ПЕРЕЛОМНЫЙ ДЕВЯТЬСОТ ПЕРВЫЙ

Как объяснить тайну переломных моментов человеческой жизни? Но каждый человек знает, что «всему приходит свое время». И вот наступает момент, когда человек как бы стоит над итогом всех своих предыдущих дней и глубоко чувствует: что не сбылось до сих пор, уже не сбудется вовек, настало время отбросить старые надежды, расчеты и иллюзии — надо считаться с одной только правдой.

Таким переломным временем в жизни Караджале был 1901 год.

Если перечислить события, случившиеся с Караджале в девятьсот первом, может показаться, что ничего особенно важного и непоправимого не произошло. Год был пестрым, как и многие предыдущие годы. Он принес писателю удачи и разочарования, радости и огорчения. Он начался с банкета, отметившего двадцатипятилетие литературной деятельности Караджале. На самом деле прошло уже двадцать семь лет со времени его литературного дебюта, но это не столь важно: существенным было то, что видные деятели культуры все же решили отметить юбилей. В течение года были и другие поводы, чтобы юбиляр почувствовал удовлетворение. Весной он начал издавать вторую серию своего юмористического листка «Мофтул ромын», а осенью вышел из печати сборник рассказов «Моменты». Успехи, как и раньше, чередовались с неудачами и огорчениями. Уволенный с очередной государственной службы, Караджале вынужден был снова открыть пивную. И она опять не оправдала его надежд. 1901 год — это также год судебного процесса, вошедшего в биографию писателя под названием «дело Кайона». Журналист, обвинивший автора «Напасти» в плагиате. подписывал свои пасквили псевдонимом «Кайон».

Во всех этих событиях нет ничего принципиально нового. В жизни Караджале бывали удачи не менее значительные, чем выход в свет сборника «Моменты». И он уже не раз подвергался недостойным нападкам в печати. И терпел крах в своих коммерческих начинаниях.

Почему все же хочется выделить 1901 год?

Прежде всего потому, что этот типичный для Караджале в пору его зрелости год с особой силой обнажил его двойственное положение в обществе. Все, что было уже давно характерно для его жизни — слава и материальная необеспеченность, признание серьезной критики и холодное равнодушие официальных учреждений, любовь вдумчивых читателей и ненависть шовинистов, готовых на любую подлость, чтобы остановить караджалевское перо, — проявилось в 1901 году с очевидностью, не оставляющей больше места для иллюзий.

Вспомним, что трезвый, ироничный, всевидящий Караджале был человеком страстным и увлекающимся. Вспомним, как часто пытался он осуществить нереальные планы, начинал и бросал, надеялся, ошибался в своих надеждах, мучился и терзался, но не сдавался и начинал все сначала. 1901 год был некой вехой на этом пути. Пережив события этого года, Караджале уже не смог оставаться таким, каким он был раньше. Что-то окончательно сломилось в его душе. И когда случайное стечение обстоятельств позволит ему круто изменить жизнь, он покинет Румынию и переедет с семьей в Берлин. Можно не сомневаться, что 1901 год сыграл немалую роль в принятии такого решения.

Но прежде чем рассказать о событиях этого года, попробуем представить себе, каким был тогда Караджале.

Ему исполнилось сорок девять лет. Внешне он мало изменился за последние годы: с фотографий на нас глядит все то же застывшее в напряжении усатое лицо, сквозь очки видны большие круглые глаза. Гордая посадка головы, неподвижный, устремленный в неведомые дали взгляд производят впечатление надменности, кажется, что перед нами человек, постоянно углубленный в себя и не обращающий внимания на окружающих. На групповых портретах он похож на важного провинциала, который боится уронить свое достоинство. Холодная неподвижность лица, запечатленного на фотокарточках, ироническая противоположность реальному темпераменту. Потому что и на пятидесятом году своей жизни неня Янку все еще был олицетворением энергии, подвижности, беспокойного любопытства. Фотография продолжают оставаться мертвой маской в сравнении с его живым, переменчивым лицом.

Вот свидетельство дочери писателя Барбу Делавранча — Челлы, знавшей Караджале с детства:

«Иногда он неожиданно появлялся у нас дома. В дверях он останавливался и резким жестом протягивал вперед тонкую руку с зажатой между пальцами папиросой: он начинал играть кого-нибудь из своих вымышленных персонажей. В такие минуты все в нем менялось: речь, выражение лица, жесты. По его лицу с большими круглыми глазами цвета каштана пробегали, как по дрожащей воде, все оттенки чувства веселости, от иронического сарказма до непринужденного детского смеха. Сверкающий монолог раскрывал перед нами сцену из импровизированной комедии, основанной на впечатлениях, которые он собрал на какой-нибудь городской окраине, где он постоянно вступал в разговоры со всякого рода людьми, выдавая себя то за колбасника, то за торговца скотом. Разрядив таким образом свое остроумие, он целовал руку моей матери, обнимал отца, а меня уводил к роялю. Он присвоил мне кличку «Агиуца». «Для начала, Агиуца, сыграй мне что-нибудь из твоего дедушки Скарлатеску». Ему нравилась музыка Скарлатти, остроумного итальянского композитора XVII века, и он уверял, что я хорошо его исполняю потому, что мы, вероятно, принадлежим к одному роду. Я присаживалась к роялю и начинала играть. Караджале слушал стоя с умиротворенным выражением на лице. «Еще раз…» Потом снова: «еще раз». Он заставлял меня повторять одну и ту же страницу по пять раз подряд. Потом церемонно нагибался: «Агиуца, дай ручку для поцелуя… левую тоже. Она самая умная».

Он обожал музыку и хорошо ее знал. Никто так интересно не говорил о Бетховене, однако он явно не симпатизировал Шопену… Он просил меня играть ему из Иоганна Себастиана Баха, Бетховена, Шумана и Скарлатти.

Подобно тому как знаменитый французский этимолог Фабр изучал жизнь насекомых, стоя на корточках целые дни, Караджале ловил выражения и характерные жесты неизвестных людей, скитаясь по провинциальным городам, откуда он всегда возвращался с новыми впечатлениями… Город Брашов был его любимым местом для подобных экскурсий. Он отправлялся на базар и вступал в разговоры с венгерками, притворяясь глупым и дотошным человеком и не прекращая своих приставаний, пока не возникал небольшой скандал. Эти сцены, которые Караджале потом пересказывал нам, искусно подражая акценту бедных выведенных из себя торговок, были очень смешны».

Воспоминания Челлы Делавранча, относящиеся как раз к тому времени, о котором идет речь в этой главе, рисуют нам уже знакомый портрет. На пороге своего пятидесятилетия знаменитый писатель все еще напоминает того юного озорника из начальной школы Плоешти, который преследовал на улице случайных прохожих, смешно подражая их жестам и походке. Но теперь речь идет уже о нечто большем, чем любовь к игре и подражанию.

