– Ну, что там случилось? – нетерпеливо спросил Нешпаев у выскочившего из лодки Монокля.

– Что-то слишком серьезное! – ответил тот и обратился к сидевшему на корме и державшемуся за голову Сфагнуму. – Эй, рыбачишко, давай вылазь. И вещички свои прихвати.

– Может, Сэмэн просто это с похмелюги…

– Нет, – отрезал Монокль. – Я его знаю – на работе он кремень, сколько бы накануне ни выпил. А паролем «Бодрые поползновения» – просто так не бросаются.

Монокль деловито огляделся. Вслед за ним к берегу причалила лодка с Осокой и ослепшим спортсменом, которому она помогла выбраться на сушу, после чего вновь забралась в лодку – за его рыболовными снастями.

В еще одной лодке сидел в ожидании команды абсолютно спокойный Прохор и поглаживал ствол своего АК – 74. Его сегодняшнего подопечного в округе не наблюдалось, но оно и к лучшему, дилетанты в предстоящем деле Моноклю были не нужны. Помимо шести лодок, предназначенных для спортсменов, в лагере были еще две запасных, – оснащенные всем необходимым они, были наполовину вытащены на берег и ждали своего часа.

Один за другим к хозяину трактира «Бодрые поползновения» подошли профессор Борис Яковлевич Яншевский, главный судья соревнований Станислав Пашкевич, Лёва Голевич, водитель микроавтобуса Евдокимыч и два егеря – Бальзер и Неон, которые выполняли в лагере различные хозяйственные работы. Все за исключением Лёвы и Пашкевича были вооружены.

– Бальзер, пойдешь с Осокой, Неон, ты – с Прохором, – велел он егерям, и те, молча кивнув, направились к лодкам.

– Со мной – журналюга, то есть Лёва пойдет, – потребовал Петр Васильевич.

– Хорошо, – не стал возражать Монокль. Его никто не назначал главным, но это было как-то само собой разумеющееся. И команды он отдавал быстро, четко, как на войне. Впившись взглядом в профессора, спросил:

– Борис Яковлевич, ты готов со мной пойти?

– Готов, Алексей Леонидович.

– Только учти, будешь на веслах.

– Да, легко, командир.

– Так, Евдокимыч – ты в лагере остаешься за старшего. Под твою ответственность – три спортсмена: слепой, как его – Магз, кажется, еще тот, который в бильярд играть не умеет, да и рыбу – тоже ловить не умеет…

– Сфагнум, – подсказал Евдокимыч.

– Да. И еще – Волгарь, не знаю, куда он подевался. Ну и главный судья, конечно же. Пусть им всем твоя Нинель вместе с Хеллен поесть что-нибудь приготовят. Евдокимыч, оставляем тебе одну лодку. Но никого на воду не выпускай! Ствол у тебя есть. По моей команде или – мало ли что произойдет, вызывай подмогу. Откуда вызывать, тебе хорошо известно, пароль, надеюсь не забыл?

– Как же его забудешь, Леонидыч, тудыть тебя растудыть. Бодрые поползновения.

– Вот-вот.

– А, может, все-таки сразу подмогу вызвать… – начал, было, Борис Яковлевич, но Моноколь его перебил, вновь обратившись к Евдокимычу:

– Только ни в коем случае не связывайся с военными и полицией, сами разберемся. Всё! Все – по лодкам!

* * *

– Ты, что, с цепи сорвался! – Ниночка наконец-то оттолкнула от себя Дмитрия Бокарева. – А, может, только на днях из армии или зоны вернулся?

– Нет, – тяжело дыша, ответил Волгарь, и тут же солгал:

– Просто ты мне очень понравилась. Можно сказать, я в тебя с первого взгляда влюбился.

– Ну, как же, поверила я, – усмехнулась Ниночка. – Думаешь, не заметила, как ты на Триду пялился…

– Это все для отвода глаз, – упорствовал Волгарь. – Ты ведь тоже сначала Змею глазки строила. Признавайся, ведь строила.

В палатке Триды они провели не больше часа, но такого бешеного секса ни у нее, ни у него еще не было никогда в жизни. И ни она, ни он об этом ничуть не жалели. Но Ниночка была удивлена, очень удивлена такой активности обычного на первый взгляд парня. Да и Волгарь поражался самому себе, но он-то знал настоящую причину, благодаря которой набросился на Ниночку с ласками и неиссякаемым желанием. Этой причиной был тот самый угорь – волосатый угорь, которого он поймал, и который долбанул его «разрядом». Конечно, Ниночка в постели тоже была великолепна, а вот он сам – сможет ли когда-нибудь впредь повторить подобный сексуальный подвиг? Или для этого каждый раз необходимо будет поймать волосатого угря?

Волгарь вдруг всем своим существом почувствовал новый прилив желания и машинально ухватил женщину за обнаженную грудь.

– Опять? – распахнула Ниночка глаза. – Ты вообще, что ли маньяк озабоченный?

– Нет! Просто я хочу тебя!

– Нинка, ты там одна? – крикнул кто-то у входа в палатку.

– А в чем дело, батяня?

– Спрашиваю, ты там одна? Войти можно.

– Нельзя, я голая! Сама сейчас выйду, – она вскочила с надувного матраса, на котором остался лежать Волгарь, и, поспешно накинув халатик на действительное голое и такое соблазнительное тело, выскочила на улицу.

– Кто там у тебя? – последовал строгий вопрос.

Оставшийся в палатке Волгарь, по-солдатски быстро и, вроде бы, бесшумно оделся.

– Батяня, это абсолютно не твое дело!

– Значит – не одна, тудыть тебя растудыть!

– Хочешь, чтобы я, не сходя с места, послала твои вопросы и тебя лично куда-нибудь подальше? За мной не залежится.

– Да не надо, не говори. Ты здесь на работе, поэтому вместе с Хеллен срочно готовьте пожрать человек на десять. Нет, лучше – на пятнадцать, тудыть вас растудыть. Побольше консервов мясных используй, не жалей, по всему выходит, что соревнования сегодня закончатся.

– А чего так? – насторожено спросила Ниночка.

– Перестрелка, дочура. В районе бобровых кос, перестрелка, тудыть их растудыть.

– Кто – с кем?

– Если бы знать. Только боюсь я, не досчитаемся мы сегодня кого-то из хлопцев твоих знакомых.

– Черт! Ну, скажи ты мне, батяня, за что все это на наши головы?!

Ответа Евдокимыча Волгарь не услышал. Тот увел свою единственную дочь заниматься приготовлением обеда.

* * *

Четыре лодки рядком рассекали воды Лебяжьего озера, разве что лодка с Нешпаевым и Лёвой, который был на веслах, немного отставала от других.

– Ну, дядя Петь, расскажешь что-нибудь про кабырыбу и про всяких местных тварях подводных? – спустя некоторое время спросил журналист.

– Конечно, расскажу, Лёва, – усмехнулся Ношпа, поправив висевшую на поясе кобуру с пистолетом Макарова. – Мне и самому из собственных уст еще раз услышать эту историю не помешает.

Он ненадолго задумался.

– Кабырыба мне по наследству досталась вместе с домом, в котором я квартировал у одной старушки древней. Откуда взялась эта фигурка с телом рыбы и мордой кабана покойница Лизавета, царство ей небесное, не рассказывала. Только предупреждала, чтобы на зверюгу деревянную ни в коем случае ни капли воды не попадало. Ну а я эту самую кабырыбу, аккурат перед самым дождем и подбросил в лодку главному брэку, который со своей шоблой намеревался Лебяжье озеро током пробить. Очень удачно подбросил. Когда они на озеро на своих лодчонках выплыли, и дождичек закапал, кабырыба и вспыхнула и всех браконьеров погубила…

– Дядя Петь, ты не обижайся, но верится в такое с очень большой натяжкой, – вздохнул Лёва.

– Твое дело, журналюга. Хочешь – верь, хочешь – нет.

– Ладно, а по поводу твоей руки-то, что? То есть, по поводу ее отсутствия?

– По поводу руки… Здесь, в Кабаньем урочище после той самой вспышки некоторые рыбы изменились и внешне, и в плане агрессивности. Короче, мутировали. Никаких конкретных выводов ученые так и не сделали. Сложно все это… Ты, давай, налегай на весла-то…

– Ну, и чего-чего, – Лёва постарался грести быстрее.

– Да вот чего, – и Павел Васильевич подробно, во всех деталях поведал журналисту о той самой злополучной рыбалке, во время которой лишились рук и он, и его напарник. Рассказал он и о вернувшимся через некоторое время исцеленным Гараже. Не умолчал об истинной цели задуманного и организованного им Кубка Мастеров.

