1. «Помощь» майора

Я пришел домой усталый и разбитый. Меня снова окружила привычная обстановка. Полки с книгами, письменный стол; на нем корректура моей последней работы, не успевшей выйти до войны. Шкаф с рукописями лекций и архивные материалы.

Знакомая, привычная, уютная, но вместе с тем, и рабочая обстановка, необходимая для всякого работника напряженного умственного труда. Несколько научных книг и десятки статей были созданы в этих стенах.

Передо мной, несмотря на войну, благодаря моей редкой специальности, открывалась широкое поле деятельности. Я не любил советскую власть, считая ее антинародной, но любил свое дело – чувство, которое поймет всякий специалист. Это дело было, вместе с тем, единственной отрадой в подневольной жизни советского человека.

В моем распоряжении оставалась неделя. За этот промежуток времени я должен был развить максимум энергии, чтобы исправить явно нелепое решение «особо компетентной» военной комиссии.

Но и эта надежда рухнула самым неожиданным образом.

В первую же ночь, после посещения мною военного комиссариата, в моей квартире снова раздался звонок и мне снова была вручена повестка о явке к 8 часам следующего дня.

Когда я пришел в комиссариат, там еще почти никого не было. Дежурный, проверив мои бумаги, сообщил мне:

– Видите ли, со вчерашнего дня произошли некоторые перемены и вы направляетесь в такую же, но другую школу; явиться вы должны туда не через неделю, а к 10 часам утра, сегодня. В случае опоздания, вы подлежите суду военного трибунала…

Все было слишком ясно. Я понял кто постарался за меня. Очевидно, мое поведение не понравилось председателю «особо компетентной» комиссии и он решил меня доконать.

2. В новой обстановке

Нас собралось в школе около трехсот человек. Научные работники, артисты, юристы, хозяйственники, учителя – группа интеллигентов, включающая самые разнообразные специальности, с весьма значительной прослойкой людей с высшим образованием.

Занятия сводились к бесконечным маршировкам и походам по улицам города, к изучению основных видов пехотного оружия и стрельбы из него; затем теория и практика штыкового боя, элементы тактики в пределах взвода и роты, военная топография и, разумеется, бесконечные политзанятия, без которых никогда и нигде нельзя обойтись.

День был построен так, чтобы люди не могли ни о чем подумать. В 6 с половиной утра – «подъем», в 7 с четвертью – завтрак, в 8 – начало занятий, в 12 – обед, затем час отдыха, снова занятия до 6 вечера, потом ужин, часы, так называемой, «самоподготовки» и в 10 с половиной часов вечера – отбой. И так каждый день.

Это расписание прерывалось какими-нибудь ночными походами и караульной службой в ближайших к школе районах города.

Так как среди нас были большей частью люди никогда не служившие в армии, то вполне понятно, что далеко не все из них смогли вынести этот, в достаточной степени, напряженный «рабочий день». Но отсева почти не было. Людей предпочитали держать в школьном госпитале, но не демобилизовывали, несмотря на их явную непригодность. С момента объявления войны медицинские комиссии почти никого не браковали, поэтому, в армию попадали элементы совершенно непригодные для несения строевой службы.

3. Комиссары нервничают

7 сентября начались налеты немецкой авиации на Ленинград.

В прекрасный осенний солнечный день, в послеобеденное время, немецкая авиация разбомбила, так наз. «Бадаевские склады», в которых были сосредоточены запасы продовольствия для города. Ленинград по милости советских головотяпов, остался без продовольствия. Одновременно, немецкие войска подошли к городу и стали вести бои вокруг него. Начались непрестанные, дневные и ночные, налеты немецкой авиации.

В городе стал чувствоваться недостаток продуктов питания. Еще немного и должен был начаться настоящий голод. Политзанятия, которые вел комиссар школы, стали превращаться в истерические речи по текущему моменту. Все больше и больше стало напоминаний о «великом русском народе», о его героизме, об отечественной войне 1812 года, о Минине и Пожарском, о Суворове, о Кутузове, о Великом князе Александре Невском, и даже об… Иване Сусанине.

Выступления комиссара превращались в какие то рыдания без слез. Чувствовалась полнейшая растерянность и недоумение от той катастрофической картины, которая создалась на третьем месяце войны.

И это было понятно. Политические работники красной армии, как правило, все без исключения были членами партии. Служебное и общественное положение в армии и на гражданской работе определялись не их действительными знаниями, специализацией в какой-нибудь нормальной для всякого человека профессии, а исключительно наличием у них партийного билета. Подавляющее большинство из них, оставаясь по каким либо причинам без партийного билета, были годны лишь для роли чернорабочего. В лучшем случае, некоторые из них, имея какую то «допартийную» специальность, возвращались к прежнему ремеслу, становясь слесарями, токарями, сапожниками и т. д. Но многие из них, главным образом, молодежь, попадали, после обычной общегражданской школы, в специальные партийные школы, где становились профессиональными политработниками, не умея и не зная ничего, кроме агитации и пропаганды по заранее преподанным шаблонам. Для этих потеря партийного билета означала превращение в подметальщика улиц.

