1. На приеме у командира дивизии
В 10 километрах от северо-восточной окраины Ленинграда, вверх по течению Невы, в небольшом селении расположился штаб дивизии. Дивизии, собственно говоря, еще не было. Был только штаб.
Пройдя почти весь Ленинград и сделав около 25 километров, мы, к вечеру, усталые, голодные и замерзшие вошли в деревню, предвкушая ночевку в теплых избах. Почти совсем стемнело, когда все подошли к избе, где жил командир дивизии. Вышедший адъютант предложил нам войти, хотя и усомнился, что мы поместимся внутри. Однако, большие сени избы и вторая комната, в которой сидел командир дивизии, вместили почти всех. Лишь небольшое число осталось на улице.
Я вошел с первыми и стоял недалеко от командира дивизии. Это был немолодой, совершенно бритый человек, в чине полковника. Обрюзгшее, багровое лицо его не выражало особого присутствия мысли. Скорей наоборот.
Хриплым голосом поздоровавшись с нами, он начал говорить длинную речь о задачах офицерства в этой войне, о защите «социалистического отечества», о том, что его дивизия должна быть, конечно, лучшей из лучших и т. д.
В комнате стояла блаженная теплота. Онемевшие руки и ноги приятно ощущали, как повсюду проникает тепло. В воздухе отчетливо чувствовался запах водки и жареных блинов или пирожков. Эти запахи были мучительны для нас, съевших за весь день только двести грамм черного хлеба, смешанного с соломой.
Командир дивизии закончил свою речь…
– Теперь, товарищи командиры, – снова обратился он к нам – отправляйтесь на ночлег. В деревне мест нет. Устраивайтесь неподалеку в лесу. Там, кажется, имеются землянки. Вас туда проводят.
– Товарищ командир дивизии, – раздался чей то голос, – разрешите вопрос.
– Пожалуйста…
– Нельзя ли нам получить, что-нибудь поесть. Ведь мы голодны. Почти ничего не ели.
– Нет, нельзя, так как вы зачислены на довольствие с завтрашнего дня. Завтра накормим, а пока спокойной ночи.
Делать было нечего. Мы вышли на улицу и в ночной темноте двинулись дальше. Пройдя с километр, мы вошли в лес. Наш проводник, пройдя немного, остановился и сказал:
– Вот здесь и располагайтесь…
– Где?…
– Да, здесь… Поищите около; тут заброшенные землянки имеются…
И сказав это он исчез. Мы остались. Холод усилился, вероятно, достигая 30 градусов ниже нуля по Цельсию. Темнота, сугробы снега, темные слегка шумящие сосны, кусты – и это все. Многие из нас в отчаянии сели на пни, не зная, что делать. Раздались голоса:
– Что это – издевательство?
– Нет – приучают к военной обстановке…
– Вероятно, как цыган лошадь…
– Сволочи!…
– Товарищи не ругайтесь, этим не поможете. Давайте поищем землянки.
Начались поиски. Действительно, в соседнем овраге они были найдены. Но, что это за землянки! Это были скорее норы, наспех вырытые кем то и полузанесеные снегом. Ни окон, ни дверей и, конечно, никаких печей. Но другого ничего не было. Пришлось залезать в это своеобразное «жилище».
Нас собралось в одной землянке десять человек. Завесив вход плащ-палаткой, мы разложили костер. Выхода для дыма не было. Пришлось наспех проделать в крыше отверстие, что, однако, помогло очень мало. Кое как, прижавшись друг к другу, мы дремали, сидя в дыму и покрываясь толстым налетом сажи.
2. Командир батальона
Через несколько дней прибыл младший командный состав и постепенно, группами, стали присылать солдат. Я получил назначение в 492 стрелковый полк, адъютантом командира 2-го батальона. Получив назначение – пошел искать по лесу своего непосредственного начальника.
На окраине леса, в маленькой землянке, вмещающей не более шести человек, на которой висела надпись – «Штаб 2-го батальона», я застал нескольких лиц.
Командир батальона – старший лейтенант запаса, человек лет пятидесяти, принял меня не слишком любезно. Буркнув две-три фразы и прибавив к этому несколько крепких ругательств, совершенно неизвестно по какому поводу, он, не дав мне то, что называется опомниться, послал меня немедленно в штаб полка с каким то поручением.
