Женщины покидали его – каждая по своей причине. В их число он включал мать, Наталью Петровну, бывшую жену. Никого из них он не хотел извинить. Даже Наталью Петровну, которая умерла. Зачем умерла? Почему? Ведь она ему нужна. Она единственная женщина, которая ему нужна была всегда.

Никита сложил руки, он почувствовал, что волосатая грудь взмокла, сквозь майку проступала колючая влага.

Меньше всего его огорчил уход жены. Опыт с ней научил быть настороже с женщинами.

– Я хочу жить по правилу левой руки! – кричала она. Ее голос казался ему истончившимся от постоянного раздражения, похоже, он ввинтился в память навсегда.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивал он с неподдельным любопытством. – Когда правая рука не знает, что делает левая?

Сказал и испугался, что жена расценит его слова как насмешку – уже в первый месяц совместной жизни Никита понял, что Маша не различает тонкости интонации.

Но не важно, успокаивал он себя, это не всем дано. Как не всем подарен природой, к примеру, музыкальный слух. А его учитель музыки говорил, что даже без музыкального слуха можно стать поп-звездой. Потому что каждый чувствует ритм, поскольку сама жизнь ритмична. Никита поначалу старался перевести разговор с женой на шутку, полагая, что она тоже доступна каждому.

Но он ошибался.

– Во-от! – взрывалась она. – Где ты жил, замшелый юноша? Ты не знаешь ни-че-го! – Розовая сверкающая полоска губ перечеркнула узкое лицо. – Объясняю, – ярилась она, – жить по правилу левой руки означает: приходишь в ресторан и заказываешь еду по названию блюд. Они слева. – Ее губы нырнули «под воду», превратились в тонкую белую полоску. Предельный накал злости. – Не по цене, которая справа.

– Понял. – Никита соглашался легко, предощущая скорый разрыв. – Я подскажу тебе другой вариант, еще лучше. – Он заметил, как дернулась тонкая шея жены. Стаканного цвета глаза тускло блеснули. – Некто приглашает тебя в дорогой ресторан, тебе дают меню, в котором только названия. А ему, этому Некто, вручают меню с ценами.

Губы выпрыгнули наружу, слегка раздвинулись. Было ясно, что жена не сумела справиться с изумлением.

– А ты откуда знаешь?

Никита пожал плечами.

– Мой отец, это ты помнишь, я уверен, – он растянул губы в улыбке, – был весьма известным ученым. Он брал меня с собой в Европу. – Он помолчал, потом шумно вздохнул. – Жаль, он уже умер. Иначе взял бы и тебя. – Она хмыкнула. – Ты ведь не отказалась бы, правда? – Он подался к ней.

От нее пахло резко, чрезмерно. Он перестал дышать, опасаясь аллергии, – запах дезодоранта не сочетался с ароматом туалетной воды, они, казалось Никите, валтузят кулаками друг друга. Он много раз объяснял жене, что следует покупать ароматы одной линии. Но что он мог сделать?

– Так вот. – Жена шумно вздохнула. – Я хочу одеваться в бутиках. Я хочу путешествовать по миру. А ты... ты просто неудачник.

Никита кивнул:

– Да. Я неудачник.

– Ты никогда не выберешься из своего дерьма! Тебе уже столько лет! – Ему показалось, что набрякшие веки, подведенные зеленым, не удержат глазные яблоки, и они выкатятся и упадут ему под ноги – так старательно Мария пыталась выразить свое возмущение. – Мне надоело горбатиться на работе... Мне...

Он не спорил. Хотя мог бы. Зачем? Мария говорила на самом деле не с ним, а с собой. Она хотела убедить себя, что самое правильное для нее – уйти от него. Значит, есть к кому. Никита прислушался к себе. Внутри все спокойно, ему все равно.

Он бросил взгляд на шкаф с зеркалом между дверцами, в котором отражался буфет. Вся мебель в доме – из прошлого, еще дед покупал. Он подумал, что вещи жены внедрились в дом инородным телом, как и она сама. Наверное, сейчас она примется выкидывать их из шкафа, втискивать в дорожную сумку?

