Таня взметнула простыню, и та, надувшись парусом, гладко легла, холодная, белая, пахнущая лавандой. Она заправила края, но оказалось, что под матрацем старый половичок, покрывавший одну из сеток, сбился, и пришлось заново перестилать. Уставшими руками она снова взмахивала, снова заправляла, а потом еще полчаса приметывала большую простыню — вместо пододеяльника. От одной подушки перышки разлетались в разные стороны, а другая была твердой и плоской, пух в ней свалялся, а на напернике осталось жирное пятно от мужского затылка, которое никак нельзя было отстирать. Таня наклонилась собрать перышки, ноготком выскоблила те, что острым кончиком вонзились в ковер, потом сама растянулась тут же, на полу, давая отдых спине.

В открытое окно влетали снежинки и таяли у нее на лбу и щеках. Она лежала и ждала Его. А в углу тоже ждала стройная пушистая елка — ненаряженная, красивая.

Таня знала, какой он безответственный, капризный и ветреный. Телефонные звонки, отсутствие такси, троллейбус в обратную сторону, случайная встреча с приятелем, разговоры об обязанностях и обязательствах… словом, миллион причин и оправданий. Она ждала его, ждала, чтобы все вокруг пропиталось запахом сигарет, чтобы он все разбросал, перевернул вверх дном, устроил развал, чтобы раковина наполнилась грязной посудой, а ведро — мусором, газетами, бумажками, которые потом оказались бы очень нужными, чтобы он принялся украшать елку, занялся всем вокруг, занялся ею — Таней. Чтобы он заполнил собою все пространство тут и там — ее Тут-и-там-хамон, как она называла его про себя.

Он должен был прийти и принести продукты, различную закуску: двести граммов одного и двести граммов другого, чтобы потом это портилось, черствело, сохло в холодильнике… Она опять не поставила лед — он всегда за ним лезет в холодильную камеру; но уже поздно, не успеет замерзнуть к его приходу… если он вообще придет.

Старые, стоптанные тапочки — как обещание счастья — тоже терпеливо ждут. Ждут фараона Тут-и-там-хамона.

Она сняла трубку — какой номер набрать? Попробуй угадай, как в лотерее. Первые пришедшие в голову цифры. Сунула в дырочки диска сразу два пальца, словно кому-то в глаза. Неужели снова телефонный разговор: «Слушаю», «Я хочу…»

Зазвонил звонок. В дверь. Открыла не глядя.

— Добрый вечер, Танюша.

Нет, это не был Дед Мороз, не был ее Тут-и-там-хамон, для которого она тоже не была Танюшей, а Елочкой, вокруг которой водят праздничный хоровод и поют песенки. Это был его отец.

Она заперла за ним дверь, разочарованная, подавленная. Даже не посмотрела, как он разулся. Теперь он сидел на диване в мокром от снега пальто, в одних носках, в руках — фетровая шляпа.

— Снимите пальто, я повешу. Вы ведь не спешите?

— Хорошо. Ты одна?

Она ему не ответила, потому что он и не ждал ответа. Повесила пальто, принесла домашние тапочки. Причесавшись, села напротив. У нее все было: и ракия, и кофе, и сигареты… Вынула соковыжималку, спросила:

— Сделать морковный сок?.. Хотите?

— Не знаю, никогда не пил. Давай, попробую.

Она не знала, что бы еще ему предложить. Сигарету? Но сама она не могла составить ему компанию — курила, только когда была взволнованна или чтобы остановить непрошеные слезы.

— Я прямо с работы. — Он показал ей зачем-то руки, будто это могло что-то объяснить. — Редко видимся, вот и решил заглянуть. Праздник.

— Вы никогда не приходили без него.

— Да… А где он?

— Позвонил, что придет… если не будет собрания, другого какого-нибудь дела, если не встретит друга или знакомого, если не надо будет пойти в другое место, если у него не окажется денег… Я думаю, вы знаете, что он делает и что ему нужно.

— Я его не оправдываю.

Она отбила у него желание говорить. Да и какой смысл в подобном разговоре? Сам он не умеет вызывать людей на откровенность, не внушает полного доверия. Его не назовешь великим знатоком человеческой души, умеющим анализировать ее порывы, сопереживать, страдать, цитировать, внушать, притворяться, разыгрывать из себя… в отличие от сына, которого ждут, как Деда Мороза.

