НОВЫЙ ПЛАН ЖИЗНИ

«Дело Кайона» подействовало на Караджале очень тяжело. Это был удар не только по гордости, но и по творческим силам писателя. После «Календаря «Мофтул ромын» на 1902 год» и брошюры «Митика» в издании «Пивной «Гамбринус». Караджале в течение нескольких лет не опубликовал и, по-видимому, не написал ни строчки. Все упоминания о новых творческих планах относятся уже к тому периоду, когда он окончательно покинул Румынию. Молчание, самое длительное в творческой жизни Караджале, не означало, однако, ни отчаяния, ни бездействия. После 1901 года Караджале весь во власти новых жизненных планов. Но осуществить их было нелегко. Караджале не из породы тех, кто легко покидает привычную обстановку. Любящий отец семейства, он искал не перемен, а стабильности и обеспеченности, не бурь и испытаний, а новую гавань, в которой его корабль с изрядно потрепанными парусами мог бы почувствовать себя в безопасности. И все свои новые жизненные планы Караджале строил, имея в виду главную цель: спасти себя как писателя. В письме к одному из своих друзей из Клужа, Илие Даяну, Караджале писал:

«…там я почувствовал бы себя, наконец, в тихом лимане; там я мог бы излечиться от стольких оскорблений и огорчений, там я смог бы спокойно продолжить свою незавершенную литературную карьеру, столь часто прерываемую глубоким отчаянием».

Письмо это написано в марте 1904 года. Речь шла о проекте переезда в столицу Трансильвании — Клуж. В нашем повествовании мы пока еще находимся в 1902 году. Однако все говорит о том, что поиски тихого лимана начались именно в этом году, сразу же после печального окончания процесса Кайона. Ибо Караджале понимает, что, хотя суд и подтвердил необоснованность клеветы, оправдание клеветника показывает, что пошлая комедия не закончена. И то, что вскоре произошло, подтвердило его опасения. Кайон и Мачедонски не прекратили своей гнусной кампании. А незадолго до второго слушания «дела» Караджале получил новую моральную пощечину — академия снова отказала ему в литературной премии.

Вспомним, что первое заседание сиятельной академии, на котором была отвергнута кандидатура Караджале, состоялось в 1891 году. Тогда обсуждались драма «Напасть» и караджалевские комедии, собранные в книге «Театр». Теперь он представил академии свой последний сборник рассказов — «Моменты». Заседание высокоученых мужей от 23 марта 1902 года проходило уже в другой атмосфере, чем одиннадцать лет назад. Никто теперь не и посмел обвинить Караджале в аморальности и антипатриотизме. Докладчик Олэнеску-Оскания не пожалел похвал в адрес сатирика и его новой книги. Докладчик говорил о «веселой, но разящей иронии» Караджале, о его «замечательной наблюдательности» и о том, что самый популярный румынский писатель по-прежнему молод и полон творческих сил, как и во времена написания своих знаменитых комедий. Докладчик сказал, что он счастлив представить высокому форуму такого достойного кандидата, как Ион Лука Караджале.

Но высокий форум, состоявший в тот день из семи академиков, чьи труды давно преданы забвению, снова рассудил иначе. За Караджале было подано только два голоса, остальные пять — против.

История эта вызвала протесты. В журнале «Литература ши арта ромына» («Румынская литература и искусство») появилась статья, резко осуждающая поступок академии. Через несколько лет профессор Ясского университета Н. Леон отказался от своего избрания в члены-корреспонденты в знак протеста против равнодушия академии к великим румынским писателям — Эминеску, Караджале, Крянга. Для Караджале это уже не имело значения. Миновала пора надежд и иллюзий. Он понимает, что ему не на что больше рассчитывать. Только в новой обстановке, под другим небом, поле его жизни может снова стать плодотворным.

Он ни на секунду не усомнился в своем призвании.

И у него не было никаких оснований сомневаться в жизненности своих произведений. Он видел, что с каждым годом они становились все более популярными. Когда он недавно сопровождал театральную труппу Леонеску-Вампиру и перед каждым представлением «Потерянного письма» читал свои рассказы на открытой сцене, его всюду встречали бурными аплодисментами. Он знал, что его пьесы переводятся за границей. Ему стало известно и то, что случилось в Париже осенью 1903 года: французский литератор Андре де Леру слегка переделал драму «Напасть» и, выдавая ее за свое собственное сочинение под названием «Идиот», добился постановки этой пьесы на парижской. сцене. Друзья Караджале советовали ему привлечь к ответственности плагиатора, но Ион Лука отнесся к делу по-своему. Профессор Сукяну вспоминает, что Караджале собирался послать французу письмо с выражением признательности за то, что благодаря его стараниям пьеса, не имевшая успеха в Бухаресте, завоевала себе признание в Париже.

Мы не знаем, было ли такое письмо написано. Во всяком случае, уже само намерение говорит о том, что юмор не изменил Караджале и в эту невеселую пору его жизни. Этот юмор вездесущ. Он смягчает самые печальные положения, он уравновешивающий элемент караджалевской жизни.

Но вернемся к поискам тихого лимана.

Летом 1903 года мы находим Караджале в Клуже. У него старые связи с румынской интеллигенцией за Карпатами. Всем известен его интерес к национальной проблеме, определявшей культурную жизнь трансильванских румын. У Караджале много друзей во всех трансильванских центрах — Сибиу, Брашов, Сигшноара. Когда он впервые подумал о поисках нового пристанища, он пытался найти для себя место в Сибиу.

Теперь старый проект снова кажется ему осуществимым, но уже в другой форме. Группа клужских литераторов собирается основать новый литературно-общественный журнал с собственной типографией. Караджале кажется, что такое предприятие даст ему возможность поселиться в Клуже. Письмо к Илие Даяну, цитированное выше, имеет в виду как раз этот проект, которому, однако, не суждено было осуществиться.

 

ПЕРЕД ДАЛЬНЕЙ ДОРОГОЙ

Караджале хорошо знает свою новую цель: найти город, страну, где он снова сможет обрести душевный покой и заняться литературой. Проект поселиться в Клуже потерпел крушение. Следовательно, надо придумать что-нибудь другое.

