КАРАДЖАЛЕ-ПОЛИТИК

Поселившись в Берлине, Караджале думал, что причалил, наконец, к тихой пристани, нашел свой лиман — приют отдохновения после нервной и тяжелой жизни. На самом же деле ничего в его душе не изменилось. Все мысли и чувства, терзавшие его на родине, перекочевали вместе с ним в Берлин. А физическая отдаленность от родной земли только еще более обострила их.

Все это стало очевидным особенно в девятьсот седьмом году. После весенних событий Караджале впал в отчаяние. Спасла его от этого состояния только новая попытка деятельности. Его совесть уже не знала покоя, пока он не взялся за разоблачение преступлений, совершенных на родине. Но вместе со смелыми, пылкими высказываниями о причинах катастрофы возродились и старые иллюзии о возможности непосредственного и полезного участия в политической жизни.

Караджале уже не раз пытался участвовать в политических битвах. Много сил отдал он работе в различных редакциях, казавшихся ему более или менее приемлемыми с идейной точки зрения. Но всюду он, в сущности, был одинок, далек от партий, которым принадлежали эти газеты, чужд их программе и устремлениям.

К политической организации он впервые примкнул в 1895 году. Она была основана известным общественным деятелем Георге Пану и считалась радикальной и прогрессивной, так как боролась за всеобщее избирательное право и наделение неимущих крестьян землей. Когда впоследствии Г. Пану объединился с одной из фракций консервативной партии, Караджале последовал за ним. И хотя считалось, что в этой партии относятся к творческой интеллигенции лучше, чем в других, Караджале недолго оставался ее членом. Хорошее отношение руководства новой партии лично к Караджале состоят в том, что ему предоставили место регистратора первого класса в управлении государственных монополий. На большее он, по мнению своих политических протекторов, и не мог рассчитывать. Караджале был несчастлив оттого, что каста избранных третировала его с таким высокомерием. Переехав в Берлин, он счел себя свободным от всяких политических обязательств.

Острое потрясение 1907 года пробудило, однако, старые чувства и старые иллюзии. Неумолимая логика его политических рассуждений, непримиримость к преступлению, совершенному либералами при помощи консерваторов, привела Караджале к мысли, что он обязан снова попытать свое счастье на общественной арене.

В своих статьях о крестьянских бунтах он сказал всю правду. Он сказал ее всем, невзирая на лица. Он разоблачил не только правительство, но и обе «исторические» партии, чудовищный механизм их власти, который и привел к катастрофе. Деятели этих партий, разумеется, постарались не заметить критику. Но читающая публика услышала слово писателя. И когда к его статьям прибавились басни, в которых он изобличил с особенной язвительностью правящую олигархию, имя Караджале стало очень популярным.

На художника, который не остался сидеть на олимпийских высотах, а в тревоге и волнении спустился на грешную землю и, поставив диагноз болезни, приведшей к стольким страданиям, даже попытался указать путь к исцелению, обратили, конечно, внимание прежде всего те, кто посвятил свою жизнь изменению общественного строя. Один из известных революционеров того времени, доктор Раковский, деятельный участник рабочего движения балканских стран, прочитав статью Караджале, послал автору весьма лестное письмо. Раковский указывал на некоторые неточности, допущенные Караджале, усомнился в предлагаемых писателем рецептах, но вместе с тем подчеркнул полезный характер его статей. Караджалевская картина румынской политической жизни, по мнению Раковского, «весьма, весьма хороша и блестяще написана».

Караджале был польщен таким отзывом. Между ним и Раковским завязалась переписка. В ней принял участие и сын писателя — Лука, симпатизировавший социалистам. По мнению Луки, отец принял возражения Раковского и признал, что тот больше понимает в политике, чем он сам. В одном из своих писем Раковский приглашал Караджале на международный социалистический конгресс в Штутгарте:

«Представьте себе, скольких людей, прибывших из разных стран и говорящих на разных языках, вы там встретите. Для художника и особенно для такого, кто поставил себе цель высмеять все наши слабости, — там, в Штутгарте, обширное поле для наблюдений».

