Россия, недалекое будущее. Наталья
– Наталья, если ты хочешь и в самом деле принести какую-то пользу, тебе придется следовать правилам.
Виктор повторяет это уж не помню в какой раз. Да и мне уже надоело повторять ему, что, по моему мнению, новичков как раз следует «посылать» в самый конец войны, а ему – не надоело возражать, что новичков «откатывают» на сорок первом, максимум сорок втором году.
Однажды он не выдержал и заявил мне, что, если я думаю, что как раз в сорок первом можно настолько повлиять на исторический процесс, то чего ж я так рвусь в сорок четвертый или в сорок пятый. Как ему объяснишь, что мне просто интересно…
Вообще Виктор не в настроении: ему здорово досталось от Анатолия Андреевича за то, что он играет. То есть играл в тот самый день, когда убили Сильвестра, а я повела себя так по-глупому, проследив Витька до его конторы.
К тому же он, кажется, здорово обижен на меня: как я, сволочь такая, могла такое даже представить – что его драгоценный Анатолий Андреевич может быть причастен к убийству Сильвестра. Впрочем, на Анатолия Андреевича я «гоню» зря: нормальный дядька, прикольный даже. Кое-что рассказал мне. Вернее, рассказал-то он довольно много, только вот увлекся настолько, что вскоре я полностью потеряла нить повествования. Вот такое вот я «блондинко». Хотя и шатенка.
Виктору Анатолий Андреевич запретил играть строго-настрого. Это случилось при мне, и он не только не орал, даже не повысил голос, но в кабинете аж холодно стало.
И хотя стало жутко интересно – почему, но спросить Витька я не рискнула.
Зато мне Анатолий Андреевич порекомендовал играть «максимально плотно», и я, как ведомая на заклание овца, даже не подумала возразить. Взяла на работе отпуск, наготовила кучу еды – ведь играть мне предстояло «под присмотром», с этим я тоже не стала спорить. Под присмотром – так под присмотром, мало ли что может произойти, уж больно много они все недоговаривают.
Единственное, на какой «протест» меня хватило – это попытаться убедить Виктора в том, чтобы мне разрешили все-таки влезть в сорок четвертый год.
Но «по-хорошему» не получалось: Виктор стоял на своем, не желая ничего пояснять, а его «отмазка» про новичков была и в самом деле просто «отмазкой». Я – прежняя, такая, какой была всего несколько дней назад, – или закатила бы скандал, или постаралась раздобыть где-то шлем с перчатками и играть самостоятельно. Но сейчас я стала чуть-чуть умнее (ну, а может, мне просто в очередной раз так казалось), и, попросив Виктора сварить мне кофе – он и в самом деле варит его куда вкуснее, чем я, почти не выбирая, ткнула мышкой.
Советский Союз. 23 марта 1944 года, район города Скалат. Наталья
«Валентайн» – не танк, танчик. Маленький – в человеческий рост. Легонький, до шестнадцати тонн не дотягивает. Да и просто – красивый. Или, может, так только я думаю – потому как девушка? Помнится, еще в бытность мою студенткой однокурсники здорово ржали, когда я сказала, что светодиоды – красивы. Все-таки мужики – существа ни разу не романтичные, и в красоте ни хрена не понимают. Загляденье, а не машинка, и я лично надаю по шее каждому, кто скажет мне, что это не так.
Ну, да, конечно, девушки любят маленькие машинки – такие, чтобы их было удобно парковать. Я представила себе, как паркую «Валентайн» на стоянке около работы, и едва удержалась от смешка. А вообще классно было бы – ездить по городу на танке. Хотелось бы мне поглядеть, как бы с меня плату за парковку брали, в тех местах, где ее взимают хрен поймешь на каких основаниях.
Что-то я отвлеклась. О чем это я? А, да, о «валентинчике».
Ездит тихо, в управлении легкий, а пушка – мощная. Просто загляденье. Впрочем, это я уже повторяюсь.
Мы их в училище проходили. То есть не я, понятное дело, а лейтенант Приходько Константин Павлович, девятнадцати лет от роду, выпускник Саратовского танкового училища, в сознании которого я сейчас нахожусь. То есть так Виктор говорит, что – в сознании. А как по мне – так в теле. Я – это что? Я – это и есть та сущность, которую злые умные дяденьки обозвал психоматрицей. Ну, может, не совсем так, но сегодня я злая, и со мной лучше не спорить.
Непонятно к чему вдруг вспоминается книжечка, выданная нам «на самостоятельное изучение» – так сказать, «Руководство пользователя» танка МК-III (Валентин)»: «Помни! Твой танк всегда должен быть готов к бою! Своевременно пополняй боекомплект и заправляй танк топливом, маслом и водой».
Мне об этом вспоминать не приходится – мой мехвод, серьезный мужик лет за сорок, следит за всем этим сам, безо всякого напоминания. Еще бы – я для него пацан, у него сын, кажется, на два года старше меня. То есть меня – лейтенанта Кости. Зовут мехвода Вадимом Семеновичем, и мы с Игорем, и ребята из других экипажей – все зовут его Семенычем, и звучит это так… любовно-уважительно. Он никогда не повышает голоса, никогда не матерится, хотя и простой тракторист. Нет, не простой – целый бригадир, и в подчинении у него было два десятка таких, как мы с Игорем, «хлопцев». Но ему, чтобы добиться чего-то, достаточно посмотреть на человека своими грустными понимающими глазами. Водитель он классный. Его даже однажды пробовали переманить из моего экипажа – Соседов пытался, сволочь такая, уж не знаю, чем он хотел Семеныча соблазнить, но пытался. Сразу после того, как его мехвода убили. Семеныч отказался, и даже мне ничего не сказал, да разве ж в нашем мотоциклетном батальоне чего утаишь?