Можно понять этих людей, их состояние, когда основа их жизни – советский строй, считавшийся ими непоколебимым, рушится у них на глазах, как карточный домик. Учитывая все это, можно вполне понять их тон и необычайную мягкость, внимательность и даже известную предупредительность перед слушателями.

«Задушевные беседы» учащались. Исторические рассказы, народные легенды и сказания из героического прошлого русского народа, все чаще и чаще стали заменять всем надоевшее «изучение» речи «товарища» Сталина, произнесенной им 3-го июля 1941 года и начинавшейся, вместо обычно шаблонного – «товарищи», необычайными для советского гражданина словами: «братья и сестры».

4. В ожидании штурма

Стояла черная осенняя ночь. После ужина мы вышли во двор покурить. На юге и юго-западе стояло огромное зарево. Это шел бой за ближайшие предместья города. Практически противник был в его пределах. С запада слышалась беспрерывная орудийная стрельба. Это Кронштадтские форты и корабли балтийского флота вели огонь по наступающим немцам.

Когда-нибудь история раскроет секрет этих дней. Для меня лично, до сих пор остается непонятным, почему в эти дни немецкая армия не вошла в Ленинград. Город можно было взять голыми руками.

На фронте, проходившем в ряде мест по окраине города, дрались остатки уже значительно деморализованных войск, защищавших, или вернее, отступавших к Ленинграду. Сопротивление их не являлось ни в какой степени серьезным препятствием для германской армии. Новые подкрепления еще не приходили. Немецкие танки беспрепятственно совершили прогулку по южной части города, дошли до Нарвских ворот, вызвали страх у одной, и любопытство у другой части населения и не торопясь ушли обратно.

В городе происходило нечто невероятное. Из него панически бежали все те, кто принадлежал к правящей партийно-бюрократической верхушке, за исключением тех, кто не смел самовольно бежать, занимая те или иные ответственные посты. Но и эти, под благовидными предлогами, стремились «смыться» куда-нибудь подальше. Увозили семьи, старались вывезти кое какое имущество.

В домах сжигались домовые книги, со списками живущих. Жгли архивы и документы партийных и государственных учреждений. В частных квартирах выключались телефоны, ибо власть не доверяла своим гражданам, боясь, что телефоны будут использованы для помощи неприятелю. На улицах строились укрепления для уличных боев. Магазины превращались в точки сопротивления.

Организовывались специальные отряды из гражданского населения. Среди военных гарнизона и командования нашей школы шла тихая и незаметная работа. Стало известным, что начальнику школы, комиссару и ряду других лиц, из дома принесли штатские костюмы. Цель этого была не совсем ясна: или для того, чтобы не попасть в категорию военнопленных, что было бы неизбежным, при занятии города немецкой армией или для подпольной работы в занятом немцами Ленинграде.

Этой стороне дела уделялось много внимания. Если бы германская армия вошла в Ленинград, то помимо видимого противника, ей пришлось бы иметь дело с невидимым и коварным врагом. Густая сеть подпольных коммунистических организаций, снабженных всем необходимым, была раскинута по всему городу и ожидала вступления немецких войск.

Занятия продолжались своим чередом, но среди курсантов шло глухое брожение. Ходили упорные слухи, что школу бросят как ударный батальон на защиту города. Курсанты разделились на несколько групп. Незначительная часть коммунистов, активно ратовала за героическое сопротивление. Весьма значительная и наибольшая часть пассивно, не проявляя своего отношения к происходящему, терпеливо ждала… чего неизвестно.

Наиболее интеллигентная группа, весьма скептически настроенная, абсолютно не желала мириться со своим положением баранов, посылаемых на убой. Мне хорошо было известно, что во второй и третьей группах курсантов было много лиц, которые дали своим родным задание, так или иначе, приготовить им в ближайших к школе районах города, штатское платье. И это было вполне понятно. Совершенно штатские люди, никогда не служившие в армии, не имевшие никакого к ней отношения, в достаточной степени критически настроенные к советской власти, не видели никаких оснований садиться за проволоку лагеря военнопленных и отвечать за бездарные действия военного командования и антинародной коммунистической власти.

Мне лично удалось повидать мою сестру (впоследствии погибшую во время блокады города) и я ей дал соответствующие инструкции. Через несколько дней она дала мне знать, что в трех кварталах от школы, у наших хороших знакомых, мне приготовлена гражданская одежда и, что в случае чего, они ждут меня.

Эти настроения не чужды были и нашим командирам. Когда в частной беседе нескольких курсантов с командиром нашей роты, был задан вопрос о том, что же делать, если немцы войдут в город, он сердито ответил:

– Что вы маленькие, что ли? Неужели вы в нужный момент, через окна и через забор, не сможете уйти и разойтись по домам?… А вообще не задавайте мне таких глупых вопросов. Вы меня ни о чем не спрашивали, а я вам ничего не говорил. Понятно?… А то, чего доброго, пойдете нашего комиссара об этом спрашивать…

И, усмехнувшись, он исчез в своей канцелярии.

Но германская армия в город не вошла, а окружив Ленинград железным кольцом блокады, осталась стоять на месте. Последствия этой ошибки немецкого командования – общеизвестны.