Караджале, в свою очередь, пригласил Раковского встретиться с ним в Праге. Эта встреча не состоялась. Но Караджале внимательно следил за деятельностью революционера, которого румынское правительство много раз арестовывало и высылало из страны. Караджале восхищался энергией и личным мужеством Раковского. Он озабоченно справлялся в письмах о его здоровье и делах, на что Раковский скромно отвечал, что существует большая разница между литературой, призванной жить долго, и ролью политического деятеля, состоящей в том, чтобы «дать импульс и исчезнуть вместе с эффектом, как те бабочки, что живут всего лишь один день и умирают после того, как отложили свои яички».

Переписка с Раковским, как и многие другие письма и отклики на брошюру «1907 год», показали Караджале, что труд его не пропал даром. И он укрепляется в мнении, что события 1907 года не могут пройти бесследно. Самый темный для Румынии час, возможно, явится началом ее возрождения. Безнадежный скептик, каким многие считали Караджале, был, в сущности, легко увлекающимся фантазером, который верил в будущее.

Изменился ли Караджале после 1907 года? Грустно тому, кто, прожив всю жизнь, изучая общество, ясно видит все его пороки и недостатки и вынужден смириться с тем, что его самого не допускают к участию в общественных делах. И еще более грустно обладать темпераментом Караджале, знать, что ты прав в своих прогнозах, и ограничиваться ролью стороннего наблюдателя, которому дозволяется лишь от случая к случаю поделиться с читателями своими мнениями, опубликованными даже не в румынской печати.

«Выход на общественную арену был закрыт для меня нашими боярами и мироедами лишь на основании предположения, что я не очень-то верный сторонник нашей святой конституции», — с горечью констатировал Караджале в 1907 году. Но может быть, теперь, после трагической весны, что-нибудь изменится? Может быть, монополисты власти переменят свое отношение к писателю, оказавшемуся пророком даже в своем отечестве?

После тяжелого кризиса, вызванного крестьянскими волнениями, в румынской политической жизни произошли некоторые перемены. Видный деятель консерваторов Таке Ионеску основал новую консервативно-демократическую партию, с более прогрессивной программой, учитывающей веяния времени. Караджале питал к консерваторам недоброжелательные чувства. Однако новая партия не была похожа на старый «феодальный клан», как называл ее Караджале. К тому же во главе новой организации стоял Таке Ионеску. В 1901 году он был единственным политическим деятелем, принявшим участие в праздновании двадцатипятилетия литературной деятельности Караджале. Таке Ионеску был умным политиком. Он не отрицал за Караджале права участия в общественных делах, то есть права агитировать за его «такистскую» политику. А Караджале признавал ум и ораторский талант Таке Ионеску.

Все это привело к тому, что Караджале послал из Берлина телеграфную просьбу Таке Ионеску принять его в новую партию. И получил, конечно, весьма лестный положительный ответ.

Но, вступая в новую партию, Караджале был не так уж ослеплен, как может показаться при чтении его телеграммы. В письмах к близким друзьям он искренне излагает свои более чем скромные цели. Вот что он писал по этому поводу Барбу Делавранча:

«Не думай, что я создал себе иллюзию, будто найду там какую-нибудь блестящую компенсацию за ту враждебность, что преследовала меня до сих пор. Я удовольствуюсь малым. Даже незначительный жест внимания, дружелюбный взгляд, рукопожатие вместо брезгливой подачи одного пальца из страха замараться от прикосновения к плебею утешат меня за то пренебрежение, под тяжестью которого я состарился; даже платоническое признание некоторых моих достоинств компенсировало бы меня за те унижения, что я терпел всю жизнь».

