Кампания, направленная на то, чтобы сломить Эриха Хартманна, началась в 1947 году. Основное место в ней занимало лишение его переписки. Обрывки новостей, которые Эрих мог найти в многочисленных письмах Уш, использовались его тюремщиками, чтобы заставить его повиноваться. Ему выдавали ровно столько информации из дома, чтобы он мог ощутить почти невыносимую тоску по человеческому общению. Все остальное было запрещено. Эта жестокая кампания тянулась два года.

НКВД желал, чтобы Эрих подписал письменное признание в совершении военных преступлений. НКВД, конечно, сам штамповал подобные «признания». Отказ Эриха подписать вынужденное признание в совершении фальшивых преступлений не смущал его тюремщиков. Если документы надлежащим образом оформлены, то их содержание уже не интересует бюрократа. Правда в них говорится или ложь – для офицеров НКВД не имело ни малейшего значения. Их мышление было совершенно иррациональным, как у всех психопатов. НКВД предпочитал, чтобы он подписал ложь, а не говорил правду.

На Эрихе были испробованы все возможные способы давления, однако он сопротивлялся. Два года он отбивал все попытки трусливых врагов. Человек, который пытается спорить с сумасшедшим, используя обычные аргументы, обречен на поражение вне зависимости от причин спора. Перевернутый мир, в котором живет психопат, чужд нормальному человеку. По словам самого Эриха Хартманна:

«Русские – под которыми я подразумеваю психопатов из НКВД – имеют образ мышления, который нормальный человек, воспитанный на Западе, просто не в состоянии понять. Вы можете убить своего отца и сознаться в этом полиции. Вы получите за это два года. Если вы что-то украдете, на это никто не обратит внимания. Русские посмеются, если вы НЕ украдете ничего. Но если вы скажете, что американский «Шевроле» лучше русского «ЗиСа», тогда вы получите 25 лет тюрьмы. Если вы скажете, что Сталин, или Хрущев, или Брежнев – плохой руководитель, неважно, кто именно из них в это время руководит Россией, вас повесят или посадят в тюрьму. Многие заключенные были русскими, которые нарушили последние догмы красных. Это были умные сообразительные люди, однако НКВД постарался вывести их из оборота».

Последняя попытка НКВД сломить его заняла 9 месяцев. Почти все это время он провел в карцере. Он находился в лагере Кутейниково в Донецком бассейне, менее чем в миле от бывшего аэродрома, с которого летом 1943 года действовала 7-я эскадрилья III/JG-52. Именно с аэродрома Кутейниково он взлетел в то утро, когда попал в руки русских и благополучно сбежал. В 1949 году шансов на спасение не было. Он был готов умереть в Кутейниково, если понадобится, но не сдаваться. Он увенчал свое сопротивление голодовкой, отказываясь даже от куска хлеба, необходимого каждый день для поддержания жизни. Он совершенно серьезно намеревался совершить самоубийство таким образом, если его к этому вынудят. Хотя ему было всего 28 лет, его психическая энергия была истощена. Русские позволили ему провести три дня без еды и воды.

На четвертое утро дверь карцера распахнулась, и двое громадных охранников вытащили его из камеры. Они поволокли его в кабинет лагерного врача. В своем скудном кабинете русский врач уже ждал Эриха, сидя за столом, уставленным бутылками и трубками. Доктор кивнул охранникам.

Мускулистые руки схватили ослабевшего Эриха и притиснули его запястья к бокам. Его потащили к койке, стоящей в углу операционной. Охранники силой уложили его на койку. Эрих совершенно обессилел. Подошел доктор и вставил Эриху в рот трубку. К другому концу был присоединен пластиковый пузырь, полный какой-то желтой жидкости.

Доктор сжал пузырь, и в рот Эриху потек сладкий маслянистый поток. Давясь и глотая, он попытался выплюнуть трубку. Однако охранники не позволяли ему даже шевельнуться. Чтобы не захлебнуться, Эриху пришлось глотать смесь. Доктор продолжал сдавливать пузырь.