Каждый великий писатель обладает даром преображаться в других людей. Вот как об этом написал молодой Бальзак:

«Моя наблюдательность… так схватывала внешность человека, что тотчас проникала и в его внутренний мир; она позволяла мне жить жизнью того, на кого была обращена, ибо наделяла меня способностью отождествлять с ним себя самого, и так же, как дервиш из «Тысячи и одной ночи», я принимал образ и подобие тех, над кем произносил заклинание… Откуда у меня такой дар? Что это — ясновидение? Одно из тех свойств, злоупотребление которыми может привести к безумию? Я никогда не пытался определить источник этой способности; я обладаю ею и применяю ее — вот и все».

Для Бальзака было достаточно походить по улицам и молча наблюдать жителей города, их нравы, характеры. Темперамент и природные склонности Караджале требовали большего — он обладал даром преображаться в своих героев в буквальном смысле слова и жить жизнью других не только в воображении, но и наяву. Его «театр одного актера» был лабораторией, в которой подготовлялся весь материал, необходимый для его литературного творчества.

В портрете, нарисованном Челлой Делавранча, есть еще одна черта, о которой редко упоминают другие современники писателя: его музыкальность. Она была скрыта от случайных знакомых. Несмотря на свою любовь к публичности, Караджале вовсе не хотел, чтобы каждый встречный видел его до самых глубин. Одинаково открыто высказывая и ненависть и любовь и ценя истину превыше всего, он, однако, не считал себя обязанным говорить на людях полностью все, что думал, — это было бы глупостью. Многие, очень многие из его знакомых понятия не имели о его сокровенных мыслях и не догадывались о тонких, рафинированных вкусах этого плебея и самоучки.

Итак, прошли годы, и портрет Караджале, который мы набросали, когда ему было тридцать лет, как будто не изменился. Время пронеслось, словно не затронув ни его внешности, ни привычек. По-прежнему кажется, что вся его жизнь проходит на людях — в бодегах, кафе и редакциях. Как и прежде, он считается самым веселым, самым остроумным собеседником в бухарестском литературном мире. Его появление даже у ближайших друзей всегда эффектно. Он все еще ошеломляет своих слушателей фейерверком анекдотов, забавных историй, остроумных пародий. Он продолжает играть ту роль, которую сам себе сочинил. Это его единственное утешение и единственная защита от враждебного общества. В конечном счете это и способ борьбы и способ протеста против общества. Караджале не мог знать открытий, сделанных наукой в наши дни: в тех ситуациях, в которых павловская собака, подвергаемая нервным перегрузкам, бьется в истерике, человек смеется. Смех в понимании некоторых современных ученых, это восстание человека против «единомыслия его биологических предков, знак отказа оставаться рабом привычки, которой управляет один набор правил игры». Здесь, возможно, выражена суть некоторых интимнейших черт натуры Караджале.

Итак, Караджале не изменился. Но и его положение в обществе осталось без изменений. У него по-прежнему нет никаких постоянных доходов, если не считать суммы, которые он время от времени получает из все еще не разделенного наследства Екатерины Момуло. Потеряв одну службу, он сразу же принимается за поиски другого занятия. Расставшись с одной редакцией, он пытается заключить договор с другой.

Так, в сущности, прошли все двадцать пять лет литературной деятельности, которую друзья и поклонники решили отметить в начале 1901 года.

 

ПИР…

Итак, чреватый событиями 1901 год начался с банкета. Он был организован друзьями Караджале по подписке: каждый участник должен был уплатить двадцать лей.

Банкет состоялся 23 февраля в зале международного ресторана Гянцу. За столами, установленными в форме подковы, собралось около восьмидесяти человек. По моде времени молодые носят длинные усы, старики — бороды. Большинство присутствующих были в черных сюртуках, в элегантных шелковых повязках, заменявших тогда галстуки, многие, в том числе и юбиляр, носили очки в тонкой оправе со шнурком, прикрепленным к жилетке.

Среди присутствовавших было много известных людей.

Бот писатель и видный общественный деятель Барбу Делавранча — высокий, седой, элегантный, с блестящими юными глазами. Кроме него, из писателей караджалевского поколения в зале присутствовал только критик Доброджану Геря.

Вот журналист Константин Миль — тяжеловесный мужчина, благодушный, мудрый и удачливый основатель влиятельной газеты «Адевэрул». Журналисты лучше представлены, чем писатели, — за банкетным столом можно было видеть людей из самых разных редакций, в которых сотрудничал юбиляр.

А вот невысокий, внешне совсем неприметный актер Янку Брезяну, талантливый исполнитель роли Подвыпившего гражданина из «Потерянного письма». Присутствовали и исполнитель роли Кацавенку — артист Янку Ни-кулеску и другие актеры, исполнители разных ролей из караджалевских комедий.

Но лучше всех, пожалуй, были представлены адвокаты. Один из них, раскрасневшийся, тучный старик Петре Грэдиштяну, сидел на председательском месте. Впрочем, это объясняется тем, что Грэдиштяну был и театральным деятелем — в прошлом директором Национального театра, одним из немногих директоров первой румынской сцены, кто понимал значение драматурга Караджале.

Справа от председателя сидел виновник торжества — юбиляр И.Л. Караджале. Слева — важный, сухой старик с лысым черепом и хитрыми, проницательными глазами. Это был, пожалуй, самый видный гость банкета — Таке Ионеску, в прошлом премьер-министр, один из вождей Консервативной партии. Его присутствие можно рассматривать и как профессиональный жест: Таке Ионеску находился в это время в оппозиции. Он ценил собрания, где в непринужденной обстановке можно было вербовать новых сторонников среди людей, имеющих влияние на общество.

Ни один представитель официальных учреждений культуры, таких, как министерство просвещения или академия, на банкет не явился. Зато за столом сидело большое число людей скромных и неприметных профессий. Среди них много учителей — бывшие коллеги и друзья учителя и школьного инспектора Караджале — Ион Сукяну, Клинчжу, Мовила, Попа Лисяну.

В зале царила непринужденная атмосфера. По свидетельству очевидцев, банкет был «прелестным, сверкающим остроумием». Иначе, конечно, и быть не могло — разве все эти люди не собрались, чтобы чествовать общепризнанного короля веселья и остроумия?

В этот вечер Караджале, прежде чем выступить, слушал других. Они говорили о нем, о его жизни, о его произведениях. Караджале слушал их с настоящим волнением.