Читая эти строки, можно невольно подумать: какое разительное несовпадение между ясным и глубоким пониманием Караджале механизма общественной жизни и этой странной жаждой быть признанным и обласканным людьми, которых он, в сущности, глубоко презирал. Кристально чистый интеллект и такая наивность, такое почти детское тщеславие!

И все же это не совсем так. Не тщеславие, а неудовлетворенность в сочетании с верой в свои силы руководила Караджале. К тому же он был убежден, что успех на политической арене только увеличит силу воздействия его литературных произведений. А благосклонности политических деятелей он добивается отнюдь не любой ценой. Вступая в партию Таке Ионеску, он предвидит возможность, что тот вернется к консерваторам — тогда Караджале придется с ним проститься. Об этом он тоже пишет своим друзьям накануне вступления в новую организацию. И в те же дни он горячо убеждает Барбу Делавранча покинуть «феодальный клан», к которому политически все больше тяготеет этот писатель, бывший в отличие от Караджале и удачливым политиком.

Итак, на пятьдесят шестом году жизни Караджале все еще не пересилил свою природу и у него возникают новые иллюзии. Он пишет Паулю Зарифополу: «Займусь немножко и политикой: мы ведь обязаны жертвовать собой ради отечества. Может быть, из этого выйдет что-нибудь хорошее». За ироническим тоном скрыта обычная страстность. Караджале не может отдаваться своим увлечениям лишь «немножко». Вступив в партию Таке Ионеску, он по первому зову покидает Берлин, мчится в Румынию и становится пропагандистом. В течение 1908 года он трижды — в марте, мае — июне и сентябре — разъезжает по стране и выступает на публичных митингах сторонников Таке Ионеску. Его имя красуется на афишах. И оно собирает полные сборы.

Поистине ироническое зрелище! Писатель, так беспощадно высмеявший политические собрания своего времени, с их фальшивыми жестами и трескучей патетикой, сам поднимается на трибуну, чтобы убедить толпу зевак и политических клиентов в превосходстве своего «шефа». Человек, болезненно воспринимавший каждое неискреннее слово, замечающий малейший привкус фразерства, фальши и выставления напоказ своих ощущений, сам становится публичным оратором. Тонкая, весьма тонкая перегородка отделяет его от шумных и бойких агентов политических партий.

К чести Караджале нужно сказать, однако, что он все же исполнял эту роль по-своему, по-караджалевски. Бывший ученик театральной школы вел себя на трибуне отнюдь не как политический оратор; он не произносил речей — он импровизировал. Его выступления — это смесь устных рассказов, анекдотов, подслушанных историй и непринужденных рассуждений о политических делах и целях пропагандируемой им партии. После трескучих разглагольствований разных ораторов выступления Караджале были настоящим развлечением для слушателей.

Любопытна и другая деталь: словно отвечая на волну симпатий, идущую из зала, оратор часто переходил на автобиографический рассказ. Он как бы исповедовался перед слушателями в своем обычном юмористическом стиле. По-видимому, он не считал политические митинги неподходящим местом для рассказов о своем детстве и школьных годах, о своих родителях, о деде с острова Идра, который был простым поваром.

Слушая Караджале, публика начинала хохотать, аплодировать. Оратор, рассказывая о своем деде-поваре, спрашивал слушателей:

— Не думаете ли вы, что именно тут надо искать причину, почему правители Румынии никогда не сажали меня за стол, а всегда старались спровадить на кухню или в людскую?

На эти слова публика отвечала овацией.

Читая сохранившиеся записи караджалевских речей, трудно отделаться от впечатления, что в них больше игры и стремления рассмешить публику, чем намерения убедить ее в превосходстве Таке Ионеску над другими политическими «шефами» времени.

Не проходило ни одного политического турне, чтобы Караджале не пополнил свою старую коллекцию «образцов риторики», то есть патетических глупостей, подслушанных на собрании своей собственной партии. После каждого митинга он старательно записывал все «жемчужины стиля». Затем он сообщал о них друзьям, с которыми находился в переписке.