Сегодня нам кажется странным, что это стремлений Караджале, закончившееся его переездом в Берлин, вызвало споры среди историков румынской литературы. Даже самые серьезные биографы Караджале называли это решение «неясным». Вот что писал Шербан Чиокулеску:

«Объяснение его добровольного изгнания — неполное. Сам изгнанник хранил молчание и не придавал этому факту демонстративного характера. Он уехал без шума, но с решимостью никогда больше не возвращаться на родину. Из истории других литератур известны аналогичные случаи конфликтов между некоторыми великими писателями и их родным городом или родной нацией. Чаще всего такие споры характерны страстными публичными обвинениями и упреками с обеих сторон. Когда разбирательство дела носит публичный характер, можно путем объективного анализа документов, имеющихся в досье, прийти к правильному выводу. Но в досье дела, которое нас интересует, совершенно отсутствуют документы, их надо заменить гипотезами, основанными на склонностях и антипатиях писателя».

Поразительно, что Чиокулеску все же знает, чем руководствовался Караджале. Знает с самого начала: писателя изгнали из Румынии. Вот мысли самого Чиокулеску, высказанные им в 1938 году:

«Писательство не было у нас, да и не является сегодня одной из тех профессий, которые могут обеспечить существование…Наше общество, рассматриваемое в его бюрократической и политической иерархии, отводило художнику незначительное место где-то на задворках. Писатель должен был предоставить свое перо на службу политическим партиям, получая взамен жалкое вознаграждение в виде назначения на мелкие государственные должности. А Караджале познал еще и политическое преследование из-за политической направленности его сатиры. Повторный отказ академии наградить его премией носил явный характер политических репрессий. Для таких, как Димитрие Стурза, чье мнение было решающим в академии, Все творчество Караджале было не чем иным, как постоянным очернением государственных учреждений и национальных достоинств. Его комедии, вошедшие сегодня постоянный репертуар нашего театра, часто отвергались…Короче говоря, его опыт автора, лишенного публики (ни одна из его книг, за исключением «Театра», не была переиздана), безнаказанно оклеветанного и наказанного академией, так же как и опыт мелкого чиновника, которого держали из милости и не подпускали к общественным делам, — все это способствовало выведению пассивного жизненного баланса… Караджале не мог считать безнадежной глупость нашего общества; это относилось лишь к наглому и пошлому руководящему слою. Это он изгнал писателя из его родины, не признавая его заслуг, унижая его независимый и гордый характер, считая лишним и никчемным искусство и художника».

Но если все это верно, так в чем же дело? Почему переезд за границу «один из самых невыясненных эпизодов» из жизни Караджале? Не является ли туманное толкование этого поворота лишь одним из аспектов легенды о Караджале, которая творилась и при жизни и после его смерти? Тут возникает, конечно, и другой вопрос: как удалось Караджале осуществить свой план? Ведь, кроме решимости, нужны были и деньги. На что мог надеяться человек, который долгие годы еле сводил концы с концами?

Но тут настала пора вспомнить богатую старуху Екатерину Момуло, Момулои, как ласково называл ее Караджале, умершую еще в 1885 году. Чем же кончились бесконечные тяжбы между ее наследниками? Это ведь была целая цепь процессов, исхода и конца которых никто не мог предвидеть.

В 1903 году, о котором мы теперь ведем рассказ, имущество Момулои все еще не было поделено окончательно. Но пока шли споры между наследниками, ценность недвижимости и именья, оставшегося от Екатерины Момуло, удвоилась. И на долю Караджале приходилась уже ежемесячная рента примерно в 500 — 1000 лей. Сумма значительная, но так как выдавалась она лишь два раза в году и Караджале вечно бывал в долгах, эти деньги не смогли обеспечить ему равномерный доход. Только веселые обеды — «праздники Момулои» — регулярно отмечали поступления из фонда богатого наследства.

Тут, между прочим, следует обратить внимание на один поразительный факт: легкомысленный расточитель, каким считали Караджале, торопясь получить деньги, закладывал иногда свою долю наследства, чтобы покрыть свои срочные нужды. Но в течение пятнадцати лет он ни разу не притронулся к основному капиталу. И только в 1903 году он на это решился после того, как убедился, что другой возможности реализовать свой план покинуть Румынию не существует.

Итак, наследство Момулои оказалось все же тем счастливым выигрышным билетом, который изменил судьбу Караджале. Взвесив все обстоятельства и воспользовавшись счастливым завершением очередного процесса между наследниками, Караджале приступил к продаже своей основной доли. Он решил, что отныне не будет ждать помощи ни от кого — денег Момулои, вероятно, хватит на несколько лет спокойной жизни. О более далеком будущем Караджале не задумывался. И решительно вступил на стезю своей новой судьбы.

 

В ПОИСКАХ ТИХОГО ЛИМАНА

В декабре 1903 года Караджале отправился с семьей в длительную поездку по Западной Европе. У него были две цели: отдохнуть и одновременно найти место, куда можно будет переехать на постоянное жительство.

В Западной Европе царит порядок. Там нет той суматошной, несерьезной, безалаберной балканской атмосферы, от которой так устал Караджале. Страстный и вечный гиперболист, он в принципе педант. Отправляясь в путешествие, он заранее детально разрабатывает его программу. Заранее определяет, где и на сколько остановится. Но его чувства все же сильнее всякой программы. Кроме того, он ведь не едет в определенный город, в определенную страну — он убегает от своей прошлой жизни.

Из Бухареста он мчится в скором поезде на юг Франции. Встретив там Новый год, он уже в середине января 1904 года едет дальше, на юг, в Рим, откуда рассылает Друзьям иллюстрированные открытки с «дакороманским» приветом.

Судя по всему, Караджале был в восторге от Италии и намеревался задержаться там подольше. Но, увидев нищие кварталы Неаполя, где, по его словам, «чесотка пристает к галошам», Караджале бежал оттуда с такой поспешностью, что оставил невостребованным белье в прачечной.