5. Железный занавес

С момента нашего прихода в школу, нас постепенно и упорно стали отделять от окружающего мира непроницаемым железным занавесом. О выходе за стены школы в свободное от занятий время не было и речи. Было объявлено, что в город можно выходить лишь по особым пропускам, выдаваемым командиром роты и только в воскресенье, а два раза в неделю, в определенные часы, родные и знакомые могут видеться с курсантами в помещении школы.

Не прошло и двух недель, как отпуска в город были, как правило, вообще отменены, за исключением отдельных случаев. Свидания с родными – сокращены до одного раза в неделю.

А еще через две недели свидания были отменены под тем предлогом, что посетители вносят в школу «беспорядок». Железный занавес опустился…

Эти распоряжения исходили не от местного командования. Все это шло сверху и, как увидим дальше, определяло весь «стиль» жизни красной армии.

Получилось совершенно невозможное положение. Германская авиация ежедневно совершала несколько налетов и бомбила самые разнообразные районы города. Все мы имели в городе семьи или родных, знакомых… После каждого налета, подавляющее большинство курсантов нервничало, боясь за судьбу близких им людей. Не имея возможности получить свидания с близкими, все устремлялись на телефон. Звонили на заводы и в учреждения, где работали родственники. Домой звонить было нельзя, ибо, как говорилось выше, частные аппараты были выключены. В канцелярии устанавливалась очередь, желающих звонить по телефону. Это вносило беспорядок и командование приказывало разойтись.

В свою очередь, родные и близкие, страшась за судьбу дорогих им людей, приходили и простаивали часами, чтобы повидаться и поговорить. Разыгрывались трагические сцены; женщины плакали, умоляя дать возможность повидаться и, большей частью, получали отказ. Тогда пришедшие оставались у ворот школы, надеясь, что мы будем строем выходить на занятия и, в этот момент, удастся крикнуть несколько слов. Все это начинало напоминать тюремные нравы. Казалось – должно быть понятным, что люди волнуются и беспокоятся друг за друга. Совершенно было ясно также и то, что каждый курсант, видя ежедневно бомбежки, боялся за судьбу семьи. А разве может человек, при этих условиях, нормально заниматься? Разве могут быть продуктивными занятия у человека думающего все время о том – живы ли его близкие? Не лучше ли было бы дать возможность каждому курсанту один раз в неделю съездить на несколько часов домой, повидаться с кем надо, помочь в случае нужды своей семье и т. д.

Если это было затруднительным и по каким либо соображениям не удобным (допустим это), то, во всяком случае, можно было дать поговорить – пять, десять минут с пришедшими родственниками. И не заслуживали люди, готовящиеся стать офицерами действующей армии, что бы к их личным чувствами и переживаниям, свойственным всякому нормальному человеку, относились несколько иначе?…

Нас спросят: – но позволяла ли обстановка это делать? Оценивая объективно обстановку, можно ответить утвердительно. Когда немцы подошли к городу и все предполагали, что немедленно начнется штурм, тогда, конечно, отпуска и свидания были невозможны; но это длилось несколько дней. Очень скоро, по установлению блокады, фронт стабилизировался и, как известно, на много месяцев; и до подхода немцев к Ленинграду и после стабилизации фронта, отказывать в свиданиях людям, живущим в одном городе, иногда весьма близко друг от друга, не было решительно никаких оснований.

Я останавливаюсь специально на этом вопросе потому, что это явление будет повторяться не только в частях действующей армии или в прифронтовых гарнизонах, но и в далеком тылу, где никто никогда не видал ни одного вражеского самолета и не слыхал ни одного выстрела. Это будет и на Волге, и на Урале, и в Сибири, и на Дальнем Востоке. Между населением и армией упорно и настойчиво опускался железный занавес…

Основная причина всего этого заключалась в том, что состояние умов большинства населения, а особенно в Ленинграде, где начался уже голод, совершенно не соответствовало тем ура-патриотическим настроениям, которые упорно, но в общем не особенно успешно, вбивались нам. Оградить армию от вредных влияний, не дать проникнуть в нее этим настроениям, скрыть от армии действительную картину страданий народа – вот в чем истинный смысл этой политики.

Но не так легко было справиться с нами. Да и кроме того, внутренне, не показывая этого, большая часть командного и преподавательского состава школы была на нашей стороне Ведь они тоже были переведены на казарменное положение и тоже не могли часто видеться со своими семьями.

Когда один из курсантов пришел просить у своего командира пропуск в город, ссылаясь на то, что у него настолько серьезно заболела мать, что врачи опасаются смертельного исхода, командир роты ему отказал, ссылаясь на то, что он уже использовал данный ему лимит пропусков. Курсант настаивал, доказывая необходимость отпуска. Разговор закончился следующим советом командира:

– Знаете ли что, товарищ Петров, я бы на вашем месте не тратил попусту времени. Ведь пропусков у меня нет, а идти вам действительно надо. Проявите красноармейскую находчивость. После вечерней проверки – перелезайте через забор и идите себе домой. К шести часам утра возвращайтесь тем же способом обратно. В городе будьте осторожны и не попадайтесь на глаза комендантскому патрулю.