Но в тех же письмах к друзьям все чаще слышны и нотки грусти. Караджале все больше убеждался, что он снова ошибся. Напрасно! Вое было напрасно. Он стал политическим пропагандистом, но боссы партии его не заметили. Он предлагал свои услуги в качестве депутата этой партии, но его отвергли, даже не выдвинули в кандидаты. А политические дела в стране идут в точности так, как шли и раньше, то есть из ряда вон плохо.

Ни одна из надежд Караджале не оправдалась. Все иллюзии развеялись как дым. В начале 1910 года в новогоднем письме к одному из своих друзей пропагандист «такистской» партии вдруг смиренно признается, что он человек, «…неспособный реформировать общество и осложнять себе существование заботами о веке грядущем и ненавистью века нынешнего».

Верил ли он сам в эти слова? Утратил ли он окончательно надежду, которую лелеял всю жизнь? Если судить по его письмам к Влахуца, даже эта последняя неудача все же не изменила его, взглядов. Но в отличие от старых времен неудача уже не повергает его в уныние. Он теперь значительно спокойнее, чем раньше. Во-первых, потому, что он живет не в Бухаресте, а в Берлине. Отсюда уже некуда бежать, и ему больше не приходит мысль, что надо снова изменить свою жизнь. Во-вторых, и это еще важнее, политическая неудача оставляет его спокойным потому, что к этому времени он уже снова обрел творческую силу,

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ К РАБОЧЕМУ СТОЛУ

В первые годы своей берлинской жизни Караджале редко брался за перо. Пьеса «Титирка, Сотиреску и К°» не двигалась с места. Атмосфера беззаботного времяпрепровождения и наслаждения жизнью не благоприятствовала творчеству. Караджале это понимал и делал попытки вернуться к рабочему столу. Но они не были удачны. Дочь писателя Екатерина вспоминает:

«Я видела его иногда выходящим из своей комнаты, бледным, подавленным, явно недовольным. В такие минуты он проклинал свою несчастную профессию, саму идею стать писателем и заклинал нас, чтобы мы не следовали его примеру и выбрали себе другую профессию. Потому что, — добавлял он, — лучше быть хорошим сапожником, чем плохим писателем. Но он же говорил, что занимается писанием потому, что эта потребность сильнее его воли».

Он мог бы добавить, конечно, что такая потребность была в его жизни всегда связана и с необходимостью. А в Берлине этот второй элемент отсутствовал.

Счастливое, беззаботное существование берлинского рантье продолжалось не так уж долго. Человек, добровольно покинувший родину, обиженный ее равнодушием, продолжал, как мы уже видели, жить ее интересами. И когда на нее обрушилась беда, вся энергия Караджале немедленно устремилась в старое русло. В 1907 году он вернулся к активной публицистике. За статьями последовали басни. Потом он занялся было полемикой. А в конце 1908 года Караджале вернулся к художественной работе. Он снова по целым дням и даже по нескольку дней подряд не покидает своей берлинской квартиры; но теперь в доме царит уже другая атмосфера — Караджале работает. Он проводит по десять, по шестнадцать часов кряду за письменным столом. Он не называет больше свой кабинет «камерой пыток». Возвращение к труду происходит отнюдь не гладко, бывают и срывы, но все чаще приходят удачи.

Вот как Екатерина Караджале описала эту пору в жизни отца:

«Все, что отвлекало от творческого напряжения, приводило его в ярость. Проходили дни без отдыха, дни, когда он даже ничего не ел. Я слушала, как он взволнованно шагает по кабинету. Моя кровать стояла у стены с замаскированной дверью, которая вела в его комнату. Он часто кашлял и беспрестанно курил, зажигая одну папиросу от другой — дым от его папирос просачивался через дверные щели и в мою комнату. В доме царила гнетущая беспокойная атмосфера; мы все ходили на цыпочках, двери закрывались без стука, не слышно было смеха, разговоры велись только шепотом. «Тише — отец работает». Пока он одним-единственным словом не выводил нас из уныния. Открывалась дверь, и отец появлялся на пороге с хорошо знакомой улыбкой на усталом лице. «Дело идет, идет». Но это еще не означало конца труда. Он продолжал писать. Кончив страницу, он иногда рвал ее в клочья из-за одного какого-нибудь неудачного слова. И терпеливо начинал все сначала. Он называл это «чисткой». Она продолжалась долгие дни и ночи, сопровождаемая постоянными сомнениями, все новыми и новыми переделками, и так вплоть до последней запятой, с одинаковой добросовестностью, с одинаковой тщательностью и неутомимостью.

Когда работа была окончательно завершена, он являлся, чтобы сообщить нам великую весть. Он звал маму и спрашивал, хочет ли она послушать то, что он написал. Мы быстро собирались все вместе. Отец держал в руках карандаш и пачку листов, исписанных его красивым почерком, издали напоминавшим кружева. Мы собирались в столовой, где он уже давно не был и которая как будто оживала от одного его голоса. В комнате царил полумрак, только лампа на столе бросала яркий круг света. Минута молчания, пока отец усаживался, перелистывал свою рукопись, откашливался и принимался за чтение. У него была ясная дикция и выразительная мимика, покорявшая нас с первых же слов. Мы слушали, застыв в неподвижных позах. Время от времени он бросал на нас короткие взгляды: «Нравится?», или: «Вы поняли?» Он любил повторять: «Если вы не поняли, то это не ваша вина, а моя, значит я неточно выразился».

Мы чувствовали себя признательными за оказанную честь. Таким образом, мы были первыми, кто выслушал в его исполнении рассказы: «Чертова лошадь», «Пастрама труфанда», «Кир Януля». На другой день он обычно вручал нам рукопись, чтобы мы отправили ее заказным письмом в Румынию — поручение, которым мы очень гордились. После этого отец несколько дней отдыхал, оставаясь иногда в постели до пяти часов вечера. Затем он возвращался к нормальной спокойной жизни».

 

ОБРАТНО К ВОСТОКУ

Как приятно после шумных и, в сущности, бесполезных выступлений на политических митингах, после бесконечной болтовни о преимуществах «такистской» программы и ее шансах улучшить общественную жизнь снова увидеть Караджале за рабочим столом. И знать, что обычные отвлечения — газеты, письма, гости с родины — уже не могут отвлечь его надолго от художественного творчества. И что он уже не только намечает планы будущих художественных произведений, но и трудится день за днем, сутки напролет над их осуществлением и не встает из-за стола, пока не завершит намеченную работу.

Но что он пишет? Какие сюжеты заставили его вновь ощутить наслаждение творчеством? Как ни странно, это не комедия «Титирка, Сотиреску и К°», которая так и осталась незавершенной, и это не традиционная караджалевская проза в стиле «Моментов». Караджале вернулся к своим новеллам, к тому жанру, который критики назвали фантастическим, хотя точнее было бы назвать их сказками или рассказами по фольклорным мотивам. Именно эту серию, начатую еще в Бухаресте в 1898 году новеллой «В харчевне Мэнжоалы», Караджале продолжил в Берлине рассказами: «Пастрама труфанда», «Чертова лошадь», «Кир Януля».

Поселившись в Берлине, Караджале не только своими статьями, но и художественными произведениями как бы снова и снова возвращается в Румынию. Чем дольше он живет в Западной Европе, тем охотнее и чаще он окунается в атмосферу Балкан. Берлинский период жизни Караджале стал наиболее «восточным» периодом его творчества.

Екатерина Караджале запомнила чтение таких новелл, как «Чертова лошадь», «Пастрама труфанда» и «Кир Януля». К ним следует еще добавить «Флоря воевод», «Военная добыча». Почти все эти рассказы основаны на фольклорных мотивах Востока.