Как выяснилось потом, он до войны жил на Урале и работал начальником финансового отдела в городском исполнительном комитете. Должность для местного масштаба довольно крупная и дающаяся только членам коммунистической партии. Малокультурный и грубый, он не мог произнести ни одной фразы, чтобы не закончить ее крепким, циничным и совершенно нецензурным ругательством. В штабной землянке брань буквально висела в воздухе. Комбат обычно не говорил, а только кричал на всех, пересыпая все свои слова, забористой бранью. Ругал он всех подряд, не считаясь ни с чем и ни с кем.
Вообще следует сказать, что нецензурная брань, стала неотъемлемым атрибутом красной армии. Ругались все, начиная с простого красноармейца и кончая генералами. Считалось, что без брани приказание или замечание звучит недостаточно «убедительно». Страшные, часто кощунственные ругательства сыпались со всех сторон, как из рога изобилия.
Один из наших командиров рот употреблял даже в обычном разговоре такое количество ругательств, так перемежал брань с обычными словами, что я заинтересовался и попытался подсчитать какое количество бранных слов, по сравнению с нормальным человеческим языком, он произносит. Произведенный подсчет дал следующие результаты: из 100 произносимых слов – 65 составляли брань.
Я останавливаюсь на этом факте потому, что брань – это один из симптомов, свидетельствующих о моральном состоянии армии. Брань была одним из дополнительных средств унижения и морального подавления – необходимым для того, чтобы держать людей в повиновении. Брань стала органическим свойством красной армии. На словах с ней иногда начинали, якобы, бороться, но на деле борющиеся с бранью, сами продолжали с большим «вкусом» и уменьем виртуозно ругаться, где только можно.
Нас собралось пять человек.
Кроме командира батальона, здесь же жил его помощник, комиссар батальона и «связной», т.е. солдат, работающий посыльным при штабе, приносящий пищу и так далее.
3. Пополнение
После бессонной ночи, проведенной за работой, т. к. работать можно было только по ночам, когда устанавливалось хотя бы относительное спокойствие и комбат переставал, наконец, ругаться, я был срочно вызван в штаб полка.
Когда я пришел в штаб, то около него увидел несколько сот людей, стоявших в строю. Это были солдаты, прибывшие на формирование. Когда я подошел поближе, то увидел людей, самых разнообразных возрастов, начиная с 35 и кончая 55 годами. Молодежи не было. Это были уже остатки человеческих резервов, которые командование наскребло внутри блокированного Ленинграда. Почти все люди были с признаками явной дистрофии. Многие вдруг выскакивали из строя и бежали в соседние кусты или под заборы. Эти люди страдали хроническими поносами, возникающими на почве голода. Дистрофик, получивший голодный понос, в тех условиях, в которых мы находились – верный кандидат на близкую смерть. Никакие медикаменты в этом случае не действовали.
Одетые в какие то подбитые ветром куртки, в обмотках и обычных ботинках, они коченели на холодном ветру, топтались и подрыгивали на месте, стараясь как то согреться. Передо мной была инвалидная команда, которой нужно было бы находиться в госпитале, а не приходить на формирование частей действующей армий. Кроме того, они были так одеты, что не могли воевать. В эту суровую зиму, да и вообще в России, зимой без теплой одежды, особенно без валенок, воевать невозможно. Передо мной были несомненные кандидаты на отморожение конечностей. Как их могли отправить в таком виде – оставалось непонятным. Я подошел и спросил одного из них: – давно ли они тут стоят.
– Около часу, товарищ лейтенант! Замерзли совсем. Скоро ли нас поведут куда либо?…
В штабе полка мне был дан список более чем на триста человек для формирования 2-то батальона. Сделав перекличку и кое как построив своих людей, я, для того, чтобы дать им согреться, почти бегом повел их в расположение батальона.
Доложив командиру батальона о прибытии людей, я хотел развести их по землянкам, где они могли бы зажечь огонь и как то обогреться. Но не тут то было!
– Оставьте стоять их в строю. – заявил «комбат». – Я хочу говорить с ними. А потом пусть сделают еще раз перекличку.
– Но, товарищ старший лейтенант, кончится тем, что они отморозят себе руки и ноги. Надо дать им отогреться.
– Не ваше дело…
И затем последовала совершенно «виртуозная» ругань.