Пронесшись через всю Италию, семья Караджале попала в тихую обитель — Швейцарию. Казалось бы, что здесь можно задержаться — кругом тишина, снеговые шапки гор, спокойные медлительные швейцарцы. Но Караджале не забыл своей основной цели — нужно успеть посмотреть и остальные страны Западной Европы.

Весной семья Караджале путешествовала по Германии: Нюрнберг, Кельн, Берлин, Лейпциг… Но кажется, что и здесь Караджале не нашел того, что искал. Во всяком случае, в его письмах нет и намека на то, что он намеревается поселиться в Германии. А вскоре мы находим его уже в Париже.

Интересные подробности о путешествии семьи Караджале дают воспоминания его дочери Екатерины Логади-Караджале. Она свидетельствует, что быстрая скачка по различным европейским странам успокоила отца, изнуренного нервным напряжением последних лет. В пути он был весел, много шутил, радовался всему, что видел, словом, вел себя истинно по-караджалевски.

Путешественники взяли с собой очень мало багажа и не имели другой одежды, кроме той, которая была на них самих. Когда что-нибудь устаревало, немедленно покупалась новая вещь, а старая выбрасывалась, чтобы она, как выражался Караджале, «не осложняла существования». Использованные носовые платки выбрасывались из окна вагона. Отец семейства говорил, что он посылает их в стирку, к огорчению домовитой и расчетливой госпожи Караджале.

Первое время путешественники вели себя так, словно они вырвались из тюрьмы. Семейство перелетало из одной страны в другую, нигде не задерживаясь, всюду наслаждаясь новыми впечатлениями, подмечая в пути особенности чужих ландшафтов и чужой жизни. Менее чем за год семья Караджале увидела Австрию, Италию, Швейцарию, Голландию, Германию, Францию.

Австрия восхитила Караджале. Ему нравились живость австрияков, прелесть пейзажа, похожего на сад, грация Вены и, конечно же, музыкальные традиции родины его кумиров — Моцарта и Бетховена. По дороге в Берлин семейство остановилось на короткое время в Голландии. Проезжая мимо бесконечных тюльпановых садов, Караджале был совершенно счастлив. В окно вагона видны были пасущиеся на полях коровы, и писателя радовал их полосатый вид. «Смотрите, — говорил он детям. — Здесь коровы носят халаты». В Амстердаме его глубоко восхищали полотна Рембрандта и картины других голландских мастеров.

Но вот семья Караджале приехала в Париж. Ближайший друг семьи — Барбу Делавранча был влюблен в этот город, который он часто посещал и где училась его дочь. Еще в Бухаресте Делавранча убеждал Караджале, что если уж жить за границей, то, конечно, только на берегах Сены, в городе, где живет Джоконда. Но Караджале Париж как будто не понравился. Вот свидетельство его дочери:

«В Париже отец был все время на редкость веселым. В этом городе мы жили дольше всего, и отец встретил там множество друзей. Каждодневно он посещал парижские музеи и библиотеки. И мы были очень удивлены, мой брат Лука и я, когда позднее отец сказал нам, что Париж его разочаровал. Мы, дети, пришли к убеждению, что отец говорит так из чувства протеста против снобов, восхищающихся Парижем, но не дающим себе труда познать и понять его подлинные красоты».

Делавранча приезжал в Париж в то время, когда там гостил Караджале. Когда последний признался, что его смущают уличный шум, живость парижан и другие особенности города и что он почувствовал головокружение, глядя с Площади Конкордии на Триумфальную арку, как будто готовую подняться в воздух, Делавранча сказал, что это первая реакция на прекрасное; таково свойство прекрасного — оно ошеломляет.

Но дело было в другом. Если Делавранча бредил Лувром и Джокондой, то это был естественный восторг утонченного интеллигента, который и сам пробовал свои силы в живописи и приезжал в Париж, чтобы отдохнуть и развлечься. А Караджале присматривался к городу с совершенно другой точки зрения. Он проверял, годится ли Париж для него как новое пристанище, как тихий лиман, соответствующий дальнейшим планам жизни. И пришел к отрицательному заключению. Для человека, подобного Караджале, поселяться в Париже — значило вести опьяняющее существование, беспорядочное и веселое, легкомысленное и, в сущности, бездеятельное. А план Жизни Караджале- не в том, чтобы весело жить, а в том, Чтобы осуществить свои литературные проекты и. дать серьезное, систематическое воспитание своим детям. Ведь Караджале хотел бежать не только из Бухареста, но и из собственной души, вернее, из той ее части, которая слишком легко воспламенялась и с трудом поддавалась дисциплине и равновесию. Караджале больше всего жаждет теперь размеренной, спокойной, разумной жизни. И он выбирает для этого Германию и Берлин.

Екатерина Логади лишь частично права, когда объясняет решение Караджале только внешними обстоятельствами. Она пишет:

«Выбор, сделанный отцом, казался мне и моему брату весьма непонятным, учитывая темперамент и живость отца. Думаю, что не может быть другого объяснения, кроме, как его забота о нашем здоровье; ему казалось, что оно будет лучше всего обеспечено в умеренном климате, в цивилизованном и аккуратном городе, где «не свирепствует скарлатина» и где царит образцовый порядок. Может быть, такому решению способствовала и тяга к музыке высокого качества, которым славилась тогда Германия. Вернувшись домой после длительного и утомительного путешествия, продолжавшегося целый год, отец окончательно решил, что мы переезжаем в Берлин. Мы разворошили весь дом и после того, как отец раздарил большинство вещей, сразу же выехали в Германию».

Вероятно, не только заботой о здоровье детей объясняется выбор Караджале. Он не был бы пылким, увлекающимся гиперболистом, если бы не восхищался разумной трезвостью, организованностью и аккуратностью немцев. Ведь он всю жизнь страдал от легкомыслия, безалаберности и несерьезности всех этих Митики, Лаке и Маке, описанных в его произведениях. И для него, как и для многих других, воображаемая немецкая нация была воплощением добродетелей, по которым он так часто тосковал, живя на берегах Дымбовицы.