Человеческий мозг устроен странно. Он может видеть себя, распознать свои слабости, но это еще отнюдь не значит, что он способен их преодолеть. Караджале хорошо знает, что его истинных друзей можно пересчитать по пальцам. Знает, что Таке Ионеску, поднимающий тост за великого писателя, хитрая лиса, которая хочет привлечь его и использовать его талант в интересах своей партии. Знает, что Б.П. Хаждеу, приславший юбиляру поздравление, в котором называет его «румынским Мольером», не преминув добавить, что считает его «ленивым Мольером», тот самый, кто на заседании академии назвал его «фотографом». Но со свойственным ему энтузиазмом и жаждой признания Караджале готов поверить в любые дружеские слова. Он тщеславен, не скрывает этого и отнюдь не старается преодолеть свой порок.

В этот вечер глаза Караджале сияли от счастья, руки, держащие бокал, трепетали от волнения, когда он чокался с Таке Ионеску, ибо этот старик все же одна из виднейших политических фигур Румынии. Остальные не пришли. И присутствие Таке Ионеску казалось Караджале очень важным и желанным.

Но вот все тосты произнесены, все комплименты сказаны. Фейерверк остроумных и блестящих сравнений, эпиграмм, шуток обрушился на того, кто сам был несравним в этом жанре. Янку Брезяну прочитал юмористический адрес в стихах. Актер Никулеску — исполнитель роли Кацавенку произнес смешной тост в стиле своего персонажа. Теодор Дуцеску Дуцу — родственник и бывший компаньон юбиляра прочитал шуточные стихи. Учитель музыки Паулиан исполнил народную дойну.

Всем им ответил Караджале. Он был явно растроган и, как всегда, остроумен. Он не привык к комплиментам и даже сказал, что чувствует себя как человек, у которого внезапно исполнились все желания; все, кроме одного. В чем состоит это еще не исполнившееся желание, Караджале не сказал.

Затем по знаку распорядителя торжества в зал внесли пачку газет, еще пахнувших типографской краской. Каждый из сидящих за столом получил один экземпляр.

Это была совсем особая газета. Она называлась: «КАРАДЖАЛЕ. В память о праздновании 25 лет его литературнои деятельности, которое отмечалось в пятницу, вечером, 23 февраля 1901 года».

Этот заголовок был напечатан жирным шрифтом по диагонали. Слева от него, наверху, рисунок Н.С. Петреску, изображающий Караджале в пальто и меховой шапке, в очках со шнурком. Справа, внизу, другой рисунок — дружеский шарж известного художника Жикиди. Он тоже нарисовал Караджале в большой меховой кушме, но в крестьянской рубахе, жилете и широком поясе; писатель изображен в профиль, в стиле карикатур того времени, у него смешно выпяченный живот и короткие ноги; правой рукой он опирается на суковатую палку, в левой держит брошюру со своим рассказом «Неа Ион» — «Дядя Ион».

Банкет продолжался до утра. После ухода Таке Ионеску и стариков в зале остались только ближайшие друзья Караджале — Делавранча, доктор Урекиа, учителя Сукяну, Клинчиу. Это люди, искренне любящие Караджале и по-настоящему ценящие его творчество. Они никогда не льстят, они воздают ему должное. Караджале это знает. Никогда еще он не был в таком лучезарном настроении, как в ночь на 24 февраля 1901 года. Хотя он отдает себе отчет, конечно, и в том, что ничего из ряда вон выходящего не произошло. Литераторы, журналисты, актеры часто устраивают банкеты и чествуют друг друга, но Караджале не избалован особенным влиянием даже в этом кругу.

Планы жизни не осуществлены, но в своем творчестве он одержал явную победу. Своих вымышленных персонажей он превратил в реальных, живых людей. Кацавейку, Траханаке, Фарфуриди живее многих из тех важных деятелей, которые не откликнулись на юбилей писателя. Об этом говорилось не только в тостах. За столом все время упоминали о персонажах Караджале, как о живых людях. И все присутствующие на банкете старались говорить на караджалевском языке. Что может быть ценнее, чем такое признание?

 

…И ПОХМЕЛЬЕ

После каждого пира наступает похмелье. После праздничного опьянения неизбежно отрезвление. Караджале знает это лучше других. Он об этом писал, стараясь извлечь все возможные комические эффекты. Но вряд ли он предполагал, что станет сам героем подобного трагикомического происшествия.

Вскоре после банкета в его честь Караджале получил официальное письмо, напечатанное на бланке министерства финансов. Поскольку официальные лица не участвовали в его чествовании, он мог, конечно, предположить, что кто-нибудь из них присылает ему с некоторым опозданием свои поздравления. Министром финансов был Г.Д. Паладе, бывший редактор «Газета попорулуй», в которой Караджале сотрудничал несколько лет назад.

Но Караджале ничего подобного не думал. Он догадывался о том, какой подарок прислало ему министерство финансов. И он не ошибся. Вот содержание этого письма:

«Поскольку должность регистратора, которую вы занимаете в центральной администрации РМС, упразднена бюджетом на 1901–1902 год, с сожалением сообщаем вам, что вы увольняетесь с 1 апреля с. г.».

РМС — сокращенное название государственных монополий. Караджале занимал должность регистратора с июня 1899 года. Однако в феврале 1901 года к власти пришло новое правительство, и ему не терпелось показать стране свое уменье экономить государственные средства. Жертвой экономии стали несколько мелких служащих. Среди них оказался и Караджале.

Он знал заранее, что это случится — во главе нового кабинета стоял Димитрие Стурза. То, что увольнение почти совпало с юбилеем и извещение пришло, когда в его ушах еще стоял звон бокалов, было случайностью, не лишенной, однако, закономерности. Ведь его уже не раз увольняли в целях экономии. Механизм назначения и увольнения со службы был ему хорошо известен. Жалованье регистратора не решало его жизненных проблем, но оно было синекурой и помогало сводить концы с концами. А теперь, униженный и пристыженный, он снова ощутил свою беспомощность. Когда же окончится эта вечная необеспеченность?! Каждая карта, на которую он ставил, бита. На что ему жить, если двадцать пять лет литературной работы не смогли дать писателю того, что имеет каждый политический агент любой из правящих партий?

 

СНОВА В ГАЗЕТЕ

Какой выход придумал Караджале, он, который был столь щедрым на выдумки?

Но в изнурительной борьбе за существование фантазия противопоказана реальной действительности. Всякий раз, когда Караджале ищет выход из создавшегося тупика, он хватается за мысль о коммерции или берется за издательскую деятельность. И хотя ни одно из таких предприятий еще не увенчалось материальным успехом, он приступает к ним снова и снова, потому что у него нет другого выбора.

Так было и весной 1901 года. Понимая, что он вскоре лишится жалованья регистратора, Караджале надеется поправить свои дела возобновлением издания юмористического листка «Мофтул ромын». В первом же номере из новой серии, поступившей в продажу 1 апреля, в тот самый день, когда имя регистратора Караджале было вычеркнуто из штатного расписания РМС, напечатан иронический «Совет недели»:

«Экономия — мать всех богатств; если новый бюджет упразднил твою должность, начинай немедленно экономить, и тогда ты станешь богатым».

