Пролог

1809 год, весна

Мария стояла на берегу реки и смотрела на воду. Быстрое течение северной Лалы уносило пестрые обрывки картона. Еще недавно они были игральными картами, уже потертыми, целой колодой карт. А теперь голова бубновой дамы торопливо догоняла осьмушку пикового туза.

Мария чувствовала, как успокаивается, неотрывно следя за этим движением. Что ж, она сделала все так, как ей положено. Значит, все будет, как задумано.

Она проводила взглядом последний карточный обрывок — кажется, прежде то было плечом крестового короля, но разве это сейчас важно? Важно только одно, говорила Севастьяна, наставляя Марию перед тем, как она выйдет к реке, чтобы колода, рассеянная на мелкие части, уплыла по ней в реку Лузу, из нее — в реку Юг, оттуда — в Северную Двину, а из нее — в Белое море. Чтобы никто и никогда больше ничего не загадывал по этим картам.

Вот тогда счастью быть.

Мария взглянула на небо. Она всматривалась в густые белые облака, которые плыли гораздо медленнее, чем воды реки, унесшие то, что недавно было пасьянсом. Потом опустила голову и увидела у себя в руке кружевную салфетку, она держала ее так, словно собралась помахать вслед картам. На этой салфетке Севастьяна раскладывала пасьянс, в ней Мария и принесла карты сюда, а здесь уже рвала на части.

— Помельче, — стоял в ушах голос Севастьяны. — Чтобы и птица могла подхватить, донести до моря.

До того моря, в которое собрался выйти ее муж Федор. И вернуться к ней снова. К ней, но уже другой…

Мария крепко сжала в руке салфетку и отвернулась от реки.

— Трижды оглянись, когда соберешься уходить. На пятом шаге, на десятом и на семнадцатом, — зазвучал в ушах низкий голос Севастьяны. — Не ошибись.

Мария приросла к земле. Не ошиблась?

«Нет, — успокоила она себя. — Не ошиблась и не ошибусь. Как ни разу ни в чем не ошиблась в Федоре и самой себе».

— А потом иди не оглядываясь, но при каждом шаге думай о том, как станешь делать то, что задумала, — учила Севастьяна, связывая узлом концы салфетки, в которой смешались в одну кучу карты. — Эх, жалко колоду, — вздохнула она, — но на что не пойдешь, чтобы все исполнилось!..

— Я никогда не слышала о таком пасьянсе, — удивилась Мария.

— Это особый пасьянс. Строгий, как говорили в нашем роду. О нем мало кто рассказывает, но… — Севастьяна умолкла на миг, потом почти шепотом добавила: — Ни разу не обманул.

Значит, и ее не обманет.

Теперь она может решиться на все, что задумала.

 

1

— Ох, — прошептала Мария, и от легкого дыхания ворсинки шелковистого собольего меха колыхнулись. — Э-это мне? — Она подняла глаза и посмотрела на мужа.

— Да, конечно, тебе, кому же еще. — Федор улыбнулся, и белый шрам на щеке спрятался в складку возле губ. Мария почувствовала, как защемило сердце. Господи, спасибо тебе, что ты сохранил его, не дал уйти в мир иной, а позволил им встретиться. Она не знала, от чего этот след, но сердце подсказывало — Федора коснулась рука смерти. — Кому же еще, как не такой красавице, как моя жена, подойдут сибирские соболя?

Он поднял легкую шубку, сшитую по самой последней парижской моде, широкую, длинную, накинул на плечи жены.

— Мадам Шер-Шальме расстаралась.

Мария покачала головой. Можно себе представить, во сколько обошлись старания мадам ее мужу. Но… какое ей до того дело? Это подарок на нынешнюю годовщину их свадьбы.

Четвертую, если быть точной. Внезапно сердце под теплым мехом кольнуло холодной иглой. А потом, следом явилась мысль, подступит время пятой.

Роковой.

Мария не заметила, что ее плечи сами собой опустились. Но Федор увидел. Как способен не пропустить ничего, даже перышко на снегу, оброненное скрытной таежной птицей, или надлом тончайшей веточки ольхи, которую задела хвостом белка, перепрыгивая на другую ветку, желая сохранить при себе свою серо-голубую шкурку.

Он обвил руками плечи жены и прижал ее к себе спиной. Наклонился к маленькому ушку с родинкой на мочке, размером с маковое зернышко — стоило ему взглянуть на это коричневое пятнышко, и нежность тотчас затопляла сердце. Федор прошептал:

— Мы ничем не прогневили Господа. У нас есть еще год. Просто он посылает нам испытание.

— Но почему? За что? — Мария подняла подбородок, пытаясь увидеть лицо Федора над собой.

— За нашу безбрежную любовь, я думаю. — Он усмехнулся. — Хочет узнать, есть ли у нее на самом деле берега.

— А ты… как думаешь ты? — прошептала Мария, чувствуя, что его подбородок уткнулся ей в темя.

— У нашей любви нет берегов и нет границ, Мария. Мы готовы на все ради друг друга. Ты веришь?

Она шумно выдохнула, ее рот искривился в печальной улыбке, потом улыбка переменилась, уголки губ поднялись, и она сама ощутила, что ее лицо порозовело, глаза засияли зеленоватым светом.

— Правда. На все, — прошептала она и резко повернулась в его объятиях. Теперь она была к Федору лицом. — Я верю! Я готова на все, что поможет не потерять нашего с тобой счастья.

— И я — на все.

Он прижал ее к себе. Ее ушко приникло к его груди, обтянутой полотняной серой рубахой, она улавливала ровное биение мужского сердца. Так бьется сердце уверенного в себе человека.

Мария чувствовала, как успокаивается сама, и теперь ее собственное сердце пыталось биться в унисон с его.

— Поверь, Бог даст нам то, чего мы оба так желаем. — Широкая ладонь Федора накрыла ее затылок. — Ах, какие густые у тебя волосы, Мария. Какие они роскошные. — Потом он перешел на шепот и добавил: — Как я рад, что твою косу расплели ради меня.

Она закрыла глаза и еще крепче вжалась ему в грудь. Она тоже рада этому, потому что чувствует его любовь к ней. Прошло то время, когда она мучительно спрашивала себя, не совершила ли она обмана, не сказав ему о своей тайне. Она ведь знала, что обещает ее тайна им обоим… какую беду. Но он хотел ее любви, а она — его любви. К тому же Мария и представить себе не могла, что скрывается в завещании его отца. Насколько тесно оно связано с ее тайной. Как будто старый Финогенов знал…

Федор все крепче обнимал жену, беспрестанно благодаря Господа за то, что именно ее вложил он ему в объятия. Федор хорошо знал, кого батюшка прочил своему старшему сыну в жены. И если бы вышло по его, то наверняка и завещание составил бы по-иному. Впрочем, не обязательно, одернул себя Федор. У отца всегда было свое на уме. Но, может, его воля была бы не такой жестокосердной? Да что теперь об этом думать… Спасибо отцу, что никак не противился его браку с Марией Добросельской.

— Мы, Финогеновы, — говорил Степан Финогенов, — разбираемся в любви. — Он подмигнул сыну. — Но мы хорошо знаем, что такое обязанности перед своим родом. — В его больших серых, выцветших за многие годы глазах читались напряжение и угроза.

С тех самых пор он думал, как этой угрозы избежать…

Федор вдыхал аромат волос своей жены, свежий и чистый, будто сейчас не начальная пора весны, а роскошное лето и он косит сено на лугу за речкой Лалой. И при каждом взмахе остро отточенной косы падают рядами ромашки, пушистые белесые метелки таволги, дикая мята… Кажется ему, что они с Марией снова лежат на свежескошенной траве, а над ними синее-пресинее небо и туча ласточек. Если не знать, в чем дело, то можно подумать, будто птицы беспричинно носятся друг за другом.

— Не-ет, — объяснял он Марии, которая так и подумала, — это они своих птенцов учат летать. Ишь, гоняют, как Сидорову козу, иначе как они сумеют долететь до теплых краев на зиму? — Как же волновалось его сердце, когда он наблюдал за птицами. — Вот и мы с тобой будем так же учить своих детей.

— Чтобы они… улетели от нас? — тихо спросила Мария.

— А как же! Тебя выучили — ты во-он куда забралась. — Он покачал головой, словно до сих пор не веря в реальность произошедшего. Господи, Мария, которая выросла в семье ученого отца, в Москве, вышла замуж за него, за простого, хоть и богатого, купца, приехала с ним, можно сказать, в глухой лес!

— Да… — кивнула она, не отрываясь от неба и ласточек. — Если бы меня не выучили тому, чему выучили, я бы сейчас была глупая, самодовольная, капризная барышня.

— Нет, Мария, неправда. У твоих ног валялись бы поклонники. Ты разъезжала бы по балам в золоченых каретах с вензелями. Из-за тебя бы стрелялись на дуэлях. — Он слушал ее тихий смех в ответ на его речи. — Ты бы вышла замуж за того, кто тебе ровня…

— Ты мне ровня, — перебила она его и приподнялась на локте.

— Но город до сих пор гудит, — заметил Федор и провел травинкой по ее бледной щеке.

— Правда? А мне не слышно. Мне так хорошо в твоем доме! Он большой, и забор могучий.

— Про это тоже говорят. Не так, мол, живет, Мария, как положено купеческой жене.

— Купчихе, стало быть, — засмеялась она и обняла Федора за шею.

— Не так наряжаешься, не так говоришь.

— Правда? Подаришь мне яркую шаль? Чтобы я не ходила с непокрытой головой.

— Не подарю. Я люблю смотреть на твои рыжие волосы.

— Иногда я прикрываю их шляпкой, — заметила она. — Ты привозишь мне такие шляпки, что не хочешь — наденешь.

Федор довольно улыбнулся. Конечно, из-за морей, из разных городов и стран он привозит жене все самое лучшее. Только то, что достойно ее яркой красоты.

— Ты романы читаешь не по-русски, ворчат купчихи.

— И не по-русски тоже, — согласилась Мария. — Что ж, если тетушка научила нас с Лизой немецкому и французскому, как родным, так почему бы не читать?

— Им не объяснишь, — махнул рукой Федор. Тонкая травинка, которой он играл, надломилась. Он взглянул на нее и отбросил.

— А ты пытался? — с любопытством спросила Мария, проводя головкой свежескошенной ромашки на длинном стебле по его щеке, потом осторожно — по шраму.

— А зачем? Они сами себе все объяснили.

— Вот как? Так что говорят в купеческом городе Лальске о жене Федора Финогенова?

— Что ты такая, потому что Господь хотел сотворить одно дитя, а потом передумал и разделил надвое. Получились ты и Лиза. Одинаковые.

Мария засмеялась, вспоминая оторопелые взгляды горожан, которыми провожали их с Лизой, когда они шли по главной городской улице, одинаково одетые и причесанные.

— То ли шутка, говорят они, то ли тайный умысел, — продолжал Федор. — Скорее всего умысел, ведь ваша матушка умерла родами.

— Вот так и говорят? — Брови Марии взлетели. — Мы им так интересны?

— Ей-богу, — побожился Федор.

— А ты как думаешь? — В зеленых глазах Марии зажглось любопытство.

— А я думаю, когда Господь создал одну красавицу, она ему так понравилась, что он решил на радость людям разделить ее надвое. Чтобы вышло две одинаковых красавицы…

Сейчас, вспоминая тот разговор, Федор снова улыбнулся, как тогда, отзываясь на звонкий смех Марии. Вспомнил он и свое странное, некстати возникшее чувство, словно в том смехе он уловил печаль. Он нашел этой печали объяснение, причем быстро. Наверное, решил Федор, печаль из-за матери, без которой сестры стали сиротами с самого рождения. Они остались с отцом и тетушкой, его сестрой. Точно так же объяснил он ту печаль и теперь.

Федор прижался губами к темени Марии, обхватил ее гибкое тело и поднял.

— Пойдем, милая…

Она уткнулась носом ему в грудь, как прижимается младенец. Федор втянул воздух, пытаясь удержаться от стона — как же он мечтал о том, чтобы его дитя вот так же когда-нибудь прижалось к его груди, чтобы напитаться его силой. Он готов отдать ему эту силу. У него ее хватит на добрую дюжину сыновей и дочерей.

Федор почувствовал запах душистого горошка, который Мария любила больше всех цветов. Но откуда ему сейчас взяться? Или сестра Елизавета прислала новые французские духи?

Вспомнив о Лизе, сестре жены, он, при всей своей грусти и томлении тела, не удержался от улыбки. Господи, как же они похожи! Одно лицо. Один голос. Одни вкусы. И… одно тело. Близняшки, не отличимые ничем. Много раз он задавал себе вопрос: для чего же Господь послал ему такое счастье? Ведь ничего просто так не случается в этом мире. Значит, для чего-то понадобилось, чтобы эти девочки оказались рядом с ним.

Федор почувствовал горячие руки Марии, они обвили его за шею. Он спохватился, что отвлекся — так с ним было всегда, когда он пытался — в который раз, не счесть — понять эту тайну природы.

Как всегда, он испытал поражение.

Но Федор не из тех, кто готов мириться с поражением. Он знал: стоит этому чувству дать волю, и ты погиб. Поэтому он на время отложил свою мысль, вместо этого припал к сладким от клубничного варенья губам жены.

Он почувствовал на своем языке семечко от ягоды, и еще глубже его язык вошел в нежный рот. Теперь он уловил горьковатый вкус кофе. Сегодня утром он сам подал ей кофе в постель, чем доставил ей несказанную радость. Эта радость узнавалась по зеленым глазам, прикрытым рыжими ресницами. Эту радость угадывал он в движении тонких рук, которыми она благодарно обнимала его.

Федор толкнул ногой дверь спальни, ногой же захлопнул ее. В спальне стоял полумрак, окна занавешены тяжелыми китайскими шторами. Они старинные, сохранились еще с тех пор, как его батюшка ездил за товаром в Китай. Пятьсот шестьдесят восемь дней и столько же ночей добирался Степан Финогенов в чужие края и обратно. То был великий подвиг его и других купцов города Лальска, что отстроен за несколько веков в вятских лесах.

После того путешествия Степан Финогенов стал по-настоящему богатым купцом. Привез он невиданные шелка, веера, которых здешние дамы и видеть не видели. Много чего еще. Вот сейчас он скинет с плеч жены соболью шубку, а за ней — платье с кружевным воротником, и будет она лежать перед ним в рубашечке китайского шелка, который белее январского снега. Как же изумрудный цвет ее глаз и рыжие волосы подходят к белому, словно свежей сметаной обмазанному телу, восхищался Федор всякий раз, когда смотрел на жену.

Соболья шубка сама собой соскользнула с плеч, стоило Федору тронуть ее. Он опустил Марию на перину из гусиного пуха — самого нежного пуха, набранного от диких гусей, которых он сотнями стрелял на пролете за речкой Лалой. Каждую весну птицы возвращались из теплых мест, чтобы вывести потомство в северном краю, тучами, а не просто стаями летели они. Небо темнело от птиц, стон стоял над полями от их криков. Сколько мяса запасали местные люди в такие дни! Солили, вялили, чтобы зимой вспоминать с благодарностью природу, одарившую их таким добром. А кое-кто вывозил битых гусей в Москву и Питер, продавал почитателям дичи.

Федор взглянул на Марию, и его губы сами собой разошлись в улыбке. Какая легкая Мария, даже перина не просела под ней. Она и сама-то словно пушинка.

Мария застонала и потянулась руками к Федору. Она обвила его руками за шею:

— Милый, милый мой. Люби меня…

— А ты верь, Мария. Верь, как я. Тогда Господь пошлет нам наследника.

Она закрыла глаза, чувствуя, как они наполняются слезами. Любовь Федора она ощущала всем сердцем, всей душой. Да, да, все будет так, как он говорит. Она еще крепче зажмурилась, отчего ресницы стали похожи на двух мохнатых гусениц, которых она собирала летом с листьев черной смородины. Ее губы раздвинулись, он уловил в них призыв. Со свойственной мужчине уверенностью Федор сказал:

— Я знаю, ты думаешь так же, как я.

Она почувствовала на себе его тяжесть, от которой у нее всегда заходилось сердце. Она открыла глаза и увидела на его груди белый грубый шрам. Мария кончиками пальцев прошлась по нему. Федор поймал ее пальчики и крепко стиснул.

— Ты мне нужна, Мария. Только ты мне нужна. Понимаешь? Я никогда не расстанусь с тобой, никогда. Что бы ни было в нашей жизни.

Она почувствовала, как у нее перехватило дыхание.

Она больше не сомневалась, что все сделала правильно. Иначе она не могла поступить.

И как человек, который принял решение, давшееся ему с трудом, Мария испытала прилив желания. Радостная волна подхватила ее, она отдалась ей вся, она качалась на ней, она взлетала вверх, потом падала в невероятные глубины, едва справляясь с собственным дыханием.

А потом наступил покой. Она лежала на плече Федора и не думала ни о чем. Она лишь слушала его ровное дыхание.

 

2

Федор Финогенов завершал дела, готовясь к дальнему путешествию. Стоило подумать о том, на что он замахнулся, как сердце его отзывалось тотчас — бухало в груди так громко, что уши закладывало. Не так ли было у батюшки перед походом его в Китай вместе с русским караваном? Но нет больше на свете Степана Финогенова, поэтому не спросишь. Впрочем, без всяких вопросов ясно, что в жизни каждого мужчины должна быть своя великая и важная экспедиция. Оторвавшись, как говорят, от своего корыта, повидав иные страны и иных людей в них, он и сам становится другим.

Вот именно, вздохнул Федор. Другим. Если бы отец его не попал в тот караван, то и он, Федор, не собирался бы сейчас в Америку. Сделать-то все можно, если захотеть, но самое главное — знать, чего захотеть.

После Китая отец стал учить своих детей грамоте.

— Не только парни должны уметь считать, но и девки, — заявил он, когда вернулся из Китая. — А то вдруг с приданым кого из вас возьму и обману! — Степан Финогенов хитро ухмылялся.

Вначале сестры думали, что отец шутит, но, когда в доме появился учитель, приумолкли. Что ж, батюшка оказался прав. Науки им пригодились. Они узнали, что мир тянется гораздо дальше, чем река Лала, которая впадает в речку Лузу, а та, в свою очередь, — в реку Юг, которая все эти воды выносит в Северную Двину, а уж та выплескивает их в Белое море. Сестры Финогеновы не высматривали женихов на своей улице, обе вышли замуж в Питер и довольны жизнью. Не обманул их батюшка и с приданым, но заставил все сосчитать. Предупредил он и их мужей, что его дочери не какие-нибудь доверчивые дурочки из темного леса, а грамотные, они знают, что такое вексель и как с ним следует обходиться.

Не было бы той поездки, не повез бы Степан сыновей — Федора и Павла — в Париж, не попали бы они никогда в жизни к стенам Нотр-Дам, собора Парижской Богоматери. А значит, не увидел бы Федор Марию, которая стала его женой.

Сердце Федора дернулось, сладостная боль охватила грудь. Мария, золотовласая Мария. Счастье его на всю жизнь.

Но если бы не открывшийся мир с его разнообразием во всем, едва ли осмелел бы отец поменять завещание, которое переходило неизменным от дедов. По которому он сам, Степан Финогенов, первенец в семье, стал самым богатым из всех братьев.

— В Китае, — однажды сказал он Федору, — молодость, сын мой, кончается тридцатью годами. Там даже печальные стихи про это сочиняют. — Он усмехнулся. — Толмач, который состоял при нас, рассказывал, что если китаец не успел до этого возраста нарожать детей, то после — опасное дело… А ну как уроды явятся на свет? — Он многозначительно посмотрел на сына. — Так вот я и подумал…

Отец такое придумал… Теперь из-за этой придумки все чаще печаль сжимала сердце Федора. Тяжкая забота давила плечи, не позволяла во всей полноте насладиться жизнью. Надо было избавить себя от заботы, а для этого отыскать верный путь.

Можно было бы тоже, как отец, отправиться в Китай. Но сейчас все реже ездили купцы на Восток. Нынче с большим интересом заглядывались в другую сторону, на запад. Путь короче и выгоды больше.

Федор бывал уже в северных странах, видел Швецию, Голландию, Францию. Возил туда свой товар и привозил чужестранный. Хорошо шла торговля льном и рожью. А европейские ткани и кружева, вина и сладости пришлись по вкусу в России.

Но в последние годы он все больше торговал мехами. Хорошо брали у него куницу, а не только соболя. Размером она с домашнюю кошку. Шерсть, конечно, помягче, чем у соболя. Самая темная — на спине и на боках. Хороша зверюшка в лесу — заметна. Метнется в зелени елок и сосен желтое пятнышко — это, значит, перескакивает куничка на другую ветку, а желтое пятнышко на горле выдает ее. Любимые места — дремучая тайга.

Но соболь, конечно, всем мехам царь. Он уже давно на троне. Промышленники рассказывают, что еще Ермак Тимофеевич отправлял в Москву 2400 соболей в год, а это было почти двести лет назад. Из России в Австрию уходило в ту пору больше сорока тысяч шкурок.

Краше всех мехов для Федора соболий мех. Он сам умеет снимать шкурки чулком и выделывать, хотя это трудное и мало кому доступное занятие. Надо, чтобы шерсть не скаталась, а соболий волос мягкий, нежный, если испортишь, то ничем не поправить. Только выбросить. Конечно, иностранным купцам выгоднее покупать их сырыми, невыделанными, такие шкурки намного дешевле. Но Федор знал, что когда умеешь выделывать сам, то даже лапки идут в ход — продаются отдельно и недешево. Превосходные шапки получаются, теплые, на любой северный мороз хороши. А можно опушку из лапок к теплой одежде пришить. Мездра соболья крепка в носке, да и шерсть тоже долго не вытирается.

Соболя в их лесах немного, поэтому Федор ездит скупать его в Сибирь. Он выбирает шкурки с длинным мехом, такие соболя называются пышными. Их обычно связывают по сорок штук в один пучок, в сороковик. Потом собирают в партии: лучшие — с лучшими, средние — со средними. Бывают и низкого сорта, но и на них есть свой спрос. Такими сороковиками везет он их на ярмарки. А если кто-то хочет купить поштучно — он может уступить, но цена будет выше. Вот и сейчас у Федора приготовлены прекрасные сороковики к отплытию в Америку. Висят в темном амбаре, спрятанные подальше от солнца. Потому что на солнце они теряют свой черный цвет.

Это в последние годы Федор перешел на соболя. А прежде, как и его отец, он продавал и норок, и белок, и даже зайцев. Удивительно, но французы, которые осели в Москве на Кузнецком мосту, хорошо брали зайцев, мастера шили из них такие наряды, что глаз не отведешь. А выдавали их в Москве за… парижские.

Но жене-то соболью шубу здесь сшили, в Лальске, хотя он сказал Марии, что она от мадам Шер-Шальме, с Кузнецкого моста.

Он улыбнулся, как улыбается человек, который придумал что-то простое, которое всем остальным по какой-то случайности не пришло в голову. Правда, придумать-то он придумал, но Севастьяна Буслаева дело довела до конца. Вместе со своим воспитательным домом.

Кстати, и она тоже после отцовской экспедиции в Китай стала другая, совсем осмелела. Ум ее, как ум каждого человека, вышедший из-под спуда, стал таким изобретательным, что только диву даешься.

Федор прервал свои размышления и остановился. Он обнаружил себя подле входа в Богоявленскую церковь. Этот храм тоже последствие похода в Китай его батюшки. Он выстроил его на свои деньги после удачного возвращения.

Что ж, Степан Финогенов развернулся тогда на зависть всем. Молва о нем и его свершениях долетела, как на крыльях голубя-почтаря, до самой Вятки, передохнула там и понеслась дальше. До Москвы. Потому как батюшка выстроил тогда не только эту церковь, но и рядом с ней воспитательный дом, в который привозили деток из разных мест, подкидышей и сироток, но и богадельню с церковью Ивана Предтечи. Для всех страждущих покоя и крова.

Федор закинул голову. Всякий раз, оказавшись рядом, он не отказывал себе в удовольствии полюбоваться колокольней при этой церковке, на деревянных столбах. Хорошо и покойно здесь детям-сиротам и вдовам неприкаянным. Мир в душе — что может быть лучше? Как бы сам Федор хотел сейчас такого мира и покоя в своей душе. Но мысли точили.

Если бы в другое время собирался он в столь дальний переход, то его больше всего на свете занимали бы расчеты: удачно ли он купил бригантину — за три тысячи шестьсот сорок три рубля? Не маловато ли он приготовил мягкой рухляди? Не кинуть ли в трюм еще одну бочку соленых рыжиков? А как насчет калиновой настойки? Матросов в пути поить ею или американским таможенникам оставить? Не пивали они такой никогда в жизни. Да и растет ли там калина, кто знает. Читал он, что писали в «Вестнике Европы» про Соединенные Штаты, видался с немногими, кто там побывал. Но крепок на тайну русский купец — давай, мол, плыви, может; чего другое увидишь, не то, что я. Скромность вроде — ты проворнее и потому больше меня поймешь из чужой жизни. А на самом деле под этим таится иное — ну-ну, давай двигай. Авось не вернешься… Понятное дело — из китайской экспедиции тоже не все вернулись. И остались купеческие дети сиротами, вдовы неприкаянными. Потому-то батюшка и озаботился выстроить для них приюты в Лальске.

Внезапно в голову ему явился материнский наказ: не выходить из дому, не прочитав 26-го псалма. А он сегодня вышел и не прочитал. То-то ему не давала покоя тревога, объяснить которую он не знал как.

«Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся».

Федор шевелил губами, произнося хорошо знакомые слова, которые он в детстве повторял за матушкой: «Аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое, аще восстанет на мя брань, на него аз уповаю».

Федор улыбнулся — тревоги как не бывало, напротив, внезапная легкость снизошла на него. Если бы все так просто было всегда и во всем, вздохнул Федор.

Сапоги из мягкой черной кожи протопали мимо церковных ступеней. Федор не собирался входить в храм, он устремился к входу в воспитательный дом.

Севастьяна, по сути своей самая настоящая хозяйка этого дома, уже стояла на пороге, открыв дверь. Федор не переставал удивляться всякий раз ее осведомленности. Не сидит же она возле окна целыми днями? Не переставал он и восхищаться ею — как стоит! Осанка царицы, взгляд гордый, стройна, высока. В черном платье, которое стекает по узкому телу, темные волосы гладко зачесаны, а поверх наброшен кружевной платок. Она носила траур по матери первый год, как положено. Она соблюдала его до тонкостей — в первый год только шелк и креп, в большие праздники надевала что-то серое шерстяное, не слишком светлое, то, что называется «дикого цвета». Она почитала свою мать так, как никого иного во всем свете. Потому что по матери она приходилась родней знаменитой Марфе Посаднице из Великого Новгорода.

Посмотреть на нее, она и на самом деле истинная новгородка. От нее исходила какая-то особенная сила, как ни от кого другого. Стоило Федору подойти к ней, и он чувствовал покой и уверенность.

Рассказывают, что сам Лальск основали выходцы из Великого Новгорода. Они явились в эти дикие таежные дебри на берег речки Лалы после того, как их родной город разгромили войска Ивана IV. Своенравные, своевольные, упрямые. Род Федора пошел не от них, его дед переселился сюда из самой Вятки, но прижился, как бывает с теми, кто, сам того не предполагая, находит своих людей по духу там, где и не ждал. Дед, рассказывали, искал выход к морю, забрел на Лалу, по которой можно выгрести в Северную Двину, а там стоит портовый город Архангельск.

Федор улыбнулся, завидев Севастьяну, прибавил шагу, а она шире распахнула дверь. Он бросил взгляд на окна, к которым прилипли детские носы, и улыбнулся, чувствуя, как потеплело на душе. Дети всегда вызывали в нем нежные чувства, ему хотелось каждого ребенка погладить по голове, приласкать, угостить чем-то.

Может, потому, что до сих пор нет у него своих?

И не он ли в том виноват? Не та ли жестокая схватка, от которой у него остались шрамы? Всем он тогда говорил, что набрел на медведя в тайге, но то был вовсе не медведь.

Он не помнил, как перебрался через Лалу и упал прямо у крыльца воспитательного дома, благо до него рукой подать от берега реки. Хорошо, что Севастьяна всегда все видит, увидела она и его, внесла в дом. Поколдовала над ним так, что и лекаря незачем было беспокоить.

— Вот, повышивала крестиком, — сказала она ему тогда, глядя в открывшиеся глаза. — Красавец был, красавцем и останешься.

Он застонал, приходя в себя, голова кружилась, в ней шумело.

— Чего ты дала мне выпить?

— Шпанских мушек, — усмехнулась она. — Настойку из них. А может, настоя мухоморного. Тебе-то что? — Она накрыла его простыней, и тут он понял, что лежит совсем голый. Он с силой дернул простыню из ее рук, натягивая под самый кадык.

Она засмеялась:

— Видала, всего тебя видала. — Севастьяна покачала головой. — Хорош мужик, жена обрадуется. Когда она у тебя будет, конечно. — Она подмигнула ему. А его лицо зажглось яркими пятнами. — Да брось смущаться-то, ты моим сыном мог быть, Федор, сам знаешь.

Это он знал, как знал и то, что отец, вернувшись из Китая, застал мать прикованной к постели. Она сохла день ото дня, моля Господа призвать ее к себе. Она не боялась предстать перед ним, поскольку ничем никогда никого не огорчила.

И это правда. Когда сын повзрослел и стал косо смотреть на отца, который возвращался от Севастьяны, тот сказал ему:

— Ты сам видишь, сын, мать немощна, а я в соку. Она хорошая, добрая женщина. Повидал я свет, много слышал. Но всего один раз про то, что мужик сохранил целомудрие, когда заболела жена. И хранил его даже после ее смерти. Но это был китаец. — Он засмеялся. — Ему все равно никто не верит. — Отец снова рассмеялся, теперь уже громче. — Слыхал я раньше и про то, что у китайцев бывает по две жены и больше. Потом сам увидал. Им это разрешено. Но я не китаец, потому живу так, как получается.

У него получалось, что Севастьяна стала его невенчанной женой.

Она все еще хороша до сих пор, хотя ей уже много за тридцать.

— Слава Богу, слава Богу, — повторяла она низким голосом в ответ на его всегдашний вопрос о делах. — Твоими молитвами, Федор Степанович.

Он улыбнулся, поклонился:

— Не будешь сыт одними молитвами, я думаю. Принес деткам подарочек. — Лицо его расплылось в улыбке, и, как всегда, шрам скрылся под ней. Он не заметил печального блеска в глазах Севастьяны, которая знала о тоске Федора по собственному дитю. Но тут же ей явилась иная мысль — если бы у него были свои дети, то, может быть, не так часто заходил бы он погладить по головке сироток да вложить ей в руки свеженькие ассигнации. Все в этом мире едино и связано, знала она по опыту своей жизни.

— Как твоя жена? Как моя любимица — красавица Мария? — спрашивала Севастьяна.

— Тоже собирается к тебе зайти.

— Пускай придет. Девочки ждут, она обещала показать им новый узор для кружев.

— Да, да, — закивал Федор. — Анна научила ее новому узору. А я коклюшки заказал половчее. Так что жди, она скоро явится. Да, чуть не забыл про главное.

— Ты про что? — встрепенулась Севастьяна.

— Хвалю за скорняжные успехи.

Севастьяна порозовела.

— Марии понравился твой подарок?

Федор закивал:

— Она в нем как царская дочь.

Севастьяна фыркнула от удовольствия.

— Она почти что и есть такая, царской дочери ровня. По красоте.

— А в твоей шубе… — Он втянул воздух.

— Она… она не догадалась, что шуба не из Москвы, хотя бы?

— Она подумала, что шуба из Парижа, не менее.

— Вот и хорошо, — неожиданно спокойно заключила Севастьяна. — Когда я поеду в Вятку в своей, — она кивнула на дверь, за которой стоял шкаф с нарядами, — никто не усомнится в том, что моя-то шуба уж точно из Парижа.

— Ты про ту, которая с пелериной из горностаев? — спросил Федор.

— Про нее.

— Да, такую шубку поискать.

— Но скажу тебе, не стану присваивать. Придумала я такую пелерину по мысли твоей жены.

— Она разве знает, что мы с тобой и твоими воспитанницами затеяли? Я пока ей не говорил, это секрет.

— Ага, и у тебя секреты от жены? — Севастьяна покачала головой. — Неужто все мужики одинаковые?

— Да это же такой секрет, после открытия которого будет еще большая радость. Я как хочу поступить — отвезу на пробу в Америку пяток наших шуб, а потом, когда вернусь, у нас такие нарасхват пойдут.

— Не собрался ли ты мадам Шельму за пояс заткнуть? Чтобы выметалась она из Москвы, с Кузнецкого моста, со своими шляпами из нашего меха, но будто французскими?

Федор покачал головой:

— До чего имя у нее подходящее.

— Еще бы нет! — фыркнула Севастьяна. — Шер-Шальме — она и есть самая настоящая шельма.

— Просто не знаю, что делать, — проговорил Федор и перевел взгляд в окно.

За ним темнел лес, густой, синеватый, словно темно-синее небо поделилось с ним цветом. Он казался Федору цвета морской волны, которая ждет его бригантину. Он уезжает отсюда почти на год. Конечно, это не три отцовских года китайской экспедиции, но тоже немалый срок. Вполне возможный для перемен, причем самых неожиданных.

— Ты… про Павла, — тихо и утвердительно сказала Севастьяна.

— Про него, — вздохнул Федор. — Он с ума сходит. Не вылезает от этой Шельмы-Шальме.