Игорь – еще моложе меня, правда, всего на полгода, а выглядит – как будто ему семнадцати нету. Впрочем, может, это ему по документам восемнадцать с копейками, а на самом деле меньше? Хотя задавай или не задавай Игорю этот вопрос, все равно не расскажет, только брови нахмурит. Но наводчик он первостатейный, а еще – Игорек самый знатный стрелок нашего мотоциклетного батальона. Но если надо, он вполне в состоянии заменить за рычагами Семеныча.
Гулкие звуки разрывов – и приказ по колонне: «Всем стоять».
Ничего нет хуже такого вот вынужденного бездействия, когда стоишь, не понимая, почему, не ведая, что там, впереди, делается, но понимая, что что-то происходит и происходит без твоего участия.
– Что там такое? – спросил Игорь.
Семеныч только беспокойно завозился на своем месте, но ничего не сказал.
Что там? Эх, хотела бы я сама знать, что там.
Новости стали известны только спустя двадцать минут, и новости самые неутешительные. Головной дозор нашей колонны – три «тридцатьчетверки», – были уничтожены огнем трех «тигров», занявших высотку на подступах к деревне.
– Суки, б…ди! – маленький майор бегал туда-сюда около командирского танка. Его я не знала.
– Выставили прямо на окраине! Суки! Как влепили! Я чуть лучших ребят не потерял!
– Прыгают твои ребята, как зайцы, – неодобрительно заметил полковой особист, неприятный на вид мужик лет сорока с бритым черепом. Его недолюбливали, но уважали: труса он никогда не праздновал и награды свои носил заслуженно: медаль «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Плюс шрам, который делил его лысый череп на две почти равные части. О нем мало что знали – что, в общем-то, было нормально. И ещё… о нем почти не трындели, что более странно. Но, в целом, мужик он неплохой.
– Ну, прыгают! Ну и что? – огрызнулся майор. – Ты попробуй, высиди, когда он начинает вертикально стволом водить. Это ж хана! Что, лучше, чтоб горели хлопцы?
Это и вправду хана. «Тридцатьчетверке» – обычной, не восемьдесят пятой, – против «тигра» один на один не выстоять. Семидесятишестимиллиметровочка может пробить броню «тигра» только с расстояния метров в пятьсот, а он тебя – с полутора километров. Понятное дело, что ребята выпрыгивали, и это совсем не трусость: какой смысл глупо погибнуть? Как говаривал не помню уж кто, героизм – это не погибнуть геройски, а заставить погибнуть врага. Правда, за точность цитаты не поручусь, но по смыслу – именно так.
Майоры, подполковники и полковники долго спорили, махали руками и в результате ни к какому решению не пришли.
Я эту историю знала. Знала, чем она должна окончиться: командир бригады, полковник Фомичев, приказал двум «валентайнам» подобраться под прикрытием кустарника поближе к «тиграм», потому что кустарник был недостаточно высоким и скрыть тридцатьчетверки не мог, а маленькие «валентинчики» как раз имели шанс подобраться незамеченными.
Только сейчас Фомичев почему-то молчал, не принимая никакого решения. А время между тем шло.
– Товарищ полковник!
Мне тут вообще не полагалось находиться. Не в том смысле, что – мне, геймерше Наташке, а командиру танка лейтенанту Приходько. Никто меня сюда не звал. Но… не могла я вот так просто стоять и смотреть.
– Товарищ полковник, разрешите обратиться! Лейтенант Приходько…
– Ты что, лейтенант, совсем охренел?! – взвился вдруг маленький майор. – Считаешь себя умнее всех?! Какого ты тут вообще торчишь?! Под трибунал захотел?! Подслушиваешь, сучонок?!
Он орал и брызгал слюной, и еще неизвестно, до чего бы он доорался, как вдруг лысый особист остановил его едва заметным жестом.
– Погоди, майор. – Он досадливо поморщился, как будто от майорских криков у него начали болеть зубы. – Под трибунал – это мы всегда успеем. Вдруг парень и в самом деле может что-то дельное предложить?
Потом – легкий кивок в мою сторону:
– Ну, говори, лейтенант.
– Там кусты… – вот блин, откуда мне – в смысле, Косте Приходько, – знать, что там кусты? Если допрашивать начнут, мне что, ссылаться на прочитанные мемуары, словно герои фильма «Мы из будущего»?
Но все молчат, никто не задает никаких вопросов, никто не пытается перебить, и я продолжаю:
– Там кусты. Низковатые – «тридцатьчетверки» видны будут. А «Валентайны» – нет. Мы можем подобраться к фрицам поближе, и…
Особист пристально смотрит на меня, и взгляд его непонятен, потому и пугает. В воздухе зависает пауза.
– Верно, хлопец, – быстро говорит вдруг Фомичев. – Дело говоришь. Слушай приказ: берешь еще один танк, подбираетесь поближе – словом, чего это я тебе твою же идею пересказываю? Выполнять!
– Есть! – Я козыряю, кажется, лихо, а может, и нет. Мне слегка не по себе. Это что же получается – если бы не я, эти «тигры» не были бы атакованы нашими «Валентайнами»? Ну, хорошо, так произошло в этой ветке истории. А на самом деле?
Но раздумывать некогда. Надо выполнять приказ. Я козыряю еще раз и бегу, на ходу решая, кого же еще взять на выполнение задания. Соседова, что ли? Эта идея мне не очень нравится, как, собственно, и сам Соседов, но память выкидывает очередной финт, и я не могу вспомнить ни фамилий других командиров танков, ни того, что они собой представляют как люди и танкисты.
Ладно, возьму Соседова, он, вообще-то, нормальный мужик – только прижимистый слегка, потому и Семеныча моего хотел перехватить.
На объяснение задачи уходит пять минут, и – вперед!
«Валентайн», по счастью, машина тихая – мы не едем, мы почти крадемся под прикрытием кустов. Семеныч сосредоточен – ну, прямо-таки ювелир, а не мехвод.
Игорь шевелит пухлыми детскими губами – не то молится, не то проговаривает что-то про себя.