Лёва даже удивился, такой откровенности, – Ношпа словно исповедовался перед своей неминуемой кончиной.

– Левым веслом посильней подгреби, – сказал Петр Васильевич, тем самым корректируя направление движения лодки. – Скоро будем на месте.

– А я, кажется, от кого-то слышал, что Гараж, так с концами и пропал. Или это не о нем?

– О нем, о Генке Белове. Только, говорю же тебе, вернулся Гараж из заповедника – живой и исцеленный той же самой рыбой, что его покалечила.

Петр Васильевич расстегнул кобуру, вытащил пистолет и о край сидения снял его с предохранителя, – учитывая, что действовал одной рукой, к тому же левой – довольно ловко. Не менее ловко зажал пистолет между колен и, передернув затворную раму, дослав патрон в патронник.

– Гараж был убежден, что местная рыба, которая людей калечит, сама же потом их здоровье восстанавливает. Во всяком случае, с ним так и произошло.

– И куда же он потом подевался? – не отрывая взгляд от пистолета, спросил Лёва.

– Помер, Геннадий Белов, хотя и не без моей помощи, – спокойно ответил Нешпаев.

Рация Петра Васильевича зашипела, и из нее донесся голос Монокля, чья лодка вырвалась вперед остальных:

– Вижу у берега лодку Триды, Судя по всему – в ней никого нет. И одно весло сломано. Второе… тоже сломано – на берегу валяется. Там как раз бобровая хатка. Всем – боевая готовность!

– Лёва, – Петр Васильевич подул в ствол пистолета. – Из лодки ни в коем случае не выходи. Но и от берега не отплывай – не исключено, что нам придется срочно отсюда уматывать.

* * *

Наверное, правильнее было бы плыть сразу в сторону палаточного лагеря, но так уж получилось, что лодка Павла оказалась неподалеку от одного из островов или полуостровов – не суть важно. Поэтому он, наскоро перевязав руку раненому Сэмэну бинтом из его же аптечки, и дав егерю хлебнуть спирта из фляжки, находившейся все в той же аптечке, решил для начала подгрести к ближайшей суше – хотя бы для того, чтобы немного перевести дух, посмотреть, сколько осталось в магазине патронов, вместе подумать о дальнейших действиях.

Налегая на весла и все ближе приближаясь к островам, Павел вспомнил еще один свой рассказ, речь в котором велась от третьего лица, а называлась нетленка «Тайна медвежьего черепа»:

«Федор любил плавать. В отличие от большинства сослуживцев, мог продержаться на воде, не касаясь ногами дна, долго, не меньше двух часов – специально время засекал.

Другое дело, что сейчас продолжать заплыв было не очень душевно. Торчащие из воды останки деревьев встречались все чаще – то ли они просто сгнили, то ли это было последствие давнего пожара. Топляка тоже хватало, поэтому Федор все больше осторожничал, чтобы, не дай бог, не напороться на острый сучок. Но поворачивать назад не собирался. Хотя бы потому, что никогда раньше не добирался до этого уголка в россыпи озер, граничащих с Финляндией. Да и не хотелось ему, будучи абсолютно голым, плыть обратно – мало ли что могло приключиться, вдруг какая-нибудь громадная щука позарится на вторгшегося в ее владения врага и цапнет за кое-что…

Сержант пограничных войск Федор Посельский неплохо ориентировался на местности и был почти уверен, что еще через поворот-другой выплывет прямехонько к тропинке, тянущейся вдоль «рубежа прикрытия». По этой тропинке до заставы, а точнее, до баньки, где пограничник оставил свою одежду, возвращаться намного быстрее, чем вплавь по озеру.

Была и еще одна причина, благодаря которой он упорно продвигался дальше. В который уже раз Федор пытался отыскать «Медвежий череп». Так назывался остров, о котором ему рассказал ефрейтор Латышев незадолго до ухода на дембель. По словам Латышева, на этом, затерянном среди множества озер острове, хранился череп медведя, обладающий некими сверхъестественными свойствами. Что это за свойства не знал ни Латышев, ни его предшественник, тоже ефрейтор, так же рассказавший ему легенду, перед самым дембелем. Легенда передавалась из уст в уста много лет, но «Медвежий череп» до сих пор никто не нашел.

До возвращения на гражданку Федору оставалось меньше полугода. И по прошествии этого времени он собирался поведать о таинственном острове кому-то еще. Нет, не просто кому-то, только другу. Такому, каким был для него Василий Латышев…

…Ефрейтор Латышев уже знал, что через два дня уедет домой, и пребывал в некой эйфории. И тут во время боевого расчета начальник заставы объявил сержанту Посельскому, что на следующий день у него выходной. Редкий случай, который Федор решил использовать с максимальной отдачей. Взял, да и позвал друга-дембеля на рыбалку: уйти подальше от заставы на одно из озер, искупаться, натаскать на самодельные удочки окуньков, сварить ушицу. Латышев согласился, не раздумывая.

У друзей все складывалось как нельзя лучше: и денек выдался солнечный, и рыба клевала – только вынимай, а когда вода в котелке начала закипать, Латышев рассказал Федору про Медвежий череп, передал, так сказать, эстафету на поиски загадочного места. Но чуть позже, когда уха была почти готова, они вдруг увидели плывущую по озеру лодку и в ней – двух человек.

Переполошиться было от чего – граница-то с Финляндией рядышком! Но от сердца отлегло, года друзья узнали в сидевшем на веслах лейтенанта Борисенкова. Как же орал замполит, увидев на берегу озера блаженно расслабляющихся подчиненных! Оказалось, что выходной сержанту Посельскому дали не просто так, а для того, чтобы он, как любитель рыбалки, весь день был сопровождающим приехавшему из погранотряда на проверку офицеру. Другими словами, поставить с ним на озере сети. Проверяющий приехал, а его сопровождающего-то на месте не оказалось. Пришлось лейтенанту Борисенкову заменить своего сержанта, и ничего хорошего из-за этого сержанту Посельскому в дальнейшем не сулило. С замполитом он всегда был не в лучших отношениях…

…Обогнув очередной мыс, Федор наконец-то увидел знакомые очертания рубежа прикрытия, и сразу же без малейшего всплеска погрузился в воду по самые глаза – на тропке показался человек в форме. Это могло означать, что заставу подняли по команде «В ружьё!», и пограничники бегут на перехват потенциального нарушителя. Но человек был один, к тому же, не бежал, а шел. Приглядевшись, Федор узнал замполита – вот уж с кем сейчас ему меньше всего хотелось бы встретиться!

Нет, ничего криминального он не сделал – утром сменился после ночного дежурства и теперь имел полное право на несколько часов отдыха. Так было заведено, – даже если заставу поднимали по тревоге, бывший дежурный оставался подстраховывать своего сменщика. И обычно летом, если позволяла погода, отслужившие ночью пограничники шли на озеро купаться. Другое дело, что Федор заплыл слишком уж далеко, да и предстать перед лейтенантом в голом виде, при этом что-то объяснять, оправдываться, ему не улыбалось.

На всякий случай он глубоко вздохнул и нырнул. А когда, продержавшись под водой максимально возможное время, вынырнул, на тропинке уже никого не было. Зато что-то мелькнуло среди елочек на ближнем берегу. Федор тут же вновь нырнул, понимая, что это, конечно же, Борисенков, но, не догадываясь, зачем тот свернул на перешеек, который, как он знал, выводит к болоту, и дальше дороги нет.

Теперь под водой оставался совсем мало, но времени хватило, чтобы лейтенант пропал из вида. Не искушая судьбу, сержант поплыл обратно, теперь уже торопясь, чтобы оказаться на заставе раньше замполита, который непонятно чего забыл в лесу. Впрочем, ему-то какое дело, может лейтенант там каких-нибудь капканов на зверя понаставил, а теперь проверять пошел.

Федор уже перестал думать о Борисенкове, когда вдруг со стороны болота послышался визг. И еще один, причем, он мог дать голову на отсечение, что визжала женщина. Но какая здесь, в недоступной гражданскому населению пограничной зоне может быть женщина? Разве что жена замполита или прапорщика, так они в лес не ходят, медведей и змей боятся.

Со стороны болота раздался рык. Настоящий звериный рык, прервавший очередной визг.

До армии Федор несколько раз ходил на охоту с отцом, хотя не на медведя, но и на лося, и на кабана. Жутких охотничьих историй он наслушался и начитался предостаточно. Поэтому теперь не просто торопился в сторону заставы, а греб, что есть силы. Он по-настоящему испугался – и за себя и за Борисенкова, который, скорее всего, попал в беду. Но у того хотя бы пистолет с собой имелся!