— А ведь старая кляча, прости Господи! — бросила с осуждением Севастьяна. — Что такое знают француженки, чего не знают наши бабы, а? — Она посмотрела взглядом снизу верх на своего гостя.

— Будто сама не знаешь! — Взгляд Федора стал иным. Это был взгляд мужчины, который хорошо понимает тайный язык, понятный опытным мужчинам и женщинам. — Мне будет жалко, если он спустит все свои деньги на нее.

— По-моему, — вздохнула Севастьяна, — он уже спускает твои.

— Он в долгах? — Федор почувствовал, как у него перехватило горло.

— Как в шелках.

— Можешь узнать точно?

— Как мать для родного сына узнала бы.

Он улыбнулся, хорошо понимая, о чем она. Мать для сына себя не пощадит. На все пойдет, чтобы спасти и вызволить из всех передряг.

— Я оценю это, Севастьяна, — сказал Федор. — И еще прошу — присмотри за моей женой в мое отсутствие.

— Ты в ней сомневаешься? — Она недоверчиво взглянула на Федора, в ее глазах мелькнула легкая досада. Так обычно смотрят женщины на мужей подруг, которые проявляют крайнюю бестолковость. — Да она на тебя не надышится! Она никого не видит, кроме тебя!

Он улыбнулся и положил руку на плечо Севастьяны.

— Я тоже не надышусь на нее. Сама знаешь. Я не про то говорю. Просто не давай ей тосковать. Она ведь домоседка.

— Станешь в нашем Лальске домоседкой, — сказала Севастьяна. — Не на чаи же к лальским купчихам ей ходить, верно? — Потом, не дожидаясь ответа, который ей вовсе не был нужен, она спросила: — А сестра ее приедет?

— Должна приехать. Обещала на весь срок.

— Вот будет весело! — Севастьяна засмеялась. — Придется потрудиться, чтобы различать Марию и Лизавету.

— Мне самому-то трудно. Но так было поначалу. А потом я стал их отличать по глазам.

— Да они у них одинаковые!

— По свету в глазах, — ухмыльнулся Федор. — Но сейчас, я думаю, они стали разными. Лиза жила в Париже, там все другое. Ты, наверное, слышала, что с ней приключилось?

— Мария рассказывала. — Севастьяна покачала, головой, потом на лице ее возникло восхищение. — Я вот думаю, смогла бы я так, как она, или нет?

— Ты бы смогла, — заверил ее Федор.

— Но я стрелять-то из пистолета не умею.

— Ты бы руками задушила любого, — заверил ее Федор.

— Любого супостата, — засмеялась она, — это верно. За любимого человека я всегда постою. Но она-то, она! Профессорская дочка! Откуда в ней такое?

— Понимаешь ли, Севастьяна, дочки ученых родителей нам не чета.

— Но ты-то на такой женился!

— Потому что не чета, — упрямо повторил он.

— Ну да!

— А если бы они были такие, как мы, то разве решилась бы девушка вроде Марии пойти за купца? Да она бы в мою сторону не поглядела!

— Ох, Федор, такого купца, как ты, поискать и не найти. Богат, учен, свет повидал. А красавец…

— Но ты знаешь, что такое сословия? Свой круг?

— Я новгородка, и этим все сказано, — фыркнула Севастьяна.

— Вот и они с другой меркой, чем мы, подходят к жизни. Батюшка учил своих дочерей, что миром движет любовь. Нет жизни без глубокого чувства. Нет сего чувства без любви. Нет любви без сего чувства. Вот так сказал ей отец, когда она объявила, что хочет выйти, замуж за купца Федора Финогенова.

— И слава Богу, — поддержала его Севастьяна. — Что ж, отправляйся в путь. А мы тут бабьи дела свои станем делать. Сказки друг другу рассказывать, кружева плести, полотно ткать да красить, шубы шить. Не волнуйся. Когда кого ждать, время летит быстро.

— Ты это хорошо знаешь, верно? — усмехнулся он.

— Как же не знать? — деланно изумилась она, всплеснув руками. — Господь ждет меня на небесах, вот и время мое бежит быстро.

Федор уставился на Севастьяну, а потом расхохотался.

— Понятное дело, почему тебя отец мой… уважал. — Он хотел сказать другое слово, но удержался. Они и так знали о чем речь.

А речь о том, что его отец пылал страстью к этой женщине, и едва ли не эта страсть раньше времени свела в могилу его жену, мать Федора. Но она умерла давно, и Федор не испытывал по ней неизбывной тоски. Севастьяна тоже овдовела, хотя вдовой она была, по сути, и при живом муже, он оказался недостойным ее человеком. Они давно разъехались, но официальный развод — дело затруднительное, дорогое. Муж ее давно в могиле, перепил своего сбитня, как он называл напиток, которым пытался торговать в трактире, открыв заведение ненадолго. Но сам употреблял его чрезмерно. А Севастьяна не собиралась становиться трактирщицей. Не по ней такая доля.

Как теперь подозревал Федор, воспитательный дом выстроен отцом не просто по тем причинам, о которых говорил он сам. А как способ обеспечить любимую женщину уберечь от житейских невзгод до самого конца ее дней таким окольным способом. Что ж, теперь и сам Федор прекрасно понимал, что значит забота о любимой женщине.

— Вот, Севастьяна, очередной взнос на твой воспитанный дом. За все предстоящие месяцы моего отсутствия.

Она взяла деньги, аккуратно пересчитала.

— Надолго уезжаешь, — заключила она, опустила их в карман черного крепового платья и вопросительно взглянула на Федора. — На девять месяцев? — спросила она. Сказала и тотчас пожалела. Не надо было произносить цифру, которая, конечно, царапнула Федора по сердцу. Она заметила это по тому, как напрягся шрам возле рта, а серые глаза стали цвета шуги в зимней проруби. — Ох, прости, обсчиталась, — поспешила она. — Больше, гораздо больше. Зайдешь еще перед отъездом? Можно без даров, — торопливо добавила она улыбаясь. — Уже с нас хватит.

— Даст Бог, вернусь, одарю еще больше. И дом твой, и Лальск.

— Как отец после экспедиции в Китай.

Федор передернул плечами:

— Батюшка мне во всем пример.

Севастьяна ухмыльнулась и не удержалась от колкости:

— Не думаю, что твоя Мария обрадовалась бы таким словам.

Но Федор не принял укола, а пояснил:

— И в этом тоже.

Глаза Севастьяны зажглись жадным огнем.

— Н-неужто?

— Я ведь не говорю, на кого направлял свою страсть батюшка…

— Не говоришь, — хмыкнула Севастьяна.

— Вся моя страсть тоже направлена на одну женщину. На Марию. Как и его страсть. На тебя.

«Что ж, так было. Только страсть эта дала лишь цветы, а все плоды выносила твоя матушка. И надорвалась, — подумала Севастьяна. — Плоды, завязавшиеся без любви, тяжело достаются».

— Ну вот и хорошо, Федор, — сказала она вслух. Перекрестила его, он повернулся, собираясь идти к двери, но в тот самый миг стайка девочек высыпала в зал. Они были в одинаковых коричневых платьицах с белами кружевными воротничками.

— Ну что, ангелы наши, поблагодарите Федора Степановича Финогенова за дар, который он принес нам всем. Теперь будем ждать праздника, чтобы порадовать Господа и всех нас.

— Спа-си-бо-ог… спаси-бог… спа-си-бог… — стояло в ушах Федора, когда он спускался по ступенькам на улицу.

 

3

Севастьяна стояла в дверях и смотрела, как уходит Федор. На мгновение ей показалось, что это уходит не он, а Степан, его отец, на которого так похож сын. Одно лицо, только шрама не было у Степана. Но этот шрам ничуть не портит молодое лицо.

Она провела рукой по краю платка, которым были покрыты ее волосы, черные, без единого серебряного. Она не почувствовала, нет, но вспомнила волнение, которое всегда охватывало ее, когда она смотрела в спину уходящему от нее Степану. Радостного волнения — он вернется к ней. Вернется снова. Обязательно.

Он возвращался.

Севастьяна медленно закрыла дверь, задвинула тяжелый деревянный засов. Сквозь слегка рассохшиеся доски угадывалось солнце. Почти летний день, думала она, направляясь по длинному узкому коридору к себе в комнату. Половицы, ничем не покрытые, тихо постанывали, ей казалось, что это стонет ее сердце.

Еще одно лето. Без Степана. Без любимой матушки. Они ушли навсегда.

Вот и ее дверь. Севастьяна потянулась к ручке.

Да, они ушли. Но она здесь. Она еще долго будет здесь. Как говорила любимая матушка, Господь призывает к себе тех, кто все сделал на этом свете. А у нее еще полно дел. Вон сколько птенчиков открывает рот, стоит им завидеть ее издали. Девочки, мальчики. Всех надо поднять. Всем надо дать ремесло в руки, чтобы, выйдя отсюда, они могли прокормить себя.

О воспитательном доме ходили разные толки. Кто-то одобрял, что он есть, а кто-то и осуждал. Последних, пожалуй, раньше было больше. Говорили, мол, незачем устраивать приют для незаконных детей. Разве это не способ покрывать нынешний разврат?

Но сама она видела в этом жест милосердия. Виноваты ли младенцы в грехах родителей? Не будь этого приюта, что сделали бы матери? Совершили бы преступление, вот что. Они лишили бы жизни невинные души, желая скрыть их появление на свет. А что оставалось бы делать матерям, если они не смогли бы их устроить? Они ведь не в силах воспитать их.

Севастьяна любила этот уютный дом на берегу Лады, любила своих воспитанников. Она не хотела, чтобы дом походил на казенный приют. Она хотела, чтобы это был их дом, а она всем мать. Почти во всех этих детях есть кровь и новгородцев, хоть и в дальних поколениях, но есть, Она учит их слышать голос могучей, вольной крови, она поможет им устроиться на этой земле. Девочки умеют ткать на станке лен, некоторые даже плести кружева из льняных нитей. А мальчики ловко выделывают шкурки и владеют толстой иглой, которой эти шкурки сшивают. Она рада этому.

Севастьяна вошла в свою спальню — не на всякую ночь она возвращалась в свой собственный дом, а оставалась здесь, заперла за собой дверь. Она засунула руку в карман и вынула деньги. Снова пересчитала ассигнации. Достала с полки серебряную шкатулку, которую привез ей Степан из Китая. Положила в нее деньги, подержала в руках, пытаясь уловить какую-то неясную мысль. Она никак не могла ее поймать. Так бывает, когда силишься, но не можешь удержать в памяти только что увиденный сон. Вроде бы и проснулась, глаза мир видят, а сон тает, как туман. Причем сон-то важный, который обещает открыть тебе будущее, но не ухватишь его.

Севастьяна с досадой поставила на стол шкатулку, тяжелое серебро стукнулось о массивную дубовую крышку. Подошла к окну, отодвинула гардины и скрестила руки на груди. Из окна хорошо виден другой берег реки, пологий, длинным языком он вдавался в дремучий лес. Вот тут они переправлялись через реку на лошадях. Со Степаном. В их первую ночь. Тогда пал густой туман, покровитель любовников, как шутил Степан, а ее сердце при этих словах горело огнем и посылало этот огонь ниже, ниже… Чресла требовали своего… Свет луны, пробивавшийся сквозь туман, серебрил все вокруг.

— Ох, что мы делаем, Степан? — шептала она, а голос срывался.

— Скажи лучше, как нам везет. — Он наклонился к ней и пощекотал жесткой бородой длинную шею. Он не брил бороду, он не подчинялся запретам, не пугали его и штрафы, веденные, еще при Петре: хочешь одеваться в русский кафтан, а не в немецкий, хочешь носить бороду по грудь — изволь платить в казну. Не, знала она, жив ли тот указ или его отменили, но борода Степана была жива, она щекотала ее, а тело таяло… — Скажи лучше, как нам везет с туманом. Луна-то, смотри, будто на сносях. — Он засмеялся своей шутке.

Севастьяна тотчас подхватила:

— По мне так уже не на сносях. Уже воды отходят.

Он крякнул.

— Ага, и превращаются в туман. Который нас с тобой укроет. Ты скажи еще, что нас с тобой луна родит. За что я тебя люблю, милая, это за непохожесть на других баб.

— Ты мне уже говорил, — фыркнула Севастьяна.

— Еще сто раз скажу. Нет, тысячу.

Она замерла при этих словах.

— Так ты не… на раз меня зовешь в лесок?

— А ты разве пошла бы на раз? — Он хихикнул и снова пощекотал ей бородой шею, только теперь уже возле самого ее основания. Ворот кофты раскрылся, кончик бороды нырнул глубже. От прикосновения к нежной коже на груди Севастьяне стало щекотно. Она засмеялась и опустила подбородок. И тут же его губы крепко впились в ее рот. — Говори, пошла бы на раз? — Он оторвался от нее и произнес свои слова на выдохе.

— Не пошла бы. Даже с тобой, Степан.

— То-то и оно, а еще вопросы задаешь. Я верно говорю, не похожа ты на других баб.

— Будто сам похож на других мужиков, — хриплым голосом проговорила Севастьяна.

— Я такой, какой тебе подходит.

— Тогда почему же мы с тобой раньше не встретились? — Она тяжело дышала, а он обнял ее, увлекая на землю.

— Потому что раньше мы такими не были.

— Не были? — прошептала она следом простые слова, пытаясь обнаружить в них иной смысл. Желания собственного тела вытеснили из головы все мысли, а слова слетали с губ просто потому, что они к ним прилипли раньше.

Федор горячей рукой обвил тонкую талию Севастьяны, а другая рука нырнула под кофту и уже мяла ее грудь.

— А может, туман похож на ад, — пробормотала она, сама не зная почему.

— Отчего ж не на рай? — отозвался Федор, лаская губами мочку ее уха. Она вздрогнула от удовольствия, пронзившего ее тело словно иглой.

— Потому что в раю свет и солнце. А в аду из котлов пар идет. Как сейчас, там все в тумане.

Степан засмеялся, отнимая губы от ее уха.

— Сейчас разгоним туман, — пообещал он ей. — Ты увидишь солнце. Да такое и столько его, что глазам больно станет…

Севастьяна хрипло рассмеялась, вспоминая ту ночь. Горло перехватило, как тогда.

Да, не обманул Федор. И тогда, в их первую грешную встречу, и потом, во все последующие, она явственно видела раскаленное солнце. Такого солнца не увидишь даже в раю. Она в том не сомневалась ни единого мига.

Внезапно при мысли о солнце и Степане она уловила то, что от нее ускользало так долго.

Павел. Брат Федора. Самый младший, поскребыш, как говорят. Любимый сын Степана Финогенова.

Она вздохнула, плотнее прижала крышку к шкатулке. Потом достала из кармана связку маленьких ключей и вставила один в узкую прорезь. Повернула три раза. Вот так-то надежнее, решила Севастьяна.

Да, любимый сын Степана Финогенова вовсе не Федор. Федор — сын уважаемый, А любимый — Павел. И, как бывает, ради любимого, в угоду ему родитель готов обделить других детей. Но при этом он всегда найдет объяснение — почему. А если есть объяснение, да не простое, а премудрое, то это значит одно: были муки перед тем, как додуматься до того, до чего додумался. До несправедливого.

— …Ты на самом деле хочешь это сделать? — услышала она свой голос, в котором невольно прозвучало возмущение, когда Степан поделился с ней своими намерениями. Он не ради уважения к ней делал это и не ради желания посоветоваться. Чужие советы ему никогда не были нужны. Он сам их тоже не раздавал, потому что считал — что сказал, то улетело. Дело заключалось в другом. Севастьяна писала грамотнее, чем он, а он хотел, чтобы, последняя его воля, изложенная на бумаге, толковалась ясно, так ясно, чтобы и комар носа не подточил.

— Поняла, почему я тебе это показываю? — Он величественно взглянул на нее, пытаясь гордой посадкой головы подчеркнуть, что снисходит по одной лишь, причем вынужденной, причине. Неграмотность была делом обычным и никем не осуждаемым. Грамотность — напротив, необычным и зачастую осуждаемым. Поэтому в умении Севастьяны писать и читать правильно он не видел никакого превосходства над собой. — Я хочу, чтобы все было яснее ясного, поняла?

— Но я же не кукла, мякиной набитая, — проворчала она. — Я читаю и думаю.

— А ты не думай. Тебе-то что? О тебе я позаботился. — Он самодовольно усмехнулся. — Ты меня не забудешь до конца дней.

— Спасибо, Степан. Но… но мне жаль Федора. — Она внимательно посмотрела на него. По ее черным глазам было видно, что она ждет ответа.

— А чего ты его раньше срока оплакиваешь? — ухмыльнулся он. Потом сощурился и спросил: — Или знаешь чего? Чего я не знаю?

— Нет, — ответила она.

— Так чего же? У меня дети посыпались через девять месяцев после венчания. Так, может, за пять-то лет, которые я дозволяю ему с женой пустовать, — он поднял вверх указательный палец, призывая Севастьяну осознать, как велик срок, — у него пятеро родятся? Тогда все станет его, все, что мной ему отписано.

— Но почему? — не понимала Севастьяна, хотя подозревала в этом условии корысть. Он делал это в пользу младшего. Павла.

— Почему, почему! — Степан сердито махнул рукой. — Неужто не ясно? Зачем ему столько моих денег, если он осунется бездетным?

— А если они родятся через шесть лет? Бывает, дети рождаются и на десятый год после венца, — упорствовала Севастьяна.

— Стары будут оба. Кровь испортится. Пускай жену любит так, чтобы до тридцати своих лет с первенцем управиться.

— Тебе не нравится Мария?

— Мария? — Он умолк. — Мария — картинка. Украсит собой дом. Мария — игрушка. Но не похожа на ту, которая каждый год будет стельная.

— Ты прямо как про корову, — поморщилась Севастьяна. — А зачем чтобы каждый год?

— Вот и ты тоже… Ты не из тех, что стала бы рожать каждый год.

Севастьяна усмехнулась:

— Так что же?.. Жена, по-твоему, только рожать и приспособлена Господом?

— А ты как думала? Не зря китайцы оплакивают смерть не жен, а красивых гетер.

— Но мы же не китайцы. Ты на них прямо помешался.

— Ты бы тоже помешалась, попади туда! — бросил Степан.

— Не попаду.

— Вот и хорошо, что не дано такое увидать женщинам.

— Но ты ведь не был против, когда Федор женился на Марии? — Севастьяна решила вернуться к прежней теме.

— Нет, а зачем? Мужик хочет утолить свою страсть. Благое дело. Но детей придется рожать другой, если она не станет.

— Но он не изменит Марии! — с жаром воскликнула Севастьяна. Она и сама не знала, что настолько сильно полюбила эту девочку.

— Да я и не жду, — спокойно сообщил Степан. — Потому и вношу перемены в дедовы условия о наследстве. Пускай Финогеновых детей делает Павел. — При упоминании имени любимца лицо Степана расплылось, он засиял, будто масленичный блин.

— Ох, несправедлив ты, батюшка, — покачала головой Севастьяна.

— А что же, справедливее будет, если Федор только и станет делать, что валяться со своей красавицей на мягкой перине да мои деньги тратить?

— Но почему ты думаешь, что он не будет их сам зарабатывать? Он весь в тебя. Не чета Павлу.

— Мужик в положении Федора, то есть при хороших деньгах, знаешь когда сам зарабатывает?

— Когда?

— Не когда ему есть на кого их тратить, а когда есть кому оставить. Вот в чем беда-то.

— А Павел…

— Павел моложе Федора, и, заметь, намного. Поскребыш мой дорогой. — Он вздохнул. — Матушка его преставилась раньше срока, я полагаю, потому, как отдала ему все свои последние силы. Она ведь и не встала после родов. Но красавца выродила. Подарочек мне за все про все. Павлу деньги наследные будут гораздо нужнее. Я это точно знаю.

Севастьяна так не думала, но ее ли дело спорить со своим любовником о его домашних делах? Она заставила себя вчитываться в строки завещания, чтобы не упустить ничего важного для Степана.

— А ты сам до этого дошел? — все же не выдержала и спросила она.

— Китайцы надоумили дедову волю чуток подправить.

— Да как же это они сделали?

— Я тебе уже говорил, они считают, что молодость кончается в тридцать лет. Вот я и подумал…

Севастьяна указала на некоторые строки, Степан поправил своей рукой и положил бумагу в шкатулку, в тайник, где хранилось все самое ценное. Хранилась у него там еще одна вещица, которая тешила его душеньку. Сильно раззадоривал его чудной подарок одного китайца. То была шапка с шариком. Толмач пояснил слова китайца, что такие шапки носят у них чиновники с первого ранга по девятый. Когда любезный китаец раскинул перед ним разные, предлагая на выбор, то Степан польстился на ту, что с золотым шариком. Хотелось ему сначала ухватиться за шапку с сапфировым шариком. Но золото… Ох… золото. Оно способно отвратить от красоты ради богатства.

Китаец надел ему на голову эту шапку, а себе — с красивым коралловым шариком и тотчас принялся кланяться. Удивленный Степан позвал на помощь толмача, а тот ему объяснил, что Степан выбрал шапку, сам того не зная, самого высшего, девятого разряда! А его хозяин имел право только на шапку первого. В которой и был. Потому он так горячо и кланялся. Заискивает, пояснил толмач.

— Скажи ему, — велел Степан, — что русский купец нюхом чует все, что высокого полета.

Эту шапку Степан привез с собой и надевал ее ради веселья, когда занимались они своими играми с Севастьяной…

— Ну, кто выше, а? — хохотал Степан, и он на самом деле был всегда выше…

Когда пришел тот миг, когда вынули бумагу и зачитали детям отцовскую волю, они не сильно удивились. Федор усмехнулся — он все же надеялся, что отец поделит иначе то, чем владел. Но не огорчился. Он только что женился и был уверен, что его красавица жена одарит его за отпущенные батюшкой пять лет никак не меньше чем тремя сыновьями. А то и больше, если вдруг родятся близнецы. А ну как три раза по два? То-то батюшка с небес увидит да охнет от зависти.

Так говорил он, шуткой успокаивая, встревоженную Севастьяну, которую вместо отца стал опекать с ее воспитательным домом. Причем отец и об этом позаботился — деньги на содержание дома он заложил в Федорову долю. А если эта доля перейдет к Павлу, то придется домом заниматься брату. Об этом Севастьяна не могла не беспокоиться.

А теперь у Федора остался год. Он к тому же уплывает в Америку.

Севастьяна вздохнула. Она понимала, что Федор старается соломку, как говорится, подстелить, чтобы помягче было падать, если что. Он хочет завязать дела с такими купцами за морем, которые не всем по зубам. И даже если отдаст он наследную долю — то есть все, что пришло ему от отца, — все равно будет при деньгах. Роковой срок, отпущенный Степаном старшему сыну, минет, когда он вернется из дальнего похода.

Риск велик, но таковы Финогеновы.

Севастьяна всегда хорошо чувствовала людскую природу, но еще лучше узнала ее через воспитательный дом. Сироты ведь не с неба падают, их рожают люди. Она узнавала, кто чей, не из простого любопытства, а давно уверовав в истину, что яблоко от яблони недалеко падает.

Занимаясь такими разысканиями, она обнаружила, как много людей завидуют всем Финогеновым, самым удачливым купцам в этих местах. Даже те, кто палец о палец не ударил, чтобы чего-то добиться, и с печи не слез. Не на пустом месте родился Федор, он и сам не стал пустым местом, но зависть к нему родилась с его первым криком и первым вздохом.

Севастьяна приняла за свою жизнь много родов, после которых немало младенцев увезла к себе в дом. Были в этом доме и отпрыски ветвистого рода Финогеновых, в том числе и детки Павла. Недавно последний прибыл — похожий на него, но слишком чернявый, Ванечка. Привезли его из самой Вятки. Говорят, мать у него цыганка. Сама погналась за табором, а мальца кинула.

Теперь ходят про Павла слухи, что он не вылезает из Москвы. Сам он рассказывает, будто возит меха из Вятки на Кузнецкий мост, в дом француженки-шляпницы, которая шьет из этих мехов парижские шляпы.

Она усмехнулась. Ну-ну, если бы дело было в одних шляпах… Привозят купцы на Лалу иные слухи. Нехорошие. Будто в последнее время Павел на всех углах кричит, мол, скоро пристроит все батюшкины денежки… Есть, говорит, куда.

Она встала из-за стола, взяла шкатулку с деньгами, опустила ключи в карман и подошла к подоконнику. Указательным пальцем провела по нему, и гладкая, казалось, доска приподнялась в одном месте. Севастьяна подняла ее выше и спустила шкатулку в тайник. Она сама придумала его и очень была собой довольна. Никому в голову не придет, что тайник прямо на виду. Обычно все ищут в стене или под половицей.

Севастьяна уже почти закрыла тайник, но потом поколебалась и снова открыла. Она вынула одну ассигнацию из уложенных в шкатулку.

Ей часто приходится задавать кое-какие вопросы, а ответы всегда стоят денег. Пускай будут деньги поближе.

 

4

Коляска подпрыгивала на неровной дороге, но Лиза не замечала тряски. Сейчас все ее мысли были заняты одним — поскорее увидеть сестру, которая позвала ее.

На помощь.

Стоило подумать о том, что ей предстоит, и Лиза чувствовала, как непривычно быстро колотится сердце, а холодный пот колет спину, несмотря на жару.

Сестра написала то самое письмо, которого она ждала. По сути, это письмо они начали писать давно и вместе, когда вдруг догадались о том, чем они, при полном сходстве, все же отличаются друг от друга.

Они продолжили его писать, когда Мария и Федор полюбили друг друга. Когда Лиза увидела заплаканное лицо сестры, сидевшей в комнате, не зажигая свечи, возле окна, за которым падал снег.

— Что ты здесь делаешь? — изумилась Лиза.

— Смотрю, — сказала сестра, вытирая слезы.

— Что ты видишь? — насмешливо поинтересовалась Лиза. Она явилась в прекрасном настроении после прогулки верхом.

— Снег все накрыл белым. Все, что было. Значит, все умерло. Для меня по крайней мере. — Мария всхлипнула. — Ну и пускай, — проговорила она, сморкаясь в батистовый платочек.

Лиза перестала расстегивать золотые пуговицы на зеленом платье для верховой езды.

— Ты о чем? — нахмурилась она, все еще находясь во власти недавнего полета на Резвунчике. Она пока не отошла от гонки, мышцы ее хрупкого, как у сестры, тела хотели продолжать движение, потому что конь заставляет всадника напрягать каждую мышцу, чтобы удержаться в седле.

— Я о чем? — всхлипнула снова Мария. — Я…

— Ну да, ты, моя милая половинка!

— Ах, если бы точная половинка… — Голос Марии задрожал окончательно, она сдалась под натиском охвативших ее чувств. Батистовый платок был уже ни к чему. Ему не впитать в себя безудержный поток слез.

Полное несчастье угадывалось не только в голосе, но и в позе Марии. Ее домашнее голубое платье с высоким лифом натянулось на спине, а длинная рыжая коса безжизненно или равнодушно свисала по спинке стула. Точно коса жила отдельной жизнью, никак не связанной с Марией. Чужая.

— Ты сомневаешься? До сих пор? — не думая, спросила Лиза.

— А ты — нет? Ты забыла?

В голосе сестры Лиза услышала упрек, ее рука замерла на очередной пуговице.

Мария продолжала:

— Я о том, почему не могу позволить себе… — Она шумно набрала воздуха, словно испугавшись, что ей его не хватит.

Лиза почувствовала, как у нее самой слезы подступили совсем близко. Она уже знала, что сейчас произнесет сестра. Она метнулась к ней, обняла за плечи и заставила себя с неколебимой уверенностью сказать, опередив Марию:

— Ты можешь позволить себе любить и выйти замуж.

— Но как же… потом? После? Федор мечтает о наследнике.

— Он у него будет, — твердо сказала сестра.

— Доктор в Париже говорил совсем другое… — Голос Марии звучал тускло, каким стал заоконный свет.

— Но я не доктор. Я твоя половинка. Того, чего нет в тебе: есть во мне.

— Ох, Лиза!.. — Мария печально засмеялась. — Мы уже не те девочки, которые открыли то, что открыли.

— Но открыли, — заторопилась Лиза. — Сами, без всякого доктора. Потому что понимаем друг друга без слов. Вот ты сейчас наверняка скажешь, с кем я каталась, какой был подо мной конь? — Сестра попыталась с помощью легкого вопроса позволить Марии убедиться, что на самом деле им не нужны слова.

— Ты каталась с Жискаром на Резвунчике, — бесцветным голосом ответила Мария, но все же некоторую живость в тоне сестры Лиза уловила.

— О чем мы с ним говорили? — смеясь, спросила она. — Быстрее…

— Он в третий раз предлагал тебе выйти за него.

— А я?

— Ты согласилась.

— Ох! Ну что, убедилась? Мы все знаем друг о друге без слов, моя дорогая сестра.

Знала она и о том, что именно эта новость, о которой догадалась Мария, ввергла сестру в еще большую печаль. Она сидела без света в комнате и смотрела на снег, зная, что сегодня Лиза наконец даст Жискару свое согласие. Тогда, думала Мария, она останется один на один со своей бедой.

Да, бедой, поскольку Федор каждое письмо к ней заканчивал вопросом: когда?

Однажды Мария попыталась написать ему, в чем дело, почему она медлит с ответом. Она хотела написать ему прямо: если его не пугает, что у них не будет детей, то она согласна стать его женой.

Но Лиза схватила ее за руку.

— Мария, не думай, что все люди, а особенно те, кто окружает Федора, выросли с такими широкими взглядами на жизнь, которые воспитали в нас наш отец и наша тетушка! Своей искренностью, моя дорогая Мария, ты доставишь Федору неутолимую муку. Ты лишишь его радости жизни с тобой и надежды. Оставь ему надежду, а ему будет достаточно любви к тебе и твоей любви к нему. Понимаешь? Иногда лучше не знать что-то с самого начала, чем печальную правду. Не всем по силам справиться с такой правдой.

— Но он не может оставаться без наследников, Лиза, — упрямо качала головой Мария. — Ох, если бы мы тогда не поехали к Нотр-Дам…

— Скажи еще, если бы мы вовсе не родились, — фыркнула Лиза.

— О чем ты говоришь? — возмутилась Мария. — Наша мамочка ушла из жизни, подарив нам каждой по одной жизни! Мы должны прожить в радости, чтобы там, на небесах, она была нами довольна. Чтобы радовалась за нас!

— Ну вот, наконец-то. — Лиза вздохнула с облегчением. — Теперь узнаю свою разумную половинку. Поэтому снова повторяю тебе: наследник у Федора Финогенова будет. Все будет так, как мы с тобой давно решили…

— Но ведь ты выйдешь замуж!..

— Давай думать, Мария, что случай сам себя найдет…

Так и вышло, подумала Лиза, письмо сестры пришло как раз вовремя.

Она откинулась на кожаную спинку сиденья, оно было удобное и свежее, как и весь экипаж. Понятно, что Федор Финогенов распорядился прислать за свояченицей самый новый, лучший из своих экипажей. Кони тоже хороши, упитанные в меру, резвые и надежные. Лиза понимала толк в лошадях. Может быть, это новая вятская порода? В прошлый раз она не видела таких красавцев.

«Твой приезд будет истинным спасением…» — всплыли в голове строчки из письма Марии.

Лиза улыбнулась. Для нее самой в какой-то мере этот приезд может стать спасением.

Сердце глухо забилось. Нет, не надо, сказала она себе. Все так и должно быть. Это подтверждает давно понятую истину — они с сестрой единое целое. Если плохо одной, то у другой тоже все идет не так, как надо. Если у нее самой произошли такие тягостные события, то она понимала, насколько плохо Марии. Что ж, соединившись, они, сестры Добросельские, обретут себя снова. Тогда — прочь всякая слабость.

Теперь Лиза стала ощущать неровности дороги, она услышала и топот лошадиных копыт, словно внезапно ее слух обострился. Она вся подобралась, как кошка, готовая к прыжку.

Не упустить ни единой детали, думала она. Ни единой. Стать Марией. Учесть все до мелочей. Чтобы сделать Марию собой.

Сердце отозвалось рысистым бегом.

Одно дело — маскарад для посторонних. Другое — поменяться так, чтобы не узнал даже муж.

Она вспомнила наставление тетушки, отцовской сестры, которая растила их с Марией после смерти матери, а стало быть, со дня рождения. «Большинство людей даже себя видит в отраженном свете, через других. Как они оценивают их, так и они себя. Понимаете? Вы не такие, но это надо знать…»

Этим можно воспользоваться теперь, подумала Мария. Если все вокруг станут их путать, если учесть, что сейчас Федор собирается в дальний путь и надолго, то им будет проще устроить свою мистификацию.

Конечно, сейчас заменить друг друга не так легко, как это было прежде. Они с Марией довольно долго жили разной жизнью, каждая своей. Жизнь заставила проявить разные качества натуры, хотя натуры общей, но качества необходимы разные в разное время. Те, которые понадобились и ей, и сестре. Ей, к примеру, придется усмирить свой нрав, который вырвался из-под ее власти с того момента, как она вышла замуж за Жискара. Кто бы мог подумать, что она способна на то, что сделала? Разговоры о той дуэли дошли даже до России…

Но сейчас незачем об этом думать. Жискара не вернешь. Его больше нет. Она вдова, которая унаследовала часть его виноградников в Бургундии. Хорошо, что ей не нужно думать ни об урожае винограда, ни о том, какого разбора будет вино из этого винограда, — все налажено, причем давно. Сама она может жить так, как ей хочется, и думать только о том, о чем хочется, и соответственно поступать так, как заблагорассудится.