Петров так и сделал. Да и не только Петров, но и многие другие. Каждую ночь несколько человек всегда исчезало и появлялось только утром. Были, конечно, провалы и неприятности на этой почве, но в общем все это сходило более или менее благополучно.

Во время пребывания в школе, я подружился с артистом ленинградской государственной сцены С-ким, тоже мобилизованным и направленным в нашу школу. С-кий терпеть не мог военную службу, весьма отрицательно относился к существующему строю, но как артист он, довольно быстро вошел в «роль офицера». Сценические навыки давали свои плоды и С-кий прекрасно научился изображать из себя настоящего «душку-военного». Интересный собеседник, неиссякаемый источник самых невероятных анекдотов, весельчак и балагур и, вместе с тем, человек, в котором ясно чувствовалось хорошее воспитание, он сделался незаменимым для всего командования.

Играл он в школе также изумительно, как и на сцене. И лишь оставаясь со мной наедине oн делался самим собой, отводя душу и горько жалуясь на всю эту комедию, которую он должен разыгрывать для того, чтобы как то добиться более-менее сносного существования.

И мне, и ему, нужны были пропуска в город. Но несмотря на свою близость к «верхам» С-кий все же не мог добиться регулярного получения отпуска.

Часто мы с ним сидели, уже после отбоя, в помещении, где стоял кипятильник с водой; это было излюбленное место, чтобы посидеть и поговорить. Стояла уже глубокая осень. В казармах везде было холодно, а топлива не было. Здесь же внизу, в маленьком подвальном помещении стоял куб с водой, в котором всегда должен был быть кипяток для нужд всей школы. Он постоянно топился дровами и здесь было тепло.

В нашей тяжелой и отвратной для большинства жизни был один приятный момент. Когда все укладывались спать, мы с С-ким спускались в подвал. Там стояла полутьма от синей лампочки. В топке потрескивали дрова и тонкие блики огня отражались на полу. Пахло еловой смолой; стояла тишина, нарушаемая лишь бульканием воды в кипятильнике, да откуда то снаружи иногда доносились раскаты артиллерийской канонады. Здесь мы проводили почти все свободное время, делясь впечатлениями, воспоминаниями, делая прогнозы на будущее.

Однажды, когда я вечером, по обыкновению, спустился в кипятильник, чтобы выкурить папиросу, туда вдруг стремительно влетел С-кий:

– Слушайте, хотите ходить регулярно в город? – спросил он.

– Что за вопрос, конечно, хочу!…

– Можете достать спирт?…

– Могу, но в каком количестве?

– Ну, примерно, около 300 – 350 грамм за отпуск двоим, вам и мне.

– А кому это надо?

– Да, политрук нашей роты выпить хочет, но ничего нет. А ему дали несколько бланков пропусков, чтобы он мог по своему усмотрению посылать курсантов в город, для выполнения всякого рода поручений, связанных с политзанятиями. Ну, так вот, я с ним договорился, что эти «поручения» выполним мы с вами, а за это… – и он сделал выразительный жест рукой, щелкнув себя пальцами по шее.

Моя сестра работала лаборанткой и имела возможность приносить домой некоторое количество спирта. В мирное время это было никому не нужно, но в то время, о котором я рассказываю, спирт был в цене и достать его было невозможно, а поэтому я и просил ее «подзаняться» спиртом.

В результате этих несложных «операций», мы с С-ким регулярно получали пропуска для выхода в город и бывали дома, у родных и знакомых, скрашивая этим свою неприглядную жизнь. Возвращаясь обратно в школу, я нес в кармане флакон с чистейшим спиртом крепостью в 90 градусов. Флакон передавался С-кому, тот исчезал с ним, а потом в комнате политрука шло пьяное веселье, больше похожее на похоронную тризну.

Однако, эти комбинации со спиртом, во первых были небезопасны, ибо все это могло быть рано или поздно обнаружено командованием, а во вторых – они носили чисто индивидуальный характер и не решали вопроса о «прорыве железного занавеса» для остальной массы курсантов.

Все те, из них, кто должен был идти в город, применяли или способ ночной самовольной отлучки или применяли возможности, даваемые караульной службой.

Дело в том, что по приказу коменданта Ленинграда, все воинские части гарнизона должны были нести патрульную службу в городе. Задача этих патрулей состояла в том, чтобы проверять документы у прохожих, которые кажутся подозрительными, бороться со спекуляцией, наблюдать за общим порядком и… проверять документы у военнослужащих, с целью борьбы с самовольными отлучками из воинских частей. Можете себе представить, что из этого получалось?

Патрульная служба использовывалась для посещения своих близких, а что касается проверки документов у военнослужащих, то никто из курсантов не хотел этого делать, зная, что каждый из нас, завтра, тоже пойдет в самовольную отлучку и тот у кого мы сегодня проверяли документы, завтра будет их проверять у нас. Создавалась своеобразная круговая порука, с которой военному начальству бороться было очень трудно.

А вместе с тем, свыше, по всей красной армии, все время, шли приказы о неуклонном проведении строгого казарменного положения для всех родов войск и недопущении выхода военнослужащих за пределы воинских частей.