– Яйца и сахар, Хартманн, – сказал он. – Ты должен есть. Комиссар приказал.

Безжалостное принудительное кормление и заключение в карцере длились еще 27 дней. В конце концов Эрих ощутил себя безнадежной умирающей развалиной. Он прекратил борьбу с охранниками, однако они продолжали крепко держать его во время каждого кормления. На 27-й день Эриха в его мрачной дыре посетил комиссар.

– Эрих, Эрих, что ты делаешь? – проворчал он. – Ты ведь еще молод. Не пытайся уморить себя. Если мы получим приказ из Москвы, мы тебя убьем. Просто застрелим, понимаешь? Но у нас есть приказ сохранить тебе жизнь, и ты будешь жить, даже если нам придется заставлять тебя жить, как мы это сейчас делаем.

Эрих, плохо соображая, посмотрел в лицо русскому. Его тело словно начало понемногу растворяться в воздухе. Злорадное опухшее лицо комиссара плавало перед ним в тумане. Проникающий голос долетал из тумана обморока. На сей раз его мучитель испробовал последнее средство:

– Смотри, Эрих, смотри ! У меня пять писем твоей жены Уш. Пять писем. Они будут очень интересны тебе, всяческие новости о твоей семье, о твоем доме. Все, что от тебя требуется, – прекратить голодовку, и тогда ты получишь их.

Эрих уставился на веер писем, который комиссар держал в руке, как флеш-ройял в покере. Он мог видеть штемпель Штутгартского почтамта. Да, и они были подписаны рукой его любимой Уш. Два года он не слышал о ней ничего, а сейчас перед ним промелькнули еще пять ниточек, связывающих его с миром живых людей.

В грязном и сыром карцере в Кутейниково, который тысячи немцев проклинали на миллион ладов, Эрих ощутил поглощающий зов внутри себя. Черные пульсирующие волны накатывались, погребая его под собой. В этот момент, в гнусной земляной дыре, брошенный всеми, кроме Уш, Эрих понял, что дошел до конца веревки.

Его истерзанная душа пылала в измученном теле. Сопротивление закончилось, и он знал это. Он должен заполучить эти письма любой ценой. Два года… Великий Боже, есть ли милосердие? Он решил, что такой избитый просто не может доставить удовольствие комиссару видеть, как он сломался. Собрав все оставшиеся силы, Эрих выкрикнул ответ:

– Я не подпишу вашу проклятую бумагу, и я не буду есть!

Изумленно уставившись на истощенный скелет, который упрямо сопротивлялся, комиссар выпрямился. Он сжал письма Уш в кармане, повернулся и выбежал, ругаясь. Однако отважный человек в карцере знал, что выпустил последнюю стрелу.

Эрих рухнул на холодный земляной пол. Его физическая энергия и духовные силы закончились. Он почувствовал, что тихо плачет в темноте. Если нужно какое-то доказательство, что он дошел до предела, этот невольный плач и был таким доказательством. Да, это было именно так. Хотя во мраке отчаяния его дух продолжал упрямо сопротивляться.

Еще два дня и две ночи он продолжал сопротивляться возникшему желанию капитулировать. Он обнаружил, что внутренне радуется, когда его тащат на принудительное кормление. Во мраке карцера перед мысленным взором вставало злобное лицо комиссара. Он вел за собой толпы призраков, посещавших Эриха в его полузабытье.