Лиза так и сделала. Она побыла в Москве, простилась с отцом, как всегда занятым своими науками. Университет для него стал родным домом, а занятия взрослых дочерей его волновали только в одном: никакой праздности ни ума, ни тела.

— Праздность убивает, — всегда наставлял он дочерей. — Совершать поступки необходимо, не важно какие.

— Не хочешь ли ты сказать, папа, — сводили брови дочери, — что даже и дурные?

— Для благородных людей — да, — искренне отвечал он. — Своих дочерей я считаю благородными, воспитанными и образованными. Мои дочери не из нынешнего мира. Они опередили время, и я хочу, чтобы они этого не смущались. — Он, улыбаясь, переводил взгляд с одной на другую. — Другое дело, что ваши поступки будут оценивать разные люди. Для кого-то они хороши, для кого-то плохи. — При этих словах отец сводил седые брови вместе, они топорщились, как усы таракана-альбиноса. Они знали, что заставляет его говорить так. — Возьмите нашего знаменитого предка. Он написал «Русскую историю», он был лично известен самому Петру Первому, он был ранен на его глазах в Полтавской битве. Он — тайный советник и генерал-поручик, он участвовал в Киргиз-Кайсацкой экспедиции, строил охранные крепости. Все это делалось ради удобства для России торговать со странами Ближнего и Среднего Востока. Но разве эти благие поступки спасли его от опалы? Зависть к его успехам, уму, опасение за собственное благополучие сделали свое дело.

— Ты говорил, что Анна Иоанновна, которая пожаловала ему чин действительного статского советника и деревню с тысячью душ, поддалась проискам доносителей? — Глаза Лизы сверкали негодованием. Точно такие глаза были у Марии, которая молча кивала, словно сестра произносила те слова, которые приготовилась сказать она.

— Именно так. Его отстранили от дел, лишили всех званий и взяли под домашний арест. И только когда Елизавета Петровна заняла престол, ему дозволено было вернуться, да и то не сразу. — Отец молчал, в который раз переживая за своего предка. — Вот почему я считаю, что надобно самому себя спрашивать: кто я? Что во мне есть хорошего? Что есть не слишком хорошего? Что откровенно худого? В чем причина того, другого, третьего? Что я должен исправить в себе? Что могу исправить сам, что могут помочь исправить другие люди?

Лиза нередко вспоминала тот давний разговор с отцом, который ее и Марию как будто одарил особой меркой, позволяя им этой меркой многое измерять в своей жизни. Такой непохожей на жизнь большинства…

Сейчас она ехала в северный купеческий город Лальск к сестре, чтобы исправить то, чем огорчила их природа.

Природа с ними словно позабавилась, поиграла, вылепив точь-в-точь лицо и тело. Но Марииному телу кое-чего недодала. Забыла, увлекшись своей игрой? Или сочла, что достаточно того, что есть у одной? Тем более что снаружи этого не видно?

За окном кареты желтели гречишные поля, пахло сладостью, свежестью. Лиза высунула голову в окно, чтобы получше рассмотреть окрестности. Фиолетовая шляпка с черной лентой зацепилась за раму, она сбросила ее и подставила волосы ветру. Как хорошо, что ушла в прошлое мода, когда прически возвышались на полметра и крепились на специальных каркасах.

— Чего только не было на голове, — рассказывала матушка Жискара, когда они поехали в театр, где играли спектакль из прошлой жизни. — Я сама носила на голове настоящую цветочную клумбу. — Она звонко засмеялась. — Ах, какие были на ней фиалки, маргаритки… Словом, чего только не было! А однажды… только не бойся… — Она прикрыла лицо веером из слоновой кости и выразительно посмотрела на Лизу.

— О, я очень смелая! — самоуверенно заявила Лиза. — Говорите же!

— Корабль! У меня на голове была бригантина. С мачтами и парусами. Мой муж смеялся, что мне столько не наплакать и она, бедная, никогда не познает воды. Но я быстренько поставила его на место. — Она подмигнула своей невестке. Потом наклонилась к ней, обдав запахом дорогой пудры. — Он пудрил волосы по тогдашней моде и слегка… румянил лицо! — Она выпрямилась и взглянула на Лизу. Ее высокая, обтянутая синим шелком грудь вздымалась, отчего бриллиантовое ожерелье переливалось нестерпимым блеском в свете тысячи театральных свечей. В тот миг Лиза подумала, что, наверное, французские дамы намеренно дышат так страстно, чтобы заставить играть свет на драгоценных камнях. Надо попробовать, сказала она себе. — Но таковы были нравы и такова мода в нашей юности.

— А как же вы спали с бригантиной на голове? — с некоторым недоумением спросила Лиза, рисуя себе одну картину невероятнее другой, но не в силах остановиться на какой-то одной.

— Только не делай такие глаза, моя милая! Не думай, что мы спали стоя, — засмеялась свекровь. Но тут занавес открылся, на сцену вышла мадам с высокой прической. — О нет, — скривила накрашенные губы матушка Жискара. — Грубая подделка, — пренебрежительно добавила она и обмахнулась ароматным веером. — В ней нет души и нет шарма…

Лиза улыбнулась, вспоминая свою прежнюю жизнь, которая сейчас ей показалась похожей на ту искусственную прическу, с которой нельзя высунуться даже в окно кареты. Разве что крышу с кареты снять — тогда можно.

Она втянула воздух, напоенный теперь уже ароматом клевера. Нежный запах и слегка растрепанные сиреневые головки она узнала издали. Чуть дальше синели колокольчики во ржи, и сердце зашлось от давно не виденного пейзажа. От него веяло покоем, умиротворением. Хороши европейские газоны, радуют они глаз в Париже, приятно пройтись в легких ботинках по зеленой низкой траве. Но эти поля… Нет, газоны так не пахнут. Наверное, поэтому и в Европе стали входить в моду цветущие лужки. Уже во многих поместьях есть такие — с гвоздиками, ромашками, первоцветами.

Но все хорошо, что ново, подумала Лиза. И совсем было бы неплохо разнообразить здешние места газонами. Надо сказать Марии.

Она отодвинулась от окна, пригладила растрепавшиеся от ветра волосы. Теперь ей не было слышно фырканье лошадей, которых донимали назойливые оводы, устремившиеся на запах пота. Он заманчиво и призывно блестел на темных боках и спинах животных. Вот, заметила она себе, запахи. Французы говорят, что мужчина находит свою женщину по запаху. Они с Марией должны пахнуть одинаково. Причем не французскими духами, а свежим ветром и полевыми цветами.

Лиза снова надела шляпку, спрятала под нее волосы и откинулась на спинку сиденья. Она закрыла глаза, чтобы лучше сосредоточиться и убедиться, что ничего не забыла.

Она везет достаточно нарядов для обеих, каждой вещицы по две. Все одинаковое, вплоть до панталончиков, очень милых и насквозь парижских, а также чулочков.

Они должны приучить всех — и в первую очередь Федора — снова к тому, что они одинаковые. Чтобы он, как и все остальные, начал их путать. Она везет с собой румяна, помаду, притирания, пудру, без которых им никак не обойтись. Потому что цвет лица у них, конечно, разный, а он должен быть как один.

Было бы гораздо лучше, если бы сейчас на дворе стояла зима, а не лето. Слабый свет свечей, полутемные уголки гостиной, ранние сумерки — проще устраивать маскарад. А летом здесь даже ночами светло как днем. Но, подумала Лиза, сцепив руки на коленях, если они затеяли благое дело, Господь поможет им во всем. Не важно, какое время года на дворе. Всякий день — Божий.

Она пыталась представить себе, как все выйдет. Но почувствовала, что лицо ее заливается румянцем, и отказалась от видений. Потому что в голову лезло только одно — главное… Самое отчаянное.

Нет…

Да…

Потому что без этого их с Марией затея невозможна.

Лиза заставила уняться сердце и подумать о другом. О том, как сейчас ее горничная Наталья выполняет данные ей указания в городе Вятке — она велела ей купить побольше разных журналов и книг, а также сурового полотна, из которого они с Марией велят сшить им простые русские сарафаны. Наталья наверняка не откажет себе в удовольствии пройтись по всей ярмарке, все рассмотреть и все пощупать. Ох и не повезет какой-нибудь торговке-француженке, если та подвернется Наталье под руку. А они наверняка уже и до Вятки добрались, по всей России рассеялись со своим товаром. Если она примется уверять, что преужасные шляпы с перьями, с лентами и цветами — это последний парижский шик, да если попросит за это старье втридорога, то Наталья способна и в волосы вцепиться.

Лиза тихонько засмеялась. Наталья горячая девушка. Она и в Париже не робела. А уж в Вятке и подавно.

На миг Лиза почувствовала беспокойство — да нет, остановила она себя. Ничего не случится с Натальей, ведь она обязана привезти вовремя в целости и сохранности сундук с вещами, который при ней. Вообще-то, если сказать по правде, свои поручения для Натальи она придумала нарочно, чтобы насладиться поездкой в одиночестве. Это ничуть не опасно, поскольку экипаж в Вятку прислал Федор.

Горничная, хорошо зная свою хозяйку, не смела перечить. Потому осталась в почтовой карете с вещами, а Лиза налегке катила одна. За долгий путь она хотела продумать каждую мелочь.

Она не упустила ничего, даже светлые ободки на пальцах от колец, которые она носила в Париже. Нельзя сказать, что на солнце ее кожа потемнела, но тем не менее придется заставить Марию украшать пальцы кольцами, чтобы ни единая мелочь не выдала их. У них много одинаковых колец осталось с ранней юности. Особенно они обе любили изумруды, которые очень шли к рыжим волосам и белому, как мука, лицу.

Везла она и Федору подарок — Мария попросила купить ему бархатный халат. Она выбрала ему бордовый. Господи, как же он хорош собой, ее Федор. Удивительное дело, как он догадался, что из двух сестер подходит ему в жены Мария, а не Елизавета. А ведь тогда, в Париже, они стояли рядом, такие одинаковые…

— …Так выходить ли мне замуж? — в последний раз спросила ее Мария, уже сидя с пером в руках над листом бумаги. — Или сказать ему, что ко мне не приходят… «гости» каждый месяц, как к тебе…

Лиза быстро приложила свою ладошку к губам сестры и сказала:

— Не произноси. Ничего не говори. Ни мне. Ни ему. Ты любишь его, Маша. И он тебя. Всегда помни: мы с тобой — единый дух, единое тело. Просто нам отпущено испытать вдвое больше радости, чем испытала бы та, что родилась бы вместо нас одна.

В глазах Марии зажглась надежда.

— Наш дедушка, — продолжала Лиза, — был лишен многих радостей мирской жизни, когда его сослали. Но его вернули в мир, он ведь был ни в чем не виноват. Я думаю, наше с тобой рождение — это извинение Господа за то, что он его не уберег от напрасной опалы.

— Что ты говоришь! Разве Господь может приносить извинения? — Мария побледнела.

— Отец считает, что на извинения способны только те, кто сильны. А кто может быть сильнее Господа?

Могла ли спорить с этим Мария? Ответ сестры явно пришелся ей по сердцу. Мария дала свое согласие Федору.

Отец, профессор Добросельский, не возражал, он доверял своим дочерям самостоятельно принимать решения, хорошо зная, как несчастлива бывает жизнь тех, кем управляют другие. Профессор всем сердцем принял молодого красивого купца в свои нареченные сыновья.

Точно так же он поступил и чуть раньше, когда Лиза захотела выйти замуж за француза, который приезжал по делам в университет. Это по его приглашению они побывали в Париже и были возле собора Парижской Богоматери, в котором совершалась церемония восхождения Наполеона.

Лиза взглянула на безупречно голубое небо. Такая ясность и чистота уверяли ее, что они с сестрой справятся со всем, что задумали.

Впереди показались церковные колокольни. Она удивлялась еще в прошлый раз, сколько же церквей в Лальске. Больше, чем в самой Вятке. Красиво, снова подумала она. Ей вспомнилось, с какой гордостью водил их повсюду Федор. Он гордился ими, гордился своим Лальском, в процветание которого вложили силы его предки. Он сводил их в воспитательный дом, где всем правит красавица Севастьяна Буслаева.

О ней Мария тоже подумала перед отъездом и везет подарки. Футляр для карт и еще один милый пустячок, который придется по вкусу любой женщине. Парижские духи.

Довольная собой, она рассмеялась, кучер услышал и оглянулся.

— Радуетесь, что конец пути, Лизавета Васильевна?

— Радуюсь. — А про себя добавила: только неправда, это не конец пути. Это его начало.

 

5

— Гостей намываешь? — спросила Мария кошку, которая сидела на подоконнике спиной к ней и мордочкой к заоконью. Та и ухом не повела, а продолжала вылизывать задранную вверх лапу длинным розовым языком. Гибкий, словно змейка, он скользил по короткой шерстке. А потом кошка переменила позу и принялась умывать мордочку. Она делала это настолько по-человечески, сложив подушечки лапок, будто ладони, что Мария остановилась на бегу. — Правильно делаешь, Гуань-цзы, — похвалила она. — Неужели чует? — обронила она вопрос ни к кому. И вздрогнула от неожиданности, когда услышала ответ. Она-то думала, что одна в большом зале.

— И впрямь чует! — Низкий голос заставил Марию вздрогнуть.

Мария резко обернулась.

— Севастьяна!

— Напугала? — Темные брови женщины взметнулись вверх, а в глазах засветилась улыбка — привычно насмешливая, но и чуть смущенная.

— Я не слышала, как ты вошла. Здравствуй.

— Здравствуй, милая, — сказала Севастьяна, взглянув на Марию, а потом снова повернувшись к кошке. — Да как бы ты меня услышала? Посмотри-ка, что мне мои воспитанницы связали. Я теперь хожу тише этой кошки.

Мария опустила глаза и взглянула на ноги нежданной гостьи. Разноцветные короткие чулки из толстой шерсти и впрямь позволили ступать неслышно. Они были толстые и теплые.

— Кто же научил твоих девочек?

— У них такой учитель! — Севастьяна засмеялась и махнула рукой.

— Ну говори же! — капризно-кокетливым голосом всеобщей любимицы потребовала Мария. — Я хочу знать имя мастера!

— Ма-а-стера! — передразнила Севастьяна. — Мастер таков, что сам ничего не умеет, зато учит.

— Как же это? — Изумленные глаза сверкнули зеленым светом.

— Да так. Я тот самый мастер. — Севастьяна с непроходящим изумлением снова разглядывала свои чулки. — Перед тобой, которая так искусно плетет кружева, мне стыдно, что я ничего не умею.

— Ты не умеешь? — в голосе Марии звучало искреннее изумление. — Да ты умеешь быть матерью стольким детям!

— Мать должна чему-то учить своих детей. Тому, что потом пригодится, — настаивала Севастьяна. — В будущей жизни.

— Ладно, не прибедняйся. — Мария махнула рукой и отвернулась от Севастьяны, направляясь к оттоманке, широкому низкому турецкому дивану с подушками вместо спинки, обтянутой узорчатой тканью. Рисунок был так похож на огуречные листья, что Марии, пока не привыкла, всегда хотелось предупредить: «Осторожно садитесь, а то огурцы раздавите!» Подушки стояли аккуратным рядом вдоль стены, указывая на то, что их давно никто не пытался примять. — Садись! — Мария села и похлопала рукой рядом с собой. — Садись и рассказывай, как ты научилась.

Севастьяна неслышно подошла к оттоманке и села рядом с Марией. Она была в черном платье из толстой, хорошо выделанной ткани. Расправила подол юбки и вытянула ноги, позволяя Марии разглядывать диковинные чулки.

— Мне привезли похожие в подарок из Ревеля, — сказала Севастьяна. — Но покороче. — Она приподняла юбку и чиркнула ребром ладони по середине голени. — Сперва я думала, что их связали из покромок. — Заметив на лице Марии замешательство, она пояснила: — Из чего у нас лапти плетут. Поняла, да?

— Нет, — призналась Мария. — Никогда не слышала.

— Ну да! — Севастьяна фыркнула. — Федор-то тебя не в лапти обувает.

Мария улыбнулась:

— Нет. И сам не носит.

Севастьяна рассмеялась:

— Он любит сапоги с острыми носами из тонкой кожи. Знаю, знаю.

Мария заметила, как блеснула между передними отменно белыми зубами щелочка. Завиральная, как говорила тетушка в детстве, когда обнаружила у них с Лизой похожую щелочку, и сокрушалась. А потом стала говорить, что эта щелочка придает особый шарм улыбке. Как и Севастьяниной, между прочим, подумала Мария. Но когда молочные зубы поменялись на «вечные», как опять-таки тетушка их называла, то и щелочка пропала.

— Покромка — это край ткани, ее кромка… — между тем объясняла Севастьяна.

— Поняла, — поспешила успокоить ее Мария, — все поняла.

Но Севастьяна, привыкнув иметь дело с детьми, не могла удержаться и не объяснить как можно подробнее. Чтобы не выветрилось за всю жизнь.

— Из покромок плетут и лапти, и половики… — продолжала она.

— Но что дальше? — подталкивала ее Мария. — Ты купила эти самые… покромки?

— Не-ет. Я распустила чулки.

— Вот и дари тебе подарки! — фыркнула Мария.

А Севастьяна продолжала:

— Я немного кумекала в вязании, когда была еще девушкой. Теперь вспомнила… правда, столько свечей извела, две ночи сидела, разбиралась. Но все поняла.

— Значит, ты их… обратно связала? Те самые, подаренные? — изумилась Мария.

— Да что ты! — Севастьяна махнула рукой, и так возмущенно, что молодая женщина расхохоталась. Чуть громче обычного, что не прошло незамеченным для Севастьяны. Волнуется, отметила она. — Не-ет, я засадила за работу своих девочек. Объяснила. Показала. — Она повертела ступнями, чтобы Мария лучше рассмотрела, как вывязана стопа и особенно пятка. — Знаешь, — она хитро посмотрела на Марию, — если сделаешь вид да еще сама поверишь, будто ты можешь что-то, чего на самом деле не умеешь, то и другие не усомнятся, поверят.

Что-то в словах Севастьяны задело Марию, она не додумала до конца, что именно. Но почувствовала, как настроение внезапно поднялось, волнение, которое не отпускало с самого утра, с того мига, как она открыла глаза, утихло, и она, кивая на чулки, похвалила:

— Веселые какие, как радуга.

— Хочешь, девочки тебе такие свяжут, — предложила Севастьяна.

— Тогда и Лизе. Но чтобы точь-в-точь как мне. Ладно? — Сама того не замечая, Мария свела брови, а Севастьяне показалось, что в ее словах есть какая-то особенная горячность, прибавляющая смысла простым словам. Она не знала, что это, но надеялась узнать. — Хитрая ты, Севастьяна! — Мария шутливо погрозила пальцем.

— Да что же во мне хитрого? — деланно изумилась женщина, подбирая под себя ноги.

— Ну да, святая простота! — фыркнула Мария и подпрыгнула на оттоманке. Пышная юбка фисташкового кисейного платья колыхнулась легким облачком. — Я поняла твой намек.

— Да нет никакого намека, — заспорила Севастьяна.

Но Мария не унималась. Она не могла сказать, что обрадовало ее в словах Севастьяны и вселило беспричинную уверенность в себе. Поэтому попыталась зайти с другого бока, чтобы выяснить для себя самой.

— Как же нет? Сказала бы мне прямо: «Не умеешь толком плести кружева, а учишь моих девочек, как стать самыми лучшими мастерицами». — Мария вздохнула и добавила: — Конечно, разве сравниться мне с Анной? — Она пожала плечами. — Невозможно. У нее рукодельный дар в крови. Ты ведь знаешь, что ее бабушка вывезена из Голландии?

Севастьяна помолчала, пытаясь понять ход мыслей Марии. Нет, что-то другое таится под ее желанием поспорить, решила она. На самом деле Мария плетет кружева ничуть не хуже своей Анны, к тому же она никогда не старалась приуменьшать свои, таланты. Напротив, всегда ими гордилась. И было чем — только здесь, в Лальске, она взяла в руки коклюшки. Понятное дело, интереснее плести кружева, чем сплетничать с местными купчихами.

— Я слышала ее историю. — Севастьяна вздохнула и провела рукой по темным, туго стянутым на затылке волосам. — Все мы тут со своими историями. Незачем и романы по-французски читать. — Она кивнула на столик возле оттоманки, на котором лежал до половины разрезанный роман. — Скучно стало, да?

— Напротив, — ответила Мария. — Мадам Коттен, «Амалия Мансфилд». Такие стра-асти… Вообще-то, я думаю, французские романы читают не ради самих историй, а…

— А для чего же тогда? — перебила Севастьяна.

— Ради красоты, которой в жизни не бывает. Они рисуют такое счастье, которое человеку не суждено испытать. — Внезапно губы ее слегка скривились, словно ей самой такое счастье кажется недосягаемым.

Севастьяна заметила. Она предполагала, в чем причина, но сделала вид, что не догадалась ни о чем.

— Мари-ия, да от тебя ли я слышу? Тебе ли печалиться? По правде сказать, я думала, что такого счастья, как у тебя с Федором, не бывает. Муж носит на руках. В самые дорогие меха укутывает. А дом! — Она обвела глазами зал. — Да разве было тут что-то похожее до тебя?

Мария скромно опустила глаза. Севастьяна говорила правду. Такого дома, каким стал дом Финогеновых, еще поискать. И не только в Лальске не найти. Конечно, не ее одной в том заслуга — Федор, насмотревшись, как живут в других странах, решил переделать свой дом. Он построил галерею, которая соединяла старую часть и новую. Старая часть дома была обыкновенной северной постройкой — жилье и двор под одной крышей. Так строили здесь от века, из-за холодных зим. Чтобы, открывая дверь не впускать холод, объяснил ей Федор. Новая половина похожая, но внутри это совершенно иное жилье. Дорогие обои на стенах, которые и в Москве и в Питере не в каждом богатом доме. Тяжелая мебель из карельской березы, от которой веет уютом и покоем. Мягкие ковры на полу, располагающие к жаркой неге, словно не северные виды за окном — серое небо, подпертое высоченными соснами и елями, — а восточные пейзажи с их райскими кущами. Занавеси, забранные золотыми нитями, спускаются с потолка до самого пола.

— Ах, Мария, когда Федор на тебя смотрит, у него глаза… поют!

Мария засмеялась и почувствовала, как щеки розовеют.

— Глаза не могут петь.

— А как ты на него посмотришь, — она зажмурилась. — Только бы тобой и любоваться.

— Спасибо, Севастьяна. Ты меня любишь. — Мария вздохнула. — Как хорошо, когда тебя любят. — Она улыбнулась, и в улыбке была заметна тревога. — Вот и Лиза приезжает… С часу на час. Она меня тоже любит. И я люблю ее.

От этого перечисления любовей Мария и впрямь почувствовала себя лучше. Какой прок печалиться? Никакого. Она и не станет.

— Вот потому-то я и пришла, — сказала наконец Севастьяна. — Хотела узнать, придешь ли сегодня учить моих девочек? А теперь сама вижу. — Она кивнула на кошку, которая до сих пор сидела на подоконнике. — Гуань-цзы гостей намыла и теперь ждет, глаз с дороги не сводит. Не приходи к нам сегодня. — Она положила свою руку на колено Марии. — Не приходи, — повторила она и поднялась.

Мария сидела и смотрела на Севастьяну снизу вверх. И снова восхитилась ее статностью и красотой. Сколько в ней достойной силы, подумала она. Силы, точно. Иначе не скажешь. Рядом с ней спокойно и уверенно.

— Значит, гости будут совсем скоро? — переспросила Мария задумчиво. — Ты правда веришь в приметы?

— Верю, — кивнула Севастьяна. — Кошка чует то, что собака не чует.

— А в другие приметы? — настаивала Мария.

— Смотря в какие.

— Если нитка на полу лежит, ты через нее перешагнешь или обойдешь? — Мария сощурилась, потому что солнечный луч проник сквозь щелку в занавесях и норовил попасть в глаз. Но Севастьяна могла расценить это как крайнюю степень сомнения Марии.

Она усмехнулась:

— Я хорошо подметаю полы. У меня нитки не валяются.

Мария рассмеялась:

— Ох, Севастьяна. Ты такая… такая… — Она не могла подобрать слово. — Как только с тобой мужчины могут иметь дело?

— Не могут! — отрезала Севастьяна.

— Неужели? — Мария снова сощурилась, теперь уже не от солнца, потому что передвинулась на оттоманке, уворачиваясь от назойливого луча. Она сама не понимала, с чего это она так разыгралась с женщиной, которая намного старше ее. Она как будто испытывала себя на смелость: может ли держать себя не так, как всегда, и как люди к этому отнесутся?

— Не могут, — повторила Севастьяна, а потом лицо ее стало другим, незнакомым Марии. — Это я с ними могу.

Мария порозовела. Она была довольна собой. Что ж, похвалила она себя, она тоже может вести себя не так, как обычно. Никто не удивится, если даже такая женщина, чуткая, как кошка, Севастьяна Буслаева, не удивляется.

Гостья откланялась со словами:

— Отдыхай от нас столько, сколько хочется. Мои девочки начинают учиться ткать лен на самопрялках. Я выписала им учителя из Вятки.

— На самопрялках? — повторила Мария. — Я хотела бы посмотреть, что это такое.

— Станочек это самодельный, один умелец построил. Милости просим. В любое время. — Севастьяна поклонилась, а Мария вскочила и прошла с гостьей до дверей.

Потом она встала возле окна и смотрела, как уходит Севастьяна, как прямо держит спину, как гордо — голову. Едва она скрылась из виду, завернув за угол, Мария поняла, что обрадовало ее в словах Севастьяны. «Если сделаешь вид да еще сама поверишь, будто ты можешь что-то, чего на самом деле не умеешь, то и другие не усомнятся, поверят».

Ну конечно! Они с Лизой сделают вид и поверят… Обязательно… Значит…

Не успела Мария додумать до конца мысль, теперь уж и без всяких слов ясную, как из-за угла, за которым скрылась Севастьяна, вывернул экипаж.

Мария почувствовала, как сердце забилось в такт бубенцам, а лицо залилось румянцем.

Гуань-цзы соскочила с подоконника и метнулась в щель неплотно закрытой двери.

— Едут, — прошептала Мария. — Едут.

А потом не менее резво, чем кошка, бросилась на улицу.

 

6

— Да что ты говоришь! — Анисим покачал головой, его узкие, отдаленно похожие на монгольские, глаза недоверчиво блеснули. — Так вот что приключилось! Так-так-та-ак, — произнес он, будто ему хотелось говорить, спрашивать, но он опасался спугнуть добычу, которая сама не подозревает, что на нее охотятся.

И, как бывает, завороженный звуком чужого голоса, рассказчик с жаром продолжал, ободренный тем, что его слова вызывают столь неподдельный интерес у собеседника.

— Да мне про это сама рассказывала.

— Сама-а? Недавно, стало быть, посетил ее, а? — Глаза стали еще уже, они затянулись веками так сильно, что невозможно разобрать цвет глаз. — Привечает она тебя больше, чем других. Чем это ты ее взял, а?

Собеседник, а это был Павел Финогенов, усмехнулся. На его нежном белом лице возник едва заметный румянец, который явился спутником внутреннего довольства.

— Да кто ж знает… — Он нарочито долго молчал, потом тоном опытного волокиты добавил: — Этих женщин.

Анисим расхохотался. Он подумал, но не произнес: «Ты их узнаешь, и как следует узнаешь. Уже скоро». А вслух сказал:

— Тайные создания они, это верно. Я сколько лет ими занимаюсь, да все никак не постигну. Вот скажи, может ли в голове уложиться то, что ты рассказал про Лизавету Добросельскую? — Он качал головой, а по лицу расползалась улыбка, которую вначале можно было назвать робкой, когда она только тронула полные сочные губы, а потом перешла в иную, и в ней стало заметно вожделение к чему-то невероятно желанному, но совершенно недоступному. Так улыбаются, слушая рассказы о похождениях героев «Тысячи и одной ночи», страстно мечтая оказаться на их месте. Но разве придет в голову на самом деле этого хотеть простому смертному?

— Желал бы я, чтобы из-за меня женщина стрелялась, — наконец произнес он.

Павел подался к Анисиму через столик.

— С ума сошел? — Лицо его вспыхнуло. — Тогда прежде ты должен был сгореть в огне! Чтобы она потом из-за тебя захотела стреляться!

Анисим крякнул и откинулся спиной к бревенчатой стене, из которой торчали сивые усы пакли.

— Верно говоришь, братец мой. Но только вдумайся! Женщина, твоя женщина готова мстить за тебя! За твою смерть. Жизнью рисковать! Ох, как высоко по нашим-то российским меркам. Она игрок, ни дать ни взять.

— Женщины не бывают игроками, — презрительно фыркнул Павел. — Они фишки для игры мужчин.

— Ну да. Фишки. Кости, еще скажи, — хохотнул Анисим. Потом вздохнул: — Ох, какую бурсу тебе еще предстоит пройти, мой друг. Тогда поймешь, кто кем на самом деле играет.

Павел повел плечами, словно отвергая каждое слово, произнесенное Анисимом.

А тот не унимался:

— Ты возьми в толк не саму смерть. Это дело десятое, сам знаешь — кому сгореть, тот не утонет. Ты подумай про то, какие небесные радости ждут тебя с такой женщиной на земле. Прежде чем…

— Прежде чем не сгорел, что ли? — нехотя переспросил Павел, которого никак не привлекали разговоры о смерти.

— Ну да. Не всякий раз тебя с женой зовут на бал, на котором случается пожар. Может, такого никогда не будет. А все радости с ней останутся при тебе. Понимаешь? Так ты говоришь, бал этот происходил в очень богатом доме?

— «Вестник Европы» написал, что тот злосчастный бал давал австрийский посланник. — Он на мгновение умолк, чтобы произнести главное. — По случаю второго брака Наполеона с дочерью австрийской императрицы, эрц-герцогиней Марией-Луизой. — Павел произнес эти имена так, словно перекатывал на языке нечто необыкновенно сладкое, может, кусочек какого-то деликатеса, доставшийся только ему одному.

— Ох, как интере-есно, — протянул Анисим.

— Ты про что?

— Да зовут эту самую эрц-герцогиню интересно.

— А чего уж очень-то интересного? — передернул плечами Павел. Ему не понравилось, что Анисим уцепился за имя женщины, а не сосредоточился на главном — на императоре.

— Да то интересно, — продолжал Анисим, — что ее одну зовут как двух сестер Добросельских.

— Но… она Мария-Луиза, не Мария-Лиза…

— Да это одно и то же, — отмахнулся Анисим. — Не в том суть.

Павел смотрел не мигая. Он попытался свести брови, но кожа на лице была натянута, как на барабане, словно ее кроили из остатков, но тем самым сделали подарок на всю жизнь — ни единая морщинка до сих пор не портила его лицо.

— Знаешь, когда я думаю, до чего они похожи, как две капли воды, мне не по себе делается.

— Почему?

— Что-то от нечистой силы мне в том видится. — Анисим покачал седеющей головой. — Нет, неспроста они попались на пути нашему Федору, эти сестры-близнецы. А стало быть, нам с тобой, Павел, тоже. Хоть он мне и двоюродный брат, но я скажу: сдается, он давно сношается с нечистой силой.

Павел побледнел, темные глаза остекленели, казалось, никогда больше он не сможет моргнуть.

— А иначе с какой бы радости ему так везло? — продолжал Анисим. — За что ни возьмется — вся прибыль ему в руки. Торговал коровьими шкурами — отбоя нет от покупателей. Взялся за козьи шкуры — все тотчас захотели обуться в козловые туфли и сафьяновые сапожки. А с этими английскими каперами? Они хоть раз пристали к нему в море? Нет! Хотя пираты всех наших лальских купцов шерстят и в хвост и в гриву. А он, будто заговоренный, мимо проскакивает.

— Да. Пираты тронули даже Анфилатова, я знаю новость. А ты слышал о капитане Никитине?

— Слыхал, — кивнул Анисим. — Но он-то не просто так, как Федор, мимо них маханул. Он вступил в схватку с каперами. Он их победил. А когда твой братец выходит в море, можно подумать, что все каперы или спать ложатся, или ром хлещут до икоты. Не-ет, тут дело не обходится без нечистого.

— На балу сгорело двадцать человек, — добавил Павел.

— Но никто, кроме Лизаветы, никого не вызвал стреляться, верно?

— Никто, — согласился Павел. — В журнале по крайней мере про то не написали. А мадам Шер-Шальме говорит, что Лизавета тоже не сама вызвала, она подкупила какого-то мужчину. Но на дуэль явилась сама, в мужском платье. Чтобы постоять за своего Жискара.

— Много, стало быть, отдала тому, кто вместо нее вызвал, — восхищенно покачал головой Анисим.

— Едва ли. — Павел пожал плечами. — В Европе с дуэлью просто — там не важно, какого ты сословия, если хочешь отстоять свою честь.

— Ну, у нас ничего такого не выйдет, — хмыкнул Анисим. — Мужик барина не вызовет. Куда там!

— А наш мужик и не почешется вызывать, — усмехнулся Павел, и Анисим увидел перед собой другое лицо — не наивного малого, а самодовольного барина, которому и в голову не придет, что кто-то может, допустим, вызвать его.