Я уже указывал ранее, чем вызывалось все это. Но помимо влияния гражданского населения в смысле развития «вредных» настроений, была и другая причина, заставлявшая командование красной армии всеми мерами не допускать общения армии с населением. Этой причиной была окончательная нищета народа, достигшая во время войны совершенно невиданных размеров.

Что касается Ленинграда, то он попал в особое положение. Железная блокада, охватившая город, привела к невиданному голоду. Деньги уже не имели вообще никакой цены. Рацион продуктов по карточкам резко снижался и, ко времени окончания школы, составлял 125 граммов хлеба на человека в день. Других продуктов почти не выдавали, а если давали, то в таких же ничтожных количествах.

Начал процветать «черный рынок», на котором у спекулянтов можно было достать многие продукты. Что же касается цен, то трудно вообще говорить о них, когда бриллиант в 1 карат обменивался на несколько килограммов черного хлеба, выпеченного из какой то невообразимой смеси черной муки, отрубей и соломы.

Уже в ноябре вы могли получить там котлеты из… человеческого мяса, вырезанного из трупов умерших людей. Город голодал, голодал так как не могут себе представить люди, никогда не испытавшие этого.

На улице все больше встречалось людей, с опухшими от голода лицами.

Нас, военных кормили, конечно, лучше, чем гражданское население, но и нам уже стали давать по 200 граммов хлеба в день. Мы уже были все время голодными. Если приходилось патрулировать по городу, мы интересовались не столько попадающимися навстречу людьми, сколько столовыми, раздававшими по карточкам обед, т. е. какую то непонятную и отвратную серую бурду, именуемую супом. Когда заканчивалась раз дача обеда и очередь людей, жаждущих получить суп, исчезала, мы входили и спрашивали – нет ли каких либо остатков. Нам часто их давали и мы уплетали с жадностью, не думая о будущем. А оно ждало нас, гораздо более страшное, чем мы предполагали…

5а. Выпуск из школы

Приближалось время празднования 24-й годовщины октябрьской революции. В эти дни ожидали массированных налетов германской авиации. Но этого не случилось. Возможно, что одной из причин явилась погода.

Все это время дождь перемежался со снегопадом.

Мрачное, свинцовое небо, с низко идущими серыми тучами, пронзительный северо-западный ветер, редкий, крупными хлопьями падающий снег, – так встретило нас утро 7 ноября 1941 года, день годовщины «великой октябрьской социалистической революции» (таково было официальное название этого события обязательно пишущееся с больших букв).

Все курсанты были выстроены в зале. Приказ о выпуске огласил начальник школы. Подавляющее большинство получило звание младш. лейтенанта. Незначительное количество (не свыше 25 %) слушателей получило звание лейтенанта. В эту категорию попали лица, почти исключительно с высшим образованием и достаточно солидного возраста. После выпуска, представитель Ленинградского военного округа, обращаясь к нам, произнес довольно длинную речь. Из этой речи примечательно было одно место, которое я, вероятно, не забуду. Оно касалось нас самих. Привожу его почти дословно:

– Почти все, или большинство из вас – люди с высшим образованием и солидным практическим стажем. Многие из вас – ценнейшие специалисты. Все вы обладаете богатым жизненным опытом и вот этот опыт, вместе с вашими умственными способностями, хочет использовать красная армия. Вы – золотой фонд нашей интеллигенции, вы должны стать золотым фондом красной армии. Перед вами открывается широкая дорога. Я не сомневаюсь, что очень скоро многих из вас – встречу на крупных должностях и в не менее крупных военных званиях…

Эта речь – блестящий образчик расхождения слов и дела. Образчик нелепости того, что делало военное командование. Я согласен с тем, что часть из нас, хотя далеко не все, могли бы быть отнесены к «золотому фонду интеллигенции», к настоящей квалифицированной ее части. К нему я отношу, в первую очередь научных работников, писателей, крупных инженеров, архитекторов, артистов, и т. д. А среди нас были и такие. Все эти люди любили свое дело, горели им, и, конечно, никакой склонности к военной службе не имели. Для них – армия и чин младшего лейтенанта являлись весьма неприятной «нагрузкой» и крупным падением по общественной лестнице, а для многих просто трагедией. Среди нас был композитор-пианист. Он всегда говорил, что если он даже и останется жив в эту войну, в чем он очень сомневался, то все равно он не сможет больше заниматься музыкой, ибо его руки после военной службы едва ли будут годны для рояля. О руках, к сожалению, думать не приходилось, потому что он был убит в первый же день пребывания на фронте. Всякое дело может идти только тогда хорошо, когда человек или кровно заинтересован в нем, или в силу идейных побуждений хочет им заниматься, или, наконец, если оно соответствует его вкусам. Ни того, ни другого у большинства из нас не было. Да и можно ли было этого ожидать?

Совершенно понятно, что «золотой фонд интеллигенции» не стал золотым фондом армии. Впоследствии я встречал некоторых из оставшихся в живых и никто из них не поднялся по лестнице военной иерархии.