Все офицеры НКВД, которые его упрашивали и допрашивали когда-либо, шествовали в этом параде призраков, который проплывал в его голове. Он переживал заново ужасные сцены изнасилования на весеннем лугу. Сырые зловонные болота Кировского лагеря, казалось, снова источают удушающие волны. Раз за разом он обрушивал стул на голову русского лейтенанта. Комиссары и безликие призраки в форме НКВД вертелись перед ним, угрожающе тыча пальцами «Карцер! Карцер! Карцер! 21 день, 40 дней, 60 дней… карцер, карцер, карцер…»

Когда эта череда кошмаров закончилась и призраки улетели, он обнаружил, что наступило странное умственное просветление. Его мысли текли особенно быстро, спокойно и рассудочно. Он знал, что должен есть, чтобы спасти себя. Его прежнее желание уморить себя голодом было ошибкой. Он не должен погибнуть в России и оставить любимую Уш одну. Он не должен подвести ее. Как именно, каким способом, божественным попущением или человеческой волей, неважно. Однако он должен вернуться домой. Он понял, что, если он умрет, это не принесет пользы никому. Однако, оставшись живым, он сможет зажечь надежду в остальных и в самом себе тоже.

Как и раньше, во время боев, он начал спокойно разговаривать сам с собой. «Эрих, прежде всего ты должен победить своего главного врага – голод. Поешь немного, неважно, что тебе придется сделать. Затем, с Божьей помощью, ты получишь эти письма и прочитаешь их, иначе ты умрешь от любопытства. А потом жизнь покажется совсем иной».

Словно в ответ на мысли Эриха дверь карцера открылась. Появились два огромных часовых, которые сопровождали его к врачу. Геркулесовским усилием он поднялся и, шатаясь, вышел из карцера. Охранники отвели его в операционную, где все было готово к новому сеансу принудительного кормления. Жестом он отослал охранников прочь.

– Я буду есть. Я буду есть самостоятельно. Я… Я… прекращаю свою голодовку.

Советский доктор удивленно уставился на него. Затем маслянистая довольная улыбка поползла по лицу русского. Он предложил Эриху сигарету.

– Хорошо. Ты поешь. Я сообщу комиссару. Охрана отведет тебя в кабинет комиссара.

Доктор забрал свои трубки и емкости, скривившись, посмотрел на них и бросил обратно на стол.

– Это адский способ питаться, – сказал он. – Я рад, Хартманн, что вы прислушались к голосу разума.

Пошатывающийся Эрих вышел из операционной. Охрана поддерживала его под локти. И вся процессия направилась в кабинет комиссара. Прогулка длиной в 70 ярдов отняла у него все силы. Покрытый потом, дрожащий, почти потеряв сознание, он с облегчением вошел в кабинет комиссара и рухнул в кресло. Охранник побежал на кухню и вернулся с кусочком хлеба на жестяном подносе.

Взяв кусок черствого хлеба, Эрих принялся жадно его жевать. Большой глоток из чашки с бульоном смочил пересохший рот, хотя руки Эриха тряслись так сильно, что он едва удерживал чашку. Никогда еще пища не казалась ему такой вкусной, хотя это были всего лишь отруби для свиней. Ощущение тяжести в желудке подействовало подобно якорю. Голова перестала кружиться, он перестал дрожать. Он молча пообещал самому себе, что никогда больше не совершит такой глупости, как голодовка. Пуля в сердце будет гораздо лучше.

Комиссар отдал ему пять писем от Уш. Он разорвал конверты и набросился на исписанные страницы так же жадно, как на сухари. С Уш все в порядке. Чудесно! Известия из дома действовали лучше всяких лекарств. «Клумбы в цвету… концерт джаз-оркестра… мать Эриха и отец здоровы… новое платье…» Скучные подробности нормальной жизни в Германии он впитывал с огромным интересом. Он изучал письма подобно археологу, корпящему над манускриптами из египетских гробниц. Жизнь снова становилась для него нормальной, так как он узнал, что Уш в безопасности, а дома все в порядке. Новости придавали ему жизненную силу, как пища. Он ощутил себя новым человеком, готовым к любым испытаниям.

Эрих закончил перечитывать эти пять писем в третий раз, когда тень возникла между бумагой и крошечным окошком. Мрачная туша комиссара вторглась в его крошечный рай. Русский вытащил из кармана бумагу и уселся перед Эрихом держа в лапе ручку.