Пропутешествовав взглядом от шкафа к окну, возле которого она стояла и смотрела на новоявленную гостиницу напротив, он заметил темный холмик возле двери. Ого, да это сумка на колесиках. Маша уже все собрала.

Он посмотрел на нее. Лицо замерло в напряженном ожидании. Чего? Звонка, чего же еще? Некто позвонит, она вцепится в пластиковую ручку сумки и укатит на двух худеньких колесиках из его жизни навсегда.

Он помнил внезапный ожог. Никогда в его желудке не вспыхивало пламя такой силы. Казалось, его языки сравнимы с протуберанцами на Солнце – было время, он занимался в астрономическом кружке в Планетарии. Ему захотелось лечь на диван, свернуться калачиком, придавить эти языки своим немалым весом, не дать растечься по всему нутру. «Уходи скорей!» – хотелось ему крикнуть. Он чувствовал, что бледнеет.

Никогда, никогда больше он не женится! По крайней мере пока она – неизвестная она – не родит ребенка! Но, поспешил он добавить к своей клятве важную деталь: до тех пор, пока он не будет уверен, что ребенок его!

Боль раздирала все внутри. Казалось, она проделала дырку в слизистой оболочке желудка и грызет его плоть. Да уходи же ты!

Боль отнимала силы. Наконец зазвонил ее мобильник. Он всегда вздрагивал от звонка. Мария записала кошачье мяуканье. «Это так необычно!» – веселилась она. А Никита, услышав звонок впервые, кинулся открывать дверь – проверить, не сидит ли под дверью кошка.

– Итак, – выдохнул он через силу, – ты пошла?

Никита выпрямился. Боль начала растекаться снова, он умолял ее убраться в уголок желудка, побыть там, пока Мария не уйдет. Он обещал своей боли заняться только ею, утишать ее, задабривать, носиться с ней. Он был даже благодарен ей сейчас за то, что она переключила его мысли и оттянула его силы на себя.

Эта сцена расставания благодаря боли оказалась весьма мирной.

– Счастливо, – сказал он женщине, чужой ему во всем, причем с самого начала...

Но почему он вспомнил сейчас об этом? Все произошло не вчера, не позавчера и даже не намедни. Тоска по женщине? Его гостья напомнила ему о том, что о женщине можно тосковать? Он всегда знал как, где, с кем утолить физиологическую боль. Это просто сделать в Москве. Но сейчас его одолевало иное чувство.

Может ли такое быть, что, вспоминая, он предупреждает себя от какого-то шага? Который готовит, не давая себе в том отчета?

Никита прошелся по комнате уже в который раз. Он поймал себя на том, что пытается уловить запах только ушедшей отсюда женщины.

Он узнавал аромат шоколада, чая, ее дезодоранта с цветочным оттенком или парфюма. Чего-то горько-цветочного, этот запах привлекал, хотя не был изысканным.

От его матери всегда пахло тонко и... прозрачно, если это слово можно применить к запаху. От Натальи Петровны – удивительное дело – почти ничем. Ничем? Разве? От нее пахло чем-то особенным, чего не продают в магазине.

Но чем, интересно? Он вдруг озаботился неожиданным вопросом.

Никита уставился на фотографию на комоде. Наталья Петровна и он в здешнем интерьере. Голова к голове, как на старинной фотографии. Они чем-то похожи, как родные. Конечно, от Натальи Петровны пахло родным. А почему бы и нет? Он торопливо искал слова, которые прикрыли бы что-то, окончательно обнажившееся для него, уже ясное, но все еще не признанное до конца.

Никто не отрицает родство душ, уговаривал себя Никита, оно бывает у чужих людей. Он чувствовал, как сердце начинает ходить ходуном, ударяется о ребра слишком быстро, больно.

Теперь он почти бегал из угла в угол. Остановился, вытер пот со лба. С какой стати его прошиб пот? Да от чая, от шоколада – энергетические продукты. Он вот так же бегал по этой комнате мальчиком, но не потел, фыркнул Никита. Наталья Петровна говорила:

– Все обнюхал, только лапку не поднял.