В следующем номере напечатано письмо министерства финансов и комментарий Караджале. Подсчитав, сколько он смог бы получить за тридцать лет службы, а также последующую за этим пенсию за двадцать пять Лет, Караджале заверяет генерального директора РМС, Что не сожалеет о своем увольнении, учитывая ту огромную пользу, которую это мероприятие принесло пошатнувшимся государственным финансам.

Облегчив свою душу, уволенный чиновник и уже неоднократно обанкротившийся издатель приступает к изданию второй серии «Мофтул ромын». И газета имеет успех, ее тираж сразу же поднимается до восьми тысяч экземпляров, что было немалым достижением для тех времен. Караджале трудится, не щадя себя. Он все делает сам: он и директор, и секретарь редакции, и корректор, и основной автор, который дает в каждый номер не меньше материала, чем все остальные сотрудники, вместе взятые.

Те, кто работал с ним в ту пору, вспоминали потом с нежностью о патриархальной и вместе с тем восторженной атмосфере, царившей в редакции. В просторной комнате стоял большой сосновый стол с одним-единствен-ным стулом; у стены — диван. Караджале в жилетке и комнатных туфлях сидел на нем целыми днями, поджав по-турецки ноги, беспрестанно курил, читал и правил рукописи, он занимался «литературной кухней», как знаток этого дела. Он не пропускал ни одной статьи, придавая одинаковое значение фельетонам, рассказам и заметкам, печатавшимся в отделе смеси. Он сам посылал статьи в набор, сам правил гранки.

За короткое время — с начала апреля до середины июля — он обогатил свою серию «Моментов» новыми рассказами: «Бубико», «Дипломатия», «Цепь слабостей», «Большая жара», «Зеленые румыны».

Он пишет один рассказ за другим и даже сразу несколько. И привлекает к сотрудничеству в своей газете самых известных публицистов и сатириков времени: Телеор, Ранетти, Василе Поп, Гэрляну, Алеку Уреке, И. Петрович, Ал. Казабан, будущего известного прозаика Братеску-Войнешть.

Но все это продолжается недолго. С наступлением лета, чем жарче становятся дни, тем прохладнее относится Караджале к своим редакционным обязанностям. И не потому, что он устал и жаждет отдыха. Превосходство сорокадевятилетнего Караджале над тридцатилетним заключается в том, что он теперь быстрее разочаровывается, яснее видит конец своих предприятий. Припадок усердия и энтузиазма не мог, конечно, изменить суровой реальности, и Караджале себя не обманывает: при всех ее успехах газета не решит основной проблемы, которая мучает его всю жизнь. Новая серия «Мофтул ромын» не принесет ему желанной материальной независимости. Вскоре наступит день, когда он вновь обанкротится. Чтобы пробиться, нужно предпринять что-нибудь другое. И Караджале еще раз хватается за старую идею: он должен заняться коммерцией.

 

СНОВА ЗА СТОЙКОЙ

Итак, на пятидесятом году жизни вечно одно и то же: вслед за напряженным трудом следует вылазка в иной мир, новая попытка завоевать независимость не за письменным столом, с пером в руках — любимым и хорошо освоенным оружием, а каким-нибудь другим способом.

И вот уже в июне директор-издатель «Мофтул ромын», не прекращая своего издания, открывает новую пивную. На этот раз в центре города, напротив Национального театра. Он называет ее «Кооперативная пивная», и она сразу становится центром притяжения для артистического и писательского мира столицы. Как всегда, приходят сюда и обыватели, прельщенные возможностью посмотреть на писателя за пивной стойкой. Караджале такое любопытство не смущает. Если публика предпочитает пиво его рассказам и пьесам, он будет торговать пивом.

Еще в пору открытия первой пивной произошел такой эпизод. Один молодой человек, большой поклонник Караджале, узнав, что тот открывает пивную, решил стать первым ее клиентом. Он дежурил у дверей долгие часы, пока пивная, наконец, открылась. Молодой человек осуществил свой замысел, он был первым посетителем и первым, кто пожелал хозяину успеха. Узнав об этом, Караджале сказал:

— Вот видишь, парень, что я был прав, когда взялся за ремесло кабатчика? Если бы я выпустил новую книгу, разве ты дежурил бы у дверей книжного магазина, чтобы купить ее первым? А вот когда я открыл кабачок, ты именно так и поступил.

Караджале, видевший на своем веку столько посредственных людей, извлекающих большие доходы из своих бодег и пивных, кажется, так и не понял до конца, почему ему не удалось пойти по их стопам. Умный, проницательный психолог, когда речь шла о проникновении в чужую психологию, он так и не постиг, что коммерции тоже нужно служить всеми помыслами, вкладывать в это дело энергию и страсть. А Караджале способен был вложить страсть только в занятия, соответствовавшие его истинному признанию. Его оружием все-таки было перо, его боеприпасами — только писчая бумага.

Вот как журналист Б. Браништяну описывал стиль хозяйничанья Караджале в своей «Кооперативной пивной»:

«Клиентура состояла из журналистов, поэтов, литераторов и особенно актеров, которые часто окружали хозяина и устраивали дискуссии, продолжавшиеся до поздней ночи. Казалось, что торговля идет в гору. Но потом выяснилось, что это не так. Да и как она могла бы идти в гору, если сам хозяин все больше становился клиентом, не только в том смысле, что он все реже появлялся в своей лавке, но и потому, что он сам потреблял лучшие товары. «У нас есть сегодня черная икра?» — спрашивал он в буфете. В случае положительного ответа следовала неизбежная реплика: «Упакуй ее, уж лучше мы ее съедим сами, чем чтобы она у вас испортилась!» Он брал деньги из кассы без счета, что вполне соответствовало его темпераменту и казалось ему нормальной вещью. Разве это не его пивная? Разве не он вложил эти деньги?

Нет, не похож был Караджале на тех кабатчиков и владельцев пивных, которых он сам описал в своих рассказах.

 

В СИНАЕ

С наступлением лета 1901 года у Караджале, как всегда в эту пору, появилась еще одна забота, которой он придавал большое значение: независимо от того, как шли его материальные дела, нужно вывезти детей из города. Его дочь Екатерина рассказывает:

«Когда начиналась летняя жара, отца охватывала паника, и он увозил нас в Синаю, собираясь с такой поспешностью, как будто мы бежим от пожара. Как только он устраивал нас в прохладе, он возвращался в Бухарест. Он уезжал из Синаи утром и возвращался вечером, говоря, что едет по делам. Он не мог долго находиться в Синае, в этой узкой долине, зажатой со всех сторон высокими горами, которые, по его выражению, «как будто валятся тебе на голову».