А его бы стоило, вдруг со злостью подумал Анисим и почувствовал, как из души что-то поднимается. Батюшка Степан Финогенов не только при своей жизни баловал младшего сына, но и на потом оставил. Похоже, баловства этого хватит Павлу до конца дней. Только неизвестно, долго ли ждать того конца, при его-то развлечениях. Стало быть, и ему, Анисиму, пора кончать рассусоливать, ему следует поспешить сделать то, что задумал. Скрутить в бараний рог свою судьбу и получить недоданное ею через Павла.

Анисим тоже был младшим сыном своего отца, который приходился родным братом Степану Финогенову. Только его отец в отличие от отца Павла строго придерживался дедова завета: все отошло старшему сыну по завещанию. Он не оговорил ни пяти лет брака, ни возраста старшего сына тридцатью годами. Но Анисиму не повезло бы и при такой оговорке, потому что у старшего брата дети посыпались, как пшено из худого мешка.

Анисим уехал в Москву, где попытался вложить свои, впрочем, немалые, средства в доходное, как ему казалось, дело. В извоз. Но что из того вышло — вспоминать не хочется. Не случилось ему удачи. Как и Павел, он был хорош собой сызмальства, женщины рано стали вешаться ему на шею. А он не расцеплял их руки. К тем рукам много денежек прилипло. Это верно. Лошадям на овес не хватало.

Потом они близко сошлись с Павлом, не важно, что тот намного моложе. Когда каждую ночь сидишь за столом, покрытым зеленым сукном, возраст не спрашивают. Его уравнивают бледность лиц при свечах, краснота глаз от вин, преимущественно французских, да худоба кошельков к утру.

А когда рука стала нащупывать дно кошелька совершенно беспрепятственно, они задумали с двоюродным братом свой план. Кстати, родился этот план не без косвенного участия дамского ума.

Мадам Шер-Шальме была хорошо известна в кругах, в которых вращались Павел и Анисим. Последний и ввел в этот круг Павла. Он пришелся по сердцу… впрочем, скорее, по телу и по карману зрелой мадам. Ее интерес удвоился, когда она обнаружила, что милый юноша происходит из тех мест, где живут под деревьями и на деревьях меха, из которых можно шить так называемые шляпки из Парижа, не тратясь на их ввоз из того самого Парижа…

«Меха из Парижа» — мастерская и магазин — располагались на улице Кузнецкий мост в Москве. Эту улицу давно облюбовали иностранцы. Там роились французские и немецкие лавки. Они торговали модными товарами, привезенными из чужих краев. Были в Москве в ту пору, конечно, свои мастерицы, но кто побогаче и пофасонистее покупали заграничный привозной товар.

Кстати, не на одном Кузнецком мосту можно было найти что-то иностранное.

На Ильинке, за Гостиным рядом и Гостиным двором, торговали нюрнбергские лавки, там был голландский магазин. Туда ходили покупать шерсть для работы, шелк, шерстяные чулки и голландское полотно. Дорогое оно, но качества отменного, ручной работы. Тончайший батист несли оттуда же дамы, носовые платки и превосходный, очень изысканный и вкусный голландский сыр. Все было надежно и без обмана.

Потому-то славные и доверчивые дамы, отнюдь не воспитанницы Смольного института, в котором обучали многим наукам, в том числе и географии, купились на искренние заверения мадам Шер-Шальме. Они не сомневались, что золотистые лисы, темные соболя, серо-голубые, словно зимнее небо, белки, царственные лилейно-белые горностаи серными хвостиками, достойные украшать королевские мантии, облегчавшие карманы глав семейств, явились не менее модными чем из Парижа, а потому надо платить за них, не моргнув втридорога.

Но не слишком долго длилось дешевое счастье мадам, поскольку брат Павла, за бесценок отдавшего ей меха, вернулся из поездки в Голландию. Вот тогда-то и произошла ссора между братьями, от которой остались шрамы на лице, на груди и на пояснице Федора.

Мог ли Федор постоять за себя по-настоящему? Да, конечно, мог, и это знал Павел. Как знал он и то, что не поднимется рука старшего брата на младшего. Тем он и воспользовался, иначе разве посмел бы пойти на Федора с рогатиной? А он пошел на него, как на медведя.

Федор не рассказал отцу о той схватке в лесу. Так и отошел в мир иной их батюшка, уверенный, что без него братьям делить нечего. Он сам все поделил.

А потом Павел стал больше времени жить в Москве, близ мадам Шер-Шальме. Аппетит ее совсем разыгрался. Но утолять его стало труднее. Таких доходов, как от продажи даровых, по сути, мехов, полученных от Павла, не было, а ей хотелось.

Однажды она призвала к себе на бокал бургундского Павла и Анисима, музицировала для них так, как только она умеет это делать, — с легкостью. Она смеялась, играя ямочками на щеках и поводя нагими плечиками так, будто играла на сцене театра варьете в Париже, а не сидела в своей гостиной. Она задирала ножки в фривольном танце, словно всю свою юность провела в порту Марселя, встречая иностранные корабли с изголодавшимися матросами. Но между всеми ужимками, сальными намеками и заливистым смехом она невзначай роняла вопросы, выясняя все, что ей надо.

А когда выяснила, то взялась за дело.

Когда в толстостенной бутыли не осталось и капли бургундского — последнюю вылил себе в рот, минуя бокал, Павел, которому был обещан ею самый настоящий французский поцелуй, — они готовы были согласиться на все.

Ночь прошла как на бурных волнах, таких бурных, какие способны раскачать даже груженое судно в открытом море. То был большой шторм, такой, от которого моряки пытаются отвязаться, осеняя себя крестным знамением еще перед отплытием. Опасно.

Опасно было то, что придумала мадам Шер-Шальме, но Павлу и Анисиму было море по колено.

Наутро после той ночи, когда гости уехали, горничная подала мадам кофе в постель. Кофе она потребовала без сахара, но, как пошутила сама с собой, кое с чем вприглядку. Как говорят русские, добавила она про себя.

Засунув руку под подушку, мадам Шальме достала бумагу и, отведя подальше от глаз лист, снова прочитала ее.

Потом отпила глоток, закрыла глаза. Тихая улыбка изменила лицо — оно стало настоящим, на котором ясно виден ее истинный возраст — возраст мудрости.

Что ж, в бумаге написано все так, как надо. Как она хотела. Теперь эти сафьяновые болваны никуда от нее не денутся. Ей нравилось, как ловко она придумала прозвище. Но на самом-то деле не могла же она называть их козловыми болванами? Хотя это одно и то же. Сафьяновые сапоги все равно ведь шьют из козловой кожи.

Бумагу до поры до времени мадам решила хранить при себе, чтобы в нужный момент выложить на стол, как козырную карту. Она знала, что Павел и Анисим намерены разжиться деньгами. Знала и чьими. Вино подогревает не только чувство, но и язык. Слова соскакивают с него так быстро, как будто обжигаются.

— …Так что же, Павел Степаныч, посидели-покалякали и довольно?

Оба мужчины встали из-за стола.

— Кажется, все обговорили, верно? — Павел поднял глаза на Анисима, который был выше его ростом на две головы.

— Да. Теперь уже остается недолго ждать. Твой брат вернется весной, роковой срок минет — и мы снова в дамках.

Павел повел бровью, ему как будто не слишком понравилась уверенность насчет «мы». Да, конечно, он обязан двоюродному брату, но во сколько он должен оценить это?

Анисим усмехнулся, угадывая по лицу Павла причину его заминки.

— Не хмурься. У меня есть одна мысль, за которую ты с радостью раскошелишься. Ты не из наследной доли мне отдашь.

— Вот как? — спросил Павел с заметным облегчением. — А…

— Не сейчас. — Анисим покачал головой. — Придет срок — скажу. Пошли.

Анисим первый вышел за дверь трактира.

 

7

— Но как же святость брака? — Вопрос содержался не только в словах Марии. Казалось, она задавала его всем телом, всей душой.

— Она не будет нарушена, — в голосе Лизы слышалась неколебимая уверенность.

— Правда? — с сомнением спросила Мария. — Но…

— Если брак твой будет несчастным из-за того, что ты не сможешь родить наследника, разве ты скажешь, что он счастливый? А святость предполагает счастье в браке.

Мария уставилась на сестру.

— С тех пор как мы виделись, ты научилась играть словами еще лучше, — засмеялась она.

— А разве ты не заметила по моим письмам? — спросила Лиза.

— Что письма!.. Для слов важен и голос, каким их произносят.

— Но разве ты, читая письма Федора, не слышала внутри себя его голос? Полный любви к тебе? — Сестра заплетала Марии вторую косу, наслаждаясь тяжелым шелком ее волос. Сегодня они решили обвить голову короной из кос. Такая прическа шла им особенно. Мария уже заплела косы Лизе, они пока змеились ниже тонкой талии, еще не заколотые модными гребнями.

— Конечно… слышала, — призналась Мария.

— У него красивый голос, — подхватила Лиза. — Самый настоящий бас. Я оценила его после того, как послушала оперные голоса в Париже. Мать Жискара была счастлива провести меня по всем театрам.

— Ох, Лиза, какое для нее несчастье — смерть Жискара.

— Да. Но, слава Богу, у нее есть еще два сына.

— А… скажи, она не тосковала по внукам от тебя и Жискара?

— Нет. Напротив, она говорила, кстати, и сам Жискар тоже, что он еще не готов стать отцом. Он еще сын своей матери. — Она улыбнулась.

— Но он твой муж. Вы прожили с ним немало…

— Он был… инфант… в чем-то.

— Дитя? — вскинула брови Мария. — Ты называешь его дитя?

— Да. Прелестное дитя. — Она почти доплела косу. — Может быть, еще и потому я бросилась в эту дуэль. Я чувствовала в себе невероятное желание защитить того, кто слабее. Наказать человека, из-за кого Жискару так и не дано было повзрослеть. — Мария замерла. А Лиза продолжала: — Хотя потом я поняла, что тот, кого я вызвала, в общем-то не виноват. Но я оценила его благородство. Он не отказался принять вызов, поскольку его дом стал местом гибели людей, в том числе Жискара. — Она молча доплела косу до конца. Потом сказала: — Твой Федор другой, он не похож на Жискара. Он сильный мужчина. Тебе не нужно волноваться… о том, что мы с тобой нарушим святость брака. Но тебе тоже придется выдержать свою дуэль.

— Я умею стрелять! — с жаром проговорила Мария.

— Свою дуэль, — спокойно продолжала Лиза, — чтобы защитить ваш брак. Никто, кроме тебя, не сможет этого сделать. — Лиза встала с пуфика, на котором сидела. — А теперь я принесу золотые гребешки для наших кос. Они из Парижа.

Лиза выскользнула за дверь супружеской спальни Финогеновых. Она заставляла себя чаще бывать здесь, когда Федор уходил из дома. Лиза твердила себе, что должна привыкнуть к этой спальне. Изучить ее и в тот час, когда ей придется войти сюда Марией, чувствовать себя в ней как в собственной.

Мария ждала, разглядывая свое лицо в зеркале. Ей не понравился тревожный блеск глаз и красные пятна на щеках. В голове всплыли слова сестры: «Мы с тобой одно и то же. Ты вспомни ласточку, у нее раздвоенный хвост. Так неужели ты скажешь, что у нее два хвоста?»

Мария увидела в зеркале, что она улыбается. Ну конечно, у ласточки один хвост. Кто станет спорить? Этот смешной довод успокоил ее.

Дверь приоткрылась, Мария повернула голову, надеясь увидеть сестру. Но на мягких лапах бесшумно вошла Гуань-цзы.

— Это ты, наша барыня!..

Мария наклонилась и потянулась к кошке. Но та стояла не двигаясь. Ее взгляд замер на перламутровом с золотом гребне, который лежал перед зеркалом. Подарок Федора, он привез его из последней поездки в Голландию.

Казалось, кошка совершенно осмысленно смотрит на эту вещицу.

— Надо же, — удивилась Мария, — ты как будто на самом деле гетера, которая превратилась в кошку.

Лиза вошла стремительно, положила на туалетный столик набор гребешков.

— О, наша дорогая Гуань почтила нас своим присутствием! Жаль, у тебя короткий волос, Гуань-цзы, а то мы и тебя украсили бы.

Гуань-цзы не шелохнулась. Она не отводила глаз от блестящих гребешков. Между тем Лиза ловко обвила голову сестры косами, как короной, и вставила гребешки.

— Ну как, Гуань? Тебе нравится хозяйка? Хороша, верно? — спросила Лиза. И за нее ответила: — Чудо как хороша!

Сестрам на удивление, кошка встала и подошла к Лизе. Она потерлась боком о ее нагую голень. Мария и Лиза еще не одевались и все еще были в длинных ночных белых кофтах.

— Она одобряет твою работу, — сказала Мария.

— Что ж, я верю, это искренне. Ты на самом деле прелестна, сестра.

— А теперь давай-ка я займусь твоими косами, — вставая и провожая взглядом свое отражение в псише — зеркале на ножках, предложила Мария.

Они поменялись местами.

Когда на Лизиной голове тоже воцарилась корона, Гуань точно так же подошла к Марии и потерлась о голень.

— Ну вот, ты тоже получила высочайшее одобрение, — засмеялась Лиза.

— Мы теперь станем проверять себя по Гуань-цзы во всех важных делах.

Странное дело, но от этой шутки Мария почувствовала себя так, словно нашла стену, к которой можно прислониться, когда ноги откажутся держать от волнения и страха. Не потому ли люди придумали для себя талисманы, амулеты? Разные приметы, которые подтверждали бы удачу, на которую рассчитывает человек?

— Теперь оденемся, как договорились, — услышала она голос Лизы.

— В голубое, — подхватила Мария. — Потом пойдем завтракать.

— Явимся на глаза Федору, — уточнила Лиза.

— Да. На глаза Федору, — тихо повторила Мария.

Федор смотрел на сестер и снова видел перед собой Марию и Лизу такими, какими увидел их впервые в соборе Парижской Богоматери. В тот день Бонапарт провозглашал себя императором Франции Наполеоном I.

Он перевел дыхание. Те же густые золотые волосы, ничем не покрытые ни тогда, ни сейчас. Только теперь они убраны короной. И золотые гребешки в ней.

Не сыскать во всем свете таких золотых волос. Нет их ни у кого, нечего зря трудиться.

Ему вспомнилась вдруг шапка, которую привез из Китая отец. Шапка чиновника высшего разряда, девятого, с золотым шариком на голове. Что ж, он и в этом пошел в батюшку. Но перед ним целых два золотых шарика, которыми он готов любоваться всю жизнь. Конечно, Лиза снова уедет, она оправится от своего горя… подумать только — Жискар сгорел на балу. Такое в страшном сне не приснится. Но, слава Богу, сама Лиза жива и здорова. А все потому, что занималась благим делом — не поехала на бал, осталась у постели больной матушки своего Жискара. Сам он должен был по службе посетить бал, он готовился отправиться с дипломатической миссией в Лондон. Конечно, ему надо было свести знакомства за бокалом вина и за танцами.

Думая о Жискаре, Федор не отрывал глаз от головок сестер, похожих на два золотых шара. Он вдруг вспомнил о своем отце, которого пытался понять, но до сих пор не смог.

Может ли такое быть, что отец так неистово любил Павла потому, что тот ни капли на него не похож? Нельзя же все время смотреться в зеркало. Это утомительно.

Отец рассказывал китайскую легенду о волшебном зеркале. Будто есть такое, в котором отражается не только облик человека, но и все невидимые простому глазу пороки. Был один правитель, который заставлял своих наложниц смотреться в зеркало, и тех, у кого было неспокойное сердце или разлита желчь, он убивал. Вот и отец словно опасался увидеть в нем, Федоре, который был его копией, что-то, чего не хотел видеть в себе самом.

Вспоминая о торжестве, которое они ожидали в толпе зевак возле собора, Федор снова увидел народ, желавший лицезреть того, кто, совершив государственный переворот, пришел к власти.

Были там и гости из дальних стран, были богатые зеваки, которые занимались в своей жизни тем, что совершали путешествия по миру, желая развеять скуку и насытить взоры. Были и торговые люди, вроде них с отцом и братом Павлом, не лишенные любопытства. Причем любопытство это не назовешь праздным — от того, кто на самом верху в любой стране, зависит удача коммерсанта.

Федор стоял рядом с отцом и братом Павлом, самым младшим в семье, баловнем и любимцем. Поначалу они собирались ехать в Париж вдвоем с отцом, но уже перед самым отъездом батюшка объявил:

— Возьмем его с собой, Федор. Пускай у него пораньше откроются глаза, пускай увидит, что мир тянется дальше вятских лесов. — Павел поднял личико вверх и засмеялся, Федор до сих пор помнит тот самодовольный смех брата. — Пускай знает, для чего ему нужно зарабатывать деньги. Тем более что ему, самому младшему, мало полагается по наследству. — Отец вздохнул и покачал головой. — Вот ведь как мой батюшка завещал — старшему все, а младшему — гулькин нос. И ведь ослушаться не могу, веришь ли?

Федор кивнул. Еще бы не верить. Крепкий человек был его дедушка. Своенравный. Его хорошо помнят в Лальске. Это дедовыми стараниями украшен город церквами, нет такого места в их крае, где чуть ли не на каждой улице высится по храму. Верил дед, что благодать, которая исходит с небес, должна иметь свой дом, чтобы через него сойти к людям.

Город Лальск процветал не первый век, а люди настолько поверили в свою силу, что первыми из северных мест отравились к таким дальним берегам, имя которых и произнести-то боязно. А-ме-ри-ка! Дошли… Более того — вернулись.

— Батюшка, я уже видал кусочек мира… — проговорил Павел, пропустив мимо ушей все, что касалось ожидающего несчастья — трудиться самому ради собственного благополучия. Пока что Павел жил как у Христа за пазухой. Он хорош собой, так хорош, словно все самые красивые черты рода Финогеновых сошлись в: нем. Ангел, да и только.

— Ты про Питер и Москву? — снисходительно усмехнулся отец. — Что ж, верно. Только варварские все это места. — Он скривил полные губы. — Ты увидишь Париж. — Он вздохнул, его могучая грудь поднялась, распирая белоснежную рубаху. Федор взглянул на нее и понял, кто подарил отцу эту рубаху. Севастьяна, кто ж еще… С тех пор как умерла их матушка, Севастьяна перестала таиться. Впрочем, она и раньше не слишком утруждала себя, так, для отвода глаз. Хотя весь город знает, кем она приходится Степану Финогенову.

Но Федор ничего не имел против этой женщины. Умна, хороша собой, смела. Муж есть, но опять-таки весь город считает его недостойным такой женщины. Может, он и сам так считает, потому и запил. Они разъехались, но не развелись.

Голос отца отвлек его от мыслей об отцовской любовнице.

— Увидишь мир, тогда поймешь, почему людям хочется денег. Больших денег. Только с ними весь мир — твой. Верно, Федор?

Федор неопределенно улыбнулся и пожал плечами.

— Не говори мне, сын, что ты едешь в Париж только ради товара.

— Да нет, батюшка. Любопытное место этот Париж. Вина там достойные.

— Еще бы нет! — фыркнул отец. — Я-то думал прежде, что лучше нашего напитка, сам знаешь какого, — он хохотнул, — на свете нет ничего. А потом, когда понюхал да попробовал на вкус французские нектары, то, скажу я тебе… — Он зажмурился, вытянул губы, приложил к ним пальцы, собранные в щепотку, и поцеловал. — Да ладно, чего рассказывать словами. Сам пробовал и еще попробуешь. На сей раз мы привезем бургундское в обмен на наши меха. Хорошо идет оно в России в наши дни. Люди наконец-то распробовали, что в жизни есть хорошего.

Федор кивал, а отец продолжал говорить, причем, похоже, говорил он больше самому себе, чем сыну:

— Батюшке моему довелось на своем веку увидеть коронацию императора Павла I.

— Вот как? — подал голос Федор, будто слышал об этом впервые. Хотя на самом деле он отчетливо помнил все детали, которые сейчас снова приготовился изложить отец.

— Да. Точно так, как было. Конечно, батюшка не вошел в число тех счастливчиков, кого щедро одарили по такому случаю или наградили несказанно высокими милостями, какими награждали да осыпали близких к трону людей. — Отец вздохнул, то ли переводя дух, то ли пытаясь оценить в который раз, могло ли на самом деле произойти нечто подобное с купцом, хоть и богатым. — Он рассказывал, — продолжал отец, — что кому-то давали шесть тысяч душ да награждали «Андреем», кому-то три тысячи душ, а некоторым и того более. Словом, в тот великий день роздано было девяносто тысяч душ. — Он поднял вверх палец, предлагая сыновьям осознать огромность числа и щедрость царской власти для тех, кто близок к ней. — Никогда еще таких щедрот не было явлено, ни при ком. Конечно, — батюшка вздохнул, вероятно, сделав для себя окончательный вывод и на этот раз, как и в разы прежние, — не для нашего брата такие радости. Пока не для нашего. — Он скользнул по лицу Федора, а потом его многозначительный взгляд замер на Павле. — Но и народу кое-что перепало. — Теперь он снова посмотрел на Федора. — Был дан обед в Москве. От самых Никольских ворот через всю Лубянскую площадь стояли столы. Лежали на них жареные быки. — Он втянул носом воздух, будто надеясь уловить ароматный волнующий запах жирного жареного мяса. — По улице Мясницкой до самых Красных ворот тоже тянулись столы. А между ними хлестали как ненормальные фонтаны с красным и белым виноградным вином. — В этом месте рассказа отец умолк, держа паузу и тем самым предлагая сыновьям оценить удачу купцов, чьи вина были залиты в эти фонтаны. Он подмигнул старшему сыну, уверенный, что тот понял намек, но рассмеялся младший. — А ты-то чего смеешься, пострел? Будто соображаешь, насчет чего я подмаргиваю.

— А будто нет, — в тон ему ответил Павел и снова рассмеялся.

— Ну-ка, ну-ка? Говори, что на ум пришло?

— Бочка покатится куда надо, коли ее в нужную сторону подтолкнуть. Кое-чем, — назидательным тоном произнес Павел. Отец опешил, а потом громко расхохотался. Лицо его покраснело и стало цвета вареного рака.

— Ох, ну и перлы ты изрекаешь! Мой, мой сын! Ну прямо будто какой-нибудь Вольтер. Откуда взял-то? — горячился отец. — Видишь, брат твой стоит и моргает, а ведь ему полагалось сообразить, на что я намекаю. — Отец резко повернулся к старшему сыну. В глазах мелькнула легкая досада. — Ты мог бы, Федор, вот так скоро сообразить насчет взятки, когда тебе было столько, сколько Павлу?

— Нет, батюшка, — признался, не задумываясь ни на миг, старший. — Нет. Да и зачем? Хороший товар и без взятки разлетится нарасхват.

Отец крякнул, и в этом звуке отчетливо слышалась неприкрытая досада. Ну почему не наоборот? Почему Федор родился первым, а Павел последним? Дочери, которые между ними, не в счет. Это куклы для мужиков, жены. От них никакого проку роду Финогеновых. Они нарожали детей не его фамилии. Но… воля знаменитого родителя нетленна, ничего не поделаешь, сказал себе Степан.

Или… Или все-таки поделаешь? — не в первый раз мелькнула дерзкая мысль.

На самом деле не в первый раз Степан Финогенов думал об этом. Пожалуй, с тех пор, как пропутешествовал в Китай. Думал он о том, что любую волю можно подправить… Переписать на современный лад. С учетом того, как возросли доходы Финогеновых, как возвысились они над другими купеческими родами. Изменить — и объявить неоспоримой. Конечно, допускал он, будет она таковой до того момента, пока не явится в роду Финогеновых кто-то такой же спорый в делах и скорый в мыслях, как сам он, Степан Финогенов.

Но это случится потом, а Павел должен жить и радоваться теперь.

Настроение отца поднялось, заметил Федор, наблюдая, какой прилив нежности испытал он к Павлу, как ласково потрепал его по темным волосам.

Степан увидел свою руку на темени сына и усмехнулся — какая белая на темных волосах. Отчего-то Павел вышел темный среди светлоголовых и белокожих Финогеновых. Вот уж загадал он загадку горожанам. Болтают даже, будто Павел — Севастьянин сын. Она чернявая, как он. Но он-то знает, что Севастьяна не рожала ни разу. И уж тем более — Павла.

А наверное, могла бы. Но он не хотел. Севастьяна для другого дела ему нужна. Для телесной радости. Для рождения потомства у него была жена. А люди? Им язык не привяжешь. Пускай болтают. Чем больше языком бренчат — хорошо ли, дурно ли, — ему славы больше.

Степан надел жилет из дорогой ткани поверх рубахи, и было видно, как выпрямляется его стан сам собой. Да, он так и поступит. Он ограничит ожидание наследника от старшего сына пятью годами. А возраст Федора для произведения наследника на свет — тридцатью годами. Опять же на мысль об этом возрасте его навели китайцы. Может, и правы, что молодость кончается на тридцати годах.

Степан снова почувствовал, как душа растеплилась — что ж, пока грех жаловаться на жизнь. А после нынешней поездки в Париж, он уверен, выйдет его дело на новую дорогу. Укутает он в меха до самого носа всех парижских дамочек! Будут они гулять по здешним улицам в его мехах! Плечи каждой отяготит он северными шкурками, но зато облегчит мошну муженьков и пылких любовников. Завались этой мягкой рухляди на севере. А если мало станет, то Сибирь чем не кладовая? Там есть на любой вкус — песцы, соболя, куницы, бобры, белки, зайцы, рыси, лисы… Придется дух переводить несколько раз, чтобы всех помянуть. Там возьмет и сюда привезет. А если правильно всем распорядиться, то и другие города Европы голыми не останутся.

— Отец, а каков был царь в венце? — прервал его мечтания Федор.

— Батюшка мой говорил, что видал его в Преполовение…

— Когда это? — Павел вытаращил свои темные глаза.

— Это двадцать пятый день после Пасхи, чтоб ты знал. Праздник, был большой парад в Кремле. А государя он увидел в царском венце и золотом далматике. Хороша та накидка — рукава широкие, вот бы, говорил батюшка, оторочить ее нашим мехом. — Отец шумно вздохнул. — Кто знает, может, вам доведется быть на коронации нового монарха. Да не просто соглядатаями, как мой батюшка, а людьми другого разбора… Ну что, мужи мои!.. — Отец обнял за плечи младшего и старшего, которые, как всегда, стояли в отдалении друг от друга. — Ждет нас в Париже сюрприз.

— Подарок, батюшка? — быстро спросил Павел и поднял карие глаза на отца. Как всегда, отец отметил, что даже и глаза-то у Павла красивее, чем у Федора. Карие, цвета дорогого соболя.

— Вроде того. Разве не подарок судьбы — увидеть их императора, восходящего на престол?

— Ух ты! — не удержался и Федор.

А младший сын засмеялся:

— Ты говорил, батюшка, что он не больше меня ростом.

Отец снял руку с его плеча и погладил по голове. Волосы мягкие, но такие густые и непролазные, как тайга окрест Лальска.

— Мал да удал, Павлуша. Наполеон ростом не вышел, но хорошую подставку себе сделал. Теперь выше всех самых высоких мужей он, никто иной.

Они поехали в Париж.

…Собор Парижской Богоматери высился темной глыбой на острове Ситэ. Со всех сторон небольшой этот остров, с которого начинался город многие века назад, обтекала полноводная река Сена. Она была шире и глубже Лалы, берега ее не такие разные, как у нее — один выше, другой ниже. Сновали по ней разноцветные и разномастные лодки, барки, кричали горячие по своей натуре матросы, как кричат они по всему свету.

Но биение сердца, а потом едва ли не остановку его, или, точнее, обмирание, вызывал вид готических шпилей над мощными стенами собора.

То было холодное утро 2 декабря 1804 года. Всю ночь не переставая валил снег, что не так уж часто случается в Париже. Протерев глаза и увидев белую картину за окном, Финогенов-отец ощутил тревожную радость — как вовремя снег-то пошел. Эх, не прогадать бы…

— Вставайте, мужи мои, — поднял он своих сыновей. — Гляньте-ка, какой подарок нам послало небо.

Сыновья вскочили и прилипли к стрельчатому окну.

Из гостиницы открывался вид на небольшую площадь, по которой, кутая носы в высокие воротники, сновали люди.

— А метлы у них такие же, как у нас, — заметил Федор.

— Может, захочешь продавать им метлы? — ехидно засмеялся Павел. — А я буду поставлять им батюшкиных соболей.

— Могу и метлы. А соболей — своих, — отозвался Федор.

Степан, слушая перепалку сыновей, умом понимал, что радоваться надо словам Федора, но сердце таяло от одного голоса Павла.

Он и сам посмотрел в окно, увидел, как дворник поднимает столб снежной пыли каждым взмахом.

— Крепкая, должно быть, метелка, — похвалил Степан, всеми силами его душа противилась хвалить мысль Федора. А ведь было за что. Есть у парня хватка. Нет смущения в товаре. Это ли не купеческая жилка, которую надо лелеять?

Они быстро оделись, на плечах каждого была богатая шуба, подбитая бобрами. Экипаж, который заказал с вечера Степан, уже ожидал их возле входа.

В то же самое время в карете, запряженной восьмеркой серых лошадей, прибыла в собор Парижской Богоматери важная фигура предстоящей церемонии — Папа Пий VII. Трон для него поставили возле самого алтаря в соборе. Около двух часов глава римской церкви дрожал от холода, ожидая прибытия припозднившегося императора. А вместе с ним дрожали на площади возле храма люди, которые жаждали наблюдать невиданное событие.

Наполеон приехал в карете, вместе с ним — Жозефина и братья Людовик и Жозеф. Мантию Наполеона, которая весила 80 фунтов, поддерживали четверо придворных. Но он шел так, будто вовсе не замечал ее тяжести. Как не собирался он замечать тяжести своего поста.

Народ стекался во всех сторон. Люди напирали друг на друга, желая хоть одним глазком увидеть его.

Финогеновым досталось хорошее место, о чем заранее договорился отец, позолотив ручку кому надо. Они увидели Наполеона, который проехал мимо них, устремляясь к входу в собор с высокими окнами, за которыми горели тысячи свечей. Их свет заставлял оживать сюжеты стеклянных витражей.

Стало жарко в тесной толпе. Федор расстегнул доху, чувствуя, как его охватывает волнение. С ним всегда так было в толпе, он не привык к ней: он привык к просторам севера, к морским просторам, к бескрайнему небу и нескончаемой, до самых берегов Ледовитого океана, тайге. Он, кажется, всей кожей ощущал возбуждение, исходящее от толпы. Ее угрожающую силу, способную подмять под себя любого, кто слаб.

Странное дело, но он вдруг подумал, что похожее чувство он испытывает иногда рядом с Севастьяной. Ему не хочется лишний раз пошевелить рукой…

Павел, напротив, весь расцвел, расправился, как расправляется полевой цветок, который сорвали и долго держали без воды, но наконец-то погрузили в саксонскую вазу.

Федор перевел взгляд на отца. По его лицу трудно было что-то понять. Он из тех людей, которым хорошо и удобно везде. Но что было на его лице сейчас, причем бесспорно, так это гордость. Подбородок поднят, лоб расправлен. Была еще одна примета, о которой он никогда не говорил отцу и не скажет, хотя вряд ли тот сам знает о ней. В минуты наивысшего напряжения отец удивительным образом оттягивал уши назад, как делают довольные лайки.

В расстегнутые полы дохи вползал холодок. Федор чувствовал, как успокаивается и привыкает к тому, что он находится в гуще плотной толпы, к пестроте ее нарядов. Он устремил глаза в сторону, ближе к стене, желая проверить, не видно ли что-то через окна. Но его взгляд не достиг цели.

Он замер.

Он застрял.

Он потерялся в золоте, которое обнаружил среди всего, что было перед ним. Федор поморгал, полагая, что эта резь в глазах происходит от напряжения. Но не тут-то было. Золото ослепляло. Завораживало. Более того, оно двоилось. Федору пришла в голову странная мысль, что это выпал из окна витраж и теперь его слепит свет зажженных внутри собора свечей.

Он втянул в себя побольше воздуха и набрался храбрости признаться себе в том, что он видит на самом деле.

А видит он две золотоволосые девичьи головки. Им стало жарко, они высвободились из меховых модных капюшонов и открыли взорам свою красоту. Две золотые косы — по одной с каждой головки — струились поверх теплых, на меховом подбое, накидок. Девушки высились над толпой. Они как будто стояли на чем-то, на каком-то пьедестале.

Впрочем, внезапно подумал Федор, они и должны стоять на пьедестале. Кому же, как не им?

Он напрочь забыл, почему сам здесь, почему пришли сюда все эти люди, что происходит вокруг. О том, что делается за стенами собора и что вообще это прославленный собор Парижской Богоматери, который жаждут увидеть все, кто является в Париж.

Ему было все равно, как выглядит и как держится виновник действа — Наполеон. Маленький человечек на коротких ногах. Что ему до него? Ему любопытно сейчас только одно: чьи личики сияют в декабрьском свете дня в обрамлении золотых локонов, которые колышутся подле розовых щечек?

И почему личики одинаковые? — Он тупо уперся в эту мысль, а потом, сообразив наконец, что видит сестер-близнецов, выругал себя. Он ведь знает, что такое бывает — рождаются совершенно одинаковые дети. Но до сих пор ему не доводилось видеть их вблизи. Да еще таких красавиц.

Федор, сам того не замечая, переступил с ноги ногу, потом сделал шаг в их сторону. Потом другой… Он увидел, что девушки не одни, при них высокая худая женщина. Она гордо держала голову и не мигая смотрела на двери собора, вероятно, ожидая окончания церемонии и желая еще раз взглянуть на императора.