– Вот это ты должен подписать, – сказал он.

Эрих просмотрел обычную коллекцию чудовищных признаний. Подписав этот документ, он сознавался в убийствах женщин и детей, уничтожении имущества, нанесении материального вреда Советскому Союзу. Но Белокурый Рыцарь уже достаточно оправился, чтобы снова ринуться в огонь. Если он знал, что с Уш все нормально, сам он мог выдержать все, что угодно. Он оттолкнул бумагу.

– Я прочитал свои письма, поэтому нет необходимости подсовывать мне это вранье, – сказал он.

Русский помрачнел:

– Ты отказываешься подписать после того, как мы накормили тебя и помешали покончить жизнь самоубийством?

– Я говорю только, что не подпишу вашу бумагу. Она даже не написана на моем родном языке. Кроме того, я никогда в жизни не убивал женщин и детей, даже на войне. Я не стыжусь того, что был солдатом своей родины.

– Я предупредил тебя, Хартманн. Это повлечет суровое наказание. Ты никогда не выйдешь на свободу.

Эрих посмотрел прямо в узкие глаза офицера НКВД.

– Вы повторяете мне это много лет. Вы нарушаете заветы даже собственного бога, Ленина. Он говорил, что задерживать пленных более 6 месяцев после окончания войны не цивилизованно. Вы держите меня в России в рабстве 5 лет и хотите приписать преступления, которые придумали пропагандисты НКВД. Нет. Я не подпишу вашу проклятую бумагу.

Взбешенный комиссар скомкал бумагу.

– Ты заплатишь за этот позор, – прошипел он и вылетел из комнаты, красный от бешенства.

Эрих еще раз перечитал свои письма, наслаждаясь сладостью известий из дома. Он не боялся, что его расстреляют. Пусть. Сегодня письма были для него целым миром. Они звучали подобно ангельскому хору.

Последующие дни показали, что русских обрадовало завершение его голодовки. Эрих снова начал есть и понемногу набирал потерянный вес. Он начал чувствовать себя сильнее и скоро уже мог передвигаться, не боясь упасть. Когда его жизнь оказалась вне опасности, НКВД прекратил надзор. Зато началось новое давление:

– Эрих, мы пересмотрели твой случай. Да, мы целиком пересмотрели его, и в результате у нас сложилось иное мнение о тебе.

Эрих вытащил сигарету и холодно поглядел на комиссара, на его бегающие глаза и трясущиеся руки. Когда эти типы из НКВД называют его «Эрих», у него всегда рождается дурное предчувствие, словно неприятель заходит ему в хвост. Он ждал, что еще скажет русский.

– Мне ужасно жаль, конечно, но я должен сообщить, что твой маленький сын умер в Германии. Несчастье. Ужасное несчастье, Эрих.

– Возможно, если бы русское правительство разрешило его отцу вернуться домой и заботиться о малыше, он сегодня был бы жив.

Эрих ответил очень тихо, но комиссар почувствовал себя неловко. Его смущение подсказало Эриху, что русский понимает – он избрал неправильный способ воздействия на пленника. Тогда комиссар испробовал другой путь:

– Эрих, тебе сейчас всего 28 лет. Ты так молод. Вы были слишком молоды во время войны, когда превращались в фашистов. Война обрушилась на вас, и вас заставили драться…

– Я исполнял свой солдатский долг, и ничего больше.

– Конечно, конечно. А теперь мы хотим предложить тебе другую солдатскую работу, которая поможет тебе искупить прошлое. Она позволит тебе отправиться домой, к семье.

Сердце Эриха замерло. «Домой». Какое чудесное, несравненное слово!

– И какого рода работу вы предлагаете мне? – спросил Эрих.

Комиссар подался вперед, воодушевленный интересом пленника.

– Советское правительство помогает Германской Демократической Республике создать свои современные ВВС. Мы поставляем им новейшие советские реактивные истребители, однако у нас много проблем.