Так было и летом 1901 года. Директор-издатель «Мофтул ромын» и хозяин только что открытой «Кооперативной пивной» бросает все дела и увозит семью в Синаю. Там он снял дачу в уже знакомом районе, где не нужно было «карабкаться» в горы. Но предоставим снова слово его дочери:

«Во дворе отец построил себе барак из досок с крохотным оконцем и маленькой дверью. Внутри был ковер из овечьей шерсти с резким запахом. Там же стояли письменный стол и диван; на стенах висело несколько фотографий, на столе — ацетиленовая лампа. Это убежище предназначалось отцом для работы. Но как только Димитриу начинал играть, отец выходил за порог своего убежища и после недолгого колебания, подчиняясь своей музыкальной страсти, оставлял работу и шел к нам».

Пианист Димитриу занимал в Синае соседнюю дачу и должен был учить детей Караджале музыке. На самом деле он занимался только тем, что играл для их отца. Димитриу был толстым, коротконогим человеком с вульгарным лицом и грубыми манерами. Трудно было угадать в нем музыканта. Тем не менее он был выдающимся пианистом. Караджале его очень ценил, хотя и вышучивал и присвоил ему кличку «маэстро Метрономиде».

Дочь Караджале продолжает свой рассказ:

«Я пряталась позади дома Димитриу, чтобы послушать музыку и страстные комментарии отца. Его волновала каждая сыгранная пьеса, когда он говорил о музыке, голос его становился теплым и вибрирующим. Я знала, что в такие минуты в его глазах зажигался необычный огонек».

Жизнь в Синае текла спокойно, почти идиллично. Караджале писал рассказы, слушал музыку и встречался с друзьями. Он оставался верен себе, поддерживая и на курорте самые неожиданные знакомства. И был совершенно равнодушен ко всему тому, чем занимались другие курортники. Однажды, поддавшись уговору своего Друга доктора Урекиа, увлекающегося альпинизмом, он отправился с ним на прогулку в горы. Как только путники вышли на поляну, откуда открывался вид на разверзшуюся внизу пропасть, у Караджале закружилась голова. Он лег на землю и заявил, что никуда больше не пойдет. Доктор Урекиа был вынужден вернуться в Синаю, запастись коньяком и снова подняться в гору. Здесь он завязал Караджале глаза и, подбадривая его коньяком, повел назад в долину.

«И с того дня, — заканчивает свой рассказ дочь Ка-раджале, — утренние прогулки отца осуществлялись всегда по одному маршруту, по улице, которая вела вдоль Праховы, к базару, вымощенному большими булыжниками. Там у отца было два друга: тетя Цика, торговка овощами, с которой он мог часами «философствовать», изучая ее; вторым его другом был Матееску — «Бакалея и деликатесы». В нем отец открыл знаменитого «Митику», от которого он и услышал множество острот, названных впоследствии «митичизмами».

Живя в Синае, Караджале, конечно, не забывает и о своих запутанных бухарестских делах. Здесь, на лоне природы, он снова обдумывает свои шансы. И снова появляется на сцене его коммерческая фантазия. Его не беспокоит, что газета, которую он начал издавать в начале лета, уже дышит на ладан. Не волнует его и то, что «Кооперативная пивная» агонизирует. Любой другой на его месте капитулировал бы после стольких неудачных попыток, но Караджале не признает себя побежденным, Находясь в Синае и общаясь с множеством людей, он вдруг наталкивается на новое «дело», которое кажется ему очень прибыльным. Он заключает контракт с пивной фабрикой «Азуга»: он будет представителем этой фирмы в Бухаресте.

Теперь нужно как можно скорее ликвидировать газету и приняться за продажу и рекламу новой марки пива. В последнем номере «Мофтул ромын», объявляя о его закрытии, Караджале демонстративно сообщает:

«Человек, который держал в руках перо и испортил в своей жизни несколько рулонов ни в чем не повинной бумаги, решил теперь заняться чем-нибудь настоящим… Впрочем, зачем начинать издалека? Зачем кружить вокруг да около?

Скажем коротко, о чем речь…

Нижеподписавшийся открыл новую пивную…»

Сквозь иронию этого анонса проглядывает горечь. Чувствуется, как упрямо сжимаются губы Караджале, чтобы не выдать обиды, которую он испытывает каждый раз, когда ему приходится ловчить и превращаться не в того, кто он есть на самом деле.

Открытие новой пивной с пивом «Азуга» состоялось сразу же после ликвидации «Кооперативной пивной». Новый зал, снятый Караджале, назывался «Гамбринус», по имени легендарного изобретателя пива. Он находился неподалеку от Национального театра, на улице Кэмпиняну. Но стиль «кабатчика» Караджале не изменился. Его дочь Екатерина, которой исполнилось тогда семь лет, запомнила на всю жизнь свое посещение отцовского «дела». Она увидела темный зал с множеством столов и мягких диванов, покрытых красным плюшем. Отец весело встретил семью и, усадив детей за стол, угостил их напитком, «который щипал язык». Затем он покинул их и подсел к другому столу, где сидела веселая компания его друзей. Он по-прежнему вел себя как завсегдатай и клиент своей собственной пивной.

Свои воспоминания об этом эпизоде дочь Караджале кончает такими словами:

«Вскоре после этого визита я услышала, что отцу надоела пивная, ему уже не нравилось туда ходить».

По-видимому, так представил дело сам Караджале. Он не хотел признаться семье, что «Азуга» оказалась для него не более прибыльной маркой, чем все остальные сорта пива, которыми он торговал раньше.

Возможно, что Караджале пытался утаить и от самого себя неудачу своих коммерческих начинаний. Одно время он даже пробовал согласовать свою литературную работу с коммерческой деятельностью. Пивная «Гамбринус» должна была стать и издательством. Под этой маркой были изданы несколько брошюр с рассказами Караджале. Они служили рекламой для пивной, а также доказательством того, что «кабатчик» Караджале не перестал быть писателем. В издании «Гамбринус» вышел «Календарь «Мофтул ромын» на 1902 год». Потом книжечка «Два потерянных билета» и брошюра «Митика». На ее обложке было напечатано посвящение: «Автор почтительно просит клиентов «Гамбринуса» принять эту книжечку как подарок к новому, 1902 году. С Новым годом! С новым счастьем!»

Шутки хозяина пивной «Гамбринус» пахли горечью. Караджале шел на все, чтобы достичь цели, но она от него ускользала.

 

«ДЕЛО КАЙОНА»

О подлости и подлецах написаны горы книг. Темную Душу негодяев со всеми ее закоулками исследовали большие ученые и великие художники. Но как часто, сталкиваясь с проявлениями душевной низости, возникает искушение воскликнуть: да ведь это же очень просто! Как первобытно просты и грубы иногда мотивы, движущие подлецами!