Федор сделал еще один шаг и споткнулся. Чей-то локоть резко ткнулся ему в бок, но густой мех бобра погасил удар. Он услышал злое шипение. Шипит по-французски, усмехнулся он.

Он сделал еще шаг и по острой боли в голени догадался, почему эти девушки кажутся выше всех.

Потому что они, догадливые, принесли с собой скамеечку и теперь стояли на ней среди толпы.

Федор очнулся от наваждения, когда второй тычок в бок не смягчил даже мех его дохи. Он скосил глаза посмотреть, чем же ткнула его старуха.

Острым ногтем, вот чем. Федор передернул плечами, увидев, какой длины у нее ноготь на указательном пальце. Сейчас она чесала им нос, на кончике его торчал толстый седой волос. Лучше бы выдернула его своими когтями, с досадой подумал Федор. Ишь какой крепкий, не слабее, чем коготь ловчего сокола. Федор на всякий случай отодвинулся от нее.

Теперь он с жадностью разглядывал привлекшие его внимание золотоголовые создания.

Они оказались совсем юными и еще более одинаковыми, чем издали. Они не отрываясь смотрели на уже выходящего из собора императора, то и дело хватая за широкий рукав свою предводительницу. Она снисходительно улыбалась, глядя то на одну, то на другую. Федор напряг слух, чтобы уловить, на каком языке шепчет она им что-то.

Слух у Федора был отменный, от деда. Говорили, он не упустит храпа медведя в зимней берлоге.

— Мария, закрой рот, — услышал он и испытал такое же облегчение, какое, вероятно, испытывал его дедушка, уловив тот самый медвежий храп.

Они русские, понял Федор. Господи, они русские! Сердце его заколотилось. Он не сводил глаз с той, которую назвали Марией. При всей одинаковости сестер к ней его влекло сильнее. Ему казалось, что от нее исходит тонкий аромат летних полевых цветов.

— Федор! — Отец дернул его за рукав. — Вернись к нам, — потребовал он.

Федор попятился, чувствуя себя как человек, ослепленный яркой вспышкой солнца.

Впрочем, так это и было. На самом деле он ослеплен. И как потом выяснилось, навсегда… Но это было потом, хотя о самого начала он подозревал это.

 

8

— Фе-ед-о-ор! — наконец услышал он голос жены. — Где ты? — Она махала рукой перед его глазами, взгляд которых остановился в прошлом. — Ты где? Ох, слава Богу. Лиза, он снова к нам вернулся! — Мария смеялась. — Далеко ли уплыл? Уже в самой Америке, верно? — допытывалась Мария.

Федор очнулся и посмотрел на сестер, которые сидели за одним столом с ним.

— Верьте или не верьте, ваше дело. Но я путешествовал в прошлое.

— Куда же? — спросила Лиза. Федор вздрогнул, снова не в силах согласиться с тем, что если не видеть, то можно подумать, это говорит его жена. Тот же голос, низкий и незабываемый. Те же интонации. Спокойные, но требовательные.

— В собор Парижской Богоматери.

— Вот как? Что же ты там увидел на сей раз? — Это спрашивала Мария, вне всякого сомнения, потому что он видел, как двигаются ее алые полные губы.

— Все то же самое, — сказал он.

— Не вредно снова съездить в Париж. Увидеть иную картину. — Сестры сказали это хором. Они часто так говорили, он просто забыл об этом за то время, пока Лиза была замужем за Жискаром.

— Не думаю, что увижу что-то более потрясающее, чем двух хитрых девиц, которые влезли на скамеечку, чтобы оказаться выше всей толпы.

— Это была табуретка для ванны, — заметила Лиза. — У нас в парижском доме была ванна на высоких лапах.

— Как будто на звериных, — поддержала ее Мария. — Чтобы в нее залезть — без скамеечки никак.

— А придумала наша тетя, она очень практичная. Она сказала: зачем идти туда, если из-за людских голов все равно ничего не увидишь? — объяснила Лиза.

— Наш батюшка хохотал до слез, когда узнал о такой проделке. Но потом, успокоившись, похвалил. Он всегда хвалит всех за находчивость. Он сказал: а кто запрещает брать с собой скамейки на коронацию императора? Я не видел таких указов. А если не видел — значит, можно.

Мария добавила:

— Когда ты сделал мне предложение, батюшка подумал и сказал… Помнишь, да, Лиза? — Мария повернулась к сестре.

— Конечно, помню.

— Да, он сказал, что отныне издал бы указ о том, что юные девушки обязаны брать с собой скамеечки на коронацию императоров. Чтобы их могли заметить будущие женихи.

Федор засмеялся:

— Мудрейший человек ваш батюшка!

— Он всегда был таким, — сказала Мария.

— Он и сейчас такой, — согласилась Лиза.

— По-прежнему весь в книгах? — поинтересовался Федор.

— А в чем же ему быть? Ты вот из купцов, да? Поэтому что с тобой ни делай, сколько языков ни выучи, а все твои старания будут направлены на торговлю. Верно? — спросила Лиза, в упор глядя на Федора.

Ему показалось, она стала больше отличаться от Марии. В лице появилась дерзость. Что ж, жизнь кладет отпечаток и на одинаковые лица. Вон взять цветы мака, который словно лес-подрост стоит стеной у их забора, и сравнить с тем, что выбился за его пределы. Тот уже с иными бутонами, другого оттенка. Но ничего, решил Федор, здешний воздух снова уравняет лица сестер. А также мысли и настроения.

Он вдруг почувствовал некоторую печаль, подумав о том, что они могли бы родиться разными. Тогда он лишился бы чего-то особенного. Какой-то игры, что ли. Может, потому, что всякий раз, когда он безошибочно узнавал Марию, его сердце переполнялось гордостью — как чутка его любовь.

— Верно, — сказал, Федор, поднося ко рту пышный пирог с черемуховым маслом. — Как верно и то, что ты никогда не ела таких пирогов, Лиза. Даже в Париже.

— С черемуховым маслом? — в раздумье повторила Лиза. — Такое бывает?

— Только в нашем купеческом городе Лальске.

Лиза покрутила перед глазами пирог, который протянул ей на серебряной тарелочке Федор, стараясь получше рассмотреть его и уловить запах.

— Расскажи, Федор, как его делают, — подталкивала Мария.

— Ты на самом деле знаешь как? — Лиза вскинула тонкие брови. — А не только ваша повариха Глафира?

— Знаю, — ответил Федор и подмигнул жене.

— Тогда рассказывай.

— Нужны размолотые в муку черемуховые ягоды. А еще тыква, сливочное масло и сметана, — перечислял Федор, отложив свой пирог на край серебряной тарелки… — Срезаешь верхнюю часть тыквы, очищаешь изнутри от семечек и волокон, накрываешь, будто крышкой, срезанной верхушкой и ставишь париться в русскую печь.

Лиза кивала, откусывая от пирога небольшие кусочки.

— Дальше, — требовала она.

— Можно подумать, ты станешь делать такое масло и печь пироги, — засмеялась Мария.

— Может быть, я собираюсь произвести фурор в Европе своими пирогами. Ты не подумала об этом?

— Ты снова собираешься в Европу? — спросила Мария и настороженно посмотрела на сестру.

— Возможно. — Лиза пожала плечами. — Кто знает… Но не в ближайший год, — поспешила она добавить. — Это так же точно, как точно то, что я хочу узнать остальные подробности приготовления черемухового масла, Федор.

— Вынимаешь из духовки тыкву, — охотно продолжил он, — отделяешь от кожуры, соединяешь ее с черемуховой мукой, сливочным маслом, сметаной и ложкой меда. Все хорошо перемешиваешь и ставишь на холод. А когда печешь пироги, добавляешь в муку. Вот такие пироги, — закончил он.

— Замечательные пироги, — похвалила Лиза.

— Давай бери, — угощал ее Федор. — А то ничего тебе не оставлю.

— Не оставишь? — с сомнением повторила Лиза, ее губы уже приготовились сложиться в насмешливую улыбку от пришедшей в голову мысли, которая сейчас явилась совершенно некстати. Потом она быстро спохватилась: нет, ту мысль, которая постоянно вертится в голове, надо затолкать подальше, поглубже. Сейчас он говорит только о черемуховых пирогах.

— Он пугает тебя, Лиза, — поспешила на помощь сестра, которая уловила интонацию Лизы и поняла, о чем та подумала. Потому что и она сама неотрывно думала о том же.

Мария порозовела. Федор заметил и принялся ее успокаивать:

— Да, конечно, оставлю я ей всего, чего она хочет.

Мария порозовела еще сильнее.

— Не веришь? Ты думаешь, я такой жадный? — не отступал Федор.

Мария вскочила со стула.

— Пойду скажу Глафире, чтобы достала орехов из ларя в кладовой.

— Вот правильно. Угостим Лизу нашими орешками. Неси!

Лиза готова была расхохотаться. Ей показалось, она снова сидит в Париже, в театре, смотрит на сцену, где между героями идет диалог с подтекстом, который понятен не всем. Она поспешила перевести разговор.

— Глафира все еще у вас служит? — спросила Лиза, тоже потянувшись за пирогом, как и Федор.

— А что ей сделается? Она год от года становится лучше. Мария дает ей указания, а ты сама знаешь, какие вы, Добросельские.

— А какие мы, Добросельские? — кокетливо спросила Лиза, слегка наклонив набок головку, увенчанную короной из кос.

— Вы-то? Малоежки да вкусноежки, — засмеялся он.

— Верно, — величественно кивнула Лиза. — М-м-м. Пожалуй, ты мог бы оставить меня ни с чем, но я все равно получу свое. Ты нас, Добросельских, знаешь!.. — Лиза снова ступила на скользкий путь. Она засмеялась и дерзко посмотрела на Федора.

Мария вошла, смеясь в точности как сестра. Но она смеялась о чем-то своем. Услышав слова Федора, замерла на пороге. А он говорил:

— Да бери же, бери! Я готов отдать тебе все, Лиза. Я тебя так же люблю, как Марию.

Внезапно обе сестры побледнели, слов не нашла ни та ни другая, но Федор не обратил на это внимания.

В комнату следом за Марией влетела Гуань-цзы. Кошка улеглась на китайский пуфик, который Степан Финогенов привез вместе с ней. Правда, тогда Гуань была совсем молоденькой, по сути, котенком. Ему подарил ее китаец, который пришел в восторг от выбора шапки с золотым шариком. Он сказал, что если у Степана такой размах, то ему полагается своя гетера. Но поскольку женщину он не может ему подарить, то дарит кошку.

Гетеры есть для всех, рассказывал он Степану, а тот своим сыновьям. Гетеры есть домашние, правительственные, которые, в свою очередь, делятся на дворцовых гетер и гетер для чиновников, а также есть гарнизонные и лагерные. Поскольку у «Степ На», как называл китаец Степана, есть теперь шапка чиновника девятого разряда, то ему полагается гетера для чиновников. Гуань-цзы — так называются гетеры этого разряда. Он поднес ему сиамского котенка. Не мог же Степан отказаться от такого дара? За обратный путь из Китая в Россию котенок превратился в своенравную грациозную кошечку Гуань-цзы. Все это знал Федор, он не знал только одного, что отец его называл Севастьяну гетерой — Гуань-цзы…

Но сейчас он обратил внимание на другое:

— Вы посмотрите на Гуань! Она не сводит глаз с Лизы. Давно не видела. Забыла. Отвыкла. Так что она, как ни рядитесь, дорогие мои сестры Добросельские, всегда поможет мне различить вас, если я вдруг запутаюсь, переевши пирогов.

Федор засмеялся, а сестры дружно повернулись к кошке. Гладкая, с коричнево-бежевой шкуркой, она напряглась так, что видно было, как от дыхания трепещет ее тело. Она пожирала глазами Лизу, как будто видела в ней то, чего не видел никто.

Мария почувствовала, как у нее похолодели руки.

— Но сегодня утром она была с нами обеими ласкова, — говорила она, но думала о другом: Гуань-цзы на самом деле может их выдать.

— Кис-кис-кис, — тихонько позвала ее Лиза. — Гуань-Гуань-Гуань.

Кошка не двигалась.

— Цзы! — приказным тоном произнесла Лиза, и едва умолк последний протяжный звук «ы-ы», как та уже летела в воздухе. И вовсе не для того, чтобы выскочить за дверь, а чтобы опуститься на колени Марии.

Все ахнули.

— Вот это поле-ет, — протянула Лиза. — Ей могли бы позавидовать парижские танцовщицы.

— Моя милая, моя Гуань, моя Гуань-цзы, — приговаривала Мария и гладила рукой по короткой шерсти. Она чувствовала, как успокаивается животное. — Лиза хорошая. Она такая же, как я… Ты полюбишь ее снова. Ты забыла ее, да?

— Ох! — Лиза всплеснула руками. — У меня есть подарок для Гуань. Очень милая ленточка на шею.

— Давай неси. Подлижись к Гуань.

Лиза сбегала к себе в комнату и принесла желтую бархатную ленту. Мария держала кошку, а сестра завязывала ленту на шее. Кошка не сопротивлялась, только шевелила кончиком носа, как будто принюхивалась к незнакомому запаху. Но этот запах смешивался с привычным запахом Марии, и она понемногу успокоилась.

— Какая ты теперь красивая, Гуань, — покачал головой Федор. — Как женщины умеют украшать себя! Диву даешься! Стоит повязать всего-то кусочек ткани…

— Ткани? — возмутились сестры. — Ты, удачливый купец, должен понимать разницу между тканью и вещью из нее.

— Сдаюсь. В тканях понимал мой батюшка. Я — только в мехах.

— Тогда ты должен восхищаться мехом Гуань, — засмеялась Лиза.

— У нее не мех. У нее кожа с волосами.

— Ты намекаешь, что так же, как у нас, да? — Мария поджала губы.

— Нет, у американских индейцев это называется скальп.

— Ты хорошо подготовился к путешествию в Америку, — заметила Лиза.

— Ох, Федор, только не плыви к тому берегу, где живут индейцы, ладно?

— А зачем ему плыть к ним? — изумилась Лиза. — У них своих мехов полно.

— А может, он захочет им отвезти соленых рыжиков, — засмеялась Мария, снова поглаживая кошку.

— Рыжиков? Ты везешь в Соединенные Штаты Америки соленые рыжики?

— Они тебе разонравились? — деланно изумился Федор. — Лучшее средство от тошноты наутро, — заметил он. — После застолья.

— И вообще от тошноты, — не думая, добавила Мария и сразу поймала на себе хитрый взгляд Лизы.

— Я запомню, — пообещала она.

Мария порозовела.

— Не волнуйтесь, мои красавицы, я плыву к восточному побережью. В порт Брайтон. А индейцы живут на западном. К ним как-нибудь после. Могу и вас с собой прихватить.

Гуань зашевелилась, потом, словно пробуя лапой воздух, помахала собранными в кулачок когтями.

— Что это она делает? — спросила Лиза.

— А вот сейчас увидишь, — пообещала Мария.

В одно движение Гуань оттолкнулась задними лапами от коленей Марии и опустилась на Лизины.

— Она признала тебя! — захлопала в ладоши Мария.

— Теперь, Федор, она не сможет тебе сказать кто из нас Мария, а кто — Лиза.

— Господи, да неужели и у них, у животных, важны подарки?

— Я думаю, у всех живых существ, Федор.

— Значит, могу не сомневаться, Лизавета, что шуба, как у Марии, тебе придется по душе.

Лиза вытаращила глаза.

— Фе-едор! Да это же царский подарок; дарят при восхождении на престол, не меньше.

— Такие подарки дарят любимым женщинам, поверь мне и не отказывайся. Ни от чего не отказывайся, от сердца тебе дарю, прошу тебя…

Лиза взглянула на Марию и потом, словно зная решение сестры, кивнула:

— Хорошо, Федор. Я не отказываюсь ни от каких подарков. Но они и отдарков требуют, верно?

— Не откажусь. Кто откажется получить поцелуй сестры-близняшки любимой женушки! — Федор подошел и поцеловал Лизу в щеку.

Лиза вспыхнула, как ни старалась сдержаться.

— Не красней, милая, — засмеялся Федор. — Поцелуй все равно что отцовский.

— Да, похож, — согласилась она. — Только очень неожиданно. — Она положила руку на голову Гуань-цзы.

— А что же, батюшка предупреждает? Ну-ка, сейчас я вас примусь целовать? — Смешливое настроение находило на Федора в последнее время все реже, Мария с восторгом наблюдала за ним. Он стал еще краше, хмурая складка пропала между светлых бровей, глаза сияли, словно небо при ярком солнце.

Ах, как хотелось ей, чтобы всегда у него было такое настроение — беззаботное и радостное.

Будет, сказала она себе. Совсем скоро.

— Ну, милые сестры, с вами хорошо, с делами скучно, но денежно, как говорил мой батюшка. И как вы мне сказали — уж не помню, кто из вас, ты, Мария, или ты, Лизавета, — прикинулся он забывчивым, — коли я купец, то и дела свои купеческие должен делать, хоть меня на божницу посади. — Он перекрестился. — Вы же, профессорские дочки, занимайтесь своими делами. — Он поднялся, одернул рубаху из шелка и помахал им рукой.

— Ты сегодня допоздна? — спросила Мария.

— Не позднее вечера, — засмеялся он.

Сестры остались сидеть за столом, слушая стук каблуков по лестнице. Потом до слуха их донеслось ржание любимого жеребца Федора. А следом — топот копыт и тишина. Казалось, самый громкий звук, который раздавался в комнате, это дыхание Гуань-цзы.

— Я бы выпила кофе, — сказала Лиза.

— Правда? — рассеянно спросила Мария, которая думала совершенно о другом.

— Да. Я пристрастилась к нему с Жискаром. Научилась варить так, как не сварит никто. Ты будешь?

— Я буду делать все, что ты.

— И я буду делать все, что ты, — ответила Лиза. — Не волнуйся. Мы хотим это сделать. Мы должны это сделать. Иначе это будем не мы.

— Мы сделаем, — кивнула Мария. Она подняла глаза на сестру. В них стояли слезы. — Расскажи, как наш батюшка? Он тоже тоскует о внуках?

Лиза расхохоталась так громко, что Гуань соскочила с ее колен.

— Видно, что ты давно не видела нашего батюшку. Он весь в своей, то есть в русской, истории. Там живут все его дети и все внуки. Ты думаешь, он дал бы нам такую волю после смерти матушки? Разве оставил бы нас на руках своей бесшабашной, ни на кого не похожей сестрицы? Да если бы не его дело, мы бы с тобой наверняка прошли через Смольный.

— А может, это было бы хорошо? — спросила Мария.

— Воспитательное общество для благородных девиц. Привилегированное учебное заведение для дочерей дворян и знати, — противным голосом произнесла Лиза. — Какая ерунда! Мы были бы совсем другими.

— Но там теперь учатся и девочки из мещан. Я читала в газете, что Смольный вошел в ведомство императрицы Марии Федоровны.

— Скажу тебе одно: если бы мы с тобой учились в Смольном, ты никогда бы не вышла замуж за купца, даже за такого богатого, как Федор.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что голова была бы устроена по-другому, вот почему. Да и папа не разрешил бы, если бы запер нас там. Понимаешь, почему мы с тобой такие, какие есть?

— А какие мы есть?

— Свободные, своенравные, вот какие. Как Гуань-цзы.

Мария фыркнула:

— Сравнила, тоже мне. Но скажи — почему?

— Потому что нам учителя преподавали науки. А мы уже сами прикладывали их к нашей жизни.

Мария прикусила нижнюю губу, подумала, потом улыбнулась:

— Пожалуй, ты права. Если уж мы с тобой друг на друга так сильно влияем, то учиться в большой толпе народа — это значит, как камень, шлифоваться всеми и под всех.

— Вот именно! Разве я бы смогла, выучившись в Смольном дамскому поведению, явиться на дуэль?..

— Ох, Лиза! Когда я об этом узнала, я чуть не помчалась к тебе. Меня только Федор удержал. Расскажи, как все было! — Глаза Марии блестели азартом.

Лиза покачала головой:

— Не сейчас. Но расскажу непременно. Со всеми подробностями, которые никто, кроме меня, не знает. А сейчас я пойду на кухню и займу место Глафиры.

— Умоляю тебя, только не навсегда! — Мария сделала несчастное лицо.

— А… что такое? — не могла сообразить Лиза.

— Мы тогда все умрем голодной смертью. Как те, кто отправился в экспедицию на Северный полюс!

Лиза засмеялась:

— Тоже читала в «Вестнике Европы»? Ладно, так и быть. Я только сварю кофе и верну твою Глафиру на место. Кстати, а если мы закажем ей на обед окрошку? Я по ней так соскучилась.

— Согласна. Квас у Глафиры отменный. Она варит его с хреном.

— То, что надо! — Лиза засмеялась. — Он от хрена ядреный. Азарту придает.

 

9

— Ну и как вам эта ласточка? — Федор кивнул в сторону моря и посмотрел на жену, потом на ее сестру.

Они втроем стояли на берегу Северной Двины и смотрели на бригантину, которая казалась воплощением всего самого прекрасного на свете. Это легкое двухмачтовое судно с прямым парусом на грот-мачте и косым на бизань-мачте — самой задней мачте судна — завораживало взгляд своей обманчивой эфемерностью.

— Верно, она похожа на ласточку, — согласилась Мария. — Но хватит ли ей сил доплыть до столь дальних берегов? — В голосе Марии звучало беспокойство.

— А ты спроси ласточку, как она долетает до края света? И причем каждый год.

Мария кивнула:

— Правда.

— Твоя бригантина, я думаю, такая же быстрая, как ласточка, — добавила Лиза. — Я вижу. Я насмотрелась во Франции на самые разные суда. Хороша! — похвалила она искренне. — Очень надежна, — тоном опытного морехода заключила она, повернувшись к сестре.

Федор рассмеялся.

— А ты мог бы взять нас с собой? — внезапно спросила Мария, обратив лицо к мужу. Ей вдруг стало страшно от того, что они задумали с Лизой. Если бы Федор взял их с собой, то все бы само собой отменилось.

— С собой? — изумился Федор. — Нет! — ответил он без всяких колебаний.

— Ну, конечно, Мария, он боится, что мы увидим, как его мучит морская болезнь, — фыркнула Лиза.

— Откуда ты знаешь? — изумился Федор, быстро взглянув на Лизу.

— Знаю. Потому что она мучит всех людей. Только некоторые сознаются, а некоторые перекладывают эту немочь на других.

— А почему ты считаешь, что я таков?

— Я могла бы морочить тебе голову и говорить, что у меня ведьмин дар. Но я не стану. — Она сделала паузу, взглянула на лицо сестры, которая уже приготовилась смеяться, потом на Федора. — Все очень просто. Ты ведь сам признался, когда я сказала про морскую болезнь. Своим вопросом.

— Ты умна, Лизавета.

— Мог бы сказать про пиратов, которые шалят…

— Откуда ты знаешь?

— Опять же я могла бы сказать, что сама додумалась. Но не буду. Я читала про это в «Вестнике Европы». — Она довольно засмеялась.

— Что ты там еще такое интересное вычитала?

— Нечто совершенно удивительное. Трудно поверить. — Она покрутила головой. — Пишут, будто бы в Америке англичане хотят устроить дорогу, по которой станут ездить с помощью силы пара.

— Какой вздор печатают! — покачал головой Федор.

— Ты узнай, Федор. Может, и правда что-то такое есть, — сказала Мария, всматриваясь в бригантину, которая увезет ее мужа очень далеко, в те края, где все не так, как у них.

В душе ее не было покоя, но не было и того волнения, которое она испытывала перед тем, как им решиться с сестрой на то, на что они уже мысленно решились. Она мало спала в последние ночи, и не только потому, что ночи эти были слишком коротки для их любви с мужем. После того как он засыпал у нее на плече, она, поглаживая его волосы, думала, что будет ему за радость, когда она скажет перед самым отплытием, что она понесла…

Сейчас, глядя на величественное судно, она больше не сомневалась — у Федора будет сын. Но никто никогда не узнает, как им достанется этот сын.

А Федор краешком глаза, устремленного на бригантину, наблюдал за женой. Он видел, каким серьезным вдруг стало ее лицо, но объяснил это просто: величие бригантины может привести в трепет любого.

А сама Мария его ввергает в душевный и телесный трепет. С самого первого мига. Так как же он проведет без нее столько месяцев? Как будет он спать, не зарываясь лицом в ее длинные медовые волосы? Не обнимая сметанно-белое тело? Не чувствуя над собой полета ее рук? Как он заснет, не положив голову на ее плечо?

Он едва не застонал от охватившей его тоски. Нечем ему было успокоить себя, кроме одного — той цели, ради которой он избрал столь долгий путь и столь далекий край. Едет он туда ради того, чтобы еще долго-долго беззаботно и сытно жила Мария вместе с ним, даже если не случится того, о чем они мечтают днями и к чему стремятся всеми ночами…

Внезапно Федор понял суть отцовской жестокой мудрости. Не сделай он свою волю такой, не ограничь его во времени, вряд ли собрался бы он на такой подвиг, на какой собрался… Если бы Павел не дышал ему в спину, не оторвался бы он от жены на столь долгий срок. А теперь, подгоняемый алчным дыханием младшего брата, подпираемый тридцатью годами возраста и пятью годами брака, он совершит то, о чем станут говорить. Кто знает, может, даже напишут в «Вестнике Европы».

Так спасибо, батюшка, за мудрость. Ее поймешь только со временем. Когда перестанешь воспринимать ее только с одной стороны, видеть в ней лишь простую жестокость к себе.

— А может, и не вздор, — внезапно проговорил Федор.

— Это о чем ты? — с любопытством поинтересовалась Мария.

— Да о дороге, про которую рассказала Лиза. Чужую мудрость не сразу поймешь. А когда поймешь и в нее поверишь, куда как интереснее жить на свете! — Он улыбнулся, Мария тоже поспешила улыбнуться, чувствуя, что свершился какой-то перелом в мыслях мужа. И этот перелом к лучшему.

Ветер своей свежестью омыл ее разгоряченное лицо. Внезапно она бросилась к Лизе, обняла ее крепко и сказала, оборачиваясь к Федору:

— Посмотри-ка на нас. Если бы мы не разделились в утробе матушки, то одна Добросельская была бы вот такая…

Федор склонил голову набок.

— О двух головах? — Его глаза блеснули озорством.

— Фу, ты бы тогда не подошел к нам возле собора.

— Неправда твоя. Я бы все равно прорвался. Хотя на вас смотрело бы еще больше народу, чем на самого императора.

Сестры засмеялись.

— Шутишь, — заметила Лиза. — Смеешься.

— Я рад, что вас две. Я знаю, что у меня есть в этом своя корысть.

— Какая? — Мария похолодела.

— Я могу спокойно плыть и не волноваться о любимой жене. Потому что она в моем доме со своей половинкой.

У Марии отлегло от сердца. Господи, а она-то чего ждала?

— Мы будем молиться за тебя, Федор, в лальских церквах, — сказала Лиза.

— Мой дед для того их и строил. Я тоже построю, когда вернусь.

Мария и Лиза выпустили друг друга из объятий. Они смотрели теперь на судно, которое скоро уйдет в море.

— Красивая, — снова пробормотала Мария.

— Есть в кого, — усмехнулся Федор. — Моя ласточка. Ласточка-домушница, — засмеялся он и погладил жену по плечу.

— Это английская бригантина, верно? — спросила Лиза.

— Откуда ты знаешь?

— Вижу по мачтам.

— Верно и это. Хороша, а груза может понести… — Он покачал головой. Глаза Федора сощурились. — Верите, нет? Семьдесят мест груза входит.

— Ты… назвал ее как-нибудь? — спросила Мария, поднимая глаза на мужа. Ее щеки разгорелись от ветра.

— Нет пока. Хотел спросить вас. Я знаю, женщины такое придумают, что никакому мужскому уму не под силу.

— Да ты ведь уже назвал ее, — указала Лиза.

— Нет. Когда это?

— Ты сам сказал — «Ласточка», — настаивала Лиза.

Федор повернулся к Марии, словно чего-то от нее ждал.

— «Моя ласточка», ты сказал, — уточнила она. — Вот так и назови.

— «Моя ласточка», — повторил Федор. — А что, звучит недурственно. Красивое имя, — задумчиво проговорил он, поражаясь, как точно названо судно. Он хорошо помнил тех ласточек, за которыми они наблюдали с Марией, лежа на свежескошенной траве. — Мне нравится. Велю написать мастеру на боку бригантины.

Мария наклонилась и поцеловала мужа в правую щеку, а Лиза — в левую.

Федор обнял обеих.

— Ну, что я говорил? Никто лучше женщин не придумает такого, чего в голову никакому мужчине не придет.

— Но ведь ты сам сказал! — смеялись они.

— Сказать — одно, а убедить мужчину, что он сам того хочет, может только женщина.

— Как верно ты говоришь, — сказали Мария и Лиза вместе. А Федор еще крепче обнял обеих. Ах, как бы он хотел перед отплытием вот так же обнимать двоих. Только вместо Лизы…

— А ветерок-то свеж. Не гляди, что лето, — заметил он дрожь в теле жены.

— Да нет, ничего. Просто я волнуюсь…

— О чем? Сколько раз на своем веку я ходил с товаром в Англию, ходил в Голландию, бывал в богатом Гамбурге. А если бы я не был в Париже, разве нашел тебя? Видишь, я везучий.

— Я знаю… — Голос ее был едва слышен. — Но сейчас время другое… Пираты… Где-то идет война…

— Время всегда одно, — бросил Федор. — Войны идут всегда. И всегда будут идти.

— Почему?

— Закон природы. Возьми тех же пчел, они ближе к осени тоже истребляют друг друга.

— Это правда? — спросила Лиза с недоумением.

— Конечно, — подтвердил Федор. — Пока люди ходят по земле, так и будет. — Он усмехнулся, но вовремя удержался и не добавил, что войны идут даже в одной семье. Как у них с Павлом. — Время — это год, месяц, неделя, день, ночь, час… Они такие же, как всегда. Так что не о чем волноваться.

Мария покачала головой, не соглашаясь:

— Но ведь в Европе война еще не угасла.

— Ты читала «Вестник»? — спросил он жену. Потом повернулся к Лизе: — Ты привезла?

— Нет, мы у тебя в шкафу нашли. Тебе же его присылают с почтой.

— Ну да, совсем забыл. — Он засмеялся. — Даже открыть некогда. Не до того. Я первый из купцов Финогеновых плыву к американским берегам. Есть от чего в голове помутиться.

— Далеко-то как все же, — вздохнула Мария.

— Сама говоришь — война в Европе еще не угасла. Я хочу ее обогнуть. — Он подмигнул жене, глаза его стали голубеть от того света, который шел изнутри. Как нравилось ей смотреть в такие глаза цвета летнего неба.

Мария открыла рот, ее губы стали полными, как будто приготовились к крепкому поцелую. Но при Лизе он не станет ее целовать в губы.

Берег был бы совсем пустынный, если бы на причале не суетились грузчики, которые подносили кули с товаром, чтобы загрузить в трюм бригантины. Федор неожиданно наклонился, его горячие губы накрыли полные губы Марии. Их зубы стукнулись друг о друга, и в тот самый миг послышался громкий глухой звук. Федор быстро поднял голову и крикнул:

— Эй, полегче, мужики! С бочкой-то побережней!

— А что в ней? — спросила Мария. Дубовая бочка средних размеров явно выделялась из остального груза, которым была заполнена бригантина. — Порох?

— Да нет, — засмеялся муж. Помолчал, потом глаза его озорно блеснули: — А ты отгадай!

Мария испытала внезапный прилив азарта. Она на минуту почувствовала себя снова озорной и своенравной девушкой, которую полюбил Федор.

— Ну… — Мария надула губы и поправила шаль, как будто она мешала ей сосредоточиться. Кружевная шаль была хороша, а Мария в ней еще лучше.

Федор не сводил глаз с жены, чувствуя, как и всякий раз, когда смотрел на нее, неодолимое влечение к ней. Ему вспомнились слова отца: «Опоили тебя, не иначе опоили! — Он качал головой, когда сын его занемог от любви к Марии Добросельской. — Не нашего она поля ягодка. Узка костью да широка умом». Он помнит, что даже не пытался бороться с собой, справиться, хотя его отец сильно старался. Как же жаждал он, чтобы старший сын женился на дочери купца Попова, на Елене. Но, кроме Марии Добросельской, никто больше не был ему нужен.

Никто не опоил его, видно, просто небу виднее, на кого указать. Смущали, правда, другие слова отца, и когда тот понял, что смущают, только их и твердил:

— Видишь, две девки вместо одной родились. Это не к добру. Была бы одна большая да белая, а то две да обе худые. Как ты их отличишь-то?

— Кровь моя отличит, — смеялся Федор, отмахиваясь нарочито беспечно от отцовских слов.

Но иногда ему казалось, что кровь не сможет указать ему точно, где Мария, а где Елизавета. Вот и сейчас, когда Лиза отошла от них — и этим-то моментом он воспользовался для жаркого поцелуя, — он посмотрел на нее издали и не мог поверить своим глазам. Его жена шла там, не Лиза…

Однажды, после долгих и мучительных вопросов к самому себе, он решил, что ему следует положиться на Марию. Ее любовь не допустит путаницы. Мария любит его и никогда не позволит ошибиться.