Но все ли он обнюхал сейчас? Конечно, нет. Он должен наконец заглянуть за печку, вынуть портфель, а из него...

Но он должен, ведь он пообещал себе, что если... Ох, эта детская игра: «Если я спрыгну с крыши сарая и не разобьюсь, то завтра Наталья Петровна возьмет меня с собой...» Или что-то в этом духе.

На этот раз он тоже загадал: если он вынет лягушку из колодца, откроет то, что нашел.

Лягушку вынул не он. Может быть, отложить? В общем-то зачем ему доказательства того, в чем благодаря косвенным признакам он почти уверен?

Школьный черный портфель из потертой пупырчатой кожи Никита обнаружил за печкой среди ухватов и кочерег в день приезда. Он полез туда, желая найти что-то, чем можно подцепить лягушку в колодце.

Портфель не был набит бумагами, всего две тетрадки, причем его, с палочками первоклассника. Так хранят матери начальные успехи своих детей.

Там лежало еще кое-что – письмо. Он узнал почерк...

Казалось, уже по запаху он уловил содержание. Потому что думал не раз о себе и о своей семье. Запомнил из детства слова, пойманные случайно, – отца, матери, Натальи Петровны. Они складывались воедино. Их легко расшифровать, обретя жизненный – даже не опыт, просто навык каждодневного бытия.

Никита засунул руку за печку – кирпичный бок давно не топленной печи ожег холодом. Он выдернул портфель. Пыли на нем уже не было, она осыпала его шорты еще в прошлый раз.

Щелчок замка – вот оно, письмо. Конверт с картинкой, на которой краснозвездные башни Кремля показались ему особым символом – ими грезила юная завоевательница Москвы.

«Наташа, моя милая двоюродная сестра, – читал он, – умоляю. Сама знаешь, он не любит тебя. Он вообще никого не любит. Он любил только Нину. Наша общая с тобой тетка – единственная его любовь. Я похожа на нее. Все говорят, он женится на мне, если будет сын.

Ты родишь мальчика, ты сама говорила, что у тебя с Дроздовым это случилось как наваждение в полнолуние. Ты сама назначила крайний срок своего «стародевичества». Если бы не он, ты сделала бы это с другим... Ведь так?»

Никита отложил письмо.

Мать? Наталья Петровна – его мать?

Никита повторял на разные лады это слово.

– Мать... Мать... Мать...

Ее темные, глубоко посаженные глаза смотрели на него как всегда. Они лучились от... От чего они лучились? Иногда ему казалось – от удивления. Теперь он понимал, как правильно читать этот взгляд.

Никита посмотрел на вскрытую половицу.

– Как он тянется к тебе... – откуда-то явились слова, будто кто-то подал голос из подпола. Никита даже взглянул в разверстый пол.

Но эти слова, понимал он, сидели в мозгу, ждали момента.

Ему было совсем немного лет, чуть-чуть, он, кажется, еще не ходил, а только сидел в кроватке. Большой белоголовый толстячок. Юный Дрозд, как называл его отец.

– К кому же ему тянуться? – Голос в ответ.

Наталья Петровна отвечала Ирине Михайловне. В ответе звучала такая уверенность в правильности слов, в глубоком подтексте, который сейчас он мог оценить.

– Тише, тише... – Голос той, которую он должен был называть матерью.

Никита смотрел на листки. Он прочел все – от слова до слова. Итак, его мать – Наталья Петровна. А та, которая называлась его матерью, – ее двоюродная сестра. Которая упросила ее поменяться судьбой.

Никита встал и пошел в сени. Открыл ларь. Сейчас он не любовался этой громадой из лиственницы, обитой по краям железом, ему нужно было то, что он увидел внутри. Там, кроме банок с солеными помидорами и огурцами, стояла бутыль самогона.

Горячее пламя жгло нутро почти так же, как в день ухода от него Марии, его надо чем-то залить. Он хотел избавиться не только от этого огня, но и от чего-то прежде неясного, а теперь открывшегося.