Человека, отравившего жизнь Караджале и сыгравшего, вероятно, немалую роль в его дальнейшей судьбе, звали Конст. Ал. Ионеску. У него был и литературный псевдоним: Кайон. Его поступок сам по себе не имел большого значения. «Дело Кайона» не в самом Кайоне, а в той общественной атмосфере, в которой оно стало возможным. Но до чего классически прост и закончен рисунок фигуры самого Кайона.

Представьте себе молодого человека, снедаемого самолюбием и жаждой стать писателем, но не обладающего никакими реальными данными, чтобы осуществить свою мечту. Он вечный студент, ему никак не удается закончить свое образование. В университете он пытается выделиться на семинарах бурными словоизвержениями, лишенными всякого смысла и вызывающими только недоумение и смех слушателей. После занятий он обивает пороги различных редакций, пытаясь пристроить свои сочинения. Невероятные, можно сказать, фантастические сочинения. Так, например, он публикует перевод чудовищной новеллы Ибсена, которую тот никогда не писал, и прелестный рассказ Мопассана, выдаваемый за свой собственный. Он выдумывает исторические документы — письма одного из римских пап, как будто имеющие отношение к румынской истории. Не заботясь о последствиях, прилагает он к своей брошюре длинный список своих ученых трудов, опубликованных на французском языке. Надо ли еще говорить о том, что они существовали только в его воображении? Даже внешне этот исступленный графоман и фальсификатор был как будто создан для того, чтобы иллюстрировать тин неудачника: «Высокий, худющий, слабый, с прыщавым лицом, похожим на кровоточащую рану».

История отношений Кайона с Караджале тоже началась весьма обыденно. Патологический графоман, пробующий свои силы во всех жанрах, прислал и в редакцию «Мофтул ромын» стихотворное сочинение в модном декадентском стиле, посвященное волосам своей возлюбленной. Редактор немедленно откликнулся, правда, не совсем так, как это ожидал молодой автор. В «Мофтул ромын» от 5 мая 1901 года Караджале под псевдонимом Ион опубликовал выдержки из сочинения Кайона, сопровождая их ироническими комментариями. Статья называлась «Парикмахер, поэт и дама, которая чесалась». Кайон пришел в ярость и решил отомстить.

До этого момента история кажется банальной и вряд ли достойной упоминания. Невероятное начинается позднее, когда оказалось, что прыщавому юнцу, охваченному спазмами раненого честолюбия, позволили, вероятно, даже помогли, оклеветать самого известного из всех находящихся тогда в живых румынских писателей, возбудить к нему всеобщее подозрение, заставить его трепетать от обиды и беспомощности.

Месть Кайона состояла в следующем. В еженедельнике «Ревиста литерарэ» («Литературный журнал») от 30 ноября 1901 года была опубликована статья «Господин Караджале». После краткого злобного вступления, написанного с шипением и свистом, автор статьи Кайон обвинял Караджале в том, что драма последнего «Напасть» не что иное «…как плагиат одной венгерской пьесы «Невезение», написанной Иштваном Кемени и переведенной на румынский язык Александром Богданом в 1848 году, в Брашове». Кайон приводил доказательства преступления Караджале — реплики из третьего действия пьесы «Невезение» и весьма похожие на них цитаты из «Напасти». Охваченный азартом разоблачительства, он попутно характеризует и остальные пьесы Караджале как тривиальные пустяки и сравнивает их автора с Калигулой на том веском основании, что он позволил устроить в свою честь торжественный банкет.

Кайон не знал меры. Клеветником владело исступление злобы, которую он не мог обуздать, оно делало его почти невменяемым. Подлинная вина за его поступок лежит, конечно, на тех, кто прятался за его спиной, кто позволил ему напечатать свои бредовые обвинения. Редактор газеты «Ревиста литерарэ», посредственный поэт-символист Т.М. Стоенеску, близкий к поэту Ал. Мачедонски, старому врагу Караджале, самоустранился и предоставил свой орган полностью в распоряжение Кайона. Номер со злополучной статьей был подписан не Стоенеску, а Кайоном.

Статья эта, естественно, вызвала сенсацию. Правда, литераторы родом из Трансильвании, проживавшие тогда в Бухаресте, сразу заподозрили, что речь идет о грубой фальшивке, ибо никто из них не помнил, чтобы в Брашове существовал когда-либо переводчик Александру Богдан. Никто понятия не имел и о венгерском писателе Иштване Кемени, тем более что это очень распространенная фамилия среди венгров. Несколько человек, в том числе и молодой Михаил Садовяну, отличавшийся очень мягким и добрым характером, хотели проучить негодяя, посмевшего поднять руку на Караджале. Но Кайон опубликовал вторую статью: «Господин Караджале не плагиатор, а копировальщик», в которой приводил новые доказательства, новые цитаты из «Невезения» и «Напасти». Кайон утверждал, что перевод пьесы «Невезение» напечатан кириллицей и давно стал библиографической редкостью, но он все же располагает одним экземпляром этой книги; он преподнесет его румынской академии, дабы она могла быть использована теми, кто собирается «…описывать наши литературные нравы в конце 1901 года».

Статьи Кайона лишний раз подтвердили правильность изречения героя Бомарше Базиля: «Клевещите, клевещите — что-нибудь да останется!»

Больше всех был потрясен сам Караджале. В первые мгновения он подумал, что произошло невероятное и что существует на самом деле пьеса, напоминающая «Напасть». И он тоже занялся поисками трудов никогда не существовавшего драматурга Иштвана Кемени. Друзья Караджале провели специальное расследование в Брашове. Оно дало тот же результат: и Кемени, и Александру Богдан — плоды больного воображения Кайона,

Но дело было сделано. И Караджале, лучше других разбирающийся в общественных нравах, понимал, что он скомпрометирован всерьез и надолго. Что доказать правду будет трудно. Потому что правда, конечно, побеждает ложь, но происходит это далеко не сразу. А тому, кто дожидается этой победы, часто не хватает времени, он может не дожить до заветного дня.

С омраченной душой принимается Караджале доказывать правду. Это нужно сделать уже не в узком кругу ценителей литературы, а на публичной арене, где исход борьбы будет зависеть от настроения публики. Караджале понимает, что ему следует отказаться от литературного разбирательства, — в обществе, где клевета, фальсификация, наушничество могут вызвать моральное осуждение только в том случае, если они не достигают цели, было бы тщетным приводить литературные аргументы. Следует употребить самые простые и всем понятные средства. На воров жалуются в полицию. Защиту от жуликов и фальсификаторов, вероятно, следует искать в суде.

И Караджале подает в суд на Кайона и на директора газеты «Ревиста литерарэ» Стоенеску. Его заявление, подписанное Ион Лука Караджале, «драматург, публицист и коммерсант», требует осуждения клеветников и уплаты двадцати тысяч лей за моральный ущерб.

 

ПРОЦЕСС

История процесса Кайона не менее поучительна, чем его преступление.