К счастью, не обладая особым красноречием, комбат сказал только несколько слов, закончив свое выступление, как всегда бранью и передав список старшине роты («фельдфебелю»), ушел восвояси.
Я сидел в землянке и слушал все происходящее. Взяв список, полуграмотный старшина, начал выкликать людей, медленно что то отмечать, снова выкликать тех же лиц, что то путать и так далее. Люди топали ногами, хлопали руками. Слышны были воз гласы:
– Да, что ты там канитель разводишь? Давай скорей. Ведь не лето…
Не вытерпев, я выскочил из землянки и выхватив у старшины список, быстро начал делать перекличку. Через пятнадцать минут все было кончено и люди были разведены по землянкам.
Рано утром, еще до рассвета, я вышел из землянки на улицу. Шел густой снег, дул ветер, начиналась, по-видимому, метель. Справа вдруг послышались голоса, слова команды и топот ног. Какие то черные фигуры, размахивая руками, бегали и как то нелепо кружились между соснами, увязая по колено в снегу.
– Бегом марш! – послышалась снова… Сбоку стоял сержант, старательно произносивший слова команды.
Увидев меня, он, дав команду – «смирно!», подскочил ко мне и отрапортовал:
– Товарищ лейтенант! Второй взвод пятой роты находится на физической зарядке!
– Что, да вы с ума сошли!
– Никак нет!… По распорядку дня с шести с четвертью до шести с половиной положено быть физкультурной зарядке…
– Да, вы поймите, товарищ Степанов, что если вы их так будете гонять каждый день, так они до фронта не дойдут; всех здесь закопаем. Распустите людей…
– Есть – распустить…
Вернувшись в штабную землянку, я доложил командиру батальона о происшедшем и решил поговорить с ним, чтобы как то создать более целесообразный режим, применительно к тем условиям, в которых мы находились. Изложив суть дела, я заметил, что физическая зарядка – прекрасная вещь в отношении здоровых людей, нормально питающихся, живущих, в более или менее, приемлемых условиях. Но для фактически уже больных людей, шатающихся от слабости, систематически недоедающих, живущих почти на снегу, такая «зарядка» ничего кроме вреда не приносит. Он, выслушав меня, ответил:
– Вы, товарищ Константинов, человек образованный, понимаете лучше. Вы, конечно, правы. Какая там зарядка. Им госпитальную койку надо, а не зарядку. Но приказ, есть приказ. Приказал округ проводить ее в прифронтовых условиях – проводим. Отменять не имеем права. Я, допустим, отменю, а мне потом нагоняй будет и пятнадцать объяснительных рапортов буду писать. К чему мне эта головная боль? Пускай себе лучше для отвода глаз побегают. И никто, начиная с командира дивизии, не решится практически отменить этот приказ.
Спорить было бесполезно. Но, спрашивалось – для чего вообще надо было собирать и мобилизовывать в Ленинграде этих голодных полумертвецов, когда за чертой блокады, по всей стране, было сколько угодно резервов из совершенно здоровых людей. Ведь контингент, который составлял нашу дивизию, по сути дела был небоеспособен и боеспособным стать не мог, потому, что мы находились в кольце блокады и наше питание составляло 250 грм. черного хлеба низкого качества и некоторое количество в достаточной степени водянистого супа.
В декабре газеты принесли известие об остановке немецкого наступления под Москвой и о контрнаступлении красной армии, которое, однако, не оказалось достаточно эффективным. На остальных фронтах наступило известное затишье, связанное с зимним временем и недостаточной подготовленностью немецкой армии к русской зиме. Немецкие солдаты, не имея необходимого зимнего обмундирования, жестоко страдали от холода. В Германии стали собирать теплые вещи для армии, но было уже поздно. Зима свирепствовала во всю.
Петля блокады вокруг Ленинграда, жестоко затянутая немцами. несмотря на все попытки советского командования, не ослабевала. Осталась единственная лазейка, соединяющая Ленинград с остальной страной – юго-западная часть Ладожского озера. Через него, по льду ходил автомобильный транспорт, доставляя продукты и боевые припасы и увозя эвакуируемых людей, вернее полумертвецов. Этот проход для снабжения огромного города и армии защищавшей его был, конечно, недостаточен. Поэтому жестокий голод, сопровождаемый массовой смертностью, царил в кольце блокады. Ни одной кошки, собаки или крысы, нельзя было найти в черте города. Все было съедено. Ели столярный клей, варили из кожаных изделий «похлебку».