– Да отстаньте вы от меня! Вы нехорошая! – бывало, кричал он Наталье Петровне, сам не зная почему. По примеру отца он всех домашних называл на вы.

Наталья Петровна отходила, никогда не спорила, словно чувствовала какую-то вину. Теперь он знал какую. Значит, он чувствовал ложь.

А потом, через минуту, он кидался к ней на грудь и плакал...

Никита залпом выпил полстакана самогона, не почувствовав никакого добавочного пламени. Видимо, слишком сильным было то, что внутри.

«Ты сама говоришь, твоему сердцу жить недолго... Я здоровая, молодая. Я знаю, что взять от Дроздова. Он стар, он почти не мужчина, он ни о чем не догадается. Ты знаешь, я ведь рожала, но моя девочка умерла. Ты всегда будешь рядом с сыном. Я обещаю. С первого дня ему нужна няня, гувернантка, как угодно назови. Это будешь ты, Наташа».

Никита снова налил в стакан. Он почувствовал, какой вонючий самогон, поморщился. Стало быть, вот так, да? И что теперь? Позвонить той, которая считалась его матерью, сказать, что знает? Спросить?

Зачем? Он все знает. К тому же каждый участник получил свое от сделки. Довольна ли она, спросить?

А Наталью Петровну уже не спросишь.

Никита положил руки на стол, голову – на руки. Длинные волосы упали на лоб, прилипли к влажной коже. Никита чувствовал, как все тело облепил пот. Он подумал, что от него наверняка воняет. Отвратительно. Пот всегда пахнет тем, что ты ешь и что пьешь.

– Первую жену Нину твой отец очень любил, – услышал он голос Натальи Петровны откуда-то издалека. – Она его тоже – очень. Но не судьба. – Наталья Петровна вздыхала, улыбаясь.

Потом, когда он стал ездить на машине, вспомнил эту улыбку. Так улыбаются водители, когда их останавливает гаишник. В ней – такая же покорность судьбе, согласие с ней. Он сам так же улыбался, хотя твердил себе – не стану. Но видно, есть какая-то высшая воля, которой нет сил противиться.

– Если бы Нина не умерла, все было бы по-другому, – снова услышал он голос Натальи Петровны.

Это правда, думал Никита. Совсем по-другому. Для него уж точно. На свете его бы не было.

Под закрытыми веками, в полудреме опьянения, Никите мерещились лягушки, они превращались в женщин. Или в одну женщину? Да кто это? – силился понять он. Ага-а, это та, которая вынула несчастную из колодца.

Дальше – провал.

Никита открыл глаза, когда сумерки плотной занавеской перекрыли свет дня. Он поднял голову – услышал собачий лай, потом громкое мяуканье кошки, следом – петушиный вопль.

Откинувшись на гнутую спинку венского стула, провел ладонью по лицу. Но не сверху вниз, а снизу вверх, по-отцовски, одним движением загоняя волосы на темя.

Отец, которого он не успел узнать. Кто он для него? Донор или бренд?

Никита усмехнулся. И то и другое. Донор, вызвавший его к жизни, брэнд, то есть имя, которое обеспечивает ему средства для этой жизни.

Никита усмехнулся, удивившись, что самогон не смог его оглушить по-настоящему.

Может ли он осуждать кого-то из этой троицы?

Допустим, Наталья Петровна отказала бы Ирине Михайловне. Он, Никита, жил бы с ней в этом самом доме. Его фамилия была бы не Дроздов. Он был бы Гаврилов, это ее фамилия. Его звали бы не Никита. Потому что это имя для Дроздова значащее. Он сам был Никитич.

Каким бы он был? Если согласиться с генетиками, то таким же, как сейчас, по набору хромосом. Но если рассматривать его личность с точки зрения социопсихологов, он себя не узнал бы.

Разве окончил бы он университет по специальности история искусств? Разве он жил бы на Тверской улице в Москве? Он даже не сидел бы в ангаре с зонтами за весьма завидные по здешним меркам деньги.

