяющих в стенку палатки, вздрагивает робкий огонек нашего светильника. Откуда то доносятся разрывы немецких снарядов; все молчат, думая что то невеселое.