Едем исключительно долго, а часы, мои командирские часы, просто стоят. Но в момент, когда меня посещает эта мысль, стрелка вдруг перескакивает на одно деление. Часы идут, просто на самом деле прошло всего несколько минут.
Немецкие танки почти рядом – до них всего метров четыреста, а может, и того меньше. Лупить надо в бок – лобовую броню его хрен пробьешь.
– Надо ближе.
– Куда ближе, командир?!
У Игоря серое лицо. Я впервые вижу его таким – это не страх даже, это ужас.
– Надо ближе, Игорек, надо. А то толку от нашей стрелянины никакого не будет.
И в самом деле, при расстоянии в триста метров вероятность того, что мы можем с ними расправится, куда больше. А нам уже все равно, что триста метров, что четыреста, если они по нам вмажут, то без преувеличения – мокрого места не останется. Только сухое.
Семеныч сосредоточенно молчит, лишь губы шевелятся. Присмотревшись, я понимаю, что он молится. Он, коммунист, бригадир… Впрочем, я бы сейчас тоже помолилась, если бы знала хоть одну молитву. Сейчас мне по-настоящему страшно – впервые за все время, что я играю. Хотя, может, мне так только кажется?
– Стоп!
Соседовский танк тоже останавливается. Мы не переговаривались – соблюдаем молчание в эфире. Он просто делает все так, как я.
Беззащитными «тигры» не выглядят. Мне страшно – не оттого, что я сейчас погибну (в конце концов, к этому я уже привыкла), а оттого, что если мы не справимся, то… то никакой Проскурово-Черновицкой наступательной операции не будет. То есть будет, конечно, но – совсем не такая, как… Словом, я запуталась окончательно, и в этот момент Семеныч со странно просветлевшим лицом повернулся ко мне и сказал:
– Командир… сынок… Ты… того, не дрейфь. Все будет хорошо.
«Сынком» он называет меня впервые – это я знаю. Впервые – и от этого мне становится еще более страшно.
– Заряжай…
– Огонь!
– Огонь!
Первый загорелся сразу – дымно, чадно, жирным каким-то пламенем. Я уже готова полоснуть по выскакивающим немцам из пулемета, но никто так и не появился. Решили мужественно сгореть вместе со своим танком? Или попросту сразу погибли?
Странно. Когда пересказываешь – пускай даже мысленно, самой себе, – бой, получается достаточно долго. На самом же деле, в бою проходят считанные мгновения. Вот и сейчас – я успела подумать, пушка наша успела громыхнуть еще раз, к ней присоединился звук соседовской пушки, второй танк тоже загорелся. А на самом-то деле между попаданием в первый и во второй танки прошло, хорошо, если секунд сорок. Да меньше, наверное! Не стояли же они и не ждали, эти проклятущие бегемотообразные «тигры», пока мы будем их расстреливать.
Третий медленно повел дулом вправо-влево, потом снова вправо, но почему-то все медлил, и похоже это было на замедленную съемку.
Снаряд звякнул в казеннике, и в этот момент дульный срез орудия фашистского танка расцвел пышным оранжевым пионом.
Я инстинктивно втянула голову в плечи – ага, это тот самый случай, когда втянутая голова помогает. Гулкий взрыв, шлепанье комьев земли по броне. К счастью, только комьев. Фриц настолько промазал?! Рука дернулась с перепугу?
Второго выстрела он уже не успел сделать. Кто выстрелил первым? Танк Соседова? Мой? Да разве это важно? Важно то, что и третий немецкий танк, непобедимый «тигр», горел сейчас чадным, вонючим пламенем, а дорога была открыта.
– Обосрались, гады, – высказался Семеныч, нажимая на рычаги.
– Чего – обосрались? – не поняла я; если уж кто и обосрался, так это командир танка в моем лице. Ну, почти.
– А там еще четвертый был, – пояснил Семеныч, – на склоне высотки. Только удрал, скотина.
Был ли четвертый танк на самом деле, или Семенычу что-то привиделось – нам сейчас не до выяснений. Левый фланг немцев оказался голым, и этим следовало немедленно воспользоваться.
– Давай, Семеныч, жми!
Впереди, метрах в двухстах, немецкая противотанковая батарея.
– Жми, Семеныч!
Чем быстрее мы будем ехать, тем быстрее проскочим эти двести метров. Семеныч поворачивает машину влево, потом вправо. Если ехать прямо, далеко не уедешь, но ему это объяснять не надо, он чувствует танк и чувствует ситуацию, как волк, которого пытаются загнать егеря. Почему мне приходит в голову сравнить Семеныча с волком – не знаю, ничего хищного в его лице нет: просто добродушный дядька старше среднего возраста.
Нам сегодня несказанно везло, а может, просто не везло фрицам, и батарея успела сделать всего несколько выстрелов.
– Не их день сегодня, – удовлетворенно констатировал водитель, лавируя между вздымающимися фонтанами земли и напоминая мне анекдот об одном политике, который во время дождя не пользуется зонтом, поскольку пробирается «между каплями».
Прошло секунд тридцать – сорок, а мы уже давили гусеницами вражескую батарею. Под днищем противно скрежетало.
Танк вдруг слегка подбросило, тряхнуло как следует, а потом он накренился влево. Правая гусеница явно проворачивалась вхолостую.
– Твою черниговскую бабушку! – ругнулся Семеныч.
В перископ я увидела вражеского офицера, стреляющего вверх из ракетницы. Черт его знает, может, это и был сигнал к отступлению, однако пехота начала драпать, явно не дожидаясь его.
– Слева, командир! Вот, суки!
И действительно, слева немецкие артиллеристы разворачивали еще одно орудие, что заставило невольно проникнуться к ним уважением: все не отступали даже – попросту уносили ноги, а эти стараются сделать хоть что-то. Но и мне нужно было что-то делать, того и гляди в бок влепят!
– Семеныч!