До баньки на берегу озера Федор доплыл, вконец вымотавшийся. Но отдыхать и даже вытираться было некогда. Напялил на мокрое тело одежду, обул сапоги, схватил фуражку, на деревянных ногах побрел в горку, к заставе, надеясь, что прапорщик на месте, а не уехал проверять наряды. Если тот все же уехал, надо будет самому поднимать тревогу и бежать на выручку замполиту…

Лейтенант Борисенков стоял на углу сплошного забора, окружающего заставу, рядом с одинокой березкой и словно специально его поджидал. Федор подошел к нему, тяжело дыша. Вытер стекающий со лба пот, надел фуражку.

– Где шляешься после дежурства, сержант?! – не дал ему раскрыть рот Борисенков. – Купался? Почему форма в беспорядке?

– Я… А вы, как… как там…

– Достал ты меня уже, Посельский!

– Я…

– Марш в казарму! И отбой, отбой!!!

* * *

«Неизвестно, кто кого больше достал», – думал Федор, валяясь на своей кровати поверх одеяла.

Сапоги он сбросил, одежду – пока не спешил. Хотя ночью и не сомкнул глаз, Федор сомневался, что уснет сейчас, слишком много мыслей лезло в голову.

В том, что Борисенков дошел до заставы быстрее, чем он – доплыл, ничего удивительного не было. Но лейтенант ни мог не слышать женский визг и звериный рык со стороны болота. Так почему же никому ничего не сказал? Визжать он мог сам, к примеру, с испугу. А рычать – медведь? Не исключено, что тот самый, по которому Борисенков стрелял недели две тому назад…

…Первым открыл огонь с пограничной вышки замполит. Словно на стрельбище, припав на одно колено, выпустил одну за другой три коротких очереди. Прапорщик выдал из своего автомата длинную.

– Есть! – закричал Борисенков.

– Нет! Удрал косолапый!

– Не мог я промахнуться!

– А чего ж он удрал-то?

Федор чертыхнулся, глядя на спускающихся с вышке по лестнице, препирающихся командиров, которые, похоже, совсем стрелять не умели. Сам бы он не промахнулся и если бы машина, на которой его наряд возвращался на заставу, не застряла в кювете, то к самому интересному раскладу они бы успели. Но на очередной колдобине машина вильнула-таки с грунтовки, и вытащить ее своими силами не получилось. Они, вусмерть уставшие, добрались до заставы пешком и опоздали на какие-то две минуты. А, может, оно было и к лучшему – медведь, возможно, привлеченный запахом с помойки, услышав шум машины, скорее всего, ушел бы. Но ночью вполне мог вернуться, а тогда дежуривший на вышке часовой мог бы его и не заметить…

Буквально накануне начальник заставы отбыл в отпуск, и о своих соображениях сержанту Посельскому пришлось докладывать мрачному замполиту. Зная по рассказам медвежьи повадки, он предложил на всякий выставить ночью поблизости от помойки так называемый «секрет». Инициатива оказалась наказуемой, и лейтенант назначил старшим наряда Федора, приставив к нему ефрейтора Иванченко и рядового Сударина.

Они замаскировались неподалеку от помойки, от которой ощутимо пованивало. Удовольствия провести в таком соседстве несколько часов было мало, к тому же Федор запретил подчиненным курить, впрочем, как и разговаривать. Однако страдали они не очень долго – ночную тишину, нарушаемую лишь комариным писком, взорвали выстрелы, которые сопроводил звериный рев. Стреляли со стороны отдельно стоящего от казармы офицерского домика. К которому наряд сержанта Посельского поспешил выдвинуться с автоматами наизготовку.

– На этот раз точно попал! – Заявил замполит. – Первым же выстрелом! Хорошо, что ствол с собой прихватил, когда по нужде вышел. Вышел, а медведь прямо передо мной. Теперь валяется где-нибудь поблизости.

Федор включил фонарик, посветил вокруг:

– На предохранитель пистолет поставьте, товарищ лейтенант.

– А если…

– В любом случае, убили вы медведя, или ранили, искать его только при свете дня нужно. Сейчас, даже с собаками – слишком рискованно…

Они вышли на поиски с утра пораньше. Замполит, прапорщик и те, кто ночью стерег медведя в секрете. Только у ефрейтора Иванченко теперь на поводке была немецкая овчарка по кличке Берда. Собака взяла след зверя буквально от порога офицерского домика. Залаяла, потянула за собой хозяина, но вскоре остановилась, как вкопанная, перед одинокой березкой.

Растущих в округе берез можно было по пальцам пересчитать, но именно под этой самой любили фотографироваться пограничники. Совсем недавно, когда она покрылась молодыми зелеными листочками, поддержал традицию и Федор. Теперь березка была абсолютно голой, листья словно сдуло и унесло порывом ветра. Зато на бело-черном стволе алел широкий мазок. Борисенков провел по нему пальцем и довольно улыбнулся:

– Это кровь. Я же говорил, что попал в косолапого!

– И в березку тоже попали, – сказал Федор, заметив радом с кровяным пятном след от вонзившейся в ствол пули.

– Ага. Вообще-то я четыре раза стрелял.

– А куда листья подевались? – задрал голову Федор.

– И следы исчезли, – почесал затылок Иванченко, к ногам которого жалась овчарка.

И действительно – хорошо заметные на влажной земле медвежьи следы обрывались перед березкой, словно зверь вдруг прыгнул на дерево, а с него перепрыгнул куда-то еще…

* * *

И все-таки Федор уснул, как был, в одежде – сказались и дежурство, и продолжительный заплыв. А разбудил его, как чаще всего и случалось, сигнал тревоги и крик дежурного: «Застава – в ружьё!» На улицу – с автоматом на плече он выскочил раньше всех. По большому счету, у него еще оставался часок законного сна, но если тревожный сигнал случался после обеда, это для сменившегося дежурного уже, как бы, не считалось. Сержантам тоже вроде бы не положено было чистить картошку на кухне вместе с рядовым составом, но все, даже деды – чистили и не роптали. Так было заведено.

Не прошло минуты, как полтора десятка вооруженных пограничников и одна собака были готовы мчаться во весь дух на самый дальний конец рубежа прикрытия, чтобы не дать предполагаемому нарушителю пересечь границу родной страны. Что они и сделали после того, как замполит отдал соответствующий приказ сержанту Посельскому, а сам поспешно уехал на участок, с которого поступил сигнал тревоги.

Скорее всего, никакого нарушителя не было. Система сигнализации срабатывала по многим причинам: чаще всего из-за лосей, не обращавших внимание на колючую проволоку, натянутую вдоль контрольно-следовой полосы; то же самое касалось медведей и росомах; случалось, сон пограничников нарушали падавшие от старости либо под порывами ветра деревья… Потому-то всякий раз, не успевали погранцы пробежать километров семь и занять удобную позицию для встречи нарушителя границы, как поступал сигнал «Отбой!», означавший, что ничего страшного не произошло, можно спокойно возвращаться на заставу.

Федору иногда даже становилось обидно, что они каждый день бегают туда и обратно и все без толку. Нет нарушителя, значит, нет возможности его задержать, отличиться, заслужить награду – лучше всего, конечно же, отпуск домой, чтобы повидать родных, друзей, встретиться с любимой девушкой…

Он всегда старался бежать на рубеж прикрытия впереди всех. Ноги сами несли, да и бегать, как и плавать Федор любил. Вырваться вперед не получалось, если кто-то из сослуживцев бежал с собакой на поводке. Оно и понятно – собака тянула за собой хозяина, экономя его силы. В этот раз первым бежали ефрейтор Иванченко – с овчаркой, и Федор едва за ними поспевал…

С неделю назад у Иванченко случилась беда – в пришедшем из дома письме сообщалось, что его жена исчезла при загадочных обстоятельствах. Все пока было не подтверждено, но его школьный друг писал, что жена буквально испарилась во время ежегодной встречи выпускников – возможно, ее похитили, возможно, сама нашла с кем-то «свою новую судьбу», о чем до сих пор не сообщила ни родным, ни подругам.