Странное дело, но то, что у его жены есть сестра-близнец, придавало ему азарта в жизни. Он не такой, как все. У него жена особенная, и не только потому, что происходит из рода опальной в свое время знаменитости. Опальных тут — весь Лальск, всяк по-своему, те же новгородцы бежали сюда. А потому, что Господь удвоил ее, потому что хороша получилась. Выходит, судьбой отмечен Федор Финогенов, а значит, ему можно то, о чем другие не помышляют.

С такой верой он и делал свои дела.

— Соленые огурцы, — пробился голос жены через плотную пелену мыслей. Федор вздрогнул, с некоторым недоумением глядя на Марию. — Ты спрашивал, что в бочке, которую мужики вкатили на палубу.

— В бочке? — Он перевел взгляд на бригантину.

— Ну да. В той пузатой дубовой бочке.

— Ах вон ты про что! — Он засмеялся. — Нет. Не угадала.

— Так что же в ней лежит?

— Рыжики. Соленые. Вот что, — раздался голос Лизы, которая направлялась к ним.

— Ох! — только и хватило у Марии сил на одно короткое слово. — Ты придумаешь. Неужели в Америке нет рыжиков?

— А если и есть, то наши все равно вкуснее, — заявил Федор. — Пускай нашими похрустят.

Мария улыбалась:

— Правда? На самом деле?

— Он не шутит, Мария, я вижу, — вступилась за Федора Лиза. — Кто говорил, что они хороши? От тошноты? А Федор боится морской болезни. Все сходится, Мария. Верно, Федор?

— Еще как верно.

— Не страшно тебе, Федор? — тихо спросила Лиза.

— Не страшно только дуракам. А все умные, преодолевают страх.

— У России совсем недавно появился свой представитель в Америке, — сказала Лиза. — Знаешь?

— Знаю, — сказал Федор.

— Слава Богу, — обрадовалась Мария.

— Но наши люди побывали там, когда его еще не было, — сказал он и пожал плечами. — Правительство пошло купцам навстречу: двадцать шестого сентября тысяча восемьсот пятого года вышел особый указ. Министр коммерции, граф Румянцев, позволил слободскому купцу Ксенофонту Анфилатову отправить в Америку свои корабли. Без взимания таможенных сборов. Даже пособие выдали ему в двести тысяч рублей. Ксенофонт отправил туда два корабля.

— Два-а? — Глаза Марии расширились, в них зажегся азартный огонек, который нравился Федору больше всего.

— Ага. «Иоганнес Баптист» — он вышел отсюда, из Архангельска, а другой — «Эрц-Энгель Михаэль» — из Санкт-Петербурга.

— Куда же они пошли?

— Первый — в Нью-Йорк, а второй — в город Бостон. Так что мы идем проторенным путем. Оттуда негоцианты тоже двинулись к нам, в Россию.

— Выгодное это дело, верно? — сказала Лиза.

— Еще какое выгодное. Ксенофонт с двух кораблей получил прибыли знаете сколько? — Он перевел взгляд с одной сестры на другую.

— Сколько? — спросила Лиза.

— Один миллион сто сорок восемь тысяч девятьсот тринадцать рублей семьдесят пять копеек. Вот сколько!

— Ты хочешь стать миллионщиком? — Мария почувствовала, как ее щеки заалели. — Вот уж…

— Не думала, да? Когда за купца шла замуж? — Он с любовью смотрел на Марию.

— Я шла замуж за Федора Финогенова. А кто он — купец или писарь, — мне все равно.

Он крепко стиснул ее плечи и ничего не сказал.

Архангельск прятался в тумане летнего вечера. Небо располосовали красноватые облака, солнце садилось в тучу, обещая завтрашний дождь.

— Хорошо бы ливанул. — Федор кивнул на небо.

— Ласточки летают низко, — заметила Мария.

— Все к дождю, — добавила Лиза. — К урожаю, да?

Остро запахло цветами, покрывшими землю.

— Иван-чай зацвел. Это хорошо, — сказал Федор.

— А ты не забыл погрузить с собой калиновки? — спохватилась Мария.

— Мысль хороша. Настойка калиновая еще и не такие порты откроет, как Бостон. Может, в Нью-Йорк завернем.

Внезапно Федор остановился на полушаге и обнял жену за плечи.

— Хочется поскорей уйти в море и поскорей вернуться.

— Что ж, Федор, отправляйся. Ты вернешься как раз вовремя, — сказала Мария. Она знала, о чем говорила, а он нет.

Это случилось поздним вечером того самого дня.

— С Богом, — прошептала Мария и перекрестила сестру.

В комнате было темно, но она увидела, как блестят Лизины глаза. Она видела ее фигуру в струящейся белой ночной рубашке. Ее рубашке, в которой она была вчера с Федором.

Рубашка сохранила ее запах.

Сердце зашлось от внезапно нахлынувшей, тянущей душу тоски.

«Но почему?!» — хотелось ей закричать.

Почему не бывает на земле счастья цельного, почему всегда есть что-то такое, от чего должно болью заходиться сердце, вот так переворачиваться, как сейчас? Словно оно падает набок и колет… колет острым концом в грудь?

— Я пошла, Мария, — прошептала Лиза.

Мария не ответила, не обернулась. Сестра растаяла в темноте.

Мария упала на Лизину постель, слезы хлынули из глаз, как дождевая вода хлещет по желобу из-под крыши. Только вода течет в бочку, а слезы — на персидский шелк подушки.

Она плакала не от боли. Она давно загнала ее внутрь, заставила себя поверить, что не может быть полного счастья у них с Федором, если не заставит она себя пройти через это.

Сто раз Мария объясняла себе, как ей повезло с Лизой. Лиза не просто согласилась с тем, до чего она, Мария, додумалась, но боялась сказать, а сама до всего дошла. Причем, давно, когда еще сама Мария не позволяла укрепиться в голове такой крамольной мысли, развиться в то, во что она развилась.

«Так что же ты плачешь сейчас, Мария?» — спрашивала она.

Она плакала от видений, которые теснились в голове. Ее тело горело оттого, что не к нему сейчас прикасается Федор. При всей их одинаковости, при всем их сходстве до самой крошечной родинке на мочке уха — они две, разные, а не одна.

Но что делать, как поступить, если Господь дал только одной из них полноценное место, где можно выносить дитя?

Может быть, лучше бы никогда ей не полюбить Федора. Не встречать его вовсе?

От этой мысли слезы мигом высохли, и Мария подскочила на постели.

Нет! Сердце вернулось на место и теперь уже не кололо, а горело огнем.

— Нет! — прошептала Мария. — Нет.

То был перст Господний. Это он указал ему на нее среди тысячной толпы возле собора Парижской Богоматери.

— Бого-матери, — проговорила она, впервые сознательно разделив это слово надвое. Мария села, привалившись спиной к подушкам. На ней была точно такая ночная рубашка, как и та, в которой к Федору пошла Лиза… Божья матерь, стало быть, свела их с Федором. Сама Божья матерь. Так может ли она сомневаться в том, что их любовь истинна? Не это ли намек на то, что ими задуманное — не порочно?

А если любовь их истинна, то разве во имя этой любви она не может пойти на то, от чего у нее стынет кровь в жилах?

«А от чего она стынет?» — спросила себя, Мария.

От ревности. От чего же еще?

В это самое время Лиза лежала в супружеской постели в другой половине дома и тихо молилась. Она молилась о том, чтобы все получилось…

За окном поднялся ветер. Она слышала скрип высокой черемухи под окном. Ветка, отяжелевшая от темнеющих прыщиков-плодов, билась в окно. Лиза вздрагивала от скрипа, ожидая, что сейчас дверь откроется и проем заполнит собой Федор.

Она смотрела на дверь, не отрываясь, и мелко дрожала. Ну же, ну, говорила она себе. Она сейчас не Лиза, не Мария. Она сейчас та самая Мария-Елизавета, которая могла родиться в одном теле. Если бы оно не разделилось надвое в утробе матери. И тогда… тогда все было бы внутри так, как надо. Место для дитя было бы одно… Ведь сейчас ее дело какое — исполнить роль сосуда. Принять семя Федора, чтобы оно поместилось там, где взойдет и созреет. Она не себя ему принесла в постель, не свою любовь — любовь ему приносит Мария. Не для того она лежит сейчас в ожидании, чтобы возбудить в нем страсть. Она только для…

Порыв ветра — и словно от этого порыва распахнулась дверь. Весь проем заполнил собой Федор. Он стоял, наклонив голову под низкой притолокой, в белых кальсонах, завязки болтались на щиколотках. Грудь его с темными в ночи волосами была нагой.

За окном потемнело, когда он шел по широким половицам к постели. Лиза слышала, как шлепают босые ноги.

Она глубоко вздохнула и отбросила одеяло.

— Заждалась меня, Мария? — хриплым голосом проговорил он. — Я приготовился по дороге. — Он усмехнулся и навалился на нее.

Она закрыла глаза от слепящего света молнии.

— Испугалась? — тихо засмеялся он, вжимаясь в ее бедра своими. — Это весть нам с тобой. Сам Господь орошает землю и все на ней.

Она раздвинула бедра, чувствуя влагу, как будто дождь уже прошел, умягчив и ее.

Быстрым и резким движением он соединился с ней. Удар… Удар грома. Потом еще удар — и снова грохот грома. Она открыла глаза и увидела в свете молнии его лицо. Сейчас…

Она выгнулась в ожидании благодатного дождя.

Он пролился.

И за окном тоже…

 

10

— Ах, это ты, Павел. Входи, давно не виделись.

Павел легко ступал по добела выскобленным деревянным половицам своими модными сапогами с острыми носками. Они были мягкой кожи, и в них заправлены бежевые лосины — последняя парижская мода. Его стройные бедра под полами сюртука, которые слегка расходились при ходьбе, играли, будто выставлялись напоказ, и привлекали к себе взгляд каждого, кто смотрел на Павла.

Однако, подумала Севастьяна, как смело. В Лальске он еще не видела никого в таких штанах.

— Садись. — Она указала на кресло, которое стояло возле столика из темной вишни, за которым хозяйка комнат обычно пила чай среди дня.

Павел бросил оценивающий взгляд на кресло, остерегаясь нанести урон своему наряду. Но он увидел, что обивка кресла, как и все, чем пользуется и чем окружает себя Севастьяна Буслаева, безупречна.

— Здравствуй, красавец.

Павел слегка поклонился.

— Как раз вот думала, что надо бы воспитательный дом расширять. А ты тут как тут. — Она усмехнулась, глядя на Павла в упор. Под этим взглядом немолодой женщины Павел почувствовал себя неуютно. Он не любил, когда над ним кто-то пытался насмехаться.

— При чем здесь я? — Он откинулся на спинку кресла и положил ногу на ногу. Потом дернул головой, принуждая темные волосы вернуться на темя.

Хозяйка дома проследила за тем, как мерно качается носок блестящего черного сапога небольшого размера. Павел был весь небольшой, нечета Федору, похожему на древнего викинга. Может, Степан Финогенов в точку попал называя Павла поскребышем. Но если материала и мало было на него отпущено, то скроен и сшит парень ловко, ничего не скажешь, заключила Севастьяна.

— При чем? Ты еще спрашиваешь? — Она улыбнулась, с нарочитым восхищением глядя на гостя. — Так хорош, так хорош, а уж плодови-ит!.. — Она покачала головой. — Ну, вылитый Наполеон.

Он дернулся, потому что Севастьяна задела ту струну, которая была в нем, но даже он сам себе не признавался, как часто она звенит. Вылитый Наполеон. Лучше не скажешь.

— А наряд-то каков! Это в Париже такие штанцы сейчас в моде?

— Ты угадала, — утомленно процедил сквозь зубы Павел. Хотел бы он иначе ответить этой женщине, но пока не время, понимал он.

— Да, такой помани — любая пойдет. — Севастьяна нарочито громко вздохнула. — Что ж, придется подумать и мне…

— О чем? — Он насмешливо поднял брови и скривил губы в усмешке. Неужели и она…

— Ой, да что ты! — Севастьяна обрадовалась, что он так легко купился на ее грубый посыл. — Я не про то… Я про то, что скоро придется расширять воспитательный дом. — Теперь она сурово и пристально взглянула в лицо Павлу.

— Тесно, а? — Павел огляделся. — Я бы не сказал. — На сей раз он говорил осторожно, будто своими дорогими сапогами пробовал, может ли перейти через дорогу и не запачкаться.

— Еще бы не тесно! — фыркнула она. — Ты-то вон какой плодный уродился. А в таких штанах… — Она снова покачала головой.

Павел выдержал паузу, а потом нашел ответ. Он выложил это Севастьяне, весьма довольный своей находчивостью:

— Не всем же Финогеновым быть бесплодными.

— Да не хвались! Сестры твои тебе не уступят. Но они при законных мужьях. Но вот что-то мне не верится, что недостает Финогеновым детей цыганского племени, а? Или как ты думаешь? — Севастьяна не сводила с Павла глаз.

— С чего ты взяла? — Он вскинул темные брови, которые, если бы увидели на женском лице, то назвали соболиными и были бы правы. Да и глаза его тоже походили на быстрые глазки этого драгоценного из-за своего меха зверька.

— Да уж взяла. — Севастьяна сложила руки на груди. — Потому что привезли из Вятки, Кому же взять, как не мне. К нему и записочка приложена. Вот, мол, еще дитятко свет Божий увидало. Если, мол, охота полюбопытствовать, чья кровь, далеко не ходите, голову не ломайте. Ванечка это, хоть и Петров по фамилии, да не по имени русского царя батюшки. Он сынок Павла Финогенова… который слушал-слушал любовные песни, наслаждался страстными плясками, а потом сам плясать пошел. Да не на том помосте пританцовывал! — фыркнула она.

— Ох, Севастьяна! — Павел мигом выпрямился, весь подобрался. — Не тебе меня виноватить. — Резкие, но полные грации движения Павла придавали ему еще большее сходство с собольком. Выпрямив спину, напротив Севастьяны сидел уже совершенно иной человек. На крышке дубового стола лежала его холеная рука, а пальцы звонко барабанили словно подавая предупреждающий сигнал — мол, готов двинуть ряды в поход против каждого произнесенного слова.

— Да кто ж тебя виноватит, Павел?

Севастьяна тоже выпрямилась, взгляд Павла невольно замер на высокой груди, прикрытой темно-фиолетовым шелком. Потом взгляд его скользнул ниже, к тонкой талии, потом еще ниже — к крутым бедрам.

А хорошо, подумал он, что теперь женщины не носят дурацкие фижмы и всякие кринолины. По крайней мере сразу видно, чего на самом деле стоит каждая.

— Гм… Батюшка не дурак был… — Отменно вычищенные ногти, на полировку которых ушло немало времени, заплясали на крышке стола.

— Верно, Павел, оценил. Как в воду глядел. Но мало дно, самому отцу не быть…

— Не хочешь ли ты, женщина, назвать дураком меня? — Он закинул голову, адамово яблоко задергалось, глаза Павла замерли, не мигая. Казалось, теперь разъяренный соболь спрятался в дупло, и оттуда вот-вот раздастся грозное шипение. Предупреждение любому, кто посмеет посягнуть на него хоть словом, хоть взглядом.

— Я? — Темные пушистые брови Севастьяны взметнусь вверх. — Да ты ведь сам такое слово произнес. — Она пожала круглыми плечами, на такие плечи мужчины обычно накидывают дорогую шаль, чтобы потом самим же и снять с этих плеч… А за ней и все остальное. — Не я. Вспомни! — Ее глаза весело блеснули.

Он осекся. Что правда, то правда. Не говорила эта женщина такого слова.

— Ладно, не за тем я пришел, чтобы с тобой препираться.

— А зачем? — с неподдельным любопытством спросила Севастьяна.

— Федор когда заходит, небось не спрашиваешь, — бросил он.

— Так я знаю, зачем он. — Она улыбнулась. — Дела у нас. А ты неужто зашел на Ванечку взглянуть? Не поверю.

Павел фыркнул:

— Правильно сделаешь. У меня таких Ванечек… — Рука взлетела от крышки стола и словно отогнала от лица воздух. — Чтобы поглядеть на каждого, надо всю Россию обскакать.

— Тяжелый труд. Хорошо еще, что не следует пока в чужие страны плыть. Или уже и туда твое семя унеслось?

Он хмыкнул. Кто знает, может, мадам… Фу, чертовщина какая, одернул он себя. Если бы ему на самом деле повезло, мамзель Жорж… Эта французская актриса бесспорно хороша. Так хороша… Анисим водил его в парижский театр, который выстроен в виде ротонды. Как она там заламывала руки, изображая… Кого же, кого? Анисим называл имя… Оно простое и мудреное — вместе. Федора? Не-ет, братец. Ее зовут на той сцене Федра! Говорили, что мамзелью не брезгует позабавиться даже сам Наполеон.

— Гляди, а то, говорят, пираты шалят на морях, как никогда раньше.

— Это братец тебе пожаловался?

— Да чего ему мне-то жаловаться. Сам знаешь, если он собрался в Америку, то все обдумал. Никакие пираты ему не страшны. Он такой же, как батюшка.

— Очень вовремя ты про обоих вспомнила, Севастьяна. — Павел снова положил ногу на ногу, засунул большие пальцы под жилет, обнаружившийся под коротким сюртуком. — Ты ведь хорошо знаешь волю моего батюшки.

Он намеренно сказал «моего», будто тем самым отделяя себя от Федора. Севастьяна заметила и вдруг подумала, что и сама называет мысленно Степана своим. Так что он был за человек, если каждый считает его своим собственным? Не потому ли что он сумел распорядиться жизнью каждого так, как ему захотелось? А ведь и она, и Федор, и Павел — все под его дудку пляшут, хотя сам Степан давно на небесах.

Она вздохнула и молча слушала.

— Его старший сын отплывает от наших берегов почти на целый год. — Павел сделал паузу, подчеркивая важность срока. — Когда вернется, ему будет тридцать лет. — Он снова умолк. — А также пять лет его браку. — Снова пауза. — Безнаследному. Доходит до умишка?

— Ах во-от оно что! — Севастьяна лихорадочно соображала, куда он клонит. Ясно как день, клонит он к деньгам. А куда же еще? Степан распорядился, что если вдруг к Павлу перейдет доля Федора, то он должен по-прежнему содержать воспитательный дом и богадельню. Может ли это понравиться младшему наследнику? Да, конечно, нет. — Не рановато ли суетишься, Павел?

— Не думаю… — Он неторопливо развел губы в улыбке. — По себе знаю, если с женщиной не спишь, то дети не рождаются. Слыхала? — Павел рассмеялся. — Он в море уйдет, поняла? А его женушка здесь, в Лальске. Да если бы и с ним уплыла, то тоже никакого толку.

Его мелкое личико стало еще больше похоже на мордочку хищника. Длинные темные бакенбарды встопорщились, верхняя губа задергалась, словно на ней выросли вибрисы, которыми хищник улавливает мельчайшие перемены вокруг себя.

— Ладно, это их дело. А ты ко мне с чем пожаловал? Никак не возьму в толк.

— Еще бы тебе взять в толк! — ухмыльнулся Павел. — Я хотел высказать тебе свою волю.

— А ты-то мне кто? — Щеки Севастьяны вспыхнули, а глаза сузились. Руки, сложенные на груди, невольно впились в плечи.

— Никто. Пока никто. А пока никто, предупреждаю, что когда я войду в наследство, твоя жизнь сразу переменится. Приготовься, Севастьяна.

— К чему? — коротко спросила она.

— А вот к чему… — Он вдохнул побольше воздуха. — Я выплачу деньги на твой воспитательный дом один раз. — Севастьяна, не мигая, смотрела на Павла. — Ты кладешь их в мой банк, который я открываю в Лальске.

— На деньги Федора надеешься открыть банк? Ты? — воскликнула Севастьяна.

— На деньги, которые ко мне перейдут по воле моего отца, — осадил он ее. — Слушай дальше. Ты станешь получать проценты от суммы, которую положишь.

— Ох, сокол ясный, — покачала головой Севастьяна. — Это кто же тебя надоумил банк-то открыть?

— А что тут такого хитрого? — ответил вопросом на вопрос Павел. — Ксенофонт Анфилатов открыл банк в городе Слободском, а я почему не могу?

— Кто-о? — Севастьяна даже приподнялась на стуле, — это ты с Ксенофонтом себя равняешь? Ох, Господи, помилуй меня, царица небесная. Он же миллионщик и давным-давно! А ты? Кто же тебя надоумил-то на это дело?

— Ты думаешь, у меня у самого мозгов не хватит? Нет тут банка, сама знаешь. На тысячи верст окрест ни единого. Хоть до моря скачи. Для чего купцам ездить за тридевять земель? В тот же Слободской, к Анфилатову? Мне они деньги понесут. Мне.

— Ага, понесут. Как же! Держи карман шире! Если бы Федор говорил про банк, я бы еще послушала.

— Так денег-то я вложу столько же, сколько он может на банк кинуть! — Лицо Павла выражало такое безмятежное самодовольство, что Севастьяна поняла: нет никакого толка тратить слова.

— Сколько же ты мне положишь? — решила уточнить она: его расчеты.

— Мой человек сочтет, сколько надо, чтобы плата тебе дальнейшая шла нужными процентами.

— А если твой банк не задастся?

— Ох, Севастьяна. Сразу видно, пуганая ворона. Ученая.

— Ученая. Только не банковскому делу.

— Да знаю я, кто ты. Акушерству ты обучена.

— Именно, потому мне хорошо известно, что бросить семя — не родить. Так и банк твой. Он может не родиться, а если родиться, то не выжить. А дети в моем воспитательном доме уже рожденные. Не согласна я ни на какие твои проценты. Послушай, а разве ты не нарушаешь тем самым отцовскую волю?

— Ты что же, пожалуешься ему? Неужто в Елисеи собралась?

— Нет пока. Здесь побуду, а в рай — после того, как отписанные мне денежки потрачу.

— В общем, Севастьяна, согласия твоего мне не надо. — Павел пожал плечами. — Я тебе велю обдумать мои слова. Пока есть время.

— У тебя его ровно столько же, Павел. Полно. Вся твоя жизнь. — Она усмехнулась.

— Неужели и ты надеешься? Федор и тот свою мечту оставил.

— Он сам тебе признался? — насмешливо скривила тонкие губы Севастьяна.

— А зачем говорить, если он намерен отплыть от своей перины? — Губы Павла разъехались чуть не до ушей.

— Ну да, ты на его месте и дальше бы на ней валялся, — хмыкнула Севастьяна.

— Ну да. Валялся бы. Втроем.

— Ты совсем стал охальником.

— С чего взяла? — Павел сощурился. — Ты про кого подумала?

— А ты про кого говоришь?

— Про надежду, разумеется. — Он радостно захохотал. Потому что пересказывал сейчас чужие слова, услышанные в гостиной мадам Шер-Шальме. Не о Федоре, разумеется. О другом человеке, которого он знать не знает.

— Ох, похоже, обучение твое московское лишь в болтовне подмога.

— Не стану спорить. Риторика для меня не пустой звук.

— Ну ладно, поговорили — хватит. — Севастьяна склонила голову и поднесла к глазам часы, вынутые из кармана. Открыла крышечку с вензелем «С». Эти часы подарил ей Степан. Он сказал, что они от часовой мануфактуры великого философа Вольтера. Того самого, с кем царица Екатерина II состояла в переписке. А когда философ занялся этим делом, то она первой взяла у него часов на восемь тысяч рублей. Их ввезли в Россию, и Степан говорил, что подаренные часики из тех самых. — Мне тоже пора заняться риторикой.

— Правда? Ты и в ней хороша? — В его интонации слышался намек, который можно было истолковать двояко. Но Севастьяна пропустила мимо ушей. Все это время она лихорадочно искала ответ на вопрос — кто вложил в голову Павла то, что он сейчас ей объявил? Поди ж ты! Павел и банк! Нет, не иначе кто-то ведет его, причем к верной погибели.

— Ты надолго к нам из Москвы пожаловал? — спросила она.

— Поглядим, — уклончиво бросил Павел.

— Это с кем же вместе намерен глядеть-разглядывать! — словно невзначай, уцепившись за слово, спросила она, вернувшись к окну, не желая блеском глаз выдать жадного интереса. — Не один, что ли, приехал? — настаивала она на ответе. Услышать бы только имя, тогда…

— Я-то? Нет, не один. Мы с Анисимом приехали в Лальск.

— С Анисимом? С двоюродным братцем? Что-то я его не видала, а? — Севастьяна повернула к Павлу лицо, и он спросил ее тотчас:

— А чего ты так радуешься? — Он подозрительно взглянул на нее. — Или я чего-то не знаю?

— Не ко мне вопрос. Его спроси, если он твой друг, но вряд ли что интересное услышишь.

Она щелчком закрыла крышку часов.

— Ладно, я пошел, — сказал Павел, оправляя полу сюртука.

— Щеголем смотришь, — подпустила меду Севастьяна.

— Все из Парижа. В канун отъезда привезли. — Он вытянул руку в ее сторону. — Пощупай. Мягкая выделка. Разрешаю.

Она потерла между пальцами ткань на запястье.

— Хороша. Дорогая? — полюбопытствовала она.

— Не дороже денег. — Он ухмыльнулся. — Скоро у меня будет их еще больше. Сама знаешь.

Он отдернул руку, развернулся на каблуках и пошел к двери.

Севастьяна смотрела ему вслед, в голове билось имя не новое, ох какое не новое. Что ж, видно, в этом мире давно нет ничего нового. Только старое с места на место перекатывается.

Анисим Финогенов. Двоюродный брат Павла и Федора.

Они сошлись неспроста. Анисим ничего в простоте не сделает.

Она вышла в коридор, собираясь пойти в мастерскую, где с самого утра девочки дошивали соболью шубу.

Мастерицам они помогали. Эту шубу — щедрый Федор дарит Елизавете. Точно такую, как подарил жене.

Вспомнив о сестрах, Севастьяна почувствовала, как светло стало на душе. Золотые девочки. Господь создал их на радость людям. Только не все люди готовы эту радость принять, не обучены, что ли.

Она подошла к дверям, за которыми раздавался легкий гул голосов, понять слова было трудно. Потом донесся голос Анны, старшей мастерицы.

— Все сюда. Поглядите, как надо класть шов. Софьюшка кладет его лучше всех.

Софьюшка… сердце ухнуло. Вот оно…

Севастьяна постояла у двери еще минуту, лихорадочно соображая, как ей лучше поступить: сейчас ли искать Анисима, или подождать, когда сам придет? К Софьюшке. Это его дочь. И он от нее не отказывается.

Кое о чем она начинала догадываться. «Не заносись, высоко, если не ведаешь, куда послан, — вспомнила она Степана. — Всегда найдется сокол, который тебя собьет».

Она едва не расхохоталась. Ох, Степан, ну что ты за человек! С того света надоумил. Спасибо тебе, дорогой Степан.

 

11

— Ну и как ты вызвала его на дуэль? — спросила Мария, выслушав рассказ сестры о парижской жизни.

Они сидели за коклюшками, плетя узор, который показала горничная Анна. Коклюшки негромко стучали, не мешая говорить. Они уже выпили утренний кофе с густыми сливками, который научилась варить Глафира, причем делала это так, как будто сам Салимон-ага водил ее рукой, тот самый турецкий посланник при дворе Людовика XIV, который первым научил парижан пить кофе.

Крепкий кофе помог сгладить неловкость утра после минувшей грозовой ночи. Сестры без слов поняли друг друга — не нужно говорить ни о чем. Ничего не произошло такого, что следует обсуждать. Решенное не перерешивают.

Но им необходимо было говорить о чем-то столь же дерзком, как то, что произошло прошлой ночью.

— Ты знаешь, — говорила Лиза, — в Европе доступно отстаивать честь всем и каждому. — Она отпила из чашки глоток. — На дуэль можно вызвать даже того, кто стоит выше тебя на ступенях жизненной лестницы. Я этим воспользовалась.

— Ты купила того, кто вызовет хозяина бала? — вскинула брови Мария. — Но если я верно поняла, он был посланником другой страны?

— Но он европеец. Этим все сказано, — объяснила Лиза. — У него тот же самый кодекс чести.

— А человек, которого ты наняла?

— Он не клошар, нет. — Она засмеялась. — Он студент, которому нужны были деньги.

— Вот как?

— Да. Он был студентом моего умного Жискара. Еще и поэтому мне не составило труда уговорить его вызвать посланника на дуэль.

— Невероятно, — прошептала Мария. — Она приложила палец к губам.

— Он такой же, как я, субтильный. — Лиза повела плечами, на которых была тонкая сиреневая шаль, точно такая, как на Марии. — Иначе как бы я смогла нарядиться им?

— Он дал тебе свое платье? — Мария желала представить в деталях, как все было. Хотя на самом деле у нее в голове толпились совсем другие детали, которые она гнала, вытесняла теми, что сообщала ей сейчас сестра. Ничего, она справится с собой. Должна.

Лиза поморщилась:

— Да, он дал мне свои вещи. И я их надела. — Она засмеялась. — Никогда не думала, что буду настолько хорошо чувствовать себя в мужском платье.

— А шляпа? Как ты спрятала под нее волосы?

— Помогла наша русская коса. — Она засмеялась. — Я заплела ее — прости меня Господи, — одну косу. Хотя знаю, что нельзя, после того как ее расплели надвое. Но что значит нельзя? — Лиза скривила губы. — Что это такое, когда без этого жизнь не в жизнь?

— И потом, это было в Париже. Ты там почти и не ты, — вступилась за сестру Мария, ограждая от ее же собственных нападок.

— Ах! — Лиза махнула рукой. — Не отрезать же косу, верно?

— Ты что! — испугалась Мария. — Мы с тобой не можем менять в себе ничего без уговора! — Ее зеленые глаза стали величиной с изумруд на кольце, таком же, как на пальце Лизы.

— Конечно, нет. Я знаю. Потому я заплела косу, закрутила на темени и заколола. Потом надела шляпу с высокой тульей.

Мария засмеялась:

— А помнишь друга нашего батюшки, который укладывал волосы в кошелек? — Она прыснула, приложив ладони к губам.

— Еще бы не помнить! — точно так же прыснула Лиза. — Как сейчас вижу — на нем парик, сзади — косичка, а поверх нее сеточка. Которая так смешно называется — кошелек. Хорошо, что эта мода прошла. Она осталась теперь лишь как мужская странность. Для очень пожилых мужчин.

— Ну, дальше, дальше… — подгоняла Мария, которой не терпелось узнать главное. Она чувствовала себя так, будто не Лиза, а она сама собиралась тогда на дуэль.

— А дальше милый студент по имени Варнье послал письмо…

— Но ведь это ты написала письмо? — Мария ощущала себя так, как в детстве на качелях — дух захватывало, и казалось, никогда больше не глотнуть воздуха всей грудью.

— Я.

— Он переписал его своей рукой?

— Да, конечно. Потому что почерки мужчины и женщины отличаются.

— Наш с тобой особенно, — согласилась Мария.

— Мы могли бы стать каллиграфами. Если бы захотели.

— Ох, Лиза! — Щеки Марии горели. — Мне вообще кажется, что мы с тобой способны на все. — Она громко засмеялась. Лиза почувствовала в этом смехе надрыв, как будто в нем выплескивалось напряжение предшествующих дней.

— Ты станешь смеяться еще громче, когда узнаешь, что сказал мне потом посланник…

— Что?

— Что он был настолько возмущен грубостью и резкостью стиля, что ожидал увидеть перед собой громилу. А когда увидел… меня… То есть того, кто захотел стать его противником, он опешил.

— Он сразу узнал в тебе женщину?

— В том-то и дело, что нет. Но его потрясло несоответствие угрожающего стиля и облика самого дуэлянта.

— Ха-ха-ха! — засмеялась Мария, и слезы выступили у нее на глазах.

Хорошо, подумала Лиза. Она смеется, значит, напряжение понемногу отступает. Сама она уже справилась с собой. Может быть, потому, что потрудилась над собой заранее. Никаких чувств, велела она себе, отправляясь в супружескую спальню Финогеновых. Только действие. Физиологическое, ничего чувственного. Не забыть подложить под бедра подушку, твердила она себе, чтобы не пропало ни капли. Так учил ее французский доктор. Если все получится с первого раза, то не понадобится второго. Для Марии легче.

Она знала, она чувствовала, хотя не было пока и быть не могло никаких признаков удачи, что все вышло как надо. До моей уверенности придется ждать не меньше трех недель. Надо забыть обо всем самой и заставить забыть Марию. Наиболее тягостное в жизни — ожидание, соединенное с чрезмерной надеждой.

Лиза посмотрела на лицо сестры. Оно горело, и не только от ожидания, но и от азарта, свойственного обеим. Лиза не сомневалась, что сейчас сестра видит себя в мужском платье, с пистолетом в руке.

— Дальше, дальше, — подгоняла Мария. — Что было дальше? Не тяни. Что посланник?

— Он был честен и горд. Ответ не замедлил прийти, Роже Варнье получил его незамедлительно. В нем было сказано: среда, утро, гора Монмартр.

— Гора-а? — Брови Марии сошлись на переносице. — А зачем забираться так высоко?

— Ты не видела эту гору, — фыркнула Лиза. — Одно название, это скорее холм близ Парижа. Монмартр покрыт виноградниками, полон неспешных селян. Простор и уединенность одновременно. Лучше места не придумать, особенно раннее утро.

Мне подали лошадей на рассвете, — продолжала Лиза. — Роже согласился стать моим секундантом и доктором. Он изучал естественные науки, кроме того, что слушал лекции Жискара. Ты ведь помнишь, что Жискар был еще и умелым лектором?

— Конечно, — кивнула Мария. — Вот откуда ты столько знаешь о физиологии.