Он пробормотал что-то неразборчивое, налег на рычаг, танк дернулся и поехал. Слава богу!
– Прибавь!
Мотор ревел на высоких оборотах. Я постаралась поймать пушку в прицел. Есть!
Фрицы успели первыми. Яркая вспышка взрыва, вытянутая в испуге шея Игорька – все это воспринималось как-то странно, фрагментарно. Сейчас рванет, и – все. Прощай, Костя Приходько.
Но взорвалось почему-то совсем не рядом с нами, а уже через минуту последнее фашистское орудие прекратило свое существование под гусеницами.
– Спасибо ребяткам, – шепнул Семеныч.
Я кивнула. Спасибо. Потому как целились гады явно в нас. А может, это у страха глаза велики?
Семеныч чуть сбросил газ и стал, маневрируя, плавно спускаться с холма вниз.
Игорь вдруг побледнел. Ранен? Не может быть!
– Что с тобой?
Он посмотрел виновато:
– Укачало… Представляете, товарищ лейтенант, впервые в жизни – укачало. До этого только однажды, на карусели…
Да он совсем пацаненок еще! Сколько ему лет-то – на самом деле, не по документам?!
В деревне мы проторчали часа три.
Я сидела прямо на земле, подстелив под попу старый ватник, и наблюдала за неторопливыми, выверенными движениями Семеныча.
Мехвод подтянул зажимную гайку сальника, проверил гайку штоков тормоза отката и накатника – ему не приходилось напоминать ничего, этот немногословный мужичок хорошо знал свое дело и понимал, что от качества проверки узлов танка зависит наша жизнь в бою.
– Отдыхаешь, лейтенант?
Лысый особист подошел неслышно. Индеец, блин.
Я подскочила.
– А скажи-ка мне, мил человек Константин Приходько…
И голос у него такой елейный-елейный… Прям бери и на хлеб мажь.
– Откуда тебе в голову эта мысль пришла – использовать «Валентайны»?
Я усердно выпятила грудь и даже слегка выкатила глаза – этакая пародия на идеального солдата. Остается только гарнуть «Рад стараться, Ваше Высокопревосходительство!» Угу, гаркни-гаркни, тебя за использование дореволюционного обращения прям на месте и шлепнут. Из именного нагана.
Только почему он говорит – «Валентайн»? Все остальные у нас говорят «Валентин», даже Фомичев… Может, он… такой же, как я?! Да нет, что за дурня!
– Просто подумалось, товарищ капитан! Там кусты невысокие, тридцатьчетверку из-за них сразу видать было бы, а «ва…» «валентины» и ходят тише…Я ж на Валентине воюю, все его достоинства и недостатки…
Он сверлит меня взглядом; я прямо-таки погружаюсь в черные точки его зрачков.
– А кусты небось в бинокль разглядели…
– Так точно, товарищ капитан! В бинокль!
Он еще несколько секунд смотрит на меня ничего не выражающим взглядом, потом непонятно говорит:
– Ну-ну…
И уходит, прямой, как будто проглотил штык.
Может быть, все-таки стоило рискнуть и попытаться открыться ему? Может, он и в самом деле – такой же игрок?
Эта мысль приходит мне в голову впервые – ведь где-то есть еще такие же игроки, как и я. Должны они как-то опознавать друг друга? Чувствовать? Ага, по запаху… А что, если использовать какой-то опознавательный знак? Только вот какой?
С другой стороны, чего это мне в голову пришла мысль, что особист может быть игроком? Ведь каждый игрок хочет воевать. Косить пулеметными очередями вражескую пехоту, давить гусеницами батареи… Что-то мне трудно представить себе кого-то, кто выбрал добровольно должность зампотеха, политрука или… ну, или особиста, к примеру. Но то, что мне трудно представить, еще не означает, что такого не может быть.
И вообще, насколько это реально с точки зрения игры? Ладно – сражения: они прописаны в соответствии с историческими реалиями, обычные геймеры просто «проходят», такие, как я, вживаются в реального человека и даже пытаются как-то влиять на события. Но, пожалуй, особистом – черт, чего это я прицепилась к особистам-то?! – любым «не танкистом» мог бы стать только тот, кого отправили надзирать за игроками…
Мысль, пожалуй, была слишком глубокой, но додумать ее до конца не получилось. Меня вдруг «потянуло»… Нет, слово «потянуло» не может выразить моего ощущения. Мне вдруг резко, катастрофически захотелось домой. В уютную квартиру. Чтобы понимать, что я сижу перед монитором, а рядом «надзирает» Виктор…
Нет уж, фиг вам! Не знаю, чего они там делают, чтобы повлиять на меня – слишком мало знаю об игре. Но таким образом вернуть сейчас «меня в меня» им не удастся. Вот не удастся – и все тут. Я еще никак на реальность не повлияла. Или – повлияла? Ведь, не предложи я подобраться к «тиграм» на «валентинах» – и… и это предложил бы кто-нибудь другой. Вообще в воспоминаниях было сказано, что автором идеи стал сам Фомичев. Впрочем, у хорошего начальника судьба такая: принимать ответственность на себя. И потом – отвечать по полной за идею – удачной она оказалась, или нет.
Стало быть, правильнее считать, что никакого «вклада в Победу» я пока не сделала.
И вообще, я всегда доигрываю до гибели своего реципиента, значит, и в этот раз будет то же самое. А если ему суждено прожить еще… Блин, а если и в самом деле – суждено дожить до Победы? Или даже – еще дольше?! Что тогда?! Я так и застряну тут, в этом времени и в этом мужском теле, с которым наконец-то почти свыклась?!
Блин, ну, что за идиотские мысли! Ты б еще задумалась над тем, что парню, в голове которого сидишь, после войны придется жениться. Все-таки дурехи мы, бабы, и мысли у нас дурацкие.
– …А? Как думаешь, командир?