Караджале был большим поклонником рассказов писателя Антона Пан, создавшего румынские варианты историй о Насреддине Ходже. Он очень любил и рассказы из «Тысяча и одной ночи». И был великолепным знатоком старого Бухареста, с его специфической полувосточной атмосферой, сохранившейся с времен владычества турок и фанариотов. Напомним, что дед писателя, попавший в Бухарест в свите фанариота Караджа, был тем живым семейным воспоминанием, которое, по свидетельству самого Караджале, никогда не переставало питать его воображение.

В своих последних новеллах, особенно в «Кир Януле», Караджале удалось восстановить атмосферу начала прошлого века. В этих последних шедеврах — весь жизненный опыт Караджале, его истинное познание мира. В них и его возросшее стилистическое мастерство, глубокое знание и великолепное чувство языка. И если один из самых известных исследователей комического, Бергсон, уверял, что «самый большой враг смеха — это эмоции», то Караджале в своих последних новеллах доказал возможность сочетания комического с трепетным напряжением чувств, с необузданной, преувеличивающей страстностью, как и возможность стирания разлада между фантастикой и самой обыденной реальностью.

Народный фольклор вряд ли может послужить подкреплением для сторонников теории «искусства для искусства». Морализаторские и сатирические аспекты народных басен пришлись по вкусу Караджале, который писал критику Михаилу Драгомиреску: «Как и все хорошее, что существует в мире, сказки, по-видимому, созданы не столько для наивного детского и даже не для юношеского возраста, когда человек сам герой сказки, как для пожилых годов, когда он начинает проникаться пониманием, что нет ничего красивее правды и ничего правдивее самой красоты».

Сюжет рассказа «Чертова лошадь» заимствован из румынского фольклора. Это рассказ о старухе, которая обманула самого черта,' о том, как она катала его ночью по степям и лугам под лунным светом. Караджале смягчил жуткие элементы сказки и превратил ее в поэтический, слегка пронизанный иронией рассказ.

В «Кир Януле» автор, по мнению историков литературы, переработал восточный сюжет, уже послуживший однажды основой Николо Макиавелли для рассказа «Бельфагор Аричидиаволо». Но какую удивительную вещь сделал из этого Караджале! «Кир Януля» — это прежде всего замечательная историческая новелла. Но вместе с тем это и сказка и великолепный юмористический рассказ.

«Говорят, что лет эдак сто с лишним назад, в точности сколько, я и сам не знаю, властитель ада Дардарот отдал приказ всем чертям и бесенятам, чтобы они немедленно предстали перед его очами, все до единого, от мала до велика, если хоть один не явится, он укоротит ему хвост и удлинит уши! И как только все собрались, Дардарот, крякнув и откашлявшись так, что под ним затрещал стул, выпучил глаза и заорал:

— Проклятые! Кто из вас не разиня, который все видит и ничего не замечает, тот должен был давно, как и я сам, обратить внимание, что все люди, прибывающие сюда, к нам, жалуются, главным образом, на своих жен; всю вину за свою погибель они приписывают своим супружницам, кого только ни спросишь, как он сюда попал, один ответ: «женщина» и снова «женщина».

И Дардарот объявляет о своем решении произвести опыт, чтобы узнать, что такое женщина. Хитрый бесенок Агиуца, любимец князя тьмы, превратится в человека и отправится на землю сроком на десять лет. Там он женится и, испытав на собственном горбу супружескую жизнь, явится потом в ад и доложит своему повелителю обо всем, что видел и испытал.

После этого сказочного пролога начинается вполне реалистический рассказ о жизни Кир Янули, богатого купца, который обосновался в Бухаресте и женился на Акривице, старшей дочери Хаджи Кануца. Повествуя об этом, автор рисует картину жизни и нравов Бухареста начала XIX века. А история супружества Кир Янули и Акривицы приобретает характер вполне реалистической сатиры на буржуазный брак.