 

В БЕРЛИНЕ

В конце 1904 года Караджале окончательно переехал в Берлин. Здесь все его восхищало: Бранденбургские ворота и немецкое пиво, Тиргартен и организация транспорта, чистота улиц, обилие цветов в скверах и на балконах жилых домов.

Нет никаких сомнений в том, что в Берлине можно было увидеть в те годы и приметы роста прусского милитаризма — под Бранденбургскими воротами маршировали солдаты кайзера в блестящих остроконечных касках, чванные офицеры в высоких ботфортах, но Караджале нет до этого никакого дела. Он восхищается архитектурой, кухней, пивом, музыкой и не вникает в общественную атмосферу и политические нравы германской столицы. В Берлине очень чисто, здесь «можно положить на тротуар головку кашкавала, разрезать ее, и к ней не прилипнет ни единой пылинки».

Караджале не читает немецких газет, у него здесь нет знакомых, кроме тех немцев, к услугам которых он прибегает ежедневно: парикмахер, бакалейщик, торговец папиросами. Не зная немецкого языка, он объясняется с ними жестами, что не составляло особенного труда для прирожденного мима. А немцы почтительно величают этого солидного и вместе с тем очень общительного иностранца «герр доктор»; в Германии каждый уважаемый человек, не носящий военного мундира, конечно же, доктор.

Обретя материальную независимость, Караджале стремится свить себе в Берлине уютное гнездо, он ведь всю жизнь тянулся к спокойной, семейной жизни. Но человек не может ускользнуть от собственной природы, и характер Караджале, конечно же, не изменился после его переезда за границу. Он и в Берлине одержим манией перемены места — за несколько лет он не менее пяти раз меняет свой берлинский адрес. То квартира не подходит, потому что кажется ему мала, а следующая уже слишком велика; в одной квартире слишком много солнца, в другой его мало… И в каждой квартире Караджале замышляет новые перемены, переставляет мебель, меняет назначение комнат.

Человек, восхищающийся немецким порядком и аккуратностью, у себя дома терпеть не может «застывшей Декорации», не может жить без постоянных перемен. Даже свой письменный стол он переставляет из одной комнаты в другую, и ни одна ему не подходит — то в ней слишком много солнца, то свет падает не с левой стороны. В конце концов он возвращает стол на старое место, поругивая немецких архитекторов.

Достоверные свидетели, такие, как дочь писателя, оставили нам описание берлинского быта Караджале. Рабочий кабинет писателя, как правило, выходил окнами на север, потому что Караджале не выносил много солнца. В кабинете было мало вещей, только самое необходимое: кровать, письменный стол, несколько стульев, полки с книгами, которыми хозяин часто пользовался, книги лежали в вечном беспорядке. На письменном столе днем и ночью горела зеленая лампа, освещая рукописи, карандаши, ручки и стопки белой, еще не исписанной бумаги. На стене, у которой стояла кровать, чаще всего неприбранная, висели два больших портрета, изображающих родителей Караджале. В кабинете стояли еще несколько простых стульев и маленький ночной столик.

Между двумя рядами книжных полок висела тонкая китайская циновка, та самая, на фоне которой Караджале сфотографировался в восточном одеянии, в узких брюках и толстых белых шерстяных чулках. На больших окнах кабинета не было занавесок, потому что Караджале нравилось стоять у окон и наблюдать за площадью перед домом. На полу кабинета лежал небольшой ковер. На нем Караджале любил перелистывать географический атлас, мечтая о далеких путешествиях. Иногда он включал и своих детей в эти мечты и говорил: «Давайте поездим немножко по свету».

Никто, кроме госпожи Караджале, не имел права входить в кабинет. Дети попадали туда лишь тогда, когда он сам их звал. В комнате всегда было полно табачного дыма, потому что окна открывались только в те часы, когда госпожа Караджале приходила сюда убирать. Никто; не имел права заменять ее.

Никому не дано ускользнуть от собственной природы! и Караджале, обосновавшись в Берлине, чтобы зажить наконец, спокойной размеренной жизнью, сразу же стал замышлять новые поездки и путешествия. Первое время он осуществлял их только в воображении, рассматривая географические карты, листая железнодорожные справочники и поражая знакомых великолепным знанием железнодорожных расписаний. У него еще не было оснований покидать Берлин, город ему по-прежнему нравился. Но вскоре он обнаружил, что другой немецкий город — Лейпциг — нравится ему еще больше.

 

В ЛЕЙПЦИГЕ

Из Берлина в Лейпциг можно доехать за несколько часов. Немецкие поезда никогда не опаздывают, их расписание составлено удобно и разумно. Для Караджале это дополнительный довод, чтобы стать посетителем Лейпцига. Поездки в Лейпциг — тонизирующее средство против скуки. Вместе с тем они дают потомку идриотов, обладающему склонностью к частым переменам места, иллюзию настоящих путешествий.

В Лейпциге много соблазнов. Здесь и самое лучшее пиво — пильзенское, и самая комфортабельная в Германии гостиница — Саксенхоф. В ресторане этой гостиницы у Караджале вскоре появится даже свой постоянный столик — стамтиш, как говорят немцы.

Лейпциг — старинный, средневековый город. В нем сохранился знаменитый «Подвал Ауэрбаха», где сиживал Гёте. Центр города похож на ярмарку — пеструю, шумную, веселую. Здесь торгуют пряниками и жареными орешками, в толпе снуют шарманщики, на площадях танцуют и поют уличные певцы.

Но главное, что привлекает Караджале в Лейпциге, — это Гевандхау с — дом музыки, знаменитый концертный зал, в котором выступают самые выдающиеся музыканты мира. Симфоническим оркестром здесь регулярно дирижирует Никит, которого многие считают самым крупным дирижером эпохи.

Караджале всегда любил музыку. А Лейпциг — один из самых музыкальных городов Германии. Здесь долго жил Бах, здесь его и похоронили в соборе, где он в течение десятилетий играл на органе. Иоганна Себастьяна Баха меломан Караджале ласково называет «дедушка». По мнению Караджале, прелюдии и фуги Баха — «душевная пища музыканта, его хлеб насущный». Можно ли после этого удивляться, что Караджале полюбил Лейпциг и стал одним из самых усердных посетителей лейпцигских концертов?