Семеныч быстро вернул меня на грешную землю. Он собирался провести откат вручную, хотя на самом-то деле позаботиться о подготовке пушки к следующему бою следовало мне. Уж если взялась играть… Тем более, и не игра это вовсе, а самая настоящая жизнь.
Россия, недалекое будущее. Виктор
Дурная девица влезла-таки в сорок четвертый год. Когда Виктор обнаружил это, первой мыслью стало – взять да и выдернуть из шлема коннектор. Он уже протянул руку, взялся за шнурок и, кажется, даже немного потянул, но в последний момент отдернул руку. Так из игры еще никто не выходил, по крайней мере, он, Виктор, о таких случаях не знал. И экспериментировать над Натальей ему не хотелось. И не только потому, что она, как выразился шеф, являлась «ценным экземпляром». Правда, сам Виктор в ее «особой ценности» пока не имел возможности убедиться – играет и играет, как и все остальные; ну, продержался ее «расейняйский» КВ на сутки дольше, чем в реальной жизни, – вот, в общем-то, пока и все успехи. Нет, он просто пожалел девчонку.
Сидит вон, дуреха, губами шевелит… Как во время «слияния» со стороны выглядит он сам, Виктор не знал, но подозревал, что ничуть не лучше.
В облике девушки что-то настораживало. Только вот – что?
Присмотревшись, Виктор охнул. Он слишком сильно потянул за шнур, и разъем коннектора отошел… И при этом девушка продолжала оставаться в игре!
Такого не могло быть, но это было.
Он аккуратно поправил соединение; Наталья чуть дернулась и снова что-то забормотала.
Виктор вытащил из кармана мобильник. О том, что девушка осталась «внутри» даже при неподключенном мнемопроекторе, Анатолию Андреевичу следовало узнать немедленно.
Советский Союз. 25–26 марта 1944 года, район Каменца-Подольского. Наталья
– Ну, ты и горазд спать, браток.
Действительно, я заснула, сидя прямо на земле и прислонившись к танку, заботливо укрытая Семенычем – где он только раздобыл этот кожух?
Глаза не хотели открываться, но пришлось их заставить – разбудивший меня застыл скалой. Не уйдет ведь, пока не добьется своего… Зануда…
Я приоткрыла один глаз. Соседов. Стоит, покачиваясь с ноги на ногу, словно ждет чего-то. Только вот чего?
Я села ровнее, потерла глаза кулаками. А ведь снилось что-то очень важное, что-то, что обязательно нужно запомнить…
– Соседов, ты козел, – сообщила я, прекрасно зная, что Константин Приходько на моем месте с удовольствием высказался бы точно так же.
Соседов вспыхнул прямо до корней светлых, редковатых волос.
– Сам ты козел, Приходько!
Интересно, полезет в драку или нет?
– Я-то тебе спать не мешаю, – миролюбиво сообщила я. Драться с Соседовым не хотелось – он хоть и козел, к тому же пытавшийся переманить моего мехвода, а все-таки – нормальный парень, как это ни по-дурацки звучит. К тому же события вчерашнего – нет, уже позавчерашнего дня должны были помирить нас окончательно.
– Чего пришел-то?
– Да хрен я уже вспомню, чего пришел, – буркнул Соседов, однако уходить не торопился, стоял, ковыряя носком сапога прелую прошлогоднюю листву.
– Ты это…
Откуда-то появился обеспокоенный Семеныч, таща в руках котелок с едой.
– Товарищ лейтенант, вас срочно вызывает капитан Фролов, – обращается он к Соседову.
Фролов – это фамилия лысого особиста. Что ж он под нас копает-то?
– А вы бы поели, командир, – заботливо отвлекает меня от мрачных мыслей Семеныч и протягивает котелок, – а то скоро выступать уже.
Он всегда обращается ко мне на «вы», когда может слышать Соседов.
Я ем обжигающе-горячую кашу – вкусно. Мне самой почему-то никогда не удается такую сварить.
– Слышь, Приходько, а тебе доводилось в Каменце бывать?
Это – Туркменбаев, из нашего мотоциклетного батальона. Как же бесшумно он ходит, еще тише, пожалуй, чем Фролов.
Туркменбаев подходит, присаживается рядом со мной на корточки. Его круглое и плоское, как степь, лицо, ничего не выражает. «Восток – дело тонкое», – вспоминается мне.
В Каменце-Подольском я бывала, еще когда школу заканчивала. Наша классная, большая любительница всяческих путешествий, каждые каникулы вывозила класс куда-нибудь. Особенно запомнились мне Кристаллическая пещера, не в самом городе, правда, а километрах в семидесяти от него, в Кривче, да еще Каменецкая крепость.
– Нет, не доводилось, – на всякий случай говорю я.
– Говорят, красивый город, – так же бесстрастно говорит Туркменбаев. – Жаль будет, если фрицы успеют взорвать.
Я киваю: жалко. В реальной жизни нашим войскам и в самом деле удалось захватить город так быстро, что ни электростанцию, ни Турецкий мост фрицы взорвать не успели. Сейчас же… Сейчас все зависело от нас, и от меня в том числе.
Местность, на которой расположен Каменец, «неудобная». Холмы, две речки с обрывистыми берегами, да еще в придачу одна из них, Смотрич, образует внутри города петли. Все переправы заминированы и прикрываются артиллерийским огнем – об этом нам объявили перед штурмом. Наша задача – перерезать веер дорог, ведущих к городу, закрыть «входы и выходы», как выразился Фомичев.
В шестнадцать пятьдесят нервно загавкали минометы, к ним присоединился грохот орудий. Через десять минут взметнулась вверх красная ракета, и штурм города начался одновременно с севера, юга и запада.