Иванченко утверждал, что его жена – умопомрачительно красива. Но, глядя на ее фотографии, которыми ефрейтор так любил хвастать, Федору она как-то не приглянулась. Лицо у нее было каким-то уж слишком осунувшимся. На каждой фотографии у нее на шее, на толстенной золотой цепочке неизменно блестели рядышком христианский крестик и мусульманский серп, что Федора немало удивило. Иванченко пояснил, что жена-то его в церкви крещеная, но считает, что всем религиям необходимо объединиться, чтобы на этой почве в мире не было разногласий. По его словам, у них в семье разногласий тоже никогда не было. И вот жена пропала… О чем сейчас думал ефрейтор, бежавший по петлявшей среди кочек и валунов тропинке, можно было лишь догадываться.

Миновав перешеек, разделявший два озерца, и поднявшись на очередную сопку, Федор оглянулся. Пограничники бежали следом. Кто-то не слишком торопился, кто-то из дедов, наверняка, перешел на шаг. Это было не страшно, – Федор знал по опыту, что большинство окажется на нужном участке вовремя и границу они перекроют надежно. Тем более что самый дальний и серьезный участок достанется ему и ефрейтору с собакой.

Тропинка нырнула с сопки вниз и вывела на очередной перешеек. В конце его виднелся столб с замаскированным гнездом, куда можно было вставить штекер телефонной трубки и узнать, как дела на заставе. Что, следуя инструкции, сержант Посельский и сделал.

– Отбой, – не дожидаясь вопросов, доложил дежурный по заставе.

– А что там было-то? – все-таки спросил Федор.

– Медведь колючку порвал…

– Куда прошел?

– В сторону тыла.

– Понятно.

Выдернув штекер из гнезда и сложив руки рупором, Федор крикнул во всю силу легких:

– Отбой! Отбо-ой!

Он догадывался, что пограничники не станут торопиться с возвращением на заставу, где их могут нагрузить какой-нибудь работой. Погода радовала. По дороге можно было задержаться на какой-нибудь полянке, чтобы полакомиться земляникой. Какая же она была здесь крупная, ароматная, сладкая! Знать бы побольше таких полянок.

Там, где Федор задержался, поджидая Иванченко, никаких полянок и берез не было, куда ни кинь взгляд – сплошь сосны да ели. Но все равно несколько березовых листочков лежали на мху. Глядя на них, Федор вспомнил потерявшую свой весенний наряд березу, в которую попала пуля Борисенкова. Не исключено, что это те самые листья, принесенные сюда ветром…

– Что на заставе сказали, командир? – поинтересовался подошедший Иванченко. Его собака вдруг зарычала и принюхалась к листьям на мху.

– Медведь в сторону тыла прошел…

– Может, тот самый? – кинолог натянул поводок. – Фу, Берда!

– Может быть, – нахмурился Федор. – Ладно, двигаем домой.

Он пропустил собаку и Иванченко вперед, а сам, как всегда пошел на заставу последним. И только выйдя на перешеек, сообразил, что накануне, во время своего заплыва именно здесь видел лейтенанта Борисенкова, который затем свернул в лес. Федор размышлял об этом всю оставшуюся дорогу, но так ни до чего и не додумался. А подходя к той самой осиротевшей березке, с удивлением увидел, что на нескольких ее ветках зеленеют листья…

* * *

После ужина у Федора оставалось свободное время до выхода в ночной дозор, которое он провел в комнате отдыха перед телевизором. Наибольшей популярностью пользовались футбол, хоккей, еще музыкальные передачи и новости, в которых в последнее время все чаще звучали сенсации.

Вот и сейчас сообщили о загадочном исчезновении победительницы международного конкурса песни, который пограничники смотрели два дня тому назад. Федор с товарищами тогда еще затеяли спор, сколько может стоить маленькая золотая корона, которую вручили певице, на что вмешавшийся Борисенков сказал, что красота и голос девушки дороже любого золота. После чего спор прекратился. Самым невероятным было то, что исчезла певица из летящего самолета! По словам ее менеджера, незадолго до посадки она зашла в туалетную кабинку бизнес-класса, причем с той самой короной на голове, и так и не вышла. То есть, когда обеспокоенные стюардессы вскрыли запертую изнутри дверь, кабинка оказалась пуста…

«Исчезла из летящего самолета… Какой бредятиной людям мозги пудрят!» – думал Федор, идя с автоматом на плече вдоль контрольно-следовой полосы. Пройти предстояло с одного фланга на другой порядка пятнадцати километров, и за это время поразмыслить можно было много о чем. Больше всего мечталось, конечно, о дембеле, о предстоящей встрече с друзьями, с любимой девушкой. Федора на гражданке ждала Людмила, с которой он переписывался с первого дня службы.

Как правило, девушки не дожидались из армии своих парней, – два года срок немалый. Федор надеялся, что станет редким исключением. Но очень сомневался, что в этом плане повезет рядовому Сударину, который также с автоматом на плече шагал метрах в тридцати впереди него. Уж больно вызывающе-красивой выглядела пышноволосая брюнетка в купальнике цвета морской волны, фотографию которой Сударин всегда носил с собой, и которую так же звали Людой. Рядовой Сударин рассказывал, что познакомился с Людочкой всего лишь за месяц до своего призыва в армию и верил, что у них настоящая любовь…

Верьте-верьте, товарищ рядовой. Хотя, Сударин был хорошим парнем, и Федор был бы рад, сложись у того с красавицей-брюнеткой все действительно по-хорошему.

Пятнадцать километров остались позади, но, связавшись с дежурным, сержант Посельский узнал, что машина, которая должна была их забрать, сломалась, и неизвестно, когда ее починят, а другая машина только что выехала по тревоге на противоположный фланг. Возвращаться на заставу пришлось пешком, да еще под дождем. Устали, промокли и вместо пяти утра пришли в начале девятого. Хотя в этом был свой плюс, – положенные восемь часов сна автоматически переносились на послеобеденное время, а значит, на политические занятия или работы по хозяйству никто их поднимать не станет.

Вернувшийся дозор, как и всех, кто служил ночью, дожидался на кухне дополнительный паек – на каждого: кусочек копченой колбасы, порция сливочного масла, четыре куска сахара, три печенюшки, хлеб и стакан молока. Но одним пайком Федор, как всегда, решил не ограничиться и, велев повару, уже начавшему готовить обед, сбегать в подпол за квашеной капустой, вместе Судариным в четыре руки принялся чистить картошку. «Гонять шмеля» – так говорили вернувшиеся со службы ночные наряды, когда начинали жарить на подсолнечном масле порезанную соломкой картошку с луком, красным молотым перцем и листьями лаврового листа. Это считалось нарушением устава, но солдатики на «шмеле» попадались редко и, наверное, не столько, потому что старались соблюдать конспирацию, сколько из-за того, что начальство обычно на такую подпитку личного состава закрывало глаза.

Наелись до отвала. Оставалось быстренько почистить оружие и залечь спать с надеждой, что заставу в очередной раз не поднимут по тревоге. Была суббота – любимый пограничниками банный день. Парилка у них была знатная – с вениками, с обязательным купанием в озере и, что доставляло дополнительное удовольствие – питием клюквенного морса почти в неограниченном количестве. Настроение у сержанта Посельского и рядового Сударина было изумительное. А тут еще и почту из отряда привезли, и их обоих порадовали пришедшими из дома письмами!

Судя по твердости конверта, помимо письма, Федору прислали еще и фотокарточку. Он не стал открывать его на улице. Оттягивая приятный момент, зашел в пустующую в это время комнату отдыха, где бережно вскрыл конверт. На фото красовалась его Людмила – в пышном белоснежном платье невесты и фате. Письмо было коротким: «Феденька, ты слишком долго служишь… В день своего двадцатилетия я выхожу замуж! Как тебе мой свадебный наряд? Целую тебя в последний раз! Твоя бывшая любовь…»

Ты слишком долго служишь… Долго служишь? Слишком долго!

Федор грохнул кулаком по столу. Служить ему оставалось еще почти полгода… Он с силой вжал ладони в глаза, заскрежетал зубами. Сколько же раз ему говорили, что глупо верить в солдатскую любовь, глупо надеяться, что тебя дождутся!

– Ну-ка, ну-ка… Ага, – выхожу замуж? И когда же у твоей… бывшей день рождения?

Федор оторвал руки от лица, прищурившись, посмотрел снизу вверх на стоявшего рядом Борисенкова. Очень захотелось вскочить и двинуть лейтенанту в грызло. Вместо этого ответил сквозь зубы:

– Сегодня.

Борисенков взял со стола фотографию:

– Да, свадебный наряд шикарный.

Федор медленно поднялся.

– Мой тебе совет, сержант. Забудь ее. Вычеркни из памяти. Словно и не было никогда этой твоей любви.

– Верните фотку!

– Спокойно, Посельский, – отступив на шаг, лейтенант бросил фотографию на стол. Но, скользнув по гладкой поверхности, она спланировала на пол.