Все в больших масштабах стали проникать слухи об ужасных условиях, в которых находились солдаты и командиры красной армии в германском плену. Рассказывалось о массовых расстрелах, голоде и смертности от него, об ужасном обращении и тому подобное.
Выше уже говорилось, что солдаты красной армии, не желая защищать режим, как известно, массами сдавались в плен и охотно перебегали к противнику, видя в германской армии освободителя от большевизма.
И действительно, в передовых частях германской армии они находили хороший прием. Также хорошо о боевых частях немецкой армии отзывалось и все население оккупированных районов. Но как только пленные или население сталкивалось с военными и гражданскими учреждениями в германском тылу, картина менялась в обратную сторону.
К сожалению, правительство Германии отказалось в этой войне иметь своим союзником российские народы и заменило этот союз «восточной политикой» господина Розенберга. Оно стало воевать не только против СССР, но и против России, т.е. против народов ее населяющих, отождествляя одно с другим.
Сразу восстановив всем этим против себя народы, населявшие СССР, оно уже в конце 1941 года предрешило свое собственное поражение. И первым симптомом этого была неудача под Москвой.
Правительство Гитлера воевало не только против СССР, т. е., в первую очередь против большевиков, а оно повело войну и против всего порабощенного большевиками народа, считая его «унтерменшем» и соответствующе относясь к нему.
Если бы Германия, после вступления ее армии в Россию, немедленно бы создала российское национальное правительство, а из массы пленных – российскую освободительную армию, то немецким солдатам не пришлось бы вообще сражаться на территории СССР.
Если бы правительство Германии, введя свои войска в СССР, повело дружественную политику по отношению к населению и соответственно относилось бы к пленным и объявило бы войну – освободительной борьбой против коммунизма, события развивались бы совершенно иначе.
Российская освободительная армия немедленно выросла бы как снежный ком и, превратив начавшуюся войну в войну гражданскую, закончила бы почти без помощи немецкой армии начавшуюся борьбу. Страна взорвалась бы как пороховой погреб, советский строй рухнул и ушел бы навсегда в вечность.
Трудно говорить о том, что последовало бы за этим и как окончилась бы вторая мировая война, но, что угроза коммунизма навсегда исчезла бы из мира, это совершенно несомненно.
Однако, события шли своим чередом. Доходящие сведения о судьбе пленных оказывали свое действие. Советская пропаганда, воспользовавшись этим, стала неимоверно раздувать полученные данные, запугивая ими армию. На всех политзанятиях комиссары и политруки вылезали из кожи вон, стремясь доказать, что немцы хотят поработить русский народ, что они издеваются и убивают пленных, уничтожают мирное население и т. д.
Одновременно появились первые сведения о партизанских антинемецких отрядах, действующих в немецком тылу. Это тоже косвенно подтвердило распространяющиеся слухи.
В результате, уже к концу 1941 года, массовые и групповые сдачи в плен прекратились, резко уменьшилась индивидуальная сдача в плен и добровольный переход на сторону противника.
Имея все данные выиграть войну и будучи сильнее в военном отношении, Германия проигрывала ее политически.
Красноармеец и офицер красной армии психологически попадал между двух огней. С одной стороны, надоевший всем советский режим, гонящий его на свою защиту, угнетающий его, но все таки как то дающий жить, с другой – противник который оказывается идет не освобождать, а подавлять, уничтожать и порабощать. И, пожалуй, второе будет хуже первого. Так лучше, думает он, я пока останусь с советским режимом и буду защищать свою семью свой народ, ибо иначе всем «капут». А с советской властью мы посчитаемся потом!…
Таков элементарный ход рассуждений рядового военнослужащего. и это явилось основной причиной, почему армия стала драться. Неблагоприятную роль для репутации немцев сыграла и блокада Ленинграда, истребившая сотни тысяч мирных жителей.
4. Суд
Среди офицеров нашего батальона исключительно приятное впечатление производил лейтенант Васильев – командир хозяйственного взвода. Кинорежиссер по специальности работавший в Ленинграде, oн был неожиданно для себя призван и направлен в армию на должность техника-интендант 2-го ранга. Ему поручили командование хозяйственным взводов батальона.