Читатель, уже знакомый с произведениями Караджале, вскоре с удивлением и не без удовольствия обнаруживает, что Акривица весьма напоминает вульгарных и претенциозных дам из «Моментов». Она ведет себя в супружестве именно так, как будут вести себя высокопоставленные матроны из «высшего света», не удивительно, что Кир Януля вскоре обнаруживает, что он банкрот. После ряда смешных происшествий Кир Януля бежит от своей жены. Акривица вселила в него страх, который не пройдет даже на том свете, после того, как Кир Януля снова обратится в бесенка Агиуца и явится с докладом к своему господину. В награду за испытания он попросит только о двух милостях: Акривица после своей смерти должна быть отправлена в рай — Агиуца боится встретиться с ней снова даже здесь, в аду; ему должен быть предоставлен отдых, так как супружеская жизнь на земле сильно его истощила. Дардарот соглашается с обоими предложениями. И Агиуца заваливается спать на триста лет: «…может быть, он все еще спит, если только не проснулся и не успел заняться какой-нибудь новой чертовщиной».

Закончив «Кир Янулю», Караджале читал его своим друзьям, собравшимся в Лейпциге у Пауля Зарифопола. В письмах на родину он обещает устроить и в Бухаресте читку своих новых рассказов, добавляя, что эти «плоды моих бодрствований за прошедшую зиму я не отдам за все то, что написал в жизни».

Караджале не ошибался: достигнув вершины жизни, он достигает и вершины своего мастерства.

 

«НОВЫЕ РАССКАЗЫ»

«Кир Януля» и «Чертова лошадь» были опубликованы в ясском демократическом журнале «Вяца ромыняска» («Румынская жизнь»). В том же году Караджале возобновляет свое сотрудничество в газете «Универсул».

Снова, как и в свои лучшие времена, еле успев закончить одну вещь, он уже берется за другую. Снова, перенеся в художественное творчество дисциплину газетной работы, он регулярно шлет в редакцию юмористические рассказы, написанные в стиле «Моментов»: «Лекция», «Цал!», «Дядя и племянник», «Антология». В этих рассказах вновь появляется знаменитый Митика. Но к галерее караджалевских персонажей прибавились теперь коллекционер анонимных писем, журналист, пишущий статьи за своих собратьев по заказу. Здесь, в новых рассказах, снова ощущается непреодолимая сила мещанства; здесь все лицемерие, вся фальшь, которую таят в себе отношения, основанные на денежных интересах. Здесь и горечь многоопытного писателя, его вера и неверие, его жажда смеха, его грусть и разочарования.

Осенью 1909 года Караджале сдал в печать свою книгу «Новые рассказы», куда вошли вещи, написанные уже в Берлине. Книга эта, последнее издание Караджале, вышедшее в 1910 году, при его жизни, имела успех. В годы его добровольного изгнания писательская репутация Караджале достигла вершины. Но это мало его утешает. «Новые рассказы» издал человек, которому успех уже не льстил. И несправедливые нападки его уже не волнуют, как прежде. Теперь Караджале придерживается точки зрения, которую он высказал в статье «Несколько замечаний»:

«Человеку, одаренному настоящим талантом, совершенно безразлично мнение другого о его произведениях; ок питает такое доверие к своим возможностям, что, слыша похвалу или хулу по своему адресу, аплодисменты или наветы, встречаясь с равнодушием, он только усмехается, будучи совершенно уверенным, что очень редко кто-нибудь другой может оценить его точнее, чем он сам».

Только непонимание общей целеустремленности его работы все еще вызывает в нем раздражение. На замечание директора «Универсул» о том, что он хотел бы получить современные рассказы, взятые «из нашей жизни», Караджале отвечает гневно и гордо: «Я пишу только из нашей жизни и для нашей жизни, потому что другой жизни я не знаю, и она меня не интересует». Тот факт, что среди его читателей и даже среди критиков и издателей находятся люди, не понимающие глубоко национального румынского характера всех его произведений — даже таких, как сказки или фантастические рассказы, навеянные мотивами восточного фольклора, — по-видимому, глубоко огорчал автора.