Безмерная любовь к музыке дополнялась теперь новым чувством — опьянением свободой. Возможность посещать хорошие концерты быстро превращается в страсть. Ее удовлетворение доказывает Караджале, что °н действительно зажил новой, счастливой жизнью. И он едет в Лейпциг часто, как можно чаще, тем более что он нашел себе и подходящего компаньона — пианиста-любителя, который тоже страстно любит музыку. Человек этот к тому же еще и постоянно живет в Лейпциге, так что он может заблаговременно посылать Караджале в Берлин программу предстоящих концертов, покупать для него билет, заказать номер в любимой гостинице. Немаловажное значение имеет и тот факт, что этот человек — румын. Его зовут Пауль Зарифопол.

Новый друг Караджале моложе его на двадцать три года. Но Пауль Зарифопол доктор филологических наук, умный, благовоспитанный, интересный собеседник, с которым можно говорить и о музыке и о литературе, то есть именно о тех предметах, которые интересуют Караджале больше всего. И наконец, последнее немаловажное обстоятельство — Зарифопол женат на дочери Доброджану Геря. А как известно, друзья наших друзей уже тем самым и наши друзья.

В то время Караджале еще не мог предположить, что Зарифопол будет редактором и комментатором первого собрания караджалевских сочинений. Вряд ли об этом думал и сам Зарифопол. Тем не менее дружба, возникшая в Германии между молодым ученым и известным писателем, имела благотворные последствия для румынского литературоведения.

Караджале и Зарифопол посещают вместе музыкальные вечера в Гевандхаусе. Караджале стремился не пропустить ни одного значительного концерта. Слушая музыку, он забывает все на свете. Особенно когда исполняют его любимые вещи, например Четвертую симфонию Бетховена.

Однажды во время концерта в Гевандхаусе исподнялась Четвертая симфония. В первой части, как раз тогда, когда оркестр переходил на пианиссимо и в зале царила почти религиозная тишина, с того места, где сидел Караджале, послышались странные звуки, похожие Я на хлопки, потом возгласы и возмущенное шиканье. Только после окончания концерта остальные румыны, присутствовавшие в зале, узнали от поэта Черна, сидевшего рядом с Караджале, что там произошло.

«Я чувствовал, что неня Янку не может сдержать своего восхищения, — рассказал Черна. — И в самом деле, он не удержался и вдруг воскликнул: «Это восхитительно!» И даже слегка хлопнул себя ладонью по лицу. По-видимому, он и сам не ожидал, что такое выражение энтузиазма будет иметь последствия, — он забыл, что в зале царит глубокая тишина».

Восхищение Караджале музыкой, как и все его увлечения, проявлялось у него по сравнению с прочими смертными с десятикратной силой. Его кумирами в музыке были Бетховен и Моцарт. О них он мог говорить часами с великолепным знанием дела и пылким красноречием. В этих речах не было и тени обычной иронии — о музыке Караджале говорил, как поэт. Пятьдесят лет спустя И.Д. Геря, сын Доброджану Геря, все еще помнил караджалевские рассуждения о Моцарте:

«Ничто так не изменило бы развитие музыки, как если бы Моцарт жил дольше. Эти великаны — Бетховен, Моцарт — они как огромные утесы в русле реки: они заставляют реку менять свое направление. Если бы даже одного из них никогда не было на свете, вся музыка пошла бы иным путем. В гениальном финале из Дон-Жуана как будто слышно, какие огромные перемены подготовлялись в голове Моцарта. Здесь звучит неслыханный дотоле драматизм, который через Бетховена дошел к Вагнеру. А если бы Моцарт жил дольше, кто знает, как бы развивалась эта драматическая нота? И тогда Вагнер сочинял бы музыку иначе — не знаю как, но иначе». (Караджале не очень-то восхищался Вагнером.)

Пауль Зарифопол был образованным музыкантом, великолепным пианистом, а Караджале никогда в жизни не притрагивался к музыкальным инструментам и даже не умел читать ноты. Но Зарифополу приходилось иногда обращаться за разъяснениями к Караджале. Он обладал удивительным слухом и судил о музыке с не меньшим пониманием, чем любой профессионал. Моцарт, Гайдн, Гендель, Глюк, Григ и Бетховен, прежде всего Бетховен — вот любимые композиторы Караджале. Бетховена он выделял среди остальных и называл его фамильярно «боярин», или «счастливый Людовиг». Фотографии и рисунки, изображающие Бетховена, можно было увидеть в доме Караджале всюду — на стенах, на письменном столе. Можно сказать, что там господствовал настоящий культ Бетховена, вполне соответствующий Душевным склонностям Караджале, ибо и в музыке, как и в литературе, его восхищают ясность и гармония, величественная мощь и свобода.

 

НО БУХАРЕСТ БЛИЖЕ

Итак, Караджале основательно устроился в Берлине, впервые он жил без спешки и без материальных забот, с ощущением полной свободы и независимости. Из Берлина он часто ездил в Лейпциг послушать музыку и поболтать со своим новым другом Паулем Зарифополом.

Иногда последний приезжал в Берлин. А когда наступало лето, Караджале, верный своим привычкам, торопился вывезти детей из города куда-нибудь, где можно подышать свежим воздухом. Из Бухареста он часто ездил в Синаю, из Берлина он едет на курорт в Травемюнде, на берегу Балтийского моря. Здесь, как и всюду в Германии, царят чистота, порядок, цивилизация.

Но в этой идиллической жизни с самого начала заметна одна особенность: находясь за границей, Караджале продолжает окружать себя румынской обстановкой. Он только физически покинул родину, но духовно про должает жить лишь румынскими интересами и румынскими проблемами. Он ограничивается немецким комфортом, немецкой музыкой и немецким пивом, но не делает никаких попыток войти в чужую жизнь, лучше узнать ее особенности, сблизиться с деятелями немецкой культуры. В его доме бывает немецкая писательница Мита Кремниц, да и то лишь потому, что она долго жила в Румынии. Все остальные посетители — румыны. Караджале представляет собой тот тип эмигранта, который, дыша чужим воздухом, всем своим сознанием продолжает оставаться на родине.