И уж конечно, никогда бы он не пригодился Мазаеву, похожему на Деда Мазая, который спасал зайцев в весеннее половодье. Для него он таким Мазаем, между прочим, и стал. Он явился к нему в половодье. Когда городская Лихоборка вообразила себя настоящей рекой, выкатилась из берегов, едва не затопив ангар.

Гены не определяют судьбу, но определяют условия развития организма, а человек может совершать поступки согласно своей воле. Стало быть, ему следует благодарить всех – Наталью Петровну, Ирину Михайловну и самого Дроздова.

– Спасибо, спасибо, спасибо, – исступленно повторял Никита. Он кланялся, кланялся, кланялся, не расцепляя рук на груди.

Да, всем спасибо, все преследовали свою цель, являя его на свет, вызывая его к жизни. Только его не спросили. Как он будет жить, настоянный на всеобщем обмане? Что он будет делать со своей непонятной тоской, с чувством отверженности?

Никита встал, подошел к окну. Над колодцем светила полная луна. Нигде никого.

Интересно, а ее, эту Ольгу, так же расчетливо выставили в этот мир ее родители? Или она дитя настоящей любви? Поморщился. Любовь... Ну да, как же...

В доме священника во всех окнах горел свет.

Никита снова шагал под скрип половиц. Он ничего не искал. Но все вокруг рассматривал с новым чувством. Да, он хозяин дома, не сторонний человек, ему дом достался в наследство по самой правильной причине – он единственный наследник первой очереди.

На самом деле здесь жили его деды, прадеды, о которых он не знал... Кто они были? Наталья Петровна никогда ему не рассказывала.

Интересно, его зачали здесь? Вот на этой кровати, на пружинной сетке с пуховой периной? Вообще-то не слишком удобное место для этого, поморщился он с насмешкой. Или в бане? А может быть, в поле?

Никита усмехнулся.

Он представил себе Ирину Михайловну, назвавшуюся матерью. Чтобы обмануть его отца, что она себе подкладывала – подушку на живот? Грелку? Футбольный мяч?

Он громко расхохотался. Ловкая штучка. Она много чего сделала с помощью академика Дроздова. Все, что наметила. Никита не стал перебирать, что именно.

Значит, отсюда его всегдашняя тоска по этой деревне. Он прорастал внутри Натальи Петровны здесь, слышал все разговоры ее и Ирины. Сидя в утробе, ощущал беспокойство настоящей матери, ее колебания – какой дать ответ... А потом услышал сам ответ. Интересно, сколько месяцев было ему – плоду, когда она сказала «да». Или, может быть, недель?

Он заткнул уши. В голове загудело: «Отдай, отдай, отдай». Это голос Ирины.

Наталья отдала.

Отверженный. Отвергнутый. Впервые тогда и много раз после.

Никита снова подошел к окну. Дверь соседнего дома открылась. В луче света вышла женщина, она катила за собой сумку на колесах. Он почувствовал, как по спине побежали мурашки. Одна женщина уже катила похожую сумку, уходя от него. Все сумки одинаковы, подумал он. Женщины тоже. Это уже другая мысль, вдогонку.

К крыльцу подъехала темная «десятка». Священник вышел, взял у Ольги сумку, положил в багажник. Открыл перед ней дверь, она села в машину.

Красные фонарики прокатились по двору, исчезли на шоссе.

А в ее жизни тоже есть что-то скрытое? Об этом он не узнает никогда: он не спросил номер телефона. Зачем? Ему больше не нужен обман. Достаточно того, что сама жизнь – оптический обман.

Обман? Или это не обман вовсе, а обычное коловращение жизни? Непостоянство, перемены. Никита усмехнулся. Коло – всплыло из университетских лекций, на языке этрусков, таинственно возникших и таинственно исчезнувших людей, означало «солнце». Все правильно, Земля вращается вокруг Солнца, но каждый человек норовит назначить своим собственным Солнцем кого-то, чтобы крутиться вокруг него.

Он, пожалуй, поостережется совершить ошибку – снова назначить не того человека на эту роль.