– И какое я имею к этому отношение?

– Эрих, наша главная проблема – это нехватка опытных командиров, которые могут создать эти ВВС. Ты понимаешь меня?

Эрих кивнул.

– Мы знаем о твоих достижениях как пилота-истребителя. А из твоего поведения в тюрьме мы поняли, что ты настоящий лидер… даже если ты просто зачинщик, да?

Русский нервно рассмеялся, видя, что Эрих не отреагировал на его шутку. Лицо Белокурого Рыцаря ничего не выражало, а глаза оставались холодными.

– Ты нужен ВВС Восточной Германии, Эрих. Мы хотели бы немедленно начать готовить тебя к этой работе. Мы заберем тебя из тюрьмы и отправим в Москву на переучивание. Тебе это понравится. Там ты сможешь решить, что тебе делать дальше – служить в качестве офицера ВВС Восточной Германии или работать в качестве организатора. Но ты должен работать с нами.

Когда русский закончил свою речь, в его глазах появилось напряженное ожидание, когда он посмотрел на Эриха. Белокурый Рыцарь медленно покачал головой. Лицо русского вытянулось.

– Тебе не нравится это предложение? – спросил он.

– Прежде, чем мы начнем разговаривать о какой-либо работе, полетах, консультациях, политике или чем-то другом, вы должны освободить меня и отправить к моей семье на Запад.

Русский выглядел ошарашенным. Эрих еще больше разочаровал его.

– После того, как я вернусь домой на Запад, вы можете сделать из меня обычного офицера-контрактника. Обычная сделка, какие люди во всем мире каждый день заключают миллионами. Если мне понравится ваше предложение и я решу его принять, тогда я вернусь и буду работать с вами согласно контракту. Но если вы попытаетесь заставить меня работать принуждением любого вида, я буду сопротивляться до последнего вздоха.

Комиссар печально покачал головой:

– Мне жаль, Эрих, что ты думаешь именно так. Это означает, что ты больше не увидишь свою семью.

Печаль комиссара была слишком показной, чтобы быть искренней. Эрих наполовину ожидал, что русский зальется слезами, потому что его надежды заполучить согласие Эриха явно были очень сильными. Русский нажал кнопку на столе, и в комнату вбежали двое часовых. По-русски он приказал им увести пленника обратно в барак. Когда Эрих выходил из комнаты, комиссар закончил совершенно типичной для НКВД угрозой:

– На сей раз, фашистский бандит, ты пожалеешь, что не стал работать с нами.

Эрих сразу почувствовал себя лучше. Когда офицер НКВД называл его «фашистским бандитом» или «капиталистическим убийцей», он знал, что все в порядке. Это истинное лицо НКВД. Зато когда ему говорили, что он молодой мужчина и угощали сигаретами, Эрих невольно настораживался.

Вскоре после этого началась массовая отправка домой немецких пленных. В Кутейниково вместе с Эрихом находилось 14 000 немцев. За пару недель были репатриированы две трети. Однако НКВД выполнил свою угрозу, и Эрих был исключен из списка репатриантов. Хотя внешне он радовался тому, что многие товарищи отправляются домой, внутри у него все горело. Он не понимал, почему не отправляют его. Но вскоре все объяснилось.

Через несколько дней после отправки последней большой партии заключенных в барак пришел комиссар в сопровождении вооруженной охраны. Сержант потребовал тишины. Затем комиссар влез на скамейку и начал зачитывать заявление советского правительства. Это была огромная кипа бумаги, полная обвинений в зверских убийствах женщин и детей, уничтожении советского имущества и знакомые трескучие тирады в стиле Эренбурга. Затем комиссар начал зачитывать длинный список имен. Среди них числился и «майор германских ВВС Эрих Хартманн». А потом разорвалась бомба:

– …все вышеперечисленные немецкие военнопленные с сего дня, по указу советского правительства и по приговору правосудия, считаются военными преступниками . Как военные преступники эти пленные полностью лишаются защиты Женевской конвенции и Международного Красного Креста, и вследствие этого были судимы как преступники по советским законам. Все вышеперечисленные военные преступники приговорены судом к 25 годам заключения в лагерях строгого режима.