Любопытно наблюдать, как Караджале, добровольно покинувший Румынию, на чужбине окружает себя всем тем, что ежедневно и ежечасно напоминает ему о ней. Свою берлинскую квартиру он обставляет так, как будто она находится в Бухаресте. Вопреки адресу — Пройсишештрассе, 10, Гогенцоллерндамм, 10, или Гогенцоллернплац, 4, - квартира Караджале — это маленький румынский оазис, возникший в самом сердце Берлина. И обосновавшийся в нем путник старается его не покидать.

«В Берлине отец стал домоседом, — вспоминает дочь Караджале. — Он редко выходил из дому и мог по неделям не вылезать из своих «кавалерийских» брюк, турецких комнатных туфель «системы Стамбул», и домашней, порванной на локтях фуфайки. Иногда он с большей легкостью отправлялся в путешествие, чем выходил в город».

В Берлине Караджале окружает себя румынскими газетами и журналами, румынскими книгами. Он делает вырезки, составляет досье, собирает образцы забавных стилистических глупостей. Этому же занятию он посвящал много времени и в Бухаресте. Но здесь не с кем делиться своими открытиями, и Караджале немедленно сообщает о них друзьям на родине. Или приглашает Пауля Зарифопола срочно прибыть из Лейпцига в Берлин, потому что здесь «…тебя ждет целая кипа публикаций, наполненных чудесами; мы вместе подстрижем этот удивительный сад и соберем букет, достойный возложения на алтарь дакороманских муз».

Из Берлина Караджале рассылает огромное количество писем, иллюстрированных открыток, телеграмм. Он может написать и два письма в день одному и тому же лицу. Все эти послания идут, конечно, в Румынию. Они поражают получателей четким каллиграфическим почерком, но близкие друзья знают — это уже переписанные набело листы. Караджале пишет письма с той же заботливостью, что и литературные произведения: сначала он составляет конспект или черновик. Для того чтобы его послания с большей силой напомнили адресатам образ их составителя, он подписывается именами своих героев: Рика Вентуриано, Мариус Кикош Ростоган, Митика. Он защищается изо всех сил от «эффекта расстояния», от отчуждения, которое может возникнуть между берлинским жителем и друзьями, оставшимися на родине. Его письма всегда заканчиваются стереотипными фразами: «Обязательно приезжайте к нам», «Мы по вас соскучились», «Мест для гостей у нас хватает». Посылая одному из друзей приглашение, Караджале соблазняет его такой картиной:

«В плохую погоду мы шестеро спокойно сидим в тепле, при уютном свете, с первоклассным маринадом из балтийской сельди на столе, с румяной индейкой, приправленной, как полагается, маринованной страсбургской капустой; все честь честью, яблоки из Калифорнии (объедение!), ананас из Камеруна (красота!), и легкое мозельское винцо, и свежее янтарное пиво; а после обеда черное кофе с каймаком, приготовленное мадам Марго, рюмочка ликера…»

И друзья часто откликаются на приглашения берлинского отшельника. Помимо обещанных обедов и развлечений, главным соблазном было, конечно, общество самого Караджале. В его берлинской квартире часто гостили семьи Доброджану Геря и доктора Урекиа. Там долго жила Челла Делавранча. Побывали у Караджале в Берлине и Влахуца, Георге Пану, Александру Давила, Петре Миссир, актеры Буфлински и Мария Чукуреску, художник Мариус Бунеску и многие другие. Довольно часто сюда приходили румынские студенты, учащиеся в Германии. Один из них, Хория Петре Петреску, написал докторскую диссертацию о произведениях Караджале. Другой — будущий видный социолог Д. Густи стал его другом.

Но всего этого было мало. И Караджале выписал из Румынии своего старого знакомого — пианиста Димитриу и поселил его вместе с женой в своей берлинской квартире. Таким образом, Караджале получил возможность устраивать и дома настоящие музыкальные фестивали.

«Димитриу был очень ленив и не упражнялся, — рассказывает И.Д. Геря. — Поэтому он исполнял только легкие вещи из Моцарта, Гайдна и Бетховена. Ничего из современных композиторов или романтиков. Исключительно классиков. Но играл он с таким пониманием и с таким чувством, что, казалось, это играет не он, а кто-то другой. Караджале говорил: «Метромониде не играет — он как будто раскладывает пьесу на ее составные части и объясняет ее тебе кусок за куском».

Привязанность Караджале к родине вскоре побеждает его иллюзию, что он сможет удовлетворить свою тоску по Румынии превращением своей берлинской квартиры в клочок «румынской земли». Твердо решив не возвращаться в Бухарест, он будет тосковать по родному городу. И так как он не эмигрант в подлинном значении слова, он воспользуется любым предлогом, чтобы снова побывать в Румынии. Дальний путь его не пугает. Для такого завзятого любителя путешествий поездка из Берлина в Бухарест и обратно — сущий пустяк.

Никто из биографов Караджале не составил календаря его поездок берлинского периода. Их было очень много. Иногда они были вызваны каким-нибудь делом — переговоры об издании новой книги, болезнь старшего сына Матея, которого отец одно время держал в Берлине и записал в университет, однако, узнав, что тот и не думает посещать лекции, отправил обратно в Бухарест. Но и такой предлог, как необходимость устроить в каком-нибудь литературном журнале первые сочинения того же Матея, Караджале тоже считал достаточным основанием, чтобы еще раз съездить на родину. Когда предлоги начисто отсутствовали, Караджале отправляется в Румынию просто для того, чтобы повидаться с друзьями. И тогда в Бухарест посылаются предупреждения такого рода:

«Дорогуша, с того момента, когда ты получишь эти строчки, не пиши мне больше ни слова: я в пути; лечу, как голодная бабочка, мечтающая упасть на цветок, — цветок из квашеной капусты с фасолью на масле. Прошу тебя проследить, как хороший садовник, чтобы я застал любимый цветок достойным моего голода. Если бы я остался здесь еще дней на десять, то, вероятно, умер бы с голоду, так как мои бедные кишки уже склеились от немецких соусов».