Дальше звуки слились в одну сплошную какофонию. Гулкий кашель пушек, тявканье минометов, звуки гаубичной батареи… К этим звукам добавился еще один – противный скрежет, как будто кто-то вдруг решил воспользоваться старым, много лет заброшенным колодцем, и, поворачивая ручку, наматывает поржавевшую скрипящую цепь на такой же поржавевший барабан… Нет, пожалуй, сравнение не сильно удачное. Это ж какого размера колодец должен быть, чтобы барабан скрежетал и выл с такой громкостью? Да нет, вообще сравнение неудачное. Бешеный осел, которому под хвост перца сунули – вот кто может такой звук издавать.
Игорек вздрагивает.
– Это – химический миномет, – пояснила я. – «Небельверфер». Или по-другому – «Стонущий Микки».
– «Ишак», – несколько удивленно добавляет Семеныч, а я прикусываю язык. Откуда, спрашивается, советскому танкисту знать союзническое название миномета? Ляпни я такое где-нибудь при особисте или просто при начальстве – так ведь и до трибунала могла бы дойти. Как английский шпион. И то, что англичане – наши союзники, меня бы никоим образом не спасло. Хорошо еще, мои своего командира не выдадут. Семеныч – уж точно. А Игорек – этот может и сболтнуть по глупости. Ведь сболтнула же по глупости я сама!
– Знаю я этого красавца, – продолжает Семеныч. – Шесть стволов вместе сцеплены. Сволочи, пытались с нашей «катюши» содрать, да даже этого сделать не смогли.
На самом деле это не так – «Небельверфер» начали разрабатывать еще году в двадцать восьмом, но кому сейчас нужна такая информация? Уж точно – не Игорьку и не Семенычу, и я молчу.
И «ишак», или как там его, тоже должен замолчать.
– Воет, как грешники в аду, – со знанием дела говорит Семеныч.
Осколки свистят разноголосо, словно пытаются помешать сосредоточиться. А вот дудки!
Так, расстояние до цели примерно определила… Совмещаю по дистанционной шкале горизонтальный штрих дистанции и вертикальную нить перекрестия с целью. Есть!
«Небельверфер» замолчал. Этот «Небельверфер». Но он, понятное дело, был не одинок.
Немецкие минометы гавкали, словно собаки. Звук раздавался то слева, то справа. Осколки, сперва редкие, теперь то и дело клевали броню нашего танка. Пахло землей – такой запах обычно бывает после дождя. Вдруг машину встряхнуло на месте, как будто мы уперлись лбом в невидимую стену. Грохот больно ударил по ушам. Попали? Пыль, дым – на несколько секунд становится нечем дышать…
Танк сбавил скорость, почти остановился, покачиваясь из стороны в сторону. Потом с силой зашипел сжатый воздух, заскрежетала передача, и мы снова стронулись с места. Позже поглядим, что случилось, если, конечно, еще будет такая возможность.
Мотор ревел, пытаясь заглушить шум боя, но даже сквозь броню проникало ревущее «ура» атакующей пехоты.
Навстречу поднялся светловолосый немецкий солдат – без каски, в подранной форме. Нелепо махнул рукой, как будто пытался бросить связку гранат. Но, по-моему, в руках у него ничего не было. Может, просто сдаться хотел, но не успел – упал, скошенный пулеметной очередь. Нашей ли, чьей-то чужой – какая сейчас, на фиг, разница?
В этот момент еще один взрыв ударил в броню, танк подпрыгнул и встал. Все, приехали. А как же бой?! Неужели сейчас от меня опять ничего не зависит?!
– Ничё, командир. Сейчас разберемся и догоним своих, – попытался утешить Семеныч.
Как – разберемся?! Он что, ремонтировать танк собрался? Прямо сейчас, во время боя?! Что, вот прямо сейчас взять и вылезти из танка? Под огнем минометов, пулеметов и еще хрен знает чего?!
С другой стороны, неподвижный танк – очень хорошая мишень. А у «Валентайна» и броня не очень…
Но Семеныч возится сам, не вылезая со своего места; какие-то гайки подтягивает, какие-то – ослабляет, не прекращая бормотать себе под нос. Молится он снова, что ли? Но, прислушавшись, я понимаю: он проговаривает пункты «инструкции по эксплуатации». Память моего реципиента – память настоящего танкиста Константина Приходько, – играет злую шутку: я ни фига не понимаю, что было с нашим «валиком», и что делает Семеныч, чтобы устранить неполадку. Зато – совершенно несвоевременно! – ко мне возвращается мысль, которую я безуспешно пыталась поймать за хвост незадолго до начала штурма. Ту мысль, которая пришла во сне и понять которую мне не дал Соседов. Ведь на самом деле никакой лейтенант Константин Приходько в тех событиях не участвовал! Нет, может, к взятию Каменца-Подольского он и имел какое-нибудь отношение, но в истории с уничтожением «тигров» уж точно отметились совсем другие действующие лица!
Эта мысль настолько выбивает меня из равновесия, что, когда через несколько минут мотор снова начинает работать, до меня не сразу доходит, что мы опять вступили в бой.
Солнце начало клониться к закату. Нам предстояло форсировать Смотрич близ карвасарской церкви. Река неглубокая, но отличающаяся быстрым течением и достаточно большим наклоном, и времени наводить переправу нет. Один из танкистов – я его не знала, – разделся до пояса и прошел почти до середины реки, словно не обращая внимания на обжигающий холод воды. И в самом деле, неглубоко. Пройдем. Должны пройти.
Боец вернулся, ему на плечи набросили телогрейку и сунули в руки стакан со спиртом.
– Местный парень, – сообщил Семеныч; он знал о бойцах соседних подразделений куда больше, чем я. – Могли б и на слово поверить, парень не из тех, кто любит приврать.
Приказ о форсировании передали по связи через несколько минут.
Переправа сверху не просматривалась, немцы вели огонь наугад – то по одному участку реки, то по другому. Река кипела и бурлила, но, на наше счастье, не там, где мы переправлялись.
