Я проснулся около десяти, взгляд потонул в белизне потолка, и тут я с тихой радостью отметил, что жена бесшумно исчезла из дома. Когда я один, то невольно вспоминаю отца. Он жил на селе, имел виноградник — всего-то два декара земли, корову да ореховое дерево. Иные говорят: «Есть корова — пьешь молоко». Подобные рассуждения вызывают во мне грустное чувство. Бесспорно, что самое существенное у коровы — вымя, но у нее есть еще мягкая, как булочка, влажная мордашка, бока, испачканные навозом, и много других милых вещей…

Нелегким выдался вчерашний денек. Когда тебя ждет неприятное дело, отложить его с понедельника до другого понедельника не всегда удается, самое большее, протянешь до пятницы. Так вот. Слышу, кто-то тихонечко постучал. Я оторвал голову от бумаг. Этакое тихое постукивание — тук-тук — не всегда и расслышишь. Через мгновение стук повторился, но еще тише. «Да», — сказал я. Дверь приоткрылась, но ровно настолько, что в щель могла проскользнуть разве что кошка, однако в кабинет вошла жена инженера — особа с малопривлекательной внешностью, в пятнистой ситцевой юбке цвета затертой промокашки. Собрав, как видно, всю смелость, она попыталась что-то сказать, но раздались лишь нечленораздельные звуки, как у малого дитяти, который еще находится на полпути между речью и немотой. Я повернулся к зеркалу и изобразил на лице самую человечную улыбку, на какую был способен. Женщина взглянула на меня — и тут плотину прорвало. «Я люблю его!» — выкрикнула она, заливаясь слезами.

Я пригласил любовницу инженера. В кабинет вошла сама цветущая молодость, с сочными губами, нежным белым лицом и челочкой волос, кокетливо опущенных на лоб. И хотя я сидел опустив голову, но и в таком положении видел, как вздымается от дыхания ее грудь. Да, такая женщина спуску не даст, и она с ходу начинает меня сечь, точно градом: «Я не уступлю инженера, что бы ни говорили мне, нет — и все тут. Я люблю усталые глаза, от них душа моя тает, я хочу, чтоб они, отдыхая, засыпали под моими пальцами». Ходит она туда-сюда по кабинету, юбкой шумит. И вся такая прелестная, знойная, отчего меня так и взмывает в небеса.

А в соседней комнате всхлипывает жена инженера, и я начинаю чувствовать, как внутри у меня что-то принимается скулить. Вот она какова, моя жизнь! А иные воображают себе, будто доить корову пустячное дело. Привяжешь-де ей хвост к рогам, сзади поставишь скамеечку, на скамеечку положишь подушечку, и молоко само — цырк-цырк — наполняет эмалированное ведро… Корова поворачивает голову и в благодарность лижет тебя в лоб. А лоб-то у тебя не гладкий — то ли морщинки, то ли следы от копыт…

Смотрю я на любовницу, разглядываю ее стройные бедра. Сколько в них женственности! Женщины такие легко рожают. Из них дети, как футбольные мячи, выскакивают. Народит такая много инженериков на радость всей земле…

А в соседней комнате другая плачет, и свинцом наливается душа моя.

Вызываю к себе следующего. Вошел инженер и сразу растопил мою душу. Глаза его источают столько тепла, что все вокруг начинает плавиться, как асфальт в августе. Угощаю инженера кофе и издалека завожу разговор — о его последнем рацпредложении. А он меня, как бритвой, срезал: «Тома, говори прямо!»

Встретишь такого человека и сразу захочешь, чтобы умными своими словами он навел порядок в твоей душе. Набираю воздуха полную грудь и выдыхаю в рубашку теплоту своих легких. А он усмехается и говорит: «Вы не знаете, с чего начать. Я помогу вам. Я преступил божью заповедь». — «Да, — говорю я. Получилось глупо, и инженер снова засмеялся. — Не смешно», — говорю я.