Если же эти люди необходимы были армии и, понятно, наряду со всеми должны были защищать страну и были ценны для армии как интеллигентные силы, которых в ней было очень и очень мало, то разве можно было посылать их командирами стрелковых взводов?

Стрелковый взвод военного времени практически имел в своем составе 20-25 человек (теоретически он мог доходить до 40). Четыре взвода составляли роту. К концу войны во взводе было обычно 15 человек. Понятно, что для командования взводом никакое высшее образование не нужно и вообще не нужен офицер, ибо для этого совершенно достаточно старшего сержанта (унтер-офицера). Да и кроме того, в условиях второй мировой войны, место командира взвода – означало верную гарантию безусловной смерти.

Зачем же было посылать этот «золотой фонд» на заведомый убой, если руководители красной армии рассчитывали на нас, как на интеллигентные силы, вливающиеся в армию и которым, якобы, предстоит какое то «будущее»?…

Многие из нас, особенно инженеры, имели специальности, применимые в армии. Но их не хотели использовать, хотя бы в технических или танковых частях. Далее – одна из областей военного дела требующая интеллигентности, знаний и развитых голов это – штабная работа. Неужели нельзя было распределить эти триста человек по штабам полков и дивизий действующей армии, дав им в школе соответствующий запас сведений по работе штабов? И красная армия получила бы культурных штабных офицеров, которые бы после некоторой практики освоились бы с работой, например, штаба полка.

А, между тем, в армии было очень мало даже более или менее развитых штабных офицеров.

Если командование, назначая нас командирами стрелковых взводов, думало дать нам своего рода «трамплин» для продвижения вверх, то оно тоже ошиблось. Такая система хороша была бы в мирное время или при более «спокойной» войне, но не в условиях второй мировой. Здесь, как я уже говорил, это назначение означало смерть. Результаты оказались те, которые и надо было ожидать. Больше половины из окончивших нашу школу было убито в течение первых двух месяцев блокады Ленинграда.

Так тупоумие советского командования привело к совершенно напрасной гибели многих нужных для страны специалистов. В последствии, будучи уже в глубоком тылу, я разговорился с одним раненым на ленинградском фронте майором, который знал всю эпопею нашей школы. Он в частном разговоре признал, что это была несомненно нелепость, допущенная в горячке блокады.

К сожалению, таких нелепостей и похожих на них было слишком много и они стоили миллионов ненужных жертв!

Офицерских школ военного времени было организовано довольно много и они находились в разных областях страны. В начале в них брали только интеллигенцию.

Но когда этот контингент оказался очень скоро уничтоженным, то начали делать иначе. Для подготовки командиров стрелковых взводов стали брать лиц, окончивших школу семилетку, или просто умеющих читать и писать. Результаты получились неплохие. Не лучше ли было с этого начать, а специалистов использовать более целесообразно?

День закончился торжественным обедом, относительно очень приличным, если принять во внимание, то положение, в котором находился город. После обеда был организован довольно скверный концертик. Еще раньше было обещано, что в этот день люди будут отпущены по домам. Поэтому, многие стали просить пропуска на выход в город, но начальство, опасаясь, что все сбегут с концерта, не давало их. Концерт почти никто не слушал. Все хотели получить пропуск в город, расчитывая, что их отпустят на два-три дня в связи с празднованием дней октябрьской революции. Но они глубоко ошиблись. Несмотря на то, что впереди был еще один праздничный день и на фронте было полное затишье, нам сказали, что нас отпускают только до восьми часов утра следующего дня, так как нам срочно нужно ехать по частям.

Короче говоря, людям, после трех месяцев разлуки с близкими, не дали даже одного дня, для того, чтобы провести дома. А дать вполне можно было.

Когда на другой день мы собрались к восьми часам утра в школу, то выяснялось, что еще не знают куда нас девать. Весь день мы просидели в школе, ожидая указаний штаба округа. К вечеру нам объявили, что мы можем идти по домам.

На другой день история повторилась снова и только к вечеру этого дня, мы пешком, с вещами направились в казармы командного состава ленинградского военного округа.

6. В резерве

Длинное казарменное здание на Захарьевской улице, рядом с закрытой церковью во имя Св. Захария и Елизаветы, являлось пунктом в который направлялись все офицеры, по тем или иным причинам, не имеющие в данный момент определенной должности в армии. Сюда стекались все окончившие офицерские школы и курсы, вышедшие из госпиталей, уволенные по тем или иным причинам из части и т. д.

Громадные залы, в каждой из которых помещалось по 200 человек, не отапливались, хотя на улице стояла снежная и суровая зима 1941-1942 г. г. Морозы доходили до 30 градусов ниже нуля. Окна в казармах покрылись толстой коркой льда. Вода в кранах замерзла. Единственное место, где было более-менее тепло – была столовая, помещавшаяся рядом с кухней. Но в это «святилище» пускали только во время завтрака и обеда.

Замерзшие, опухшие от голода мы слонялись по казармам, ожидая когда же можно будет спуститься в столовую и получить свой мизерный рацион, а главное, кусок хлеба.