Раздался недовольный ропот пленных. Они двинулись было к комиссару, но их остановило клацанье затворов винтовок охранников. Сержант снова потребовал тишины. Комиссар закончил:

– Военные преступники получат документальное подтверждение своих преступлений в течение ближайших нескольких дней. Это все.

Угрозы комиссаров не были пустым звуком.

Вскоре все заключенные были отправлены в военный трибунал, где им представили список обвинений. Когда вызвали Эриха, то его отвели вместе с четырьмя другими «военными преступниками» в ветхое деревянное здание за воротами лагеря. Огромный советский флаг лениво свешивался над дверями, в которых стояли часовые, проверявшие всех входящих и выходящих.

В так называемом зале заседаний за деревянным столом сидел русский военный судья, широколицый человек с редкими волосами и толстым брюхом. Эриху показали его обвинительное заключение, на котором уже был написан приговор «25 лет лагеря строгого режима». Около 50 русских гражданских лиц сидели в зале, любуясь на советскую судебную машину в действии. Когда Эрих услышал, что названо его имя, он встал со скамьи.

– Я хочу знать, почему меня обвиняют в военных преступлениях и в каких именно, – сказал Эрих.

Судья уставился на него заплывшими глазками:

– А, ты Хартманн, Черный Дьявол. Великий пилот, да? И ужасный военный преступник?

– Великий пилот, возможно, и да. Военный преступник – нет.

Судья открыл дело Эриха и пробежал пальцем по строкам.

– Из этого совершенно ясно видно, что ты военный преступник.

Он перелистал дело и нашел нужную страницу. После этого торжествующе посмотрел на Эриха:

– Пункт первый обвинения. Ты участвовал в незаконном, жестоком и неспровоцированном нападении на Советский Союз и уничтожил большое количество советской военной техники, включая по крайней мере 345 дорогих военных самолетов.

Судья был явно доволен сам собой.

– Пункт второй. 23 мая 1943 года в Центральном секторе русского фронта ты атаковал пекарню. До твоей атаки она выпекала 16 тонн хлеба в день для советских людей. После атаки пекарня могла выпекать всего одну тонну хлеба в день.

Судья ненадолго умолк, чтобы посмотреть на Эриха.

– Пункт третий. В деревне возле Брянска ты убил 708 русских граждан, в том числе женщин и детей…

Эрих больше не мог сдерживаться.

– Мне можно ответить на эти обвинения?

Судья холодно усмехнулся:

– Разумеется. Мы ведь не фашисты какие. Мы творим правосудие.

– Я сбивал русские самолеты точно так же, как русские пилоты сбивали немецкие самолеты. Я был немецким солдатом, и в этом заключался мой долг. Это не военное преступление.

– А как насчет уничтожения пекарни?

Судья с отсутствующим видом разглядывал свои ногти. Эрих скептически покачал головой, но продолжал оправдываться:

– Я никогда не обстреливал и никаким другим образом не атаковал ни одной пекарни. Где находилось это здание?

Судья со скукой глянул на него, а потом полистал дело.

– В деревне под Смоленском, – сказал он.

– Но я служил совсем не там. Этот район прикрывала 54-я истребительная эскадра. Я служил в 52-й эскадре в южном секторе фронта.

Судья согласно кивнул:

– Ну конечно. Все военные преступники отсутствовали там, где совершались преступления. По крайней мере все они так говорят.

Эрих упрямо продолжал защищаться:

– Пункт третий совершенно фальшив. Я никогда не убивал русских гражданских лиц, тем более детей. Как вы определили такое точное число? Я никогда не был в районе Брянска. Как вы можете обвинять меня в убийстве такого количества гражданских жителей?

Пухлое лицо судьи снова уткнулось в дело.