Караджале знал, что ему нужно сосредоточиться на «вещественных доказательствах», которые были бы понятны людям, не искушенным в литературных делах. Он знал, кто судья и кто присяжные. Он действовал трезво и решительно.

Сначала он отправился в Брашов и Будапешт. И привез оттуда «Брашовские издания» — своеобразный каталог всех книг, опубликованных в Брашове с 1535 по 1886 год и «Словарь венгерских писателей» — энциклопедический труд, содержащий краткие биографии всех авторов, писавших на венгерском языке. В обеих книгах, естественно, нет никакого упоминания об Игптване Кемени. Караджале запасся и отзывами специалистов — профессора венгерской литературы И. Буня из Брашова и будапештских преподавателей литературы Бенедек и Байер. Все они единодушны в мнении, что в венгерской литературе нет пьесы, даже отдаленно напоминающей «Напасть».

Наступил день суда — 5 марта 1902 года. И снова оказалось, что даже самая невероятная клевета имеет шанс на успех, при условии, что она беззастенчива, Шанс состоит именно в ее наглости.

Казалось, что перед лицом досье, которое подготовил Караджале, клеветникам нечего будет возразить. Тем более что еще до суда Кайон с обезоруживающей откровенностью признался в одной статье, что Кемени никогда не существовал, так же как не существовала пьеса «Неведение». Следовательно, суду остается только констатировать факт клеветы? Однако произошло нечто прямо противоположное. Защитник Канона заявил, что Караджале все-таки плагиатор, потому что Кемени — это псевдоним… Льва Толстого. А «Невезение» — другое название «Власти тьмы». И мудрые судьи, которым, вероятно, все же было знакомо имя Толстого, решили, что судебное разбирательство следует продолжить. Канону предложено представить суду перевод толстовской драмы, заверенный министерством иностранных дел. Вот тогда-то и можно будет окончательно решить, повинен ли Караджале в плагиате.

Кайон, разумеется, не стал тратить времени на перевод «Власти тьмы». На следующее заседание суда он попросту не явился. Его защитник представил суду свидетельство о болезни своего подзащитного, выданное без всякого основания одним известным медиком. Караджалевские нравы снова восторжествовали. И снова в ущерб тому, кто так точно их описал, в ущерб самому Караджале.

На втором заседании суда директор «Ревиста литерарэ» попросил, чтобы дело об его ответственности было прекращено, поскольку он был введен в заблуждение. Стоенеску представил суду любопытный документ — две страницы с текстом вымышленной пьесы «Невезение», якобы вырванные из книги, а на самом деле сфабрикованные самим Каноном и подвергнутые грубой обработке, чтобы казаться «старыми». Суд при согласии Караджале удовлетворил ходатайство Стоенеску и приступил к разбирательству по существу.

Защитником Караджале был его верный друг Барбу Делавранча. Никогда, быть может, Караджале не услышал такого восторженного признания своих заслуг, как в защитительной речи своего адвоката. Делавранча нарисовал и портрет клеветника, рассказал о его патологических выходках и многочисленных фальшивках. Но в основном речь Делавранча — это «Слово о Караджале» к его пятидесятилетию. В облике Караджале адвокат-писатель изобразил трагедию румынской литературы, ее стремление к служению правде и сопротивление, которое она встречает среди привилегированных невежд и бездушных чиновников. Делавранча напомнил, что Караджале не впервые подвергается публичной травле:

«Да! Мне хорошо известны детские обвинения, выдвигавшиеся против Караджале. «Ты нападал на гражданские свободы!» — «Ты издевался над конституцией!» — «Ты вышучивал равенство!» — «Клеветал на демократию!»…Нет, господа! Острый и глубокий ум Караджале разоблачал шарлатанство и легкомыслие, он призвал к реальности наивных, он изобразил путаницу и извращение национального чувства. Его роль заключалась в том, что он способствовал оздоровлению нашей общественной жизни. По существу, его драматургия дышит не ненавистью, а любовью. Караджале не ненавидит Кацавейку, Данданаке, Ипинжеску, господина Леонида. Он не клевещет даже на персонажи, созданные его собственной фантазией…Воодушевленный и другой любовью, огромной любовью к румынскому языку, он принес себя в жертву этой любви, проделал огромный труд, чтобы увеличить жизненность, силу и обаяние нашего языка. Он работал тяжело; он отдал весь свой талант и ум ради нашей общей славы; и, ведя тяжелую жизнь, он ни у кого не просил помощи и никогда не жаловался на неблагодарность тех, от кого зависела судьба румынского народа; не жаловался он и на равнодушие людей, не понимавших, что жизнь народа зависит не только от материального состояния, но и от возвышения народного гения. И в то время как Караджале смиренно стоит в стороне и ведет тяжелую, трудовую и честную жизнь… мы нанесем ему удар?..»

Делавранча обязан был говорить на языке, понятном слушателям. И суд понял защитника. Присяжные признали Кайона виноватым по всем статьям и присудили его к трехмесячному тюремному заключению, штрафу в пятьсот лей и уплате десяти тысяч лей истцу — Караджале.

Итак, справедливость восторжествовала?

Да, но ненадолго. Кайон — этот ничтожный человечек, одержимый духом мрачного честолюбия, хорошо понимал, в каком мире он живет. Он немедленно подал апелляцию, справедливо рассудив, что другой состав присяжных может вынести другое решение. И, несмотря на приговор, продолжал свою исступленную клеветническую деятельность. Изгнанный из «Ревиста литерарэ», он нашел убежище в газете поэта Ал. Мачедонски «Форца морала» — «Моральная сила». Поистине караджалевское название для газеты, не гнушавшейся подлогом и клеветой, ибо в этой газете травили не только живого караджале, но и мертвого Эминеску. Оказывается, что он тоже был «плагиатором» и будто бы списывал свои стихи у немецких поэтов. К тому же Эминеску «портил язык»; словом, величайший румынский поэт был «постыдным явлением нашего времени».

Но вернемся к «делу Кайона».

Итак, Караджале предстояло снова явиться в суд. Снова его честь и доброе имя будут зависеть не от прожитой жизни и созданных им произведений, а от интеллектуального уровня нового состава присяжных заседателей, честности или нечестности судей.

И новое судебное разбирательство действительно пришло к другому выводу — присяжные отменили старый приговор, суд оправдал клеветника. Это было сделано под предлогом снисхождения к молодости Кайона. Но он, естественно, воспринял приговор как приглашение продолжать свою деятельность графомана и фальсификатора. И сразу же после своего оправдания он опубликовал брошюру «Оригинальность Караджале — два плагиата». Но почему два? Потому что за это время Кайон и тот, кто стоял за его спиной — поэт Ал. Мачедонски, — сделали новое открытие: «Потерянное письмо» тоже плагиат по одной французской комедии «Рабагас» Викториена Сарду.