– Сука! – сжав кулаки, Федор двинулся на Борисенкова.

– Но-но, сержант! – пятясь к двери, крикнул тот. – Хочешь на дембель рядовым уйти? Или вообще в дисбат загреметь?!

Замахнувшись, Федор бросился вперед, но Борисенков проворно юркнул за дверь, и из коридора донеслись быстро удаляющиеся шаги. Догонять его Федор не стал. Обойдя стол, поднял фотографию «своей бывшей». Не исключено, что именно в эти минуты Людмила надевает на палец обручальное кольцо…

Он медленно разорвал фотографию на две части, сложил их и разорвал еще раз, и еще, еще. То же самое проделал с конвертом и письмом. Мусор выбросил в урну. Наверное, прав Борисенков – раз и навсегда вычеркнуть все из памяти! Но ведь не получится, не получится!!!

В спальном помещении рядом со своей кроватью, опершись спиной о тумбочку, сидел на полу рядовой Сударин, – пустой взгляд устремлен в потолок, в руке листок бумаги. Федор присел на соседнюю кровать:

– Что, брат, тебя, как и меня, тоже девчонка бросила?

– Она утонула, – еле слышно произнес рядовой.

– Что?! Кто утонул?

– Людочка моя утонула, – трясущейся рукой Сударин протянул сержанту листок.

Почерк был неровный, корявый, Федор с трудом разбирал слова:

«…купаться на наше любимое место. Забежали в речку толпой и Мила со всеми. Когда все вылезли и стали вино разливать, увидели, что Милы с нами нет. Думали куда-то отошла. Но вся ее одежда была на месте, а Мила все не появлялась. Стали ее звать, нырять в речку, побежали на перекат, думали там найти, но и на перекате ее не было. И водолазы так и не нашли…»

Федор сполз на пол и, так же, как Сударин, прислонился спиной к соседней тумбочке. Ну и кому из них двоих теперь хуже? Не стала бы жизнь легче, если бы его Людмила тоже утонула? Сударин шмыгнул носом. Он имел полное право плакать, Федор – не имел. Слов, чтобы успокоить парня не было – как тут успокоишь…

Они сидели бок о бок и ничего не говорили до тех пор, пока громкий сигнал тревоги и крик дежурного: «Застава, в ружьё!» не заставили встрепенуться.

– Отставить! – сержант твердо положил руку на плечо попытавшегося подняться Сударина. – Отдохни, брат, поспи, без тебя сбегаем.

Надеясь, что парень не наделает глупостей, Посельский выскочил из спального помещения, схватил в оружейной комнате свой автомат и на крыльце столкнулся с Борисенковым.

– Товарищ лейтенант, у рядового Сударина на гражданке девушка погибла. Утонула! Я велел ему на заставе остаться, чтобы…

– Правильно сделал. – Борисенков вытер костяшками пальцев поджатые губы. – Давай, выдвигайся на рубеж за командира. Прапорщик с тревожной группой поедет, а я за Судариным присмотрю.

* * *

– Отбо-о-ой! – во весь голос крикнул сержант Посельский, вынимая штекер телефонной трубки из самого крайнего столба правого фланга рубежа прикрытия. На этот раз он обогнал всех, благо кинолог с собакой с ними не бежал. И как обычно, связавшись с дежурным, узнал, что тревога была ложной.

Он присел, перевести дух, да и ноги гудели. Ну и денек выдался! Хорошо хоть вечером на дежурство заступать – бегать не придется. Все, теперь на заставу можно и к обеду вернуться, а потом завалиться спать до самого боевого расчета…

Обратно Федор шел, кажется, вообще ни о чем не думая, и даже по сторонам не смотрел. Остановился, когда увидел под ногами несколько березовых листочков. Впереди был перешеек, на котором во время недавнего заплыва он увидел Борисенкова… Где-то здесь лейтенант углубился в лес, и через некоторое время Федор услышал женский визг, немного погодя – звериное рычание…

Федор свернул с тропинки и стал продираться в заросли ельника. Впрочем, заросли вскоре поредели, и начался обычный елово-сосновый лес с пружинистым мхом под ногами. Справа меж деревьев блеснула вода, он двинулся туда, к берегу озера, чтобы не заблудиться. Да и Борисенков, скорее всего, проходил где-то там. Точно! Вблизи берега сыроватый мох кое-где был примят, а еще в одной из ямок Федор обнаружил березовый листочек.

Он пошел по следам, которые постепенно стали уводить от озера. Чем дальше, тем они становились заметнее, зато под ногами все сильнее хлюпало. Федор старался ступать след в след, проваливаясь все глубже и глубже, до тех пор, пока не наступил на утопленное во мху дерево, параллельно которому лежало еще одно. Пройдя по ним немного, он догадался, что это не просто деревья, а слеги, которые специально прокладывали для прохождения по заболоченным местам – конечно же, не просто так.

Слеги закончились у крутого подножия сопки, словно только что выросшей из-под земли. Ни слева, ни справа следов видно не было, и Федор стал карабкаться вверх. На вершине, запыхавшийся, огляделся – вокруг одинаковый хвойный лес, и только впереди из-за скопления валунов виднелась вода. Ни секунды не сомневаясь, что ему надо именно туда, Федор начал спускаться. Посередине сопки подувший с озера ветерок донес до него запах тухлятины. В следующую секунду сержант сорвал автомат с плеча и, передернув затвор, дослал патрон в патронник. Если поблизости имеется падаль, то и медведь может оказаться тут как тут. Несмотря на возникшее желание немедленно повернуть назад и поскорей оказаться дома, на заставе, Федор продолжил спуск.

С этой стороны сопки было совсем сыро, но слеги тоже имелись, причем, были видны и, судя по направлению, их проложили к тому самому скоплению валунов на берегу озера. Правда, когда Федор прошел по ним всего несколько шагов, слеги начали медленно погружаться, поэтому он не придумал ничего лучшего, как побежать вперед по скользким жердинам. Он бежал во весь дух, понимая, что останавливаться нельзя, тем более что жердины уже не просто лежали на сыром мху, а, кажется, плавали в воде. И лишь очутившись на твердой земле, осознал, как ему повезло не оступиться.

Нормально отдышаться не получилось из-за ударившей в нос вони. Похоже, ее источник был совсем рядом. Федор поднялся на пригорок, протиснулся между двумя валунами и едва не выронил автомат…

Валуны высотой с рост человека окружали ровную земляную площадку, на которой во множестве были разбросаны полуобглоданные кости, черепа, куски разлагающегося мяса, комки спутавшихся волос… и засохшая кровь, всюду кровь. Особенно много ее было на плоском овальном валуне, лежащем посередине площадки. Рядом с этим валуном Федор увидел кучу одежды: забрызганные кровью джинсы, юбка, женские туфли, кроссовки, бюстгальтер, разорванная сорочка, купальник цвета морской волны…

Откуда здесь все это? Впору было зажмуриться и, открыв глаза, утешиться, что все привиделось. Федор так и сделал, но, как и запах, ничего не исчезло: кости, черепа, купальник – цвета морской волны… Такой же был у девушки рядового Сударина, которая утонула несколько дней тому назад.

Бред какой-то!

Окровавленный валун посередине площадки, похожий на жертвенный алтарь, был Федору примерно по пояс высотой, и на его дальнем, немного приподнятом крае лежал еще один череп – по размерам раза в два крупнее человеческого. Череп медведя?

Федору показалось, что в глубине распахнутой, ощетинившейся огромными клыками пасти что-то блестит. На всякий случай он вставил в пасть ствол автомата и, приготовившись в любой момент нажать на спусковой крючок, просунул в нее руку. Ухватил пальцами что-то холодное, металлическое и медленно вытащил… корону. Золотую корону. Непохожую на те, которые носили цари, эта выглядела декоративной и более всего подходила для украшения победительницы какого-нибудь модного конкурса…

Он вновь просунул руку внутрь черепа и теперь вытащил золотое кольцо и толстую цепочку, на которой висели рядом христианский крестик и мусульманский серп. С минуту Федор тупо рассматривал драгоценности, затем убрал их в свой подсумок, собираясь вновь обследовать череп, но тут тишина нарушилась хлюпаньем. Кто-то приближался к острову с той же стороны, откуда пришел, а вернее прибежал по плавающим слегам он сам. И, судя по всему, этот кто-то тоже бежал. Не мешкая, Федор протиснулся между валунами, окружающими площадку, и затаился с автоматом наготове.