На пути между Берлином и Бухарестом лежит Будапешт. По этой же дороге можно попасть в Трансильванию. Там тоже живут друзья, с каждым годом их становится больше. И Караджале останавливается в Будапеште, выступает перед румынскими студентами, учащимися в венгерской столице. Иногда он посещает и трансильванские города.

Мы знаем много подробностей о том, как проводил время житель берлинских фешенебельных районов Вильмесдорф и Шенеберг, когда он снова попадал в родную обстановку. Он не любил останавливаться в гостиницах. В Плоешти он жил у Доброджану Геря, в Бухаресте чаще всего у Влахуца. Приезд Караджале был праздником для его друзей. В доме Геря сыну-гимназисту разрешалось в такие дни не ходить в школу, чтобы он тоже мог насладиться обществом Караджале. А вот что записал однажды в своем дневнике Александру Влахуца: «Брат Караджале у нас — мы слушаем его рассказы, восторгаемся и не можем думать ни о чем другом».

Караджале на родине — это снова тот неподражаемо веселый, остроумный, ироничный собеседник, каким знают его друзья. Он без конца рассказывает смешные истории, которые в его устах становятся еще смешнее. Комната, в которой он находится, как будто наэлектризована его присутствием. Мими Штефанеску Влахуца рассказывает, 'то, как только он появлялся в их доме, сразу же рассылались гонцы по всему городу, так что вскоре в доме уже было тесно от гостей. И сразу же начинались горячие Дебаты:

«Казалось, что воздух искрится от голосов спорщиков… С бесконечными вариациями тона и нюансов Караджале остроумно изображал сцены, подсмотренные им поезде или в других местах. Слушатели как завороженные следили за его игрой, пораженные его мимическим талантом. А иногда он мастерски насвистывал нам какую-нибудь музыкальную пьесу, фрагмент из бетховенской сонаты, чаще всего из любимой Лунной сонаты. Но бывало и так, что он появлялся, охваченный желанием сразиться с кем-нибудь. Жалкая участь ждала того неосторожного или неподготовленного собеседника, который в такие минуты осмеливался вступить с ним в спор. Как будто человек этот выходил на поединок со сказочным драконом. Караджале играл с ним, как кошка с мышью, давал ему возможность разогнаться, подпускал его совсем близко, подзадоривал, с тем чтобы тот нагромоздил побольше наивностей… Потом начиналась расправа. Разящий поток стрел, острые иронические замечания, гениальные эпитеты обрушивались на голову такого человека и сражали его наповал. Остроты и ум Караджале сверкали, как пышный фейерверк. И присутствующие так забавлялись спектаклем, что забывали о милосердии, которое следовало бы выказать побежденному».

Знакомая картина, знакомый портрет! Перед нами «старый» Караджале в своей лучшей форме. Приезд в Румынию дает разрядку накопившимся силам. В Бухаресте у него старый круг слушателей, способных оценить его «спектакли». Они, как всегда, очарованы его рассказами и его темпераментом. Они радуются, что чудодейственная сила, обитающая не только в творениях, но и в личности самого Караджале, не иссякла. Перед ними все тот же, хорошо знакомый, любимый неня Янку.

И все-таки кое-что изменилось. «Герр доктор», приехавший из Берлина, внешне как будто такой же, каким он был всегда. Но он-то лучше других знает, что не все благополучно в его новой жизни. Караджале наслаждается своей независимостью. Его не терзают больше различные обязательства. У него нет пока долгов, и ему не нужно обивать пороги редакций и театральных комитетов. Но за все на свете приходится платить. В том числе и за свободу и материальную независимость.

 

ПЛАТА ЗА БЛАГОПОЛУЧИЕ

Тут выяснилось одно очень важное обстоятельство. Оказалось, что после переезда в Берлин Караджале почти перестал работать. Он, который обычно проводил много часов кряду за письменным столом, ограничивается теперь писанием писем. В Берлине у него много временя и нет обязательств. Но это никак не стимулирует его творчество. Правда, ему нужно отдохнуть и накопить новые силы. Но понемногу он втягивается в беззаботное времяпрепровождение в ущерб литературе. Может быть, он принадлежит к тем художникам, которые творят только по необходимости?

Нет, это не так. Уже весной 1905 года в его письмах все чаще мелькают сообщения о том, что он готовится к серьезной работе. Сначала она откладывается из-за того, что он занят хлопотами о сыне Матее, которого нужно отправить в Бухарест. Но вот сын, наконец, отправлен. И сразу же возникает другое препятствие: Зарифопол предлагает путешествие в Бонн с заездом в музей Бетховена. От такого предложения Караджале не может отказаться. Он едет в Бонн, а после возвращения в Берлин возникает план новой поездки. Во время своих путешествий Караджале ни разу не брался за перо. И работа все откладывается.

Психология творчества — сложная вещь, понять ее законы не могут подчас даже гениальные художники. Толстой однажды записал в своем дневнике, что можно легко загубить работу, хотя и кажется, что ты к ней готов и весь материал уже собран. Чего же не хватает? Не хватает подпорок, не выросли крылья. Таинственное и колеблющееся состояние души, смешение разнородных элементов, не поддающихся тонкому учету.

Вот выдержки из писем Караджале к близким, написанных в первый период его берлинской жизни:

«Я еще не приступил к работе, но горю желанием и надеюсь, что вскоре начну».

«Талия и Мельпомена не отвечают на мои тщетные призывы».

Судьба как будто стала благосклонной к Караджале. Он свил себе покойное и уютное гнездо; оно стоило ему немалого напряжения. Но где же музы? Почему они не прилетают в берлинскую квартиру?

Как только Караджале переселился в Берлин, на его письменном столе появилась тетрадь с четким, каллиграфическим заголовком: «Титирка, Согиреску и К0. Комедия в 3-х действиях». Она пролежала там все годы, которые писатель прожил в Берлине. Из записей, имеющихся в этой тетради, а также из других заметок, сделанных на отдельных листках, можно восстановить замысел, волновавший Караджале все последние годы его жизни. Среди этих записей имеется полный перечень действующих лиц новой комедии. Сохранилась и краткая характеристика каждого персонажа. Иногда они даже начинают разговаривать — на отдельных клочках бумаги записаны их реплики.