Нахмурив брови, инженер рассказывает мне о своей жизни. А жизнь его проще, чем детское стихотворение, и во многом напоминает мою. Долго голодал, пока однажды в мансарде не появилась Дора — продавщица из магазина пуговиц. Она приносила ему салат по-русски. Случалось порой, на оберточной бумаге проступали жирные пятна — это холодный кебап выделял сало. Некрасивая Дора улыбалась ему потрескавшимися губами: «Красавец мой!» — и в восторге обнимала, да так, что сердце его начинало болеть. Уж я-то знаю, что это такое, когда тебя обнимают, а ты не можешь оторвать взгляда от оберточной бумаги. От русского салата будущий инженер стал полнеть. На исходе пятого года все было молчаливо решено. На выпускной бал Дора сшила ему костюм. Материя была из самых дешевых, но когда он надел костюм, приятели в восторге воскликнули: «Какие пуговицы!» Инженер женился просто — без восторгов. На всю жизнь он возненавидел две вещи: потрескавшиеся губы и холодный кебап…

Четыре рацпредложения, Золотой орден Труда, командировки за границу, и однажды он полюбил другую со всей страстью глубоко одинокого в душе мужчины.

«Если ты человек, то поймешь. Сам видишь, какая это женщина. Стоит взглянуть на нее, и усталости как не бывало, готов работать бесконечно, в голове полная ясность, а карандаш сам выводит чертеж. Что ты еще хочешь от меня?» — «Ничего не хочу», — говорю я. Инженер улыбается, но ему совсем не смешно. «Ладно уж, давай топчи землю и не возвращайся назад», — думаю я и чувствую, как вырастаю в своих глазах, а инженер смотрит на меня как на равного. Теперь он в свою очередь жмет мне руку и говорит «спасибо». Та, другая, поджидает его в коридоре, и вот они оба уходят. В дверях инженер еще раз согрел мою душу словами: «А я думал, что ты, как другие».

В кабинет опять входит бывшая. Говорю — бывшая, потому что я уже дал им свое благословение. Она смотрит в сторону, а я чувствую всю боль ее души.

«Правда на моей стороне, и ты мне вернешь мужа».

Ноги у нее тонкие, как виноградные лозы.

«Пять лет я отрывала от себя каждый кусок, он не имеет права бросать меня!»

Я вижу перед собой уходящую вдаль дорогу со сплошными серпантинами. По одну ее сторону — река, по другую — цветущие деревья. И вокруг никого. Тишина. На луговине брошенный велосипед. Возле руля красная косынка. И снова меня возвращает в мир терзаний голос этой женщины.

«Почему ты так считаешь? Правда на моей стороне».

«Какая правда?» — спрашиваю я.

«Вся правда», — всхлипывает жена инженера.

«Не на твоей стороне», — говорю я.

«Как это так! Я в комитет буду жаловаться. Если потребуется — и выше. Правда на моей стороне. Видать, и тебя они окрутили?»

Вся моя жизнь — письменный стол с тремя телефонами.

Если б кто ведал, как мне хочется закричать: «Что вы хотите от меня, люди?» Я-то знаю, что люди ничего не хотят, оттого и кричу. А моя партия учит меня быть справедливым и добрым, потому что по сути своей она сама источник добра. Да, по всему видать, уложат меня эти люди на лопатки… Чувствую прикосновение чего-то мягкого — две руки обнимают мои ноги. «Встаньте, прошу вас, разве можно так, на полу». Я поднимаю ее, а она такая маленькая, сухонькая, легче базарной сумки.

«Ты вернешь мне мужа, ты все можешь». — Женщина всхлипывает в моих руках, а в соседней комнате секретарша стучит на машинке.

«Полноте, прошу вас. Не могу вернуть вам мужа».

«Значит, так, Тома, — в голодные годы можно было подкармливаться, и хорошо получалось это у вас, а теперь сами с усами…»

Наконец-то жена инженера уходит, вся согбенная. На миг за стеной прекращается стук машинки, но тут же раздается вновь…

Разбитый, вернулся я домой, а мысли крутятся, как вихрь в поле. На кухне жена позвякивает посудой. Если сейчас войдет ко мне и скажет: «Красавец мой» — зареву.

Врубаю телевизор. Дикторша сообщает новости. Сравниваю ее с любовницей инженера, убираю звук и просто смотрю на нее. И мне начинает казаться, что она говорит только для меня. На душе становится светлее. В комнату входит мой сын. Хилый, с желтой кожей, но какой ни есть — мой, и я его люблю, хотя он и похож на свою мать.

Ему, инженеру, легко. Такому ничего не сделаешь. Он конструктор, прямо-таки генератор идей. А я всего лишь служитель в храме науки.

Впрочем, все это случилось вчера, а нынче весь в поту я проснулся около десяти.

О чем думать в воскресное утро? О том, что предстоит день отдыха. И я рассматриваю белый экран потолка.

Что делать? Жизнь — невеселая штука…