Долго ждать не пришлось. Федор не ошибся в своих предположениях – на забросанной костями площадке появился лейтенант Борисенков. Помахивая рукой перед носом, замполит как-то привычно, словно к обычному столу, подошел к алтарю. Снял с себя портупею и ремень с кобурой, небрежно бросил их на землю. Обойдя алтарь, встал у изголовья, напротив черепа. Федор подумал, что Борисенков собирается залезть в медвежью пасть за драгоценностями, но тот медленно приложил ладони к отполированной дождями желтой кости и закрыл глаза.

По словам ефрейтора Латышева череп обладал некими сверхъестественными свойствами. Теперь Федор получил возможность в этом убедиться: не прошло и минуты, как воздух вокруг алтаря задрожал, и на нем буквально из ничего появился человек, облаченный во все белое. А если точнее – девушка в подвенечном платье и фате.

Борисенков приподнял фату, и Федор чуть не закричал. На жертвенном алтаре лежала его Людмила. Он вновь зажмурился, думая, что спит. Нет, не спал. На его глазах каким-то необъяснимым способом Людмила, которая в это самое время должна была гулять на собственной свадьбе, перенеслась за тысячу километров сюда, на остров Медвежьего черепа.

Меж тем лейтенант Борисенков, как само собой разумеющееся, деловито снял с остававшейся в беспамятстве девушки серьги, золотую цепочку, обручальное кольцо, перстенек и засунул все это в распахнутую пасть медвежьего черепа. Затем завел ее руки за голову, кисти тоже просунул в пасть и захлопнул ее, словно капкан. После чего достал из кармана перочинный нож и поднес лезвие к свадебному платью.

Сдерживая рвущуюся наружу ненависть, Федор подкрадывался к замполиту со спины очень осторожно, чтобы под ногами не хрустнули ни один сучок, ни одна кость. Он даже представить не мог, на что еще способен лейтенант, поэтому не хотел рисковать. Борисенков полностью справился с одеждой девушки, оставив на ней одни лишь туфли, и как раз принялся шлепать ладонью по ее щекам, видимо, чтобы привести в чувство, когда Федор обрушил на его затылок приклад автомата.

* * *

– Рассказывай!

Старший лейтенант Борисенков лежал на забрызганном кровью валуне лицом вверх, его кисти были в пасти медвежьего черепа, захлопнутой, словно капкан. Людмила в обрывках своего свадебного платья сидела, прислонившись спиной к этому же валуну и раскачивалась из стороны в сторону словно в трансе. Федор еще раз ткнул Борисенкова стволом автомата в бок.

– Рассказывай!

– Сколько прошло времени? – облизнув губы, спросил тот.

– Торопишься?

– Медведь! На остров приплывет медведь!

– Когда?

– Скоро. Он чувствует, когда дотрагиваются до черепа. Освободи меня, Посельский!

– Как все это действует? Каким образом здесь появилась моя Людмила?

– Откуда такая вонь? – наконец-то подала голос девушка.

– Быстрей, освободи меня! – закричал Борисенков. – Я все объясню, но потом, когда мы уберемся с этого проклятого острова…

– Мы с Людмилой не станем дожидаться медведя, – усмехнулся Федор. – Просто оставим тебя тут, а сами уйдем. Понял?

– Но, что ты скажешь про нее на заставе, сержант? Как объяснишь ее появление здесь?

– А как ты объясняешь? Говори! – Федор замахнулся автоматом, примеряясь ударить старшего лейтенанта прикладом в пах.

– Это мистика! Мистика, колдовство! – быстро заговорил Борисенков. – После того, как я ранил медведя… Ты ведь помнишь? Ты помнишь! Этот медведь меня околдовал. Следующей ночью меня что-то потянуло сюда. И я пошел, ничего не соображая. Очутился здесь, на острове, когда начало светать. Я, машинально, понимаешь, машинально приложил руки к черепу, и тут же на жертвеннике появилась моя жена. Я подумал о ней, понимаешь, держась за череп, я представил свою жену на этом алтаре, и она по-настоящему перенеслась сюда…

– Где я? – вдруг закричала Людмила. Федор встретился с ней взглядом. Ее лицо было очень бледным, если не сказать – зеленым. Она узнала его и собралась что-то спросить, но вместо этого зажала рот руками, впрочем, это не помогло – содержимое желудка вырвалось наружу.

– Но твоя жена вернулась домой живой и здоровой… – обратился Федор к Борисенкову.

– Да! И она ничего о той ночи не знает. Она не успела проснуться. А я приложил руки к черепу, мысленно представил, что она лежит на своей кровати, и она исчезла, вернулась домой.

– Врешь!

– Освободи меня, я докажу!

– Как докажешь?

– Все дело в черепе. Он… я не знаю, как объяснить… При помощи черепа…

– Говоришь, достаточно до него дотронуться и представить? – Федор закинул автомат на плечо и встал в изголовье алтаря. Огромный медвежий череп, казалось, врос в него намертво…

Людмилу, согнувшуюся в три погибели, продолжало тошнить. Федор подумал, что когда Борисенков колдовал, она, скорее всего, сидела за праздничным столом, пила шампанское, поглощала деликатесы… Возможно, кружилась в танце со своим мужем…

Он был уверен, что Людмила справляла свадьбу в доме своих родителей. В большом деревенском доме со множеством комнат, одной из которых была спальня «его бывшей». Поднося руки к медвежьему черепу, Федор смотрел на Людмилу, вспоминая, как провел в той самой спальне самую счастливую ночь в своей жизни.

Через несколько мгновений он почувствовал легкое головокружение, и тут же Людмила словно растаяла в воздухе, оставив после себя лишь фату. Со стороны озера послышался уже знакомый Федору звериный рык.

– Медведь! – прохрипел Борисенков. – Посельский, быстрее! Сдвинь на себя и разожми эти чертовы челюсти. Уходить нам надо! Убегать!

– Свою жену ты вернул домой, а дальше? Что ты сделал после этого?

Зажмурившись, Борисенков замотал головой, твердя:

– Быстрее, сержант, быстрее! Мы не успеем, не успеем…

В подтверждение его слов звериный рык раздался значительно ближе, чем в первый раз.

– Я ухожу, – сказал Федор.

– Нет! Нет, подожди! – Замполит, как мог, приподнял голову, и теперь казалось, что его глаза вот-вот вылезут из орбит. – Я приложил руки к черепу и представил, что на алтаре появится жена Иванченко. Ефрейтора Иванченко. И она появилась…

– Что ты сделал после этого? Ну!

– Это не я! Это все медведь…

– Ну!

– Я засунул ее руки в пасть, привел в чувство и ушел.

– Но перед этим снял с нее золотые украшения.

– Да. Так хотел медведь. Каждая драгоценность, – возвращение листьев на березу, в которую попала моя пуля. После того, как вся береза оденется в зеленую листву, медведь перестанет иметь надо мной власть.

Рев раздался совсем близко.

– Девушку Сударина ты тоже представил после того, как увидел ее фотографию? И мою бывшую – тоже?

– Да.

– А зачем ты лишал их одежды? Этого тоже хотел медведь?

– Да. Да!!!

– Он сразу пожирал их, или сначала…

– Не знаю. Я уходил.

– Какой же ты… – Федор не договорил, услышав очередной рык и громкие всплески. Вскинув и направив автомат на разрыв между валунами, откуда в любой момент мог показаться зверь, попятился к противоположному краю острова.

– Стой! – прохрипел Борисенков. – Ты не уйдешь, нет!

– Но ты ведь уходил, – возразил Федор. Больше не обращая внимания на замполита и продолжая отступать, он приложил приклад к плечу.

Что-то пестрое на мгновение заслонило просвет между валунами. Опасаясь быть замеченным, Федор присел, подался еще немного назад и… потеряв равновесие, слишком поздно понял, что достиг самого края острова, чуть левее места, где в берег упирались слеги. Ему бы за что-нибудь ухватиться, но он не позволил себе выпустить из рук автомат, и медленно, но неумолимо стал сползать по каменистому берегу в воду. Сползал до тех пор, пока не замочил подбородок. Дальнейшее погружение предотвратил лишь, заскрежетав по камням рожком автомата. Ноги так и не коснулись дна, и Федор растерялся, не зная, что делать. Стрелять из такого положения было очень неудобно – в лучшем случае прицельно получилось бы выпустить короткую очередь, которая вряд ли остановила бы медведя. Оглушительное рычание которого резко оборвало истеричные крики лейтенанта Борисенкова. После чего до слуха Федора донеслось громкое чавканье.