— Да. Мы поехали. — Лиза отложила коклюшки и убрала белые нитки с коленей. — Никогда не видела такого утра, — вспоминала она. — А может быть, никогда не вставала так рано. Монмартр скрывался в пелене тумана, он словно дразнил — не найдешь, заблудишься, вернешься, не поедешь. Но мы с тобой хорошо знаем себя: решили — все равно что дали обет перед Богом. И если он не поразил нас громом за наши желания и намерения, стало быть, он нас благословил.

— Как ты правильно сказала, Лиза, — тихо заметила Мария. — Я думала примерно так же… Но не могла настолько точно выразить свою мысль.

— Я это сделала, значит, и ты тоже.

— Я рада, — прошептала Мария.

— Мы поднимались по твердой тропе, набитой множеством лошадиных копыт, утоптанной деревянными крестьянскими башмаками — сабо. Войдя в туман, как под бескрайний полог, я увидела, как наливается соком и набирает спелости виноград. Я остановилась и сорвала ягоду. Я хотела увидеть в ней зерна, но еще было рано. И ты знаешь… Ты знаешь, мне вдруг показалось, что ягода похожа на беременную женщину. В которой зреет зерно. Но его еще не видно. — Она повернулась к Марии всем корпусом. — Я вспомнила тебя. Я вспомнила наши разговоры с тобой. Мое обещание тебе. Ведь мы давно с тобой знали, чем наделил: Господь каждую из нас и чем обделил. Я вспомнила твой вопрос в тот день, когда Федор сделал тебе предложение. Ты спросила меня, можешь ли выйти за него замуж, не сделаешь ли ты его несчастным? Должна ли ты ему сказать, что заключил доктор? Открыть, что к тебе не приходят каждый месяц «гости», а это значит, ты не можешь выносить дитя?

— Помню, Лиза.

— И тогда я подумала, что если я на самом деле стану стреляться, то подставлю под пулю не одну себя, но и тебя и Федора. И того, кого я должна вам родить. Столько жизней взамен одной…

— Господи! — выдохнула Мария, выпуская работу из рук.

— Я приехала как раз в тот момент, когда мой противник подъезжал с другой стороны холма. Мы уже протянул руки друг другу для пожатия, как его конь мотнул мордой и задел мою шляпу. — Она засмеялась. — Что было дальше — не стоит и говорить.

— Нет уж, говори! — Щеки Марии стали цвета рубина, который был вправлен в другое кольцо, такое же, как сейчас сверкнуло на руке Лизы.

— Хорошо. — Лиза кивнула. — Слушай дальше. Посланник онемел, потом окинул меня взглядом и сказал: «Я не стреляюсь с дамами». «На какого рода сатисфакцию в таком случае я могу рассчитывать?» — не растерялась я. «На мою руку и сердце», — не задумываясь, бросил он.

— Ты кинулась ему на шею, — насмешливо проговорила Мария.

— Как же!..

— Но он-то наверняка так подумал?

Лиза покачала головой:

— Я не лишилась дара речи, между прочим.

— Я и не думала, — фыркнула Мария.

— Я сказала ему: мы с вами не знакомы.

— А он?

— «С такой особой, как вы, нет никакой надежды познакомиться по-настоящему, даже прожив вместе до конца дней» — вот что он сказал мне.

Мария расхохоталась, представляя себе сцену на Монмартре.

— А он? Что же он? Хорош собой? Умен? — сыпала вопросами Мария. — Впрочем, конечно. Глупец никогда бы не рискнул пойти на такой шаг. Предложить руку и сердце той, которая хотела тебе смерти… Это… дальновидный поступок.

— Я так и подумала, — согласилась Лиза. — Он, наверное, решил побеспокоиться о своей жизни. Одним врагом: меньше — не стану же я устраивать охоту на собственного мужа. А если я бросилась защищать Жискара, то став моим мужем, сможет рассчитывать на то же самое.

Сестры захохотали. Они хохотали с облегчением, как будто этим смехом отодвигали в прошлое вчерашнюю ночь.

— Так ты согласилась? — Мария хотела узнать все до конца.

— Я сказала ему, что я вдова. Что я в трауре. Что однажды я уже выходила замуж в трауре — по тетушке. А чем закончился этот брак? Новым трауром. Поэтому я не хочу больше выходить замуж в лиловом.

— А как ты была хороша в лиловом, Лиза! — Мария покачала головой. — Ну-у просто французская королева! Как это мудро, — продолжала Мария, — если в семье невесты глубокий траур, снять на время черное платье и надеть лиловое. Красивый траур для невест. А как хорошо было сделано твое приданое из лиловых материй. Больше всего мне нравилась ткань фиолетово-дофиновая.

— Да, она самая темная из всех лиловых. Только во Франции я поняла, почему она так называется.

— Почему же? Из-за французских дофинов, верно?

— Да. Они никогда не носили в трауре черное, а только фиолетовое, все лиловое, жирофле, сиреневое, гри-де-лень.

— Какие завидные есть на свете материи! — Глаза Марии азартно блестели. Было видно, что она все более отвлекалась от своих мучительных мыслей и сомнений. — Одни названия чего стоят — объярь или гро-муар, гро-гро, левантин…

— Я тоже их знаю, — вовлеклась в игру Лиза. — Марсе-лин, сатень-тюрк, бомб… Они все гладкие ткани. А как тебе затканные? Нравятся?

— Ты о пети-семе, о гран-рамаж? Известно ли тебе, что гран-рамаж здешние купцы называют «большой ромашкой»? Когда я услышала это от Федора, то чуть не досмеялась до икоты. Федор, должна тебе сказать, любит затканные золотом и серебром ткани. Хороши, говорит, и добротны. Сюда их тоже привозят, это турецкие и персидские ткани. Здешние люди ценят бархат с золотом и серебром. Наверное, они греют им душу. Посмотришь — лето перед глазами. Тепло, солнечно. — Мария умолкла, а потом спохватилась: — Что-то мы не о том. Отвлеклись. Так что же, вы даже не вынули свои пистолеты?

— Нет.

— А где ты взяла пистолет?

— Мне купил Роже Варнье. У своего дяди. Его дядя владеет оружейной фирмой.

— А я думала, ты пришла с тем, который…

— Я поняла, о каком ты говоришь. — Лиза понимающе кивнула. — Но я попросила что-то более солидное.

— Хорошо. Так что сказал посланник на твой ответ?

— Что готов говорить со мной после окончания траура.

— О Господи! — Рука Марии метнулась к губам. Женский жест, означающий одно — желание удержать крик и в радости, и в боли.

— А ты?

— А что — я? Придет время — поговорим. — Лиза вспомнила, какая холодная была у него рука, когда ее рука легла в руку. Она почувствовала, как ее сердце леденеет. Он ничего не сказал, она тоже молчала, он быстро выпустил ее руку из своей и развернулся на каблуках.

С вершины Монмартрского холма открывался вид на веселый и щедрый город Париж. Вскоре она должна была покинуть его, но всегда будет помнить о нем, грезить о нем. Потому что в этом городе для них с сестрой произошло слишком много важного…

— Но твой траур… Он ведь кончается…

— Ты верно подсчитала. — Лиза коснулась руки сестры, легонько похлопала по ней. — Мы все успеем.

Мария чувствовала себя так, будто та самая гора Монмартр еще недавно давила ей на плечи, а теперь отступилась от нее и она снова на воле. Мария дышала легко и свободно. Значит… значит, Лиза… Лиза… Значит, она не влюбится в Федора…

— Тебе… по сердцу этот посланник? Он кто же — австрияк?

Лиза улыбнулась:

— Да нет, он русский человек.

Мария замерла.

— Как же — русский? А писали в газетах, что он австриец.

— Верно писали, только матушка его была русской женщиной. Вот и все. А про то, по сердцу ли мне он… Знаешь, Мария, я думала, что никогда не смогу никого полюбить по-настоящему.

— А Жискара? Разве…

— Полюбить так, как тебя, — настаивала Лиза.

— Но я твоя сестра…

— Ну хорошо, как ты — Федора.

— Ах, та-ак… — протянула Мария.

— В моем сердце должно быть чувство, что я — часть другого человека. Что без него мне жизнь ни к чему. И вот теперь… Когда я думаю, что могла убить… того мужчину, что-то переменилось во мне. Мне теперь хочется жить с ним рядом. Оберегать его. Бояться того дня, когда нам придется расстаться.

— Расстаться? Но зачем? — Мария непонимающе смотрела на сестру.

— Когда придет срок уйти из этого мира. — Лиза глубоко вздохнула.

— Вот ты о чем… — Мария покачала головой. — Ты знаешь, а ты ведь повторяешь то, о чем думаю я.

— Ты так думаешь о Федоре, — утвердительно сказала Лиза.

— Да. О нем. — Она теребила краешек кружевного полотна. — Он напишет тебе?

— Я ему напишу сама, — сказала Лиза.

— Поняла… — Мария снова взялась за работу. Теперь пальцы сновали легко, в комнате раздавался мерный стук коклюшек. Потом вдруг он стих, Мария в тревоге взглянула на работу. — Что-то не быстро получается, — заметила она.

— А куда спешить? — Лиза пожала плечами. — Мы ведь должны сплести это к сроку, до которого еще далеко.

— Ты хорошо помнишь, как устроена бригантина? — спросила Мария с тревогой. — Она должна быть на кружевах как вылитая.

— Прекрасно помню.

— Имя сделаем покрупнее, — пробормотала Мария. — Да, как будет держаться наш флаг? На чем? — вдруг забеспокоилась она.

Лиза сощурилась.

— А вот про него мы подумаем отдельно.

Но когда она это говорила, то уже знала, как все будет.

 

12

— Дай насмотреться на тебя, дай… — шептал Федор, приподнимаясь над женой. Ее живот напрягся, потом задрожал. — Ох, что… что ты делаешь со мной…

Она чувствовала, какая горячая и потная у него спина, ее тело тоже горело не меньше, чем его. Она закрыла глаза, но не темнота была под веками, а яркие вспышки света при каждом движении Федора.

— Сегодня ты… ты сегодня… ах, ты сегодня такая…

Его тело напряглось, по ложбинке вдоль позвоночника катился горячий пот… Желание, которое в нем копилось, получило выход. Оно было такой силы, словно Федор собирался в один этот миг насытиться женой на все предстоящие месяцы…

— Тебе… Тебе… Тебе… — повторял он. — Тебе, — наконец прохрипел он в последний раз и упал на нее без сил.

Мария улыбнулась, он почувствовал эту улыбку своей щекой, которая вжималась ей в личико. Она охнула, а он ослабленным уже телом накрыл ее тело, белоснежное, словно лилия. Такой чистый белый цвет он видел только в Голландии. Но то было не тело женщины, а цветок. Лилия. Федор не сомневался, что такого тела нет ни у кого, разве еще у Лизы, но она двойник своей сестры, поэтому не считается.

Федор Финогенов любил свою жену страстно. Мария покорила сердце северного купца сразу.

Думал ли он тогда, из какой семьи Мария? Кто ее отец и какую партию наметил он для своей дочери? Не эти мысли явились ему в голову. Да и как они могли явиться, если она вытеснила вообще все мысли, которые были у него в голове?

Он думал только об одном — как набраться смелости и войти в ее московский дом. Но, как бывало с Федором, едва он ставил перед собой, казалось бы, несбыточную цель, он тут же давал клятву Господу, что достигнет ее.

Он шел в комнату матери, где после нее все осталось, как при жизни, и тяжелое Евангелие лежало на прежнем месте, хорошо известном ему — на столике, под иконками, — и давал клятву.

Так мог ли он, побожившись, что Мария Добросельская станет его женой, не исполнить свое слово?

Дальше все свершалось словно помимо его воли. Федор не думал о том, что, давая обет перед Богом, он тем самым убирал препоны, которые чинил ему его же собственный разум. Теперь, избавившись от сомнений, он должен был войти в ее московский дом. Позвать Марию замуж.

Если бы сейчас его заставили найти дом Марии в тесных московских переулках, он бы точно заблудился. Не важно, что Федор Финогенов в лесу по следу выследит любого зверя. Что за мехами в Сибирь ездит, будто не за тысячи верст на лошадях, а идет к себе в амбар.

Но он нашел ее дом. Позднее.

А тогда, в Париже, когда он стоял в толпе, ожидающей выхода императора Наполеона из собора Парижской Богоматери, он дышал ей в затылок и смотрел, как шевелятся золотые нити волос на спине, выбившиеся из косы, упавшие на темный бархат ее теплого салопа.

Федор слегка наклонился, желая заглянуть девушке в лицо. Внезапно лицо ее оказалось так близко, что он ощутил запах ее кожи.

— О-о-ох! — раздалось за спиной, и он почувствовал, как на него напирают.

Толпа не в одну сотню человек зашевелилась, загудела, ему казалось, что он тонет в ней, его закручивает, засасывает, как в воронке водоворота. Однажды он тонул, когда перевернулась лодка и его затягивало под нее. Сейчас происходило нечто похожее.

Первая мысль, которая пришла в голову Федору, — не дать Марии упасть. Руки сами собой потянулись к девушке и крепко обхватили за плечи. Он не понял как, но в его спасительных объятиях оказалась не одна Мария, но и ее сестра. Тогда Федор не знал, как зовут вторую. Просто сестра.

Их тетушка впилась ему в плечо, он чувствовал, как доха соскальзывает с него. Федор не противился.

Толпа напирала. Внезапно он почувствовал, как сестры потяжелели. Скамейка! Ее выбили у них из-под ног! Они теперь повисли на нем.

Сам не зная почему, Федор, отягощенный тремя женщинами, что было сил рванул влево. Он сделал это как раз вовремя, потому что через мгновение там, где он только что стоял, была куча мала. Люди падали, давили друг друга, переплетались руки, ноги, он слышал вопли несчастных, и эти крики подстегивали его. Тяжело дыша, он выносил свою добычу из настоящего вертепа. На миг мелькнула мысль об отце и брате, но тут же пропала, потому что рука его, сжимавшая худенькое тело Марии, горела так, будто он прикоснулся к раскаленному железу в кузнице, когда подковывал своего жеребца.

— Кто вы? — резко спросила женщина по-французски, поправляя черную пелерину у горла. Ткань загнулась, будто ухо гончей, подбитое ветром, подумал Федор. Она уже отпустила плечо Федора, твердо стояла на ногах, и привычная уверенность вернулась к ней тотчас.

— Тетушка, он русский богатырь, — ответила за него Мария.

Тетушка с некоторым недоверием оглядела незнакомца, который так вольно обошелся с ними, она готова была весьма резко высказаться на этот счет, но, бросив взгляд на то место, откуда их вывел, а точнее, вынес на себе незнакомец, пригасила свой пыл.

Марию поддержала сестра:

— Самый настоящий русский богатырь, тетушка.

Едва смолкли эти слова, как обе сестры, не сговариваясь, внезапно прижались губами к щекам богатыря.

Глаза тетушки сначала замерли, не мигая, потом ресницы ее слегка опустились, губы дрогнули в хитроватой улыбке.

Неожиданно для себя Федор получил в награду третий поцелуй. Он пришелся чуть выше того места, куда прикоснулись губы Марии.

— Считайте, что вы приглашены на обед, мой друг. Вы должны к нам прийти завтра. Ждем в шесть вечера. — Слова тетушки прозвучали чеканно. Она говорила таким тоном, которому не принято перечить.

Даже когда Федор сидел за столом в парижском доме тетушки, он не сказал бы точно, что ест. Серебряная вилка подносила что-то ко рту, наколотое ею на тарелке севрского фарфора. Хрустальный бокал содержал отменное вино. Федор поглощал крошечные пирожные с ароматом розы и корицы и чувствовал, как все его тело млеет… Но он-то знал, что точно так же вело бы себя его тело, если бы сейчас подали редьку с квасом. Он поедал взглядом только Марию.

А потом все перешли в гостиную, в которой стояли клавикорды и клетки с певчими птицами. Пестрые яркие создания, скорее всего это были канарейки, подпевали сестрам, которые играли по очереди на инструменте.

Федор думал, что в раю бывает именно так, он нежился и наслаждался, как и всякий грешник, на мгновение пробравшийся в рай. И как всякому, попавшему туда случайно, ему хотелось длить эту случайность вечно. Так как же ему устроиться?

Только одним способом — перенести такой рай к себе домой. А значит — заполучить Марию.

Мария Добросельская разрешила Федору писать ей письма. Она дала свой адрес в Москве, куда они вскоре с сестрой и тетушкой уезжали из Парижа. Могла ли она отказать спасителю? Конечно, нет.

Федор помнит, как он писал свое первое письмо Марии. Он сидел над листом бумаги с пером, размышляя, писать ему по-русски или по-французски. Как укорял себя за то, что слабоват во французской грамматике. Он все же написал ей первое письмо по-русски. Хотя и здесь у него были трудности — плоховато с точками и запятыми. Но потом он разрешил себе не мучиться и стал действовать как всадник на незнакомой дороге: то быстро гнал — ни точки, ни запятой, то придерживал коня — насаждая закорючки где надо и где не надо. Он был уверен, что сердце Марии прочтет все, что он хотел ей сказать.

Федор хорошо помнит и тот день, когда с газетами и журналами ему принесли письмо, написанное каллиграфическим почерком.

Первым порывом было поцеловать его. Он не противился своему порыву. Он приложился к каждой букве, вдыхая до головокружения аромат духов, тех самых, которыми пахло от нее в Париже. А потом Федор бессчетное число раз прочел письмо и положил в карман, поближе к сердцу.

Письма становились нежнее, наконец наступил день, когда Федор отважился написать о своих чувствах и надеждах Марии Добросельской, которую полюбил всем сердцем.

А потом полетел он в Москву на перекладных. Кони несли его так быстро, как только могли. По сотне верст в день, не меньше, приближая его к желанной женщине. Две с лишним недели пролетели мимо, и вот он уже на заставе, где полагалось каждому, кто въезжает в Москву или выезжал из нее, зарегистрироваться, уплатить пошлину, подорожный налог. Ему казалось, что служивые копаются дольше, чем он долетел от Лальска до этого места. Он было уже собрался в нетерпении «позолотить ручку», но все закончилось без того. Федор велел кучеру править по выученному и сто раз повторенному за длинный путь адресу. На Остоженку, дом с флигелем и белыми наличниками…

Федор хорошо помнит в кабинете Марииного батюшки только одно — он весь уставлен фолиантами. Федор скользил по ним глазами, но они были для него не более говорящими, чем огородный частокол. Пока он не наткнулся взглядом на одну книгу с деревянным корешком, обтянутым алым бархатом, и с золотыми застежками.

Он ее узнал. Потому что такая книга была у матушки. Евангелие. Весила она не меньше полупуда. Эта книга, был уверен он, и помогла ему обрести Марию.

С тех пор как он увидел сестер в соборе Парижской Богоматери, он молился каждый день. Жарко и страстно приникал он к Евангелию, никогда прежде с ним такого не случалось. Или просить было не о чем, или сам справлялся. Но теперь он читал страницу за страницей, он молил своего ангела о помощи. Чтобы полюбила его Мария точно так же, как он ее.

Может ли отказать ангел, если девушка носит такое имя — Мария? Не отвернулся от Федора Финогенова его ангел. Он славно потрудился.

Почему Федор не испугался своего купеческого звания? Почему просил руки Марии Добросельской так, будто не происходила она из известной московской семьи?

Да он про это и думать не думал, этот северный вятский молодец. Он хотел одного: получить ее, увезти к себе в огромный дом, выстроенный из лиственницы на века, и жить с ней там.

— …Прошу вас, проходите в гостиную. — Тоненькой ручкой, унизанной кольцами с изумрудами под цвет глаз, она указала Федору на кресло, обтянутое белой парусиной. Он удивился — не парчой или бархатом, а настоящей парусиной. Из той, которую кроят на паруса. Мария перехватила взгляд гостя и улыбнулась: — Это кресло нашего отца. Ему жарко на бархате. Он говорит, что, когда сидит на парусине, свежие мысли приходят скорее, они летят как на парусах. Причем самые свежие.

— Мой секрет, никому его не выдавайте. — Профессор Добросельский приложил палец к губам и хитро посмотрел на гостя.

Федор кивнул, не задумываясь, как кивнул бы сейчас в ответ на любые слова. Ничего, кроме нежного голоса Маши, кроме ее облика, ее запаха, не видел и не слышал, не чувствовал он.

Дверь открылась, вошла ее сестра, одетая точно так же, как Мария. И хотя на пальцах ее сверкали такие же кольца, и рука, которую она протянула гостю, была такая же, даже длина ногтей была в точности как у Марии и даже пятнышки на них, по которым гадают в детстве — счастье-несчастье-деньги-дорога-любовь, — совпадали, Федор знал, что это Лиза.

А когда он присмотрелся к мизинцу, на ногте которого белело пятнышко, ему стало вдвойне приятно — оно означало любовь. А на безымянном что? Господи — дорога. Как Марии…

— Здравствуйте, Федор, — голосом Марии сказала Лиза.

Он поклонился.

— Как же вы будете нас отличать? Ведь мы неразлучные сестры. А если я захочу поехать с Марией к вам?

— А Мария согласна поехать? — услышал он то, что хотел. Радость омыла сердце. — Она согласна?

Лиза засмеялась:

— Так как же вы сумеете нас отличить, если она скажет «да»?

— Сердце сумеет, — ответил он.

Сестры засмеялись. А Мария сказала:

— Он отличит нас, он ведь хорошо узнал меня по письмам.

— А может быть, я тоже их писала. У нас одинаковый почерк. — Лиза сощурилась, разглядывая Федора.

— Неправда. Ты не писала, Лизавета. Не смущай его.

— Я сам знаю. Все письма были от Марии.

— Душа подсказала? — засмеялась Лиза.

Он не успел ответить, потому что другая дверь открылась и вошел отец, который ненадолго оставлял их.

— Да-а, Федор Степанович. Я думаю, мои ведьмочки вас тут уже совсем закружили.

Федор покачал головой:

— Да нет. Я привычный. В наших лесах всякого полно.

— Тогда я за свою дочь спокоен. Что ж, если Мария согласна — вручаю…

Мария пошевелилась под ним, приподнялась на локте и взглянула на мужа.

— Федор. Я… Я понесла…

Он замер отзвука ее голоса. Он был тихий, но резанул по сердцу так, как никакой иной звук не смог бы.

— М-мария… — так же тихо даже не проговорил, а выдохнул он. — О Господь наш милосердный!

За окном стояла тихая темная ночь. Луны не было. Полная луна уже отсветила свое, и теперь только-только нарождался новый месяц.

— Когда? — наконец нашел в себе силы спросить Федор.

— Ты… ты помнишь… ночь, когда была гроза? — Она помедлила, потом добавила: — После той долгой суши, когда едва не сгорели все мои цветы…

— Цветы? Гроза? — Федор чувствовал, как стучит в висках кровь, как колотится в груди сердце. Он хотел лечь рядом с женой, но боялся, как будто те слова, которые она сейчас сказала, он может примять своим большим телом. Да, он хорошо помнил ту ночь. Но почему он ее запомнил? Может быть, потому, что Мария была не такая жаркая, как всегда, и какая-то… скованная, что ли… Как будто у нее на уме было что-то, кроме того, чтобы испытать радость соединения с ним.

— Я еще попросила тебя подложить мне под бедра подушку…

Ну конечно! Она удивила его, но он подчинился, как всегда подчинялся словам жены. Потому что безоглядно верил ей все эти годы. Она ни разу не обманула его даже в мелочах.

— Конечно. То была такая ночь…

Мария вздрогнула, ей нестерпимо было слушать о том, какая была та ночь. Скрипя сердце, она поспешила добавить:

— Этому уже месяц без трех дней.

— Ох, моя милая… — Он обнял ее нежнее нежного. Он уткнулся ей в шею и не дышал.

Мария почувствовала влагу на своем лице. Неужели?

— Федор…

— Да, я плачу, — шептал он. — Мне не стыдно, Мария… От радости плакать не стыдно. Как жаль, что я ухожу в море. Как жаль… Я не увижу тебя в такой поре… Ты будешь еще красивей, чем сейчас. А я не увижу.

Она тихо засмеялась:

— Ты думаешь, красивей? Да нет…

— Сохрани наше дитя. Себя сохрани.

— Я сохраню, Федор. — Она высвободила руки и обняла мужа за шею. — Отправляйся спокойно, а когда вернешься, нас будет трое.

 

13

Окна комнаты, в которой спала Мария, выходили на восток, она не задергивала на ночь шторы. Она любила, когда первые лучи солнца будили ее. Проснувшись, она прежде всего думала о Федоре. Он тоже сейчас встречает зарю. Где-то в море…

Она закрыла глаза и снова увидела, с каким радостным лицом он целовал ее в последний раз на берегу, перед тем как сесть в лодку… Он стиснул ее щеки ладонями, приник губами к губам и спрашивал опять и опять:

— Верно, да? Это верно?

— Да, — говорила она, глядя ему прямо в глаза. — Так же верно, как моя любовь к тебе.

Со стоном он оторвался от нее и вошел в лодку. Долго-долго махал он ей, пока рука его стала казаться меньше голубиного крыла в небе.

Мария отошла от берега и направилась туда, где ждала ее Лиза.

— Ну, вот и все, — сказала Лиза, подхватывая сестру под руку. — Он счастлив, верно?

— Да, да, Лиза. Я тоже счастлива. За него, — тихо и печально добавила Мария.

— Неправильно говоришь, Мария, — заметила Лиза сестре. — Ты должна быть счастлива и за себя. Это ведь правда? Позволь себе выпустить радость наружу, не прячь ее глубоко в душу от себя самой и от других. Тогда она станет исходить от тебя, изливаться на других, кто рядом с тобой.

— На тебя? — спросила Мария.

— Да, а значит, на того, кто во мне. Ты понимаешь? Мария замерла, словно потрясенная простыми, ясными и такими верными словами. На самом деле настроение человека, который рядом с тобой, заражает тебя. Она сама это знает и всегда с Федором ровна, весела…

— Но это ведь секрет. Для всех. Верно?

— Пока этот секрет не виден — да. А потом — как договорились. Ты — это я. Я — это ты. Мы обе сестры-затворницы. Сидим за высокими тесовыми воротами, никого не принимаем, кроме самых близких, а их можно перечесть по пальцам. Сами тоже никуда не ходим. Тем более что зима впереди. А мы создания нежные, верно? Будем плести кружева…

— Ты на самом деле думаешь, что мы сплетем кружевной флаг для бригантины?

— Да, конечно. Этот флаг нам понадобится, и даже очень… — Лиза загадочно улыбнулась. — Впрочем, незачем говорить раньше времени. Но тебе понравится то, что ты узнаешь потом. — Лиза засмеялась.

— Ты уже поговорила со своей Натальей? — Марии вдруг пришло в голову, что она до сих пор не знает, как поступит со своей горничной Лиза.

— Моя горничная уезжает от нас с восторгом. У нее, судя по всему, появилась приятная причина. — Лиза улыбнулась.

— Кажется, она собиралась обучиться акушерскому делу?

— Одни слова, — махнула рукой Лиза. — Она едет в Вятку.

— Но она там только что была, — удивилась Мария.

— Вот потому и едет. Я думаю, — Лиза понизила голос, — моя Наталья там кое-кого встретила. Между прочим, я читала во французском журнале, что имя каждого человека наделяет его особенными качествами. Знаешь, что пишут про Натали, то есть Наталью? Приятная в любви. — Лиза засмеялась. — Но я рада за нее. Она нам не нужна во время нашей с тобой беременности. Тем более что она со мной слишком давно, мне было бы трудно морочить ей голову.

В другой раз Мария непременно стала бы выяснять, что знала Лиза о ее имени и о своем собственном. Но сейчас ее интересовали более важные вопросы.

— А как мы обойдемся с Анной?

— С Анной… прямо скажу, пока не знаю. — Лиза покачала головой. — Но в том, что мы сумеем отдалить ее от себя, не сомневаюсь. Можно заморочить ей голову работой. Дадим ей заказ на кружева такой большой и такой сложный, что она головы не сможет поднять. Твоя Анна еще начнет сравнивать себя с нами.

Мария кивнула и добавила:

— Остается из близких нам людей одна Севастьяна.

— Да. Проницательная женщина эта Севастьяна Буслаева. Но… должна тебе сказать, она нам не враг.

— Совсем не враг, — согласилась Мария. — Но она может догадаться легче других, кто из нас на самом деле беременная. И тогда… — Мария подняла на сестру глаза, в которых был неподдельный страх.

— Ей выгоднее быть на нашей стороне, Мария, — сказала Лиза. — Ей важно, чтобы у Федора был наследник.

— Почему? Ей-то что за дело?

— Я кое-что узнала, Мария.

— Вот как? Того, чего я не знаю? Разве? — В голосе Марии прозвучало нечто похожее на ревность. Она ничего не могла поделать с собой из-за того, что всякий раз, когда Лиза говорила о чем-то важном, связанном с Федором, она ловила себя на этом чувстве. Она понимала, это чувство напрасное. Поэтому ей было больно за себя, она осуждала себя, понимая, что Лиза действует ей во благо. Но… Словом, Мария боролась с собой.

— Я узнала о завещании твоего свекра. Очень хитрое завещание.

— Но и я о нем знаю, — с некоторым раздражением в голосе сказала Мария. — Если у нас с Федором не будет детей, то все переходит к Павлу. Потому-то Федор и пошел на риск — поплыл в Америку. Если все отойдет брату, то будет, говорит он, задел на наше будущее. Если, конечно, ему случится везение.

— Случится. — Лиза поморщилась. — Но ты не знаешь или пропустила мимо ушей, что в том завещании есть интерес Севастьяны.

Лиза коротко объяснила сестре, что может потерять Севастьяна Буслаева, если наследником всех капиталов Финогеновых станет Павел.

— Вот как? — воскликнула Мария. — Тогда она нам не враг.

— Да. Напротив, может стать другом и помощницей.

— Думаешь, нам понадобится помощница? Я знаю, она умеет принимать роды, но ты ведь тоже обо всем знаешь. Ты мне расскажешь, ты меня научишь. Привезла книгу?

— Конечно, — кивнула Лиза.

— Как имя того доктора? Ты мне говорила, но оно такое трудное, что вылетело из головы.

— Амбодик. Это его псевдоним. На самом деле его зовут Максимович. Нестор Максимович. Он профессор акушерства в петербургских госпиталях. У него много сочинений на медицинские темы. Я привезла с собой «Искусство повивания, или Наука о бабичьем деле». Там есть рисунки, на них все ясно и понятно. Мы с тобой разберем каждый.

— Хорошо, — сказала Мария. — Но… ты думаешь, кто-то может быть все-таки нашим врагом?

— Да, — вздохнула Лиза, — причем весьма серьезным. — Она обняла сестру за талию. — Об этом мы с тобой поговорим позже. Пока его нет. То есть он, конечно, есть, но еще не враг. Напротив, сейчас он готов быть другом. Поэтому чем дольше он не узнает о том, что у Федора будет наследник, тем дольше он не будет нашим врагом. Вот поэтому мы должны стать с тобой настоящими затворницами.

— На всю зиму, да?

— Как можно скорее. Чем раньше в городе начнутся пересуды о том, что мы не хотим ни с кем иметь дела, что мы самовлюбленные и презирающие всех вокруг и… Не стану продолжать, говорить будут много и всякое. Но чем раньше заговорят, тем раньше закончат. Сама знаешь, так всегда бывает. Потом к нам пропадет всякий интерес, горожане займутся кем-то другим.

— Верно, — согласилась Мария. — О нас не будут говорить слишком долго, я не тесно слилась с местным обществом. Оно такое скучное.

— Ты не бываешь на здешних балах? — удивилась Лиза.

— Я бывала даже на маскарадах, — засмеялась Мария. — Но мне даже их простые балы казались похожими на маски.

— Так хороши все и без масок? — хмыкнула Лиза.

— Нехорошо, конечно, осуждать людей, я знаю, но скажу так: здешние балы не похожи ни на московские, ни на парижские. И потом, ты сама знаешь, мы с тобой обе не слишком-то большие их любительницы. Я больше времени провожу с Федором, с книгами, с Севастьяной и ее воспитанницами. Сама знаешь, отец приучил нас тратить время с пользой, а не праздно.

— Тот, кто может стать нашим врагом, тратит время праздно. А праздность стоит дорого, — задумчиво сказала Лиза. — Поэтому он ждет не дождется, когда доберется до денег Федора, то есть до ваших денег, чтобы упиваться своей праздностью.

— Да, в Москве Павел играет в карты после завтрака и до обеда.

— А после ужина — до рассвета, — подхватила Лиза. — Таких мы с тобой немало видели.

— Он был как-то у нас, позавтракал и предложил сыграть в карты. Федор отказался, ему нужно было пойти проверить товар в подклети Благовещенской церкви…

— Где? — изумилась Лиза. — В церкви хранится товар?

Мария улыбнулась:

— Лальск — торговый город, мы тебе рассказывали. Его даже называют приказчичьим гнездом. В прошлом веке, говорил Федор, Лальск был еще богаче, чем сейчас. Отсюда ездили торговать в Сибирь, а сюда — из Сибири. Да и другой дороги, как через Лальск, не было к морю и от моря. Все здешние церкви купцы строили на свои деньги и не забывали о собственном интересе. Почему бы не хранить в сухих и надежных церковных подклетях товары, решили они. Я тебе показывала храм, где в подклети устроен целый гостиный двор. Помнишь?

— Помню, — сказала Лиза. — Я еще хотела тебя спросить, что это значит, но забыла.