О роли Мачедонски в «деле Кайона» следует сказать особо. Караджале ненавидел все расплывчатое, затуманенное, напыщенное. И он высмеял символические стихи Мачедонски. Это произошло еще в 1893 году. Пародии Караджале на Мачедонски, опубликованные в «Мофтул ромын», — превосходны. «Хамелеон-женщина, декадентско-символический сонет», «Эрос — символически-дарвинистский пастель», «Да — сумасшедший, символически-дантистские стихи» рождают яркое пред ставление о всякой смутной поэзии. Обидевшийся Мачедонски ответил Караджале подлостью. И перенес спор о литературных вкусах в область клеветы и подлога. Поэт использовал средства, весьма далекие от мира поэзии, но очень характерные для нравов общества, в котором жили оба — и Мачедонски и Караджале.

Ибо это Мачедонски подсказал запутавшемуся Канону новый ход: заменить мифического Кемени Толстым. В газете Мачедонски появилось «критическое исследование»: «Новый плагиат Караджале-Кемени», утверждающее, что и «Потерянное письмо» списано по одной французской комедии. В той же газете была напечатана и такая заметка: «Как стало известно, пьеса «Карнавальная карусель», подписанная господином Караджале-Кемени, на самом деле списана с одной французской комедии «Ле карнавал дюн мерл бланш» Шивота и Дурю, Редакция «Моральной силы» выписала эту пьесу из Парижа… Когда досье будет укомплектовано и все проверено, мы организуем специальную выставку кеменистской литературы».

Этот стиль нам знаком. На него пролил свет сам Караджале. Своей сатирой он хотел нанести смертельный удар по такой журналистике, но сам оказался ее жертвой. Тот, кто изобразил с такой убедительностью характер фальсификаторов и шантажистов типа Кацавенку и Данданаке, сам пал жертвой грубой фальсификации. Все подлости, все глупости, вся ограниченность мира, который описал Караджале, проявились во время его собственного «дела».

Как отнесся Караджале к исходу второго суда? Сохранилось интервью, данное им корреспонденту газеты «Эпоха» вскоре после оправдания Кайона. Ответы Караджале неожиданны: «Оправдательный приговор — правильный». Потому что истец обратился в суд не из желания отомстить клеветнику, а лишь для того, чтобы доказать вздорность выдвинутых им обвинений. Эта цель достигнута. Что касается самого Кайона, то он, по мнению Караджале, в сущности, тоже является жертвой общества. Исправить его может воспитание, но не тюрьма. Кайон, в сущности, умалишенный, но другие более высокопоставленные и вполне трезвые клеветники используют точно такие же средства.

«Разве вы не видите, что творится вокруг? — говорил Караджале. — Все клевещут друг на друга, от мала до велика».

 

КЛЕВЕТНИК ОПРАВДАН. ЧТО ДЕЛАТЬ ОКЛЕВЕТАННОМУ»

Но для Караджале эта история не прошла даром.

Ибо Караджале не был похож на какого-нибудь Митика, Маке или Лаке из его рассказов и комедий, человека, которого общество успешно превратило в механическую куклу, лишенную настоящих страстей и подлинной человечности. Герои Караджале спокойно переносила самые абсурдные положения. Они научились не придавать значения словам, и любые эпитеты, хвалебные или осуждающие, были для них одинаково лишены реального смысла. Свои «ожесточенные битвы» они заканчивали поцелуями на площади, финалом «ужасных трагедий» были помолвки и пьянки в ближайшей пивной. Даже Кайон, этот исступленный честолюбец, горящий в накале мелких страстей и совершающий подлоги с непосредственностью порочного ребенка, тоже был, в сущности, образом из творений Караджале.

Но в личности самого Караджале не было ничего караджалевского. Жизнь, конечно, подготовила его к «делу Кайона», слишком подготовила, она уже не раз его унижала и разочаровывала. Он сносил оскорбления в течение многих лет. Он иронически отнесся к освистанию своей первой пьесы. Он не увидел трагедии и в том, что академия упорно не хотела признавать его заслуг. Он примирился с глупой и лицемерной критикой, утверждавшей сначала, что его пьесы искажают действительность, и перешедшей потом к прямо противоположному тезису — комедии эти взяты из жизни, но они уже устарели, то, что в них описано, принадлежит прошлому. Но разве можно все это сравнить с обвинением в воровстве? На пятидесятом году жизни, став самым известным писателем в своей стране, Караджале пришлось доказывать в суде, что он не литературный вор. Никогда он не был столь унижен.

Михаил Эминеску после всех своих разочарований пришел к мысли, что следует учиться беспристрастно взирать на людские пороки и несовершенства общества.

Этот вывод поэта вытекал и из опыта жизни, а также из интимных свойств характера Эминеску — в своих бесстрастных и неподкупных суждениях находил он тайную отраду.

Караджале был другим. Олимпийское спокойствие и бесстрастие противоречили его натуре. Караджале не героичен, он сентиментален. Несмотря на сатирическое направление ума, он не был и никогда не хотел быть чужим в обществе. Всю жизнь пытался он приспособиться к своему времени, не жертвуя, впрочем, своей идейной свободой. С ранней юности его преследовала мысль, что жизненная сила и талант должны все же найти себе применение даже в несовершенном мире. Не счесть его попыток найти себе место в общественной жизни. Тут, между прочим, уместно вспомнить, что автор «Потерянного письма» — этой уничтожающей сатиры на парламентские нравы — одно время сам добивался парламентского кресла.

«Депутатское место, — свидетельствует Шербан Чиокулеску, — казалось Караджале мелким вознаграждением, но бояре думали иначе; они думали, что юморист может только запутать парламентские дебаты своими репликами. Его покровители во время своего правления с 1899 по 1901 год предоставили ему только мелкую, недостойную синекуру — место регистратора I класса в центральной администрации государственных монополий».

Все это верно. Майореску от него отвернулся, другие его оставили, многие забыли. Пьесы его сняли с репертуара, его книги редко находят издателей, его газеты закрылись, пивные обанкротились, и все же он не расставался со своими иллюзиями. Но мало-помалу он терял силы. А когда на его глубокую и давнюю неудовлетворенность лег тяжелый груз 1901 года с «делом Канона» и скандальными процессами, Караджале почувствовал, что он окончательно побежден. Долгие надежды разбиты, старые мечты развеяны. «Дело Кайона» жгло ему душу. И он решает, что не может больше жить в такой атмосфере, — ему необходимо уехать. Его страсти еще не иссякли, силы еще не истощены, но он готов склониться перед судьбой.

Уже не в первый раз преследует его мысль о добровольном изгнании. Эти мысли усиливаются в нем всякий раз в часы отчаяния. Теперь эта идея побеждает окончательно — она становится целью его жизни.