Сержант живо представил себе, что именно сейчас происходит на острове. Представил, что происходило, когда на жертвенном алтаре лежали жена Иванчеко и девушка Сударина, представил, что стало бы с его «бывшей», не окажись он вовремя на острове…

Под непрекращающиеся чавканье, урчание и хруст переламываемых костей Федор с трудом выбрался на берег. Вода лила с него ручьем, но это не имело значения. Взяв автомат наизготовку, он двинулся вперед. Зверь, увлеченной трапезой, седел на жертвенном алтаре к нему спиной и, опустив башку, вовсю ворочал лапами, словно разгребал перед собой кучу мусора. Его шкура была мокрой, и на ней, словно приклеенные, во множестве красовались зеленые березовые листочки.

Федор не считал зазорным расстрелять медведя в спину. Но боялся, что после первых же ранений зверь сорвется с места и прыгнет либо в сторону, либо, что наиболее вероятно, вперед, за валуны. Оба этих варианта были для пограничника смертельно опасны. После прыжка в сторону, Федор еще мог продолжать стрельбу, пусть и по движущейся цели, но если медведь убежит…

Он сделал еще один короткий и осторожный шаг и, наступив на что-то круглое и подвижное, бросил взгляд вниз. Под его кирзовым сапогом был человеческий череп. Не такой, как лежащий на алтаре медвежий – старый, выбеленный дождями и солнцем, а недавно оскальпированный, с остатками смердящей плоти. Возможно, это был череп жены Иванченко, имени которой Федор не знал, или череп якобы утонувшей Людочки – любимой девушки Сударина.

Сержант встал поудобнее, просунул мысок сапога между землей и черепом и с силой его подбросил, рассчитывая, что, пролетев мимо алтаря, он привлечет внимание медведя. Расчет оказался верным – упавший и покатившийся череп не испугал зверя, а скорее вызвал любопытство. Он привстал, завертел по сторонам своей огромной головой, увидев Федора, взревел… Треск автоматной очереди заглушили рев. Стрелять сержант умел не хуже, чем плавать и бегать. Пули попали людоеду в глаз, в нос, в окровавленную пасть. Защищаясь, медведь поднес лапы к морде, и тогда пограничник немного опустил ствол, и стал расстреливать его в грудь и живот. Все-таки косолапый прыгнул и не в сторону, а прямо на человека. Но недопрыгнул, а Федор не сдвинулся с места и не убрал палец с пускового крючка, продолжая всаживать пули в уже мертвого зверя до тех пор, пока в рожке не закончились патроны.

* * *

При подходе к заставе Федор заметил рядового Сударина, стоявшего у той самой березки. Зеленых листьев на ее ветвях заметно прибавилось. Но внимание молодого пограничника привлекло другое.

– Странно, товарищ сержант, – обратился тот к остановившемуся рядом Посельскому. – Я понимаю, – кровь со ствола могло дождем смыть, но куда пуля-то подевалась?

И в самом деле, никаких следов ни от крови, ни от пули на бело-черной коре не было. Федор приложил к стволу трясущиеся руки.

– Случилось, что-нибудь, командир? – обеспокоенно поинтересовался Сударин.

– На заставе, какие новости? – вместо ответа спросил тот.

– Начальник из отпуска вернулся.

– Очень вовремя, – ухмыльнулся сержант. – Ты не знаешь, часовой на вышке стрельбу слышал?

– Стрельбу? – удивился рядовой.

– Я медведя убил, – Федор посмотрел Сударину в глаза. – Того самого. А медведь перед этим Борисенкова сожрал…

– Как… сожрал?!

– Запросто. Оскальпировал нашего товарища лейтенанта, откусил ему голову, разворотил грудь, разодрал живот, полакомился внутренностями…

С каждым его словом Сударин все больше и больше бледнел, потом закашлялся, схватился за горло…

– Да, ладно, ладно. Успокойся, брат, – Федор похлопал его по плечу. – Убил я этого людоеда. Пойду начальнику заставы доложу…

Не доложить начальнику о случившемся он не мог по абсолютно банальной причине – один из двух рожков его автомата был пуст. На заставе же строго велся учет каждого патрона. Сержант Посельский расстрелял ровно тридцать боевых патронов, и за них необходимо было отчитаться во время сдачи оружия дежурному. Версия, будто бы он потерял снаряженный патронами рожок, пока бегал по тревоге, не то чтобы не проходила, просто за такое грубейшее нарушение, сержант не только бы лишился трех лычек на своих зеленых погонах, но запросто мог угодить в тот самый дисциплинарный батальон, которым грозил ему ныне покойный замполит.

Федор прекрасно понимал, что вернувшийся из отпуска начальник заставы, сразу задался вопросом, куда подевался его заместитель, что пройдет не так много времени, и Борисенкова начнут искать. Причем, искать до тех пор, пока не найдут. Искать станут с собаками, которые обязательно возьмут след, обязательно притащат своих хозяев на остров и обнаружат там в лужах крови человека и зверя…

Его рассказ о том, как все произошло, должен быть коротким, без подробностей и не вызывающим сомнений. Сержант Посельский скажет, что, возвращаясь на заставу с рубежа прикрытия, задержался, чтобы поесть земляники. Через некоторое время услышал отдаленный крик и звериный рев. Проявив бдительность, решил выяснить, в чем дело. Обнаружил в лесу следы, приведшие его на остров, где на него набросился разъяренный медведь. После того, как убил зверя, увидел растерзанного им человека и на какое-то время потерял сознание. Очнувшись, поспешил на заставу, чтобы обо всем доложить начальнику. Все! Ничего больше к этому Федор добавлять не станет.

Не станет рассказывать, как собирал на острове полуобглоданные кости и черепа девушек, ставших жертвами лейтенанта Борисенкова и медведя, как заворачивал их вместе с булыжниками в одежду тех самых девушек, сооружая что-то наподобие тюков, а потом, раздевшись, отплывал от острова метров на десять и опускал эти тюки на дно, до которого не достать ногами. И уж тем более никому и никогда не собирался открывать тайну медвежьего черепа.

Этот череп и золотые украшения, Федор завернул в фату своей бывшей девушки, унес с острова и надежно припрятал в почти непролазном буреломе неподалеку от заставы. Он не знал, сохранил ли череп свои невероятные свойства после гибели медведя, и намеревался в ближайшее время это проверить…

Если не сохранил, значит придет время, и тайна медвежьего черепа умрет вместе с ним. Но задолго до этого, а точнее, всего через несколько месяцев, когда закончится служба, и Федор вернется домой, он кое-что сделает…

Не так давно лейтенант Борисенков обронил фразу, мол, никакое золото не может быть дороже женской красоты. Федор, ценивший женскую красоту не меньше лейтенанта, был полностью с ним согласен и не собирался оставлять себе обручальное кольцо, перстенек, золотую цепочку и серьги Людмилы. Он обязательно все ей вернет. Вернет вместе с ее же фатой. Федор представил, каким у Людмилы сделается при этом лицо, о чем она его спросит. Но он не станет ничего объяснять и вообще ничего не скажет, а спокойно уйдет, чтобы никогда больше ее не видеть.

Если же медвежий череп своих сверхъестественных свойств не лишился… О, тогда совсем другое дело!

Лейтенант Борисенков использовал череп для того, чтобы переместить на остров запомнившуюся ему девушку и через некоторое время оставить ее на растерзание медведю, который якобы его околдовал. Теперь медведя не стало, а Федор не просто завладел черепом, но узнал, как с ним обращаться. Возможно, свойства черепа проявлялись лишь на том самом острове.

Что ж, сержант Посельский сможет выбрать время, чтобы туда перебраться. До дембеля оставалось еще несколько месяцев. А если свойства черепа неразрывно связаны с островом и алтарем, почему бы опытному пограничнику не принять предложение начальника заставы остаться на сверхсрочную службу, хотя бы годика на три. Владея тайной медвежьего черепа, перспективы у Федора открывались заманчивые…»

Пуля пробила руку Сэмэна навылет, и по всему кость была не задета. Но бинт довольно быстро пропитался кровью, и повязку желательно было сменить. Сэмэн, свернувшийся калачиком на корме, пока что держался молодцом, лишь тихонько постанывал.

– Не так шустро, начальник! – неожиданно услышал Павел за своей спиной хрипатый голос и резко обернулся.

Лодка вот-вот должна была уткнуться носом в берег, на котором стоял какой-то… мужик. Павел отпустил весла и нервно сдернул с плеча автомат. Мужик поднял руки.

– А вот стрелять в меня не надо. Я же тебе ничего плохого не сделал, начальник. Наоборот предупредил, чтобы лодку сильно не разгонял, а то борт пробьешь о сучки подводные.