Проходили дни за днями; подавляющее большинство из нас, за исключением нескольких человек, никаких назначений не получило и продолжало сидеть в резерве. В город никого не выпускали. По ленинградскому гарнизону был издан приказ, грозящий карами, вплоть до расстрела, каждому военнослужащему, совершающему самовольную отлучку. Что бы занять чем то людей стали устраивать опять «занятия», с повторением пройденного, но из этого, вполне понятно, ничего не получилось.

В один из этих тягостных дней меня вызвали к воротам, где устраивались не вполне легальные свидания с родственниками. У ворот меня ждала сестра. Я поразился, когда увидел ее. Хотя она выглядела последнее время неважно, но все же не так ужасно, как в этот раз. Совершенно распухшее от голода лицо, серо-землистого оттенка, как какая то страшная маска полутрупа, заменила ее обычно миловидный и жизнерадостный облик. Я ужаснулся, но не подал вида. Она рассказала мне, что тяжело больна ее дочь – моя племянница и, что голодовка очень скверно отразилась на моей одной близкой родственнице, жившей вместе с нею. Последняя просила меня, если возможно, придти проститься, т. к. едва ли мы снова увидимся, а ей нужно было переговорить со мной по некоторым неотложным делам.

Поздно вечером, после вечерней проверки, я вышел к воротам. Там стоял часовой, а в небольшой будочке, – совсем рядом, находился дежурный офицер. Я вошел к нему и поздоровавшись сказал:

– У меня нет пропуска в город, но мне необходимо повидаться с моими родственниками. Я прошу вас дать приказание часовому пропустить меня без пропуска.

– Но ведь я не имею права это сделать… Да и как вы пойдете по городу без пропуска. Ведь вас арестует первый же ко комендантский патруль и согласно приказу, вас могут даже расстрелять.

– А мне наплевать! Хуже чем сейчас не будет!…

– Подождите до завтра и попытайтесь в канцелярии получить пропуск.

– Да разве, они дадут его!

– Вероятно, не дадут, но поймите и меня – я не могу пропустить вас…

– Скажите, вы имеете родных или семью?

– Да, жену и двое детей…

– Где? Здесь в Ленинграде?…

– Нет, слава Богу, удалось их эвакуировать. Они на Урале.

– Ну, а если бы они или ваши близкие родственники, были здесь и просили вас придти! Как вы поступили, если бы вам не дали разрешения?…

Он на минуту задумался.

– Вот, что – идите, но во первых осторожно и боковыми улицами, чтобы не встретиться с патрулями, а во вторых – вернитесь между 6 и 7 часами утра. В 12 часов я сменяюсь и снова буду дежурить от 6 до 8 часов утра. В 7 утренняя проверка. Значит к этому времени и приходите. А то, если другой будет и обнаружит, что вы возвращаетесь из самовольной отлучки – может поднять шум…

И, выйдя из будки, он крикнул часовому:

– Пропустите лейтенанта…

– Есть – пропустить…

Я вышел за ворота. Стояла морозная, ветреная ночь. Мороз доходил градусов до 25. Резкий, порывистый ветер упорно дул, поднимая снежную пыль, бросая ее в лицо, гудел в проводах, гремел листами железа, развороченного бомбой здания…

Сквозь обложенное облаками небо, откуда то пробивалась луна. проливая на землю какой то неясный, сумеречный полусвет.

На улицах ни души. Снег, обильно падавший в эту зиму, уже давно никто не убирал. Улицы представляли собой стихийное нагромождение снежных сугробов, причудливо набросанных ветрами, посреди которых вились маленькие тропинки, проложенные пешеходами. Только основные магистрали еще поддерживались в относительном порядке и по ним ходили трамваи и автомобильный транспорт.

Осторожно идя вдоль стен домов я вышел на Кирочную улицу. Снова ни души, только снег, ветер и темные, угрюмые, безжизненные дома. На углу, что то чернеет. Подхожу… Полузанесенный снегом труп. Видимо – шел, упал от слабости, подняться не мог и замерз. Таких было в эту ленинградскую зиму, сотни тысяч.

Поворачиваю на Надеждинскую улицу и почти натыкаюсь на труп женщины. Рядом – маленькие сани. На них труп ребенка.

Вдали что то зачернело. Кажется подвигается ко мне навстречу. Быстро прижимаюсь к стенке и двигаюсь к ближайшим воротам, чтобы юркнуть во двор.

Одновременно возникает следующая, вполне понятная, мысль:

– Что это вообще такое? Почему я – офицер первой в мире армии «социализма», о которой так много писалось и говорилось хвалебного, должен как вор красться по улицам, для того, чтобы повидать близких мне людей. Можно было обвинить меня в чем то, если бы я ушел с фронта. Но ведь я не воюю, а просто мерзну и голодаю в этих казармах без всякого дела…

Невольно вспомнились рассказы о жизни офицеров старой царской армии, пользовавшихся абсолютной личной свободой, в тех пределах, в каких пользуются теперь офицеры почти всех цивилизованных стран. По сравнению с их жизнью, то, что пришлось пережить нам было ничто иное, как какая то игра в офицерство с людьми, заключенными в тюрьму и подвергнутыми строжайшему тюремному режиму.