Танки один за другим перебирались на другой берег. Вдруг столб воды взметнулся прямо перед носом головной машины. Танк дернулся и встал, развернувшись боком. Гусеница оказалась сорвана. Путь прегражден. Объезжать? Ждать приказа? А чего ждать-то? Вытянуть машину нечем, да и не до того сейчас
Негромко ругнулся Семеныч, приналег на рычаги.
– Пока ждать будем, потопят нас тут всех, как котят, – сказал, словно отвечая на не заданный мною вопрос. Я не возражала. Память «реципиента», конечно, штука хорошая, да только Семенычу я сейчас доверяла больше, чем ей.
Виляя задом, словно дешевая проститутка, наш «валик» все-таки добрался до противоположного берега и ринулся вперед.
Потом за нами переправится пехота, но пока… Пока все зависит от нас, и только от нас. Так что – полный вперед!
Мы вырываемся на открытое пространство.
Слева бьют «панцербрюксэ», непонятно за каким лешим причисленные к противотанковым ружьям, а не к пушкам. Броню «валентина» они пробивают на раз, а если использовать специальные пули, то и броню «тридцатьчетверки» тоже.
– Дави! – ору я сквозь грохот снарядов и вой мин, сливающийся в один общий звук. А может, и не ору, потому что и самой мне себя не слышно. Зато Семенычу слышно, а может, он просто думает о том же, о чем и я, и мы на ходу давим огневую точку.
Эфир заполнен командами на немецком языке – похоже, у фрицев истерика, они не ожидали такого быстрого прорыва. Зато связаться с командиром не получилось. И это притом, что связь в «валентине» работает практически всегда!
Впереди – немецкая пехота. Один из солдат поднимается вдруг в полный рост и начинает стрелять по танкам из автомата. Спятил от перенапряжения. Бывает.
Кто-то из соседей дает выстрел из дымового гранатомета – на нашем «валентинчике» такого нет, да до сих пор я и не понимала, зачем он нужен.
Фашисты не выдерживают – бегут.
Игорек строчит из пулемета. У нас «браунинг», а не «Беза», и это хорошо. Как минимум потому, что через ствольную коробку последнего в боевое отделение попадает много газов. Я едва успеваю подумать об этом, как пулемет вдруг замолкает. Игорек? Нет, с пареньком все в порядке, только бледный очень.
– Сейчас, сейчас, – шепчет он. Быстро и уверенно меняет пружину «ползуна» – у него все под рукой, и только когда стрельба возобновляется, я замечаю, что у мальчишки трясутся руки.
Ближе к городу – батарея «флаков». Лупит и лупит, не прекращая. Такое ощущение, что запас боеприпасов у них просто бесконечный.
Снаряды рвутся вокруг, комья земли барабанят по броне.
Мне кажется, я чувствую дуновение ветра от этих взрывов.
Один осколочный разрывается прямо перед носом, второй – сзади, танк делает резкое, вихляющее движение, и мы идем дальше.
Между зенитками взметнулся фонтан. Резиновый скат орудийного колеса загорелся ярким пламенем; вверх повалил черный, жирный, смрадный дым. Уцелевшая обслуга тут же попыталась загасить его, забрасывая землей, но на месте зенитки сразу вырос еще один пыльный гриб. Остальные три продолжают бить.
Слева от нас ткнулась пушкой в землю «тридцатьчетверка». Еще дальше – танк без башни, рядом с распластанной гусеницей – танкист. Отстреливаться собрался, дурачок.
– Семеныч!
Я хочу сказать о том, что надо подобрать парня, но Семеныч почти всегда понимает меня без слов. Мы снижаем скорость, Игорек отбрасывает крышку люка и исчезает. Помогать ему не приходится – через пару минут нас уже четверо. Танкист с подбитого танка – я помню его в лицо, с ним знакома, а вот имя почему-то не вспоминается, бинтует раненую руку, а мы продолжаем движение вперед.
Мы – на окраине города. Дома полуразрушены, стекол нет – впрочем, такая картина уже кажется обыденной.
– Тигры! Командир! Двенадцать штук.
Тигры – это хреново. Тем более, мы сейчас одни, рядом ни одного нашего танка.
– Задний ход.
Семеныч аккуратно сдает задом; мы прячемся за углом здания. Игорек смотрит укоризненно, незнакомый танкист молчит осуждающе.
Но мне до их осуждения сейчас нет никакого дела. Что-то подобное я читала – я, Наталья Нефедова, – а может, слыхала – только уже то «я», которое Константин Приходько. Один советский танк расправился с несколькими «тиграми», применив ту тактику, которую сейчас собираюсь применить я. Причем, кажется, тоже во время Проскурово-Черновицкой операции. Впрочем, какая разница – когда? И какая разница, что придумано – не мной? Главное сейчас, чтобы сработало!
Подпустить головной танк поближе… Коленки трясутся, ну и фиг с ними, с коленками, главное, чтобы руки не подвели.
– Заряжай!
Снаряд отправляется в казенник, звук кажется мне таким громким, что фрицы обязательно должны нас услышать.
Подпустить еще немного… Безумно хочется нажать на гашетку прямо сейчас, но рано, рано…
Сколько осталось метров? Двести? Тщательно прицелиться… Снаряды наши ничего броне «тигра» сделать не могут, ну, и не надо… Умница, Наточка, хорошая девочка, правильные книжки читала в детстве…
Залп.
– Семеныч, влево!
Я успеваю только отдать приказ, а мехвод – налечь на рычаги, и в этот момент снаряд взрывается. Как раз там, где надо – башню «тигра» заклинило. А теперь попробуй постреляй, гадюка!
– Как вы ее, товарищ лейтенант! – восхищенно восклицает Игорек; Семеныч молча кивает – молодец, мол, лейтенант, и налегает на рычаги.
– Еще влево.
Мы успеваем поменять расположение прежде, чем фрицы соображают, что именно произошло. Поэтому дружный залп по тому месту, где мы только что находились, ни к чему не приводит – ну, нету нас там!
Семеныч улыбается – мне видно кусочек его щеки. Ну, конечно, он успел подумать о своем командире невесть что а тот-то, оказывается, молодец!