– Ты – кто? – спросил Павел, не сводя с мужика ствол автомата. – И откуда здесь?

– Замор? – подал вдруг голос Сэмэн. – У меня глюки, или ты и впрямь живой?

– Сэмэн? – тоже узнал егеря мужик. – Я-то живой, а ты, смотрю, весь какой-то с лица сбледнувший.

– Руку зацепили, – поморщился Сэмэн. – Похоже, кто-то из твоей бригады по нам стрельбу открыл?

– Знаешь, Сэмэн, я бы очень обрадовался, если бы из моей бригады уцелел хоть кто-нибудь, пусть даже один человек. Уж больно хочется узнать, что тогда на Лебяжьем случилось…

– Я могу рассказать, – сказал Павел. – Только прежде на берег выбраться помоги. Сэмэн, давай – сначала ты, потом я.

Мужик, которого егерь назвал Замором, спорить не стал и помог раненому выбраться из лодки. Павлу тоже подал руку, и рыболов постарался как можно дальше от воды выпрыгнуть на сушу. Но какая там суша – берег оказался довольно топким – сапоги моментально почти по колено погрузились в черную вонючую жижу. Павел был вынужден прихватить за поясной ремень ослабевшего Сэмэна и едва ли не волоком дотащить его до твердой земли под ногами. И только после этого опасливо оглянулся на оставшегося у лодки Замора – не дай бог тот уже вовсю гребет подальше от берега! Впрочем, на этот случай у Павла под рукой имелся автомат.

Нет, Замор удирать с острова не собирался, во всяком случае – сейчас. Наоборот, он успел почти полностью вытащить лодку из воды и теперь обматывал фал вокруг торчавшей из хляби коряги. Павел сомневался, что на Лебяжьем озере бывают приливы и отливы, из-за которых лодку может унести, но если мужик, по всему видать – абориген, посчитал нужным подстраховаться таким образом, значит – не без оснований.

Павел и Сэмэн тупо наблюдали, как Замор, убедившийся, что лодка закреплена надежно, принялся довольно дотошно ее обследовать. В итоге, оставил в покое все рыбацкое оборудование, забрал оставленный Сэмэном рюкзак, отдельно лежавшую пластиковую двухлитровую бутылку с квасом, сумочку Павла с приманками и тремя банками пива и двинулся к рыбаку и егерю по хлюпающей черной жиже, похоже, не сильно в нее проваливаясь.

– Кто он такой? – негромко поинтересовался Павел у Сэмэна, хотя уже догадался, что услышит в ответ.

– Местный брэк. В авторитете, – подтвердил догадку егерь. – Бывший. После вспышки он и все его сотоварищи пропали без вести. И вот на-таки, самый главный жив-здоров и дерьмом почти не воняет.

На самом деле от приблизившегося Замора попахивало изрядно – чем-то звериным, что ли. При этом ни его сильно заросшее бородатое лицо, ни одежда, почти превратившаяся в лохмотья, не выглядели грязными, скорее, наоборот – свежевыстиранными. Наверное, воняла сама окружающая местность.

Скорее всего, они находились на острове, большом или маленьком – пока разобрать было сложно. Во всяком случае, насколько мог видеть Павел, с трех сторон сушу окружала вода, с четвертой стороны, то есть, за их спинами возвышалась скала, и чтобы сориентироваться получше, желательно было на эту скалу забраться. Кстати, с ее вершины, исходя из теории, могла бы нормально функционировать рация, которая при последних включениях, кроме шипения ничем не радовала.

Забраться на скалу казалось не так уж и сложно, но для начала Павел хотел поговорить с Замором – как можно скорее. Абориген вступать в разговор не торопился: дойдя до твердой земли, для начала вывали на нее содержимое из рюкзака Сэмэна, бегло все осмотрев, повторил то же самое с сумкой Павла. Тут никакого осмотра не было, – Замор жадно схватил одну из банок пива, словно великую ценность открыл задрожавшими пальцами и не менее жадно приложил ее ко рту. Павел потянул за ремень автомат, наставил ствол на Замора и перевел предохранитель в боевое положение. Он ничуть не жалел о пиве, но этот человек чем-то ассоциировался с Робинзоном Крузо, а следовательно – вполне мог оказаться «без царя в голове».

– С твоего позволения, начальник! – отсалютовал тот Павлу, судя по всему, почти опустевшей банкой. – Спиртяга-то во фляжке есть?

– Есть, да не про твою честь, – Павел демонстративно повел стволом автомата. – У нас – раненый. Которому, кстати, необходима медицинская помощь, причем, немедленно.

– Окажем помощь, начальник, окажем, – Замор принялся складывать вещи обратно в рюкзак и сумку. – В его аптечке необходимые лекарства есть, жгут, бинт, а у меня водички имеется пресной вдоволь.

– У-у-у… – простонал Сэмэн, – на этот раз гораздо громче, чем прежде. Видимо, помощь ему и в самом деле требовалась срочная.

– Где вода-то? – спросил Павел.

– Пойдем, покажу, – Замор водрузил на себя рюкзак Сэмэна и сумку Павла. – Здесь в горку немного подняться надо. Дружка своего дотащишь или помочь?

– Помоги…

* * *

Первой к так называемым бобровым косам причалила лодка Монокля, которой правил Борис Яковлевич, затем – лодки с Осокой и Прохором, и лишь после того, как в берег ткнулся нос лодки Лёвы и Ношпы. Все, за исключением Лёвы по команде Монокля выскочили на берег.

Оставшийся в лодке журналист, принялся настраивать фотоаппарат, но тут «десантники» начали беспорядочную стрельбу. Лёва вскинул голову и едва не выронил фотоаппарат из рук. На холмике, буквально из-под земли начали выскакивать зверьки размером со взрослую собаку, в которых он узнал бобров, вот только с мордами у некоторых грызунов было что-то не так.

Особо разглядеть мельтешащих бобров не получалось, поэтому Лёва машинально выставил фотоаппарат не автоматическую съемку и направил на берег, уповая на то, что руки трясутся не очень сильно.

А затрястись им было отчего. Бобры не просто выскакивали из-под земли, они моментально нападали на людей. Большинство из них тут же нарывались на пули, но вот один успел вцепиться зубами в ногу егерю, имя которого Лёва не запомнил, тот, падая, выстрелил зверю в брюхо, но на его месте возник другой бобер, зубы которого сомкнулись на горле несчастного. Другой егерь по имени Неон вдруг с головой провалился под землю и, судя по донесшимся душераздирающим крикам, судьбе его вряд ли можно было позавидовать.

Еще один бобер, появившийся на самой вершине хатки, прыгнул вниз прямо на Осоку и сшиб девушку с ног. На выручку ей пришел Монокль, навскидку выпустивший в грызуна короткую очередь. При падении Осока выронила автомат, но сразу подобрала его и принялась стрелять по бобрам, лежа на боку. Прохор стрелял одиночными с колена. У Бориса Яковлевича был пистолет, патроны в котором быстро закончились, профессор вытащил использованную обойму и выхватил из кобуры запасную, но тут откуда ни возьмись появившийся бобер, цапнул его за кисть. Оказавшийся рядом Нешпаев приставил ствол своего пистолета к голове зверя и нажал на спусковой крючок.

После чего, – Лёва не поверил своим глазам, – Петр Васильевич развернулся и, вскинув руку, словно стрелок в тире, прицелился в него. Продолжая удерживать фотоаппарат в вытянутых руках, Лёва зажмурился и втянул голову в плечи: среди прочих выстрелов прозвучал еще один – предназначенный ему. В следующее мгновение что-то выбило фотоаппарат из его рук, а он бросился на дно лодки и услышал злой крик Монокля:

– Ношпа, ты что творишь, гад?

– На лодку бобер забрался! Я его сбил! – закричал в ответ Нешпаев.

– Сзади! – теперь уже крикнула Осока, и мужчины, развернувшись, почти в упор пристрелили еще двух бобров.

Которые, кажется, оказались последними из нападавших на «десантников».

– Они озверели, что ли? – ни к кому конкретно не обращаясь, спросила Осока, поднимаясь на ноги.

– А, может, наоборот – очеловечились, – Монокль пнул сапогом ближайшую мертвую тушу грызуна, и все увидели, что его морда в самом деле имеет некие черты человеческого лица. Во всяком случае, глаза у бобра были самые что ни на есть человеческие, причем, не карие, а серые.

– Мистика какая-то, – поморщился Борис Яковлевич, держась за окровавленную руку.

– Хм, заповедник, – прокомментировал Прохор. – От него чего хочешь можно ожидать.