Достигнув вершины жизни, Караджале оглядывается назад. Никогда еще взор его не был так ясен, никогда еще убеждения его не были крепче и непоколебимее, чем в эти последние годы. Он ни в чем не раскаивается. Он чувствует, что был прав даже тогда, когда тратил свои силы в различных редакциях и пытался найти себе место в политических группировках Георге Пану и Таке Ионеску. Но теперь он понял, что ему помешало время и что такова судьба художника в несовершенном, полном противоречий и несправедливых необходимостей мире.

Эти мысли он выразил с новой силой в своей переписке с Александру Влахуца, который проповедовал идею, что писатель должен держаться подальше от политических дел. Фрагменты из караджалевских писем к Влахуца были опубликованы в газете «Универсул» под общим названием «Политика и литература» в начале 1910 года. Сегодня, почти шестьдесят лет спустя, мысли Караджале все еще кажутся нам современными.

«Собственно, почему художнику или поэту непременно удаляться от страстей, управляющих миром и его временем? Почему ему стоять, как олимпийскому зрителю в стороне от общественных волнений? Почему он должен вести себя, как божество, с презрением взирающее на смертных? Почему бы ему не сойти вниз и не принять участие в их будничных заботах? Может быть, лишь для того, чтобы сохранить расстояние, нужное для обозрения всего спектакля и объективного схватывания постоянного смысла вечного движения подобно тому, как аппарат, делающий моментальные снимки, должен быть наведен сначала на фокус?»

На возражения Влахуца о том, что слишком деятельное участие в общественных делах может помешать художественной работе, Караджале отвечает:

«Я думаю, что как раз наоборот! Ибо мы можем найти немало примеров, ясно показывающих, что волнение политических битв помогло многим поэтам как раз в их поэзии».

И Караджале указывает на следующую закономерность.

«Отвращение, зубовный скрежет «побежденных» была источником стольких замечательных творений… Ктото сказал, что негодование создает стихи… а также прозу, добавлю я».

Достигнув вершины жизни, Караджале ни о чем не сожалеет. Добровольное изгнание, на которое он себя обрек, было правильным. Несмотря на то, что отношение к нему на родине сильно изменилось, официальные лица все еще третируют его с нескрываемым пренебрежением. Он создал лучшие пьесы национального репертуара, но театры их не играют. На запрос о судьбе своих комедий в Национальном театре, направленный новому директору Помпилиу Элиаде, назначенному в 1910 году, Караджале получил ответ, что комедии эти не могут принести прибыли, следовательно, разумно будет их попридержать до лучших времен. Караджале посчитал этот ответ оскорбительным и опубликовал его в сопровождении следующего комментария:

«Представьте себе, что вы торгуете живностью и домашняя хозяйка задает вам вопрос: «Сколько ты просишь, парень, за этих дохлых цыплят?» — представляете, что означает ее деликатное обращение?»

Караджале объявил, что он забирает свои пьесы из портфеля Национального театра. В этом инциденте он не мог не увидеть нового подтверждения правильности своего решения покинуть родину.

«Несмотря на всю свою привязанность к родине и ко всему румынскому, — пишет Екатерина Логади, — каждый раз, когда кто-нибудь из друзей, мечтающих об окончательном возвращении отца в Румынию, спрашивал его, когда это произойдет, он коротко отвечал: «Никогда!» Нанесенные ему удары были слишком сильными, и раны не зарубцевались до самой смерти».

Переезд Караджале в Берлин не был бегством с родины в другой и лучший мир. Это было решение художника отрезать себя от старых условий жизни, уйти от общественной атмосферы, которую он не мог переделать, уйти, чтобы обрести ясность духа и свободу творчества.