Полное отсутствие уважения к личности, к тем званиям и чинам, которые они сами давали, всяческое подавление естественного чувства человеческого достоинства, превращение человека в какого то военного робота, наплевательское отношение к каким бы то ни было вашим стремлениям и желаниям – вот, что я нашел, на первых порах, в красной армии.

Подумав об этом, я разозлился и мысленно решил:

– А будь, что будет, а прятаться я не намерен, я не вор и не бандит!… И выйдя из подворотни, – зашагал навстречу темному пятну. Оно не двигалось. Когда я подошел вплотную, то увидел, что это – брошенные сани, на которых ничего не было. Около опущенных оглоблей снег был вытоптан и валялись остатки упряжи, большие клочья шерсти и волос. Там же темнели какие то пятна, по-видимому – крови.

Очевидно, здесь недавно разыгралась обычная трагедия этих дней. Лошадь либо пала, либо была убита кем то из живущих в ближайших домах. Достаточно было ей упасть, как со всех сторон сбегались голодные люди и буквально разрывали ее на части. А завтра – большинство из них, неумеренно поев мяса, умирало в страшных мучениях.

Иду дальше, снова никого… Ветер, мрак леденящий холод. Подхожу к Невскому проспекту (переименованному большевиками в проспект 25 октября). На углу – группа людей. Оставаясь под защитой углублений какого то здания, осторожно присматриваюсь. Несомненно патруль. Среди разорванных туч на момент проглядывает луна… Отчетливо видны винтовки. Патруль медленно двигается налево. Выхожу, миную угол и поворачиваю направо. Размышляю, что делать, ибо мне нужно пройти налево несколько кварталов по Невскому, чтобы потом опять свернуть в боковые улицы и по ним, наконец, добраться до дома, где жили мои родственники.

Справа, в сторону Николаевского вокзала двигается значительная группа людей. Когда они подошли ближе, я увидел, что это около двух взводов красноармейцев, идущих приблизительно в строю, в походной форме и с вещами. Очевидно, они куда то ехали по назначению и отправлялись на вокзал. Большими группами и воинскими частями, идущими в строю, патруль не интересуется, да и не имеет на это, по существу, права.

Жду, когда они пройдут и непосредственно примыкаю к ним. Спрашиваю у одного красноармейца – нет ли у него огня и, разговаривая с ним, прохожу мимо патруля, который не обращает на нас ни малейшего внимания.

Прихожу к своим около двенадцати часов ночи и провожу с ними несколько часов. Около пяти часов утра пускаюсь в обратный путь.

У ворот застаю того же дежурного офицера. Здороваемся приветливо, как старые знакомые.

– Ну, как? Благополучно сходили – спрашивает он.

– Да, вполн…

– Ну, вот, и отлично…

Большинство моих товарищей по выпуску было, в течение месяца направлено на фронт. У меня от истощения опухли ноги и при ходьбе нестерпимо болели. Получилась какая то смесь простуды с голодными отеками. Походка у меня была в это время довольно странная. Поэтому, при неоднократных наборах из резерва командного состава, для вновь формирующихся частей, меня не брали, видя, что я еле хожу и, по существу, от меня будет мало толка.

Было уже начало декабря. Мне все это так смертельно надоело, все это было так унизительно и противно, что я решил покончить с этим положением и отправиться на фронт. Ближайшие перспективы, которые открывал мне этот шаг, меня в этот момент устраивали: или быть убитым и разом покончить счеты с этой «очаровательной» действительностью или вытянуть «счастливый» билет в этой своеобразной лотерее, т. е. получить ранение или увечье и временно или навсегда освободиться от этого ужаса.

Это настроение было у большинства в начале войны. Никакой ненависти к немцам не было. Наоборот, – к ним относились по формуле: «во всяком случае, хуже не будет». Проявлялось любопытство и надежды, что они принесут благоприятные условия жизни для всего народа, или, во всяком случае, дадут толчок в сторону необходимых перемен. Воевать мало кто хотел, а защищать режим – еще меньше. Советский патриотизм встречался, главным образом, у комсомольской молодежи, разъагитированной советской пропагандой.

Но многолетнее господство большевистского режима сказывалось: нехотя, против своего желания, люди шли на фронт и умирали, боясь проявить чувство недовольства или протеста. Эта подавленность режимом и механическая привычка к повиновению, привычка вымуштрованного робота, боящегося сказать слово против своих поработителей, этот фактор был, есть и всегда будет в советской армии и это также должны иметь ввиду те, кто собирается, так или иначе иметь с ней дело.

Когда приехал представитель ленинградского военного округа, для очередного набора, я, превозмогши боль, встал в строй. Обходя наши ряды, приехавший майор заметил меня и обратившись ко мне сказал:

– Разве вы можете идти на фронт? Ведь вы больны…

– Нет, могу, товарищ майор… Прошу меня назначить…

– А почему вы в госпиталь не идете?…

– Да ведь там такой же голод. Что толку то?

– Ну, все таки…

– Прошу вас, очень, дать мне назначение…

– Ну, хорошо, увидим…

Назначение я получил и на другой день, мы, группа офицеров, приблизительно в сто человек, двинулись пешком на формирование 182-й стрелковой дивизии.