— Так вот, Федор отказался играть с Павлом в карты, тот скривился и бросил: «Купец! Купцом родился и купцом помрешь». А я в карты не играю, не люблю. Только иногда прошу Севастьяну разложить пасьянс.

— Наверняка перед моим приездом тоже попросила? — Лиза улыбнулась.

— Конечно. Севастьяна раскинула… У нее такой… строгий пасьянс.

— Строгий? — изумилась Лиза. — Я тоже не сильна в картах, но такого не слышала.

— Так она его называет. — Мария помолчала, словно раздумывая, стоит ли объяснять сестре, в чем суть. — Дело в том, что после того пасьянса она запретила мне просить ее раскинуть на меня карты. Тем более что карт у нее тех больше нет.

— Нет? А я ведь ей привезла и подарила такой красивый футляр! — Лиза засмеялась. — Между прочим, она мне не сказала, что у нее нет больше карт.

— Тех — самых ее любимых — нет. Они… В общем, их нет. — Мария не захотела рассказывать сестре о том, как она ранней весной рвала эти карты, стоя на берегу Лалы, бросала обрывки в воду. — Но другие наверняка есть. Твой футляр ей понравился. Я точно знаю.

— Откуда? — спросила Лиза.

— По Севастьяне можно читать как по книге, если грамотный.

— А по-моему, она не из тех, у кого все чувства наружу, — возразила Лиза.

— Да, но по тому, как она раздувает ноздри, как поднимает бровь, как проводит рукой по юбке, можно понять больше, чем из сотни слов. Словами она уведет тебя далеко от того, что думает на самом деле.

— Какая ты стала грамотная, Мария, — засмеялась Лиза.

— И ты тоже. Только мы постигали в эти годы разную грамоту.

— Пожалуй, — сказала Лиза. — Но знаешь, что было у нас общего?

— Что? — Мария остановилась.

— Ты и я… Каждая — мы постигали себя.

Мария кивнула:

— Да, а теперь соединимся. Снова. И никто нам не нужен чужой ни зимой, ни летом.

— Как ты думаешь, Павел к нам зайдет без Федора? — спросила Лиза.

— Не знаю. — Мария пожала плечами. — Трудно сказать. Он вообще не слишком-то балует Лальск своим присутствием.

Мария встречала Павла несколько раз за время своего замужества. Младший брат мужа большей частью в Москве, хотя был у него дом и в Лальске, на другом конце города. Павел хорош собой, это верно. Не похож на брата, что тоже верно. Севастьяна говорила, он любвеобилен; плодовит. И это верно. Она даже показала издали его Ванечку, который живет теперь в воспитательном доме. Милый мальчик, причем похож на отца.

Но Мария не вникала в дела большого рода Финогеновых, полагая, что это не ее забота. Она была занята своей любовью к Федору, своими надеждами и общими с мужем радостями.

Она заметила за собой давно, что любила не просто место, где жила — Москву, Париж или Лальск. Она любила саму жизнь, в каждом месте находя нечто созвучное своей. Потому что с ней рядом всегда были люди, которых она любила.

Мария училась всему, к чему имела склонность. Так в Лальске стала плести кружева. Она выучилась выращивать розы, которых никто здесь не видел до ее приезда. Она ходила за ними все лето, оберегала, а потом выкапывала и на зиму переносила в дом. Чтобы снова высадить их при наступлении тепла.

Она переводила с немецкого языка сказки, читала детям в воспитательном доме Севастьяны.

Сколько радости было, когда они с Федором собирали грибы или она сопровождала его на рыбалку… Да, для нее всегда было важно, как жить. Обе с сестрой они хорошо усвоили отцовский наказ о вреде праздности.

А коль праздность вредна и она сама об этом знает, так почему лежит сейчас в постели и предается воспоминаниям и размышлениям? Что было — то уже свершилось. На дворе новый день, который ждет от нее новых дел.

Мария выбралась из постели, оделась в домашнее зеленое платье, натянула длинные, толстой вязки чулки — подарок Севастьяны. Они были яркие, разноцветные, похожие на радугу. Мария заплела свои золотые косы и обвила ими голову.

Потом глянула на серебряный туалетный столик — свадебный подарок свекра, в тысячу рублей ценой, как после узнала — прошлась пуховкой по лицу, смахивая сон. Вспомнила, что сегодня они с Лизой решили устроить себе ванну.

Настроение поднялось еще больше, когда она представила себе эту ванну. Федор заказал ее в Париже. А когда дарил, то сказал:

— У меня не шло из головы все эти годы, что увидеть тебя мне помогла скамеечка для ванны на высоких лапах.

Мария порозовела и спросила:

— Ты и скамеечку заказал?

— А вот и нет. Ее я сам сделал.

Когда Лиза впервые увидела ванну, она обомлела.

— Да это же точно такая, как в тетушкином доме!

Никогда еще Мария не видела такого самодовольного лица у своего мужа.

— А как ты думала? — сказал он. — Я же старался.

Шагая через длинную галерею в другую половину дома, туда, где сейчас была Лиза, Мария внезапно поймала себя на том, что о Лизе думает теперь не как о сестре, а… Ох, и сказать-то страшно, как она теперь думает.

Но себе-то можно, успокоила себя Мария. Потом вздохнула и призналась: она думает о ней, как о сосуде. В котором теперь ни больше ни меньше как самый настоящий эликсир жизни. Жизни ее и Федора.

Мария ощущала в себе небывалую готовность и волю к тому, чтобы стоять насмерть перед кем угодно. Перед самой ли Лизой, которая вдруг попытается нарушить что-то, перед любым, кто посмеет занести руку на ее сокровище.

«Сохрани дитя», — просил Федор.

Так неужели она перед чем-то остановится?

Ни за что.

 

14

Мария подошла к двери, взялась за ручку и потянула себя.

Она охнула от неожиданности, но обрадовалась за себя, она ничуть не испугалась, когда Гуань-цзы змейкой скользнула в щель между дверью и косяком. В другое время она отпрянула, унимая сердце. А сейчас она захотела увидеть не враг ли крадется к Лизе в спальню?

— Это ты? Тоже к Лизе? Давай, Гуань-цзы, повитуха, — насмешливо сказала она. — Тебе разрешаю. Но какая корыстная порода у вас, гетер. Стоит подарить что-то — и прежних поклонников готовы забыть напрочь.

Между прочим, заметила Мария, кошка так и ходила с лентой на шее, причем, длинная от природы, ее шея казалась теперь стройнее и чуть короче.

Надо же, это животное прекрасно чувствует гармонию. А почему бы им с Лизой не украсить себя чем-то новым, пришло ей в голову. Надо договориться, какие кольца снять и какие надеть. Они ведь не могут носить разные.

Мария вошла в спальню сестры.

— Лиза, ты уже проснулась?

Ответом было молчание.

— Лиза, ты сегодня встанешь к обеду? — задала новый вопрос Мария, подходя к кровати, на которой сама спала столько лет.

Мария вздрогнула. Она только что смотрелась в зеркало и сейчас снова увидела свое лицо — только на высокой подушке. Казалось, пора привыкнуть — незачем смотреться в зеркало, когда поблизости сестра. Стоит на нее посмотреть и увидишь все, что хочешь. Но их сходство потрясает даже ее, особенно после долгой разлуки. А что говорить о других?

Иногда Марии и впрямь казалось, что это не их извечная шутка, что они и впрямь были задуманы как один человек.

«А потом Господь решил, что если не разделить надвое, то для одной огромной и сильной женщины просто не сыскать мужа. Разве что Добрыня Никитич с такой бы справился», — смеялся отец в ответ на привычные восхищенные вздохи и охи знакомых и посторонних людей.

Сейчас под «посторонними» она имела в виду прежде всего Анну, которая в доме Финогеновых была и горничной, и экономкой, то есть прислугой за все. Но и с ней все складывается неплохо…

— Лиза, как ты, отвечай немедленно, — настаивала Мария.

— Ох, я совсем забыла, ты теперь наша новая горничная. — Лиза натужно засмеялась, выпрастывая руки из-под пухового одеяла. — Значит, ты принесешь мне завтрак, если я захочу?

— Да. Анна вчера отпросилась. — Мария хмыкнула. — Я не сказала ни слова против, но сделала строгое лицо, давая понять, что делаю одолжение.

— Не могла же ты плясать от радости… — с трудом ворочая языком, сказала Лиза.

— Да, тем самым я разожгла бы ее любопытство. Теперь, дорогая моя сестра, мы можем быть спокойны, — сказала Мария.

— А Глафира? — снова подала голос Лиза.

— А что — Глафира? Варит, парит, жарит, будто в доме не мы с тобой, а целый полк солдат. Ей вообще пристало бы армию кормить. Я говорю ей — для чего нам столько соленой рыбы? Видела бы ты, какую бочку сельдей она только что засолила! А она отвечает, мол, муж ваш велел заготовить поболее.

Она подошла к окну и отдернула кружевные занавески, которые таились под тяжелой портьерой, затканной серебряной нитью.

— Смотри, как быстро потемнела черемуха. Ягод сколько! — воскликнула Мария.

Лиза приподнялась на постели, села, опершись на подушки.

— Осень наступает… — проговорила она.

— А вчера я видела гусиный клин. Они гоготали над Лалой. Если бы летели сюда весной, то непременно всей стаей на тещином языке.

— На тещином языке? — переспросила Лиза, с трудом ворочая своим собственным языком.

Мария засмеялась:

— Так называется поляна за рекой. Я тебе покажу, хочешь, — сегодня прогуляемся.

— Н-не знаю…

— Что, тебе нехорошо?

— Пройдет. Сама видишь, утро…

Мария, глядя на сестру, точно так же сморщилась, если бы кто посмотрел на них со стороны, то не сказал бы, которая в положении.

— Нет так нет. — Мария вздохнула и, желая перевести мысли сестры на шутливый лад, спросила: — Какая я покладистая, да? Соглашаюсь на все, что ты скажешь. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что я старшая, а значит, мудрая, — ответила Мария.

— Нет, я старшая. Я родилась раньше тебя.

Похоже, подумала Мария, Лиза отвлеклась от неприятного утреннего состояния.

— Кто сказал? Кто тебя так жестоко обманул?

— Тетушка.

Мария фыркнула:

— Наша тетушка никогда не знала, как это делается.

— Что ты имеешь в виду?

— Как принимают детей. — Мария произнесла эту фразу настолько уверенно, будто уже приняла новорожденного по книге, привезенной Лизой. Потом, догадавшись, как смешно звучат ее слова насчет тетушки, махнула рукой. — Я просто хочу сказать, что наша матушка родила нас без всяких акушерок. Потому и умерла.

Они хорошо знали историю своего рождения. Мать Лизы и Марии оказалась одна в своем имении. Случилось так, что страшная метель отрезала барский дом от всего мира… А роды пришлись на то самое время. Это была печальная история семьи Добросельских.

— Хорошо, — сказала Лиза, — сейчас я встану. Неси самовар.

— Может, тебе сперва принести воды? — спросила Мария, глядя на то, как поменялся цвет лица сестры. На Лизином лице возник зеленоватый оттенок.

— Нет, не надо. — Она тяжело дышала. — Лучше чаю с мятой.

— Сию минуту.

— И сухарик. Черный. Ржаной.

Мария улыбнулась:

— Федор рассказывал, что когда страдают морской болезнью, то просят пустого чаю и сухарик.

Лиза через силу раздвинула губы:

— У меня, стало быть, морская болезнь.

— Конечно, морская. В тебе прибывает вода, причем много…

— Не утони, когда станешь принимать роды, — с трудом произнесла Лиза, пытаясь пошутить.

— Не пугай меня.

— Я тебя потом стану пугать. Пока рано, а то привыкнешь и перестанешь пугаться.

— Договорились. Но на самом деле ты сама не пугайся. Если что — нам поможет Севастьяна. Федор попросил присматривать за нами. Не думаю, чтобы он сказал ей о том, что… что ждет наследника.

— Что жена в положении, — поправила ее Лиза.

— Ага. Поняла. Все поняла. Я привыкну, — пообещала Мария.

Едва Мария договорила свою фразу, как Лизино лицо исказила гримаса. Тошнота подступила к горлу, грудь под тонкой белой ночной кофтой заходила ходуном. Под тканью темнели напрягшиеся соски. Она дрожала.

Мария подскочила к сестре и набросила на нее одеяло.

— Тихо, тихо, — прошептала она. — Не надо…

Дверь спальни распахнулась, на пороге возникла Севастьяна.

— Прошу прощения. Я стучала, я грохотала в дверь. Тишина. Я испугалась, не случилось ли чего. Вижу — двери открыты. Мне стало не по себе, и я вот она. — Женщина перевела дух. — Куда Анна-то подевалась?

— Анна? — оторопело глядя на неожиданную визитершу, переспросила Мария. — Мы ее отпустили. У нее личные дела…

— Так вы вдвоем во всем доме? — Глаза Севастьяны округлились от изумления.

— Как же, ты забыла про Глафиру?

— Вы еще про конюха вспомните! — фыркнула Севастьяна. — Как я отчитаюсь перед Федором Степановичем? Он мне все рассказал перед отъездом. — Она решила сблефовать, чтобы проверить свои подозрения.

— Все рассказал? — переспросила Мария, загораживая сестру от Севастьяны.

— Он просил проследить, чтобы все шло в доме, как надо.

— Но все идет, как надо, — осторожно ответила Мария, тоже желая проверить, много ли известно Севастьяне.

Она знала, что эта женщина на особом счету у Федора, знала, кем она приходилась его отцу. Она ничуть не сомневалась в любви Севастьяны Буслаевой к ним с Лизой. Но теперь все чаще ловила себя на том, что постоянно настороже. Не доверяет никому на слово, старается проверить каждую мелочь. Она чувствовала, как день ото дня меняется, иногда ей хотелось спросить Лизу, а она в себе чувствует ли похожие перемены? Ведь это внутри ее развивается то, что готова отстаивать от всех напастей Мария…

Сейчас Мария смотрела на гостью и любовалась ею. Севастьяна была в темно-синем платье в талию, грудь и бедра такие, что притягивают взгляд любого человека как нечто совершенное. Но при этом не возникает даже мысли О каком-то расчете Севастьяны или нарочитости. Темные волосы, в которых нет ни единого седого волоска, зачесаны вверх, убраны на затылке и укреплены золоченым гребнем. Никакой пудры на белом лице с природным румянцем на щеках и алыми губами, она хороша, как бывает хороша женщина в свою самую зрелую пору. Про нее можно сказать, как про яблоко зимнего сорта: оно дозаривается, снятое с ветки. И оно очень лежкое. Сочным сохраняется долго-долго, до нового урожая.

Севастьяна взглянула на одну сестру, потом на другую. На ту, которая лежала в постели. Чутье подсказывало ей, что она не ошибается… Беременна, в самом начальном сроке. Мария? А кто же, как не она? Если свести вместе то, что увидит — зеленоватое поутру лицо, — и ту радость в голосе Федора в канун отплытия, без всяких слов можно догадаться, что так несказанно обрадовало его.

Только то, что жена наконец понесла.

Севастьяна не стала спрашивать в упор, понимая, что подобное утаить все равно невозможно.

Как невозможно забыть о том, с чем недавно приходил к ней Павел. Понятное дело, он волнуется. Но он-то где и что нюхал? Не слишком-то Павел вхож в этот дом, тем более когда в городе нет Федора, он не пойдет сюда. Да и незачем. Или страх за себя безмерно обостряет чутье и нос улавливает даже самый слабый запах в воздухе?

— Мутит? — решительно спросила Севастьяна и шагнула к постели. — На-ка, выпей глоток. — Она достала флакончик из бархатной сумочки, которая болталась на боку на тонкой витой веревочке. — Эта горячительная жидкость от всего. По себе знаю. От этого — тоже.

Сестра, которая стояла у постели, бросила на гостью быстрый взгляд.

— Ох, — простонала сестра из постели, протянула руку к флакончику. Она припала губами к серебряному горлышку и глотнула. Потом опустила голову на подушку и закрыла глаза. — Я знаю, что это. Коньяк из Парижа. Верно?

— Абсолютно, — подтвердила Севастьяна, чувствуя, сердце настороженно дернулось. Из Парижа, сказала она, ни на мгновение не задумавшись. Так могла сказать та, которая только что оттуда. Но Севастьяна затолкала эту мысль поглубже и добавила: — Всякая немощь пройдет, особенно женская.

— Да. Ты права. Когда приходят «гости», мне всегда вот так плохо, — донеслось с кровати. — Каждый месяц. Может быть, ты замечала, какая я бываю зеленая, когда прихожу к твоим воспитанницам. Как будто вот-вот рожу, — дерзко добавила лежащая.

И это верно, подумала Севастьяна. Такое случается. Впрочем, Мария тоже вполне могла произнести название «Париж» без запинки и заминки. Они с Лизой в том дивном городе провели полжизни.

— Бывает, — быстро согласилась Севастьяна. — Но после родов проходит.

В ответ обе сестры рассмеялись, но ничего не сказали.

— Так у нас с самого начала. У обеих. Каждые двадцать восемь дней, — уточнила та, что стояла у постели.

Севастьяна чувствовала, что теперь ее разбирает азарт. Никак не может она понять, кто из них кто.

— Мария, — попробовала она зайти с другого конца, — ты придешь сегодня учить моих девочек?

— Я сегодня не приду, Севастьяна, — ответили они хором и захохотали.

Севастьяна подхватила смех, не зная, как поступить иначе.

Сестра на кровати между тем порозовела, ее щеки, конечно, не повторяли пока что цвета французского коньяка, но возникший в глазах блеск уверял: на этот раз пронесло. Она стала еще больше похожа на сестру, которая стояла.

— Спасибо тебе, Севастьяна.

— Не за что. Ладно, пошла я. А когда Анна вернется?

— Когда захочет.

— Вот и Наталью отпустили… Ох, ну прямо хоть Федору весточку посылай.

— Жаловаться на нас хочешь? — хором спросили сестры.

— Да стоило бы.

— А как ты ему весть пошлешь?

— С почтовым голубем.

— Он есть?

— Найдем, когда надо будет. — Она подперла руками бока и оглядела сестер Добросельских. — Только не хочется ему душу бередить. У него долгий поход и трудный.

— Так не береди, — подала голос та, что лежала.

— Не стану. Но при одном условии.

— Говори, — попросила та, что стояла.

— Пока нет Анны, я буду к вам наведываться каждый день.

— Напугала! — Сестры захлопали в ладоши. — Да мы только рады будем!

— Что-то и мне нехорошо… — Рука стоявшей у кровати сестры метнулась к горлу.

Севастьяна засмеялась:

— Тоже хочешь глотнуть из фляжки, верно? Возьми. — Она снова вынула фляжку из сумочки на бедре.

— А не прислали ли тебе с коньячком свеженьких французских романов? — спросила сестра, которая уже расслабленно привалилась к стене.

— А как же! Вечером занесу. Неразрезанные. Да заприте дом на засов. Я постучу, вы услышите.

Когда сестры остались вдвоем, Мария посмотрела на Лизу и сказала:

— Кажется, пронесло. Когда ты произнесла «Париж», у меня едва ноги не подкосились.

— У меня самой всякая тошнота прошла, — поникла головой Лиза, осуждая себя за неосторожность.

— Но ты хорошо вывернулась, — похвалила Мария.

— Думаешь, она больше не сомневается, кто есть кто?

— Сомневается, — сказала Мария. — Потому что Севастьяна Буслаева всегда сомневается в других людях. Поэтому ее никогда никто не обманывает. Но, как мы с тобой решили, она нам не враг. Поэтому с ней мы будем состязаться любви к искусству. Верно?

— Согласна. Маскарад, да?

— Но только бы нам не переборщить. Помнишь, как говорила наша тетушка? Для чего на маскарад надевают личины? — спросила Мария.

— Чтобы под маской скорее найти того, кого ищешь, — ответила Лиза.

— Она была права. Потому что каждый человек все равно подбирает ту маску, которая подходит ему по сути, не отдавая себе в том отчета. Я замечала много раз.

— Как и тот, кто выбирает себе собаку, — неожиданно добавила Лиза.

— Ты про мопса нашего батюшки? — изумилась Мария. — Ты еще помнишь его?

— Да как же такое забыть? — Лиза засмеялась. — Если наш батюшка всю жизнь вгрызался в книги, то, мопсик делал то же самое, только в буквальном смысле. Ты ведь помнишь, после чего его отлучили от кабинета? — Взгляд Лизы стал мягким, каким он становился всегда, стоило ей вспомнить об отце.

— Да уж, конечно. Мопсик совершил почти непоправимый грех, — добавила Мария.

— Только обложку удалось выправить после его зубов. Она у старинного Евангелия оказалась из очень крепкого дерева и потому не по зубам. Бархат немного подпортил, и все. Зато внутри… Он ведь сам даже клипсы отстегнул, чтобы раскрыть!

— Но как мудр был наш отец, верно? Он сказал, что образованные люди, а это все Добросельские, помнят наизусть строки, которые съел его любимый мопсик. Поэтому не стоит его предавать совсем уж суровой опале… А знаешь, я так волновалась, когда к нам пришел Федор и уставился на этот фолиант. Я думала, а вдруг он захочет открыть его?

Лиза засмеялась:

— Отец держит его на виду, потому что считает его все равно полным святости. Если помнишь наизусть все тексты, а он их помнит…

— По-моему, наш отец помнит абсолютно все, что читает, — перебила ее Мария…

— Верно, — согласилась Лиза. — Так если помнишь все тексты, говорил он, то при одном взгляде на фолиант они выстраиваются у тебя в голове. Но если бы Федор заглянул под бархатные корки, он бы испытал настоящее потрясение. Внутри-то почти ничего…

— Но потом я поняла, Лиза, почему он так пристально смотрел именно на эту книгу, — сказала Мария. — У его матери было в точности такое Евангелие, с гравюрами внутри. Между прочим, оно и сейчас лежит в той комнате, которая всегда была ее. Федор часто читает эту книгу. — Мария улыбнулась, а когда снова подняла глаза на Лизу, вдруг спросила: — Лиза, мне страшно тебя спросить, но… — Мария покраснела. — Но мне нужно это знать. Я не могу от этого отстраниться…

— Я знаю, о чем ты. Ты давно хочешь это узнать. — Лиза улыбнулась. — Чувствовала ли я… то же самое, что и ты, когда я была с Федором?

— Да, — одними губами произнесла Мария, и лицо ее побелело.

— Я много раз говорила тебе, что когда Господь поделил нас, то способность любить Федора он отдал тебе, а мне зачать от него. Для тебя. И выносить дитя для тебя. Это правда.

— Как это странно звучит! — Мария закрыла лицо руками. — Что сказал бы Федор, если б узнал!

— Не думай об этом. Он не должен узнать. Он никогда не узнает.

— Но, Лиза… Ведь когда ты родишь… в тебе что-то изменится. А во мне — нет. Как же я буду… Как же он будет меня любить?

— Он любит тебя так, что не станет искать никаких перемен. Ты сама не ищи. Поняла? Ты его единственная женщина, которая будет с ним всегда. Он не захочет тебя ни кем сравнивать. Да и как? Если ты будешь его единственной женщиной… ты ведь понимаешь, о чем я говорю? К тому же, я знаю, что рожу ребенка быстро, без натуги. Без всяки неприятных последствий, о которых написано в книге доктора, которую ты начала читать, если ты беспокоишься об этом.

— Откуда ты знаешь, что все обойдется?

— Французский доктор мне сказал, что Создатель будто нарочно приготовил меня для этого занятия. — Лиза засмеялась.

Мария смотрела на сестру круглыми глазами. Настроение ее менялось к лучшему.

— Правда? Значит… ты родишь своему посланнику кучу детей?

— Да, целый департамент по иностранным делам, — засмеялась Лиза.

Мария почувствовала великое облегчение и перевела взгляд за окно. Сейчас она видела яркие красные гроздья калины. Казалось, совсем недавно, она цвела белыми кружевными цветами. А когда эти цветы снова явятся в мир, дитя уже будет в нем, в этом прекрасном мире. Ее сын и Федора.

Впервые за эти месяцы Мария спокойно подумала о том, что сейчас происходит в ее жизни. Как будто она наконец согласилась с тем, что начертано для нее, только для нее, причем той рукой, которую не отринешь. Ну и что, если для нее начертано не то, что для других? Оно ведь не выдумано ею, этот ее поступок не прихоть, не игра, а судьба, предписанная рождением. Так о чем ей тогда волноваться? Ей нужно просто жить изо дня в день, из ночи в ночь… Испытывать удовольствие от жизни. От ее красоты.

— Да, Лиза, я чуть не забыла… — Голос Марии теперь был голосом человека, который что-то окончательно для себя решил.

Лиза остановила взгляд на лице сестры, ее вдохновенный вид заставил на мгновение забыть о своем неприятном утреннем состоянии. Она давно не видела у Марии такого лица.

— Так что же это? — Лиза приподнялась на подушках и подалась вперед.

— Мы давно не меняли свои украшения. — Мария вытянула вперед обе руки. В неярком утре дрожащим светом переливались камни на кольцах — на правой руке был некрупный сапфир, а на левой — чуть крупнее.

Лиза тоже вытянула свои руки и оглядела кольца.

— Ты права. Мы настолько давно их не меняли, что я даже забыла, что они на мне. Что ты предлагаешь надеть?

— Наденем изумруды, ладно?

— Те, что нам подарил Федор на вашу свадьбу?

— Да. Наденем кольца и серьги. Я сейчас. — Не ожидая ответа, Мария выскользнула за дверь, а Гуань-цзы метнулась на постель к Лизе, будто давно выжидала этот приятный миг, сидя на пуфике возле кровати.

— Прихвати что-нибудь для нашей Гуань, — крикнула вдогонку Лиза. — Какую-нибудь ленту…

Лиза погладила кошку, та подтянулась поближе и легла ей на живот.

— Какая ты чуткая, Гуань. Надо же, ты самая настоящая гетера. — Лиза водила рукой по короткой шерсти на спине, и чувствовала, как тепло животного успокаивает, утишает волнения.

Когда Мария вернулась с драгоценностями, Лиза спала, Гуань тоже, тесно прижавшись к ее животу, будто слушала как прорастает внутри жизнь.

Мария тихо закрыла дверь и вышла. Пускай поспят. Потом Лиза наденет и кольцо, и серьги. Но сама она это сделает сейчас.

Мария вошла в зал, выдвинула ящик комода и достала шкатулку с драгоценностями. Потом встала возле большого зеркала и вдела в уши серьги с изумрудами. Камешки, похожие на зеленые неспелые груши, закачались на весу. Мария потрогала мочку уха с крошечной родинкой, которую любит целовать Федор. Она повернула голову набок, подняла палец с надетым на него кольцом с изумрудом же темного цвета, послала воздушный поцелуй.

Не себе.

Федору.

 

15

Федор открыл глаза и обнаружил, что лежит в тесной каюте бригантины. Он почувствовал, как тело напряглось от желания. К сожалению, неисполнимого. Он повернулся на спину.

Нет рядом нежной жены и долго еще не будет. Сам скользит сейчас между небом и водой.

Федор откинул тонкое одеяло, собираясь встать. Внезапно он представил себе, какой глубоченный колодец соленой воды под ним, куда более соленой, чем рассол, которым залиты рыжики в бочке в трюме. А над ним — еще более глубокий, хоть, и невидимый или, лучше сказать, бездонный колодец неба.

Он уже дернулся, чтобы встать, но, снова почувствовав резкую боль в паху, лег обратно.

«Не кидай семя на ветер, — вдруг вспомнились ему слова отца, которые он сказал ему еще в отрочестве. — А то на дело не останется».

Фу ты, Господи! А это еще с какой стати лезет в голову? Не гулял он никогда, не было такого у него в характере, зря его батюшка наставлял. Потому он и не мог списать их с Марией долгую бездетную жизнь на грехи собственной молодости. Но, слава Богу, наконец-то! У Федора просветлело на душе, как светлело всякий раз, когда он вспоминал, что жена Мария ожидает ребенка. Ему показалось, что при этой мысли само тело сжалилось над ним и ему стало легче встречать утро.

Федор осторожно поднялся и сел на узкой постели, большие ступни ощутили деревянный пол каюты. Он был холодный, но не ходил ходуном, не раскачивало его море, как угрожало вчера вечером. Что ж, штиль, конечно, дело хорошее для его тела, но парусам не в радость. Хоть сам в них дуй. Он усмехнулся в ответ на свою шутку. Лучше всего попутный ветер. Впрочем, как и во всей жизни, а не только в плавании.

Интересно, что сейчас делает Мария? Наверняка они с Лизой пьют утренний кофе с булочками, которых напекла им Глафира целую гору. Перед долгим походом он велел Глафире готовить всего много и разного. Чтобы ни в чем никто не терпел недостатка.

Точно так же, помнит он, его отец говорил всем в доме, отправляясь в долгий поход в Китай.

Что ж, ему тоже пора умыться да подзаправиться кофейком. А потом заняться делами. Путь долгий, надо держать себя в равновесии, а для этого соблюдать расписание. Иначе ничего не выйдет — на радость завистникам.

На самом деле многим не пришлось по нраву, что он раньше других устремился к неведомым берегам. Такие поступки с зубовным скрежетом прощают самому Ксенофонту Анфилатову, а тот уже давно заслужил свое первенство среди северных купцов. Ксенофонт Анфилатов прошел этим путем несколько лет назад. Но он — мощь. Он — величие!

Кому еще из провинциальных купцов удалось бы заполучить указ министра под себя? Кто из купцов мог похвалиться банком, какой он открыл у себя в городе Слободск близ Вятки? А банк — это другой размах в жизни, никто не станет спорить. Говорят о нем всякое, но болтают невесть что даже про тех, кто сидит тихо, как мышка. Про сверчка за печкой и то говорят, коль он голос подает. Слышал он тайную любовь Ксенофонта. Будто есть красавица в Петербурге у Анфилатова, она не просто хороша, но и близка к людям, которые указы издают. Но народ чего только не надумает, когда надо оправдать свою леность.

А он, спрашивается, кто такой? Как кто — тоже купец. Он, Федор Финогенов, служит своему делу всем сердцем, всей душой. Стало быть, тоже заслуживает своего успеха, он явится, этот успех. Так уже было, когда он увидел Марию и задумал на ней жениться — это ведь несказанная дерзость с его стороны. Но вот нате вам — она сейчас не в Париже, не в Москве, а в их городе Лальске, ждет рождения сына. Его сына!

Ободренный подобными мыслями, которые обещали новые радости и свершения, Федор принялся одеваться, надел крепкие льняные штаны, не менее крепкую рубаху из льняного полотна, заправил штанины в высокие сапог из мягкой кожи, чтобы ногам было приятно и удобно…

Он пригладил волосы. Но они снова рассыпались. Потому что жесткие, как пшеничная солома, говорила мать о его волосах. Такие они с малолетства, и очень она их любила. А Павловы волосы — нет. «В кого такой чернявый? — качала она головой. — Как ворона».

Да, матушка верно чувствовала, кого она родила. Но, слава Богу, она не узнает, каким стал Павел, ее последыш.

Как ни отбивался Федор от мыслей о младшем брате, не мог от них отвязаться. Они липли к нему, опутывали, портили настроение. Скорее на палубу, на воздух, потому что ему вдруг показалось, что вся крошечная каюта полна ими, причем каждая новая мысль неприятнее другой.

Если бы Павел не дышал ему в спину, то он, Федор, остался бы сейчас на берегу, при жене. Какое было бы это счастье — вместе с Марией ожидать появления наследника. Изо дня в день наблюдать, как растет ее живот, трогать его, гладить, припадать к нему ухом. Как в детстве припадал он к земле, желая расслышать, не донесется ли гул лошадиных копыт, запряженных в коляску, не возвращается ли их отец из дальних краев…

Федор вышел на палубу. Вокруг простирался необъятный простор, которому всегда радовалась его душа. Она словно обретала здесь свой дом. Он всматривался в даль, ему хотелось обнаружить что-то, что обнадежило бы его в том, что Марии сейчас тоже хорошо.

Бригантина разрезала носом воду легко, игриво, хотя ветер был не сильный.

Вот оно, нашел! Обрадовался Федор. Ну конечно, хорошо сейчас его жене. Она ведь не одна, а с Лизой. А они с сестрой — как раздвоенный хвост одной ласточки. Всегда вместе, всегда заняты одним делом.

Федор сложил руки на груди и закинул голову, глядя на небо. Что он собирался увидеть? Чаек или облака?

Ничего он не хотел особенного. Он просто ловил кожей направление ветра, который легонько, но уже поддувал. Как спокойно, как мирно вокруг. Пускай бы так мирно и покойно все шло дальше, он вернулся бы с миллионами, за которыми устремился, А на берегу ждала бы его жена с наследником на руках.

Зачем ему миллионы? Да затем, чтобы устроить Марии достойную ее красоты и нежности жизнь. Господь даст, все сложится так, как должно, тогда выйдет он в разряд совсем иных людей. Он купит Марии дом в Москве. Чтобы из своего окна она видела кремлевские маковки. Чтобы понял она, что ничуть не прогадала, выйдя замуж за купца, а не за кого-то из своих…

Позаботится он и о сестрице ее, Елизавете, которая сейчас оберегает его любимую жену.

Любовь… Что мужчина без нее? Нет ему без нее никакой радости. Победы и те для чего нужны? Известное дело, так испокон веку повелось — кинуть под ноги женщине. Так это так… Даже если сам мужчина думает иначе.

Федор ухмыльнулся. Если сам мужчина не кинет свои победы под ноги женщине