– Мы не обвиняем тебя, Хартманн. Мы доказали это. Мы здесь творим правосудие. Советская судебная система не позволяет держать в тюрьмах невиновных.

– Хорошо, тогда докажите мне, что я убил 708 гражданских лиц. Я участвовал только в воздушных боях, против военных самолетов, которые пилотировали ваши солдаты.

Судья немного поерзал в кресле. Он поднял свой молоток и махнул в сторону зрителей:

– Очистите зал суда. Вы достаточно наслушались этого военного преступника.

Судья снова наклонился над делом, пока охрана выгоняла за дверь русских зрителей. Когда они вышли, судья поднял голову, готовый продолжать:

– Так, Хартманн. Ты знаешь, каков боезапас твоего истребителя Ме-109?

– Не слишком точно. Около 300 патронов к каждому из двух пулеметов и около 150 патронов к 20-мм пушке…

Судья процитировал дело:

– Самолет несет всего 1120 патронов. Поэтому майор Хартманн зверски убил 708 невинных русских граждан…

Эрих прервал эту бредовую речь:

– Но я стрелял только по русским самолетам в воздухе. Вы что, не понимаете?

Судья кивнул:

– Понимаю. Я превосходно все понимаю. Но ты не видишь того очевидного факта, что, когда ты стрелял, не все пули и снаряды попадали в самолет. Они падали на землю. Там они убивали наших невинных жителей. Всего 708 человек. Видишь, как легко доказать, что ты военный преступник?

Эрих горько усмехнулся, видя полную абсурдность происходящего. Судья захохотал. Он откинулся на спинку кресла и весело смеялся, жирное брюхо тряслось, как желе. Внезапно став серьезным, он ткнул пальцем в Белокурого Рыцаря:

– Разве ты не понимаешь, что это вопрос политический , Хартманн? Как ты думаешь, почему я выгнал этих людей из зала? Ты пытаешься защищаться, но в данной ситуации это бесполезно. Ты ведь умный человек. Мы имеем приказ из Москвы относительно тебя. Если ты подпишешь бумаги, которые мы тебе дадим, ты немедленно отправишься на Запад, к своей семье.

– А потом?

– Мы поможем тебе сделать быструю карьеру в Западной Германии. Потом мы свяжемся с тобой, но только если ты займешь правильную позицию. Наше влияние в Западной Германии очень серьезно.

– А если я не соглашусь?

– Если ты не будешь работать с нами, ты отсюда никогда не выберешься.

– Вы предлагаете мне странный выбор. Если я подпишу эти бумаги, меня могут посадить или даже расстрелять в моей собственной стране. Если я не подпишу, меня посадят в тюрьму здесь.

– Ты понял все совершенно правильно.

Судья постучал по столу пальцами, ожидая ответа.

– Я не подпишу никаких бумаг ни сейчас, ни потом. Я требую, чтобы меня расстреляли. Я не боюсь умереть.

Лицо судьи помрачнело. Он яростно ударил по столу своим молотком.

– Военный преступник! 25 лет лагерей строгого режима! Уведите.

Так решилась участь Белокурого Рыцаря.

Через несколько недель одна из местных газет в Штутгарте сообщила об осуждении Эриха Хартманна как военного преступника. Мать Уш нашла свою дочь плачущей над газетой. Там была помещена военная фотография улыбающегося Эриха в летном комбинезоне с Бриллиантами на шее. Фрау Петч подождала, пока дочь прочитала ей заметку.

Обняв дочь за шею, фрау Петч попыталась утешить ее. Уш улыбнулась печальной улыбкой мадонны:

– Я дождусь его, мама. Я дождусь.

– Но Уш, дорогая, 25 лет. Твоему Эриху будет более 60.

– Если они продержат его столько, он будет стариком. Они могут продержать его и до 70 лет. Но я все равно дождусь его.

Такой была ее любовь, которая поддерживала Эриха в годы его рабства.