Подобранный танкист молча заряжает пушку, кивает.
Я снова тщательно навожу орудие. Попытаться и второму башню «переклинить»? Или все-таки, как и произошло когда-то на самом деле, стрельнуть в гусеницу?
Раздумывать некогда, прицел установлен, и я командую сама себе:
– Огонь!
Ну, получилось неплохо – гусеница разорвана, «тигр» застревает на месте, перекрывая дорогу остальным.
Мехвод, не дожидаясь команды, снова меняет огневую позицию, меняет классно – я бы сама тоже выбрала это место. Мысли он научился читать, что ли?
В этот момент Игорек приникает к пулемету – из подбитых немецких машин фрицы полезли, чтоб их…
Я снова тщательно целюсь, меня уже захватил охотничий азарт. Скольких еще успеем остановить тут навечно? В этот момент я даже не думаю о том, сделала ли что-то такое «историепереламывательное» – мне просто не до того.
А еще через несколько мгновений раздается залп откуда-то слева, и на перекресток врывается еще одна «тридцатьчетверка», а за ней – еще одна.
Улицы усыпаны битым камнем, осколками стекла, обломками деревьев. Стены домов зияют провалами окон, дырами от снарядов. Где-то вдалеке слышны еще автоматные очереди, но здесь, у нас, уже тихо. Это не нависшая, тяжелая, упругая тишина, которая бывает перед началом сражения, это тишина тихая и усталая, когда понимаешь: уже – все. Нет, конечно, еще может пролететь шальная пуля и сразить насмерть, никто от этого не застрахован, но это – так, просто вероятность. А боя нет, и не будет… еще некоторое время.
Ратуша. Полуразрушенная, закопченная. Мне почти не верилось, что это – то самое милое светло-желтое здание, на фоне которого я фотографировалась восемь лет назад – или более семи десятков лет вперед.
– Костян, чего любуешься? – Соседов, почти пробегая мимо, с размаху треснул меня между лопатками. – Ты что, верующий, что ли? Да тут и смотреть не на что. Пошли! Там такое! Тут рядом совсем!
Я хотела ответить, что это здание ратуши, и к храму оно не имеет никакого отношения, но снова промолчала.
– Там машин! – возбужденно размахивая руками, говорил Соседов. – Несколько тыщ! И все забиты жратвой! И выпивкой! Там…
Навстречу – Климушкин, командир взвода «тридцатьчетверок». Размахивает руками.
– Мужики! Кружки есть?
Кружки-то есть, только они в танке. По крайней мере моя, но я сильно сомневаюсь, что Соседов носит свою с собой.
– Давай с горла! – решает Климушкин и протягивает бутылку Соседову. Тот отвинчивает пробку, делает глоток, жмурится блаженно.
– Никогда такого не пробовал. Что это?
Он подносит бутылку к глазам, по слогам произносит:
– А-ма-рет-то.
Ну, да, и так понятно, что амаретто. Этот запах косточек – то ли вишневых, то ли абрикосовых, – ни с чем не спутаешь. Самый «модный» ликер в нашем отделе, лично я его терпеть не могу.
– Держи! – Соседов протягивает бутылку.
Я беру ее. Амаретто мне не хочется, а вот выпить, пожалуй, – да. После боя – самое то. И потом – не могу же я отказаться, мотивировав это тем, что не люблю этот ликер?! Где Костя Приходько мог его пробовать, чтобы не полюбить?!
Продолжаю держать бутылку, чувствуя, что выгляжу нелепо.
– Пьянствуем? – лысый «индеец» Фролов, как обычно, появляется бесшумно, словно возникает из-под земли.
Краем глаза я замечаю, как бледнеет Соседов. Из-за выпивки? Или из-за того, что ему сказал Фролов еще перед началом штурма. О чем, кстати, они разговаривали? Я так и забыла спросить…
– Ну-ну, – говорит Фролов и направляется прочь, как-то по-деревянному переставляя ноги. Перед глазами остается картинка – его застывшее, словно окаменелое лицо, и мелко-мелко подрагивающее левое веко.
Отчего-то становится не по себе, и я, поднеся бутылку ко рту, делаю несколько больших глотков. По телу разливается приятное тепло.
– Ну, вот и отсюда фрицев выбили, – с удовлетворением говорит Соседов, – теперь вперед пойдем!
Я знаю, что «вперед» получится еще не скоро: бои за город будут продолжаться шесть дней. Первая немецкая танковая армия, окруженная севернее Каменца, послезавтра начнет пробиваться на соединение с войсками группы армий «Юг». И для этого попытается любой ценой выбить нас из города, ведь только через него можно выбраться на единственную здесь мощеную дорогу, которая ведет на Подгайцы и Бучач. Может, я здесь именно поэтому? Может, именно в эти дни мне удастся как-то повлиять на ход событий?
Слышится скрип тормозов – неподалеку останавливается штабной «Виллис».
– Здравствуйте, товарищи!
Танкисты радуются, я честно пытаюсь вспомнить этого человека. Ничего не получается – я, наверное, снова «подавляю» своего аватара. Пытаюсь как-то «отключить» мозг. Точно! Лелюшенко! Дмитрий Данилович Лелюшенко, наш командующий.
Он что-то говорит, я не слушаю. Неприятное чувство рождается где-то между лопатками – такое я уже испытывала, в тот раз, когда… В тот самый первый раз, когда моего реципиента застрелил засевший на колокольне бюргер.
Я еще ничего толком не успеваю понять, а ноги сами делают несколько шагов, я оказываюсь прямо позади генерал-лейтенанта. Я слышу сухой щелчок выстрела? Или – просто знаю, что он должен быть?
Больно… как больно. Хочется кашлянуть, выкашлять из себя эту боль, но горячий воздух не хочет выталкиваться наружу, и заходить в легкие он тоже не хочет, а потом все вокруг гаснет.