Но они все же не ожили по-настоящему и не заговорили во весь голос. Комедия «Титирка, Сотиреску и К°» не была написана, хотя Караджале множество раз сообщал друзьям, что работа продвигается. Однажды он даже известил генерального директора румынских театров И.К. Бакалбаша, что комедия почти готова и что он представит ее к началу будущего сезона.

Ни один творческий замысел не принес Караджале столько мук и разочарований, как эта незавершенная комедия. Но ее история важна для понимания караджалевской драматургии. Ненаписанная комедия — недостающее звено в цепи караджалевских пьес. Через двадцать четыре года после премьеры «Бурной ночи» Караджале решил вернуться к героям своей первой комедии и показать, что с ними произошло за четверть века. В «Бурной ночи» и «Потерянном письме» содержалось пророческое понимание взаимоотношений и взаимосвязей румынского общества. Настала нора показать, в какой мере исполнились эти пророчества. После того как Караджале изобразил юность и первые шаги румынской буржуазии, ему осталось показать ее в зрелом возрасте, нарисовать картину сегодняшнего дня, проникнуть своим острым взором в страсти, расчеты, интересы и честолюбие своих героев, ставших на двадцать пять лет старше.

И вот мы читаем список действующих лиц новой комедии. Они еще не произнесли ни одного слова. Перед нами только их имена, уже знакомые нам по «Бурной ночи» и «Потерянному письму». В списке указан возраст каждого и его семейное и социальное положение. И уже в самой этой описи отражены главные перемены в жизни румынского общества.

Вот Думитраке Титирка — бывший лесоторговец и капитан гражданской гвардии. Он идет первым в списке персонажей новой пьесы. Ему теперь уже семьдесят лет, и он поднялся по социальной лестнице почти до самой вершины: бывший владелец лесным складом на магале, теперь крупный капиталист, сенатор правительственной партии.

Кириаку Сотиреску, бывшему приказчику Думитраке, который так бдительно охранял его «семейную честь», теперь сорок девять лет. Он сам стал крупным дельцом и депутатом той же правительственной партии.

Спиридон Стоенеску, мальчик на побегушках в доме Думитраке, теперь «доктор прав Льежского университета, спортсмен, владелец автомобиля и скаковых лошадей». И он, разумеется, тоже депутат.

Нае Ипинжеску — полицейский, друг Думитраке, стал уездным префектом.

Рика Вентуриано, бывший студент и публицист, теперь уже директор — издатель газеты «Аларма» («Тревога»), адвокат и депутат оппозиционной партии.

Жена Думитраке Вета в свои пятьдесят пять лет превратилась в добродетельную матрону «танти Лизу». А жена Рики Вентуриано — Зица, в сорок шесть лет стала «танти Зоей».

Персонажи, знакомые нам по «Потерянному письму», тоже сильно изменились. Неудачливый кандидат в депутаты, шантажист Кацавенку, стал министром. «Добрая дама» Зоя Траханаке была права, когда говорила ему после неудачи его шантажа: «Выше голову! Это ведь не последние выборы!» Сторонники Кацавенку, учителя Ионеску и Попеску — теперь инспекторы курса румынской истории в начальной и средней школе.

В новой пьесе Караджале хотел изобразить эволюцию героев «Бурной ночи» и «Потерянного письма» и одновременно показать, как выглядят новые типические фигуры, появившиеся в обществе за четверть века. Вот перечень новых персонажей:

Пулхерия (Шери) Сотиреску, урожденная Ганчо, жена Кириака, внучка Иванчиу Ганчиу, от которого она унаследовала пять миллионов; она же любовница Спири-дона. Нина, или Ниниш, Нинон, Нинетт, Нинишет (Ки-риакица) Титирка — дочь Думитраке и Беты, крестная Кириака и подруга Пулхерии. Она воспитана в Париже в том же пансионе, что и Пулхерия. Среди новых действующих лиц фигурирует и «Принц Артур» — помещик, капиталист и «петролист», то есть владелец нефтеносных земель. В списке действующих лиц указано, что Кириак, Спиридон и Ипижеску тоже «петролисты» — владельцы акций нефтяных предприятий и нефтеносных земель.

По заметкам, сохранившимся в архиве Караджале, можно восстановить и содержание новой комедии. Как всегда, драматург шел от жизни, по его плану в пьесе должны были найти отражение реальные события: юбилейная выставка 1906 года, нападение реакционных офицеров на редакцию антидинастической газеты «Адевэрул». Караджале собирался показать не только новые маневры политиканов, но и переплетение интересов помещиков, капиталистов и военных. Уже сам по себе переход от лесоторговли Думитраке Титирки к спекуляции нефтеносными землями отражает эволюцию румынского капитализма за последние двадцать пять лет.

Несомненно, проживи Караджале достаточно долго. он осуществил бы свой замысел. Но первые годы в Берлине, крутое изменение образа жизни, новая атмосфера и новые увлечения не были благоприятны для такой работы. Порядок в жизни не означает порядка в творчестве. Разумеется, это не означает и творческого бесплодия. В душе Караджале зрели и другие замыслы, которые он сумел осуществить. Сатирик, желавший возобновить свою опись пороков, страстей, вкусов и противоречий общества в той форме, что принесла ему когда-то признание и славу — в драматической форме, неожиданно излил свою творческую энергию совсем в другом направлении, создав серию рассказов, навеянных мотивами восточного фольклора: «Кир Януля», «Абу Хасан» и другие. Но и эти последние шедевры, написанные в Берлине, возникли не сразу.

Сначала Караджале нужно было пережить еще одно важное событие, оказавшее огромное влияние на его духовный мир.

Из дали своего добровольного изгнания он чутко прислушивался к тому, что происходит на родной земле. Именно в Берлине он обрел новую свежесть взгляда на общественное развитие и судьбу своего народа. Поэтому не следует удивляться, что драма, потрясшая Румынию в отсутствие Караджале, углубила его понимание родины и придала новое напряжение его творчеству.