В задачу взвода, состоявшего большей частью из нестроевых солдат, входило снабжение батальона боевыми припасами, инструментами, продуктами и организация приготовления пищи. В условиях всеобщего голода, работа по снабжению продуктами представляла большие трудности. Их крали все кто только мог. Надо было быть настоящим «цербером», чтобы оградить доставляемое питание от каких либо хищений. И Васильев – этот интеллигентный, культурный, мягкий и крайне вежливый человек, при самом добросовестном отношении к делу, не мог, конечно, справиться в этом смысле со своей командой.
В результате, какой то очередной контроль обнаружил перерасход и пропажу довольно значительного количества продуктов. Васильев был немедленно снят с должности и отдан под суд.
Через несколько дней, в помещении штаба полка, его судил военный трибунал. Суд был короток, немногословен и чисто «формален. Напрасно Васильев доказывал, что в этих условиях, он не в состоянии один следить за каждым действием каждого красноармейца его взвода. Напрасно все свидетели в один голос говорили о безусловной добросовестности и честности Васильева, о его исключительно внимательном отношении к делу. Указывалось и на то, что Васильева, пользуясь его неопытностью, обманывали и лица, выдающие продукты в хозяйственном отделе полка.
Суд стоял на чисто формальной точке зрения. Раз лейтенант Васильев – командир хозяйственного взвода, он отвечает за все в нем происходящее и, следовательно, он виновен в хищении продуктов. Приговор был быстрый и беспощадный – пять лет концентрационного лагеря, с отбытием его после окончания войны. А пока – пожалуйте воевать!
5. «Чрезвычайное происшествие»
В красной армии имеется термин – «чрезвычайное происшествие», под которым понимается всякое событие неожиданно нарушающее нормальный ход жизни воинской части. Не обошлось без него и у нас в батальоне.
Было около 11 часов дня. Во всех взводах шли занятия, по заранее установленному расписанию. В землянке 2-го взвода 6-й роты шло изучение боевых гранат.
Неожиданный удар от разрыва гранаты прервал нормальный ход жизни. Когда почти все люди выскочили из землянок, их глазам представилось следующее зрелище. Из входного отверстия землянки 2-го взвода выползала струя серого дыма. Снизу из землянки неслись душераздирающие крики и вопли:
– Помогите!… Помогите!. Ой-ой! ой!… Товарищи! Доктора!… Скорее!… Ой-ой-ой!…
Из серой струи дыма, выходившего из землянки, выскочило несколько человек. Бледные, окровавленные, они в ужасе куда то побежали. Несколько человек побежало за ними.
Командир 6-й роты, вместе со старшиной, спустились вниз. Вслед за ними прибежал батальонный фельдшер с санитарами.
Из землянки стали выносить раненых и убитых. В результате разрыва боевой гранаты, в землянке оказалось четыре человека убитых, девять раненых к два контуженных. Разрыв произошел благодаря неосторожности одного из красноармейцев, который рассматривая гранату, дернул за спусковое кольцо запала. Он был, конечно, убит наповал.
Этот случай наглядно иллюстрировал, что учебные занятия, даже в полуфронтовых условиях, если и должны проводиться, то во всяком случае, с применением мер предосторожности против несчастных случаев.
Вечером к нам в штаб приехала комиссия военного НКВД. Подробно расспрашивали всех о том, как произошло это чрезвычайное происшествие. Особенно долго допрашивали командиров роты и взвода, которые в это время находились в штабе батальона. Из вопросов, задаваемых комиссией, ясно было, что подозревали вредительство, подрывную деятельность «фашистских элементов». К их глубокому сожалению, основные виновники происшедшего уже были мертвы. Делать было нечего и комиссия уехала ни с чем.
Если говорить откровенно, то, конечно, никакого «вредительства», в данном случае, не было. Была или просто неосторожность или неожиданное и непродуманное самоубийство, пришедшего в отчаяние человека.
26-го декабря пришел приказ о переброске нашей дивизии на юго-восточный участок ленинградского фронта. В ночь с 26 на 27 декабря 1941 года, дивизия в походном порядке двинулась по направлению станции Мга, лежащей на северной железной дороге, в 45 километрах от Ленинграда.