Но разговор — так или иначе — продолжался, ни о чем. То становился оживленным (заходила речь о соковыжималке, цветах, о самом соке, о полезности этого сока, о лекарственных травах… Он признался, что сок из моркови ему не понравился), то заходил в тупик и сползал на поучительные тривиальности. Разговор шел, и она вдруг поймала себя на том, что не вникает в суть, а только прислушивается к звучанию голоса. Это был расстроенный кларнет, который путал мелодию, брал неверный тон, но даже не старался выправиться, добиться стройности и довести до конца пустой мотив своей пустой жизни. А какой была тема ее голоса, ее жизни? В душе звучало что-то похожее на знакомое, что-то из «Оберона»: «Вот пришла невеста, вся в белом…» Как елка в снежном убранстве, как обещание счастливой развязки… Это не подходило к случаю, и она отвечала ему коротко и резко, что, вероятно, его оскорбляло. Он уйдет, вернется к себе и когда-нибудь в момент редкого для него откровения скажет: «Ты что, разве не знаешь ее?»

Она ждала, пока он зашнурует полуботинки, потом подала ему пальто и модную когда-то фетровую шляпу — и то и другое мокрое. Выйдя на площадку, он начнет спускаться с лестницы, хотя она ему напомнила, что существует лифт.

Теперь она должна была сделать вывод из этого посещения; впрочем, его прихода следовало ожидать. Что-то было не так, что-то случилось. Случилось-таки! «Против факта не попрешь», — как любил заявлять ее избранник, великий мыслитель, многострадальная душа, которая сейчас заплутала на своем крестном пути. Она должна была связать и снова распустить бытовую новогоднюю драму, полученную в подарок, — драматическую ситуацию вместо, скажем, свитера.

Ей это было привычно — долгими вечерами она вязала и распускала. Руки ее давно устали. Она бесконечно пыталась все себе объяснить, доказать; но слов не хватало, и она помогала руками — нет, это не были крылья, которые помогли бы ей взлететь, хотя бы во сне. Она вязала и распускала, и не было конца нити. Где был этот конец? Видно, начало и было концом. Читая книгу — а она ночи напролет читала, — Таня вдруг ловила себя на том, насколько далека она от написанного, — то видела героев, вникала в их судьбы и переживания, то забывала о них, поглощенная своими мыслями. А мысли эти прыгали, ускользали, метались из одной крайности в другую, и она никак не могла поймать их, и ребром поставить вопрос, и получить точный ответ…

Иногда Таня пыталась заглянуть в будущее, ей хотелось увидеть, что будет, но не через день-другой, а спустя годы… Конечно, ей было боязно, но в то же время любопытно. Основное же чувство, которое владело ею, — это надежда. Она украдкой, с надеждой, заглядывала в свое будущее… и видела все в благоприятном свете. Нет, там не должно было быть ничего плохого, отчего можно было бы расстроиться, никакой мелодрамы! Будущее было чистым и светлым, как сами мысли о нем, — выстраданное в мыслях будущее! Прошлое, эти черные дни, постепенно забудется, будто все было в шутку: «Ну и подурачились же! Верно?» И сама она станет мягкой и нежной, внимательной и заботливой. Наступит сказка, зимняя сказка, рассказанная медленно, терпеливо. Таня была в ней Белоснежкой, Гадким утенком, Синей птицей… Ведь ее любят, и этого достаточно. Более чем достаточно! Чего еще? Любили, любят, без нее не могут…

И она все вязала. Петли жизни спокойно, уютно заплетались — ровные, гибкие, красивые. Но кто-то ее сбивал, и она снова принималась расплетать-распускать. Кто же сбивал? Кто? Должен же быть кто-то виноват…

Она судорожно сунула пальцы в дырочку телефонного диска. Дырочка пришлась плотно, как обручальное кольцо. Она не любила колец, серег, браслетов.

Телефонный разговор — нужный и вовсе не нужный, — только он мог исправить то, что можно еще исправить, обещанием, разочарованием… «Да, это я!», «Не могу», «Не хочу», «Нет никакого смысла!», «Все кончено…»

От неожиданного звонка она вздрогнула, схватила трубку и тут же уронила аппарат. Поднимая, услышала безнадежно тревожный голос матери:

— Таня, Таня! Как ты там? Почему не звонишь? Все в порядке?

— Да. Его еще нет, если тебя это интересует. Приходил свекор.

— Что сказал? Что ему надо?..

— Ничего. Посидели, поговорили.

— Ты ему все сказала?

— А что, собственно, я должна была сказать?

Почувствовав вдруг злость, злость от надвигавшегося одиночества, обманутых надежд, унижения, Таня с ожесточением крикнула:

— Оставь! Оставь меня в покое! Зачем ты звонишь? Посмотри, который час! Неужели больше нечем заняться?.. Ложись спать! Плачь-плачь… Переживай! Готовься, в конце концов, к празднику!..

И, бросив трубку, она побежала в спальню — вспомнила, что забыла закрыть раму.

Шел снег, и ветер наносил его в окно. Снежинки падали и становились некрасивыми. Ну какой же шел снег! И было в нем столько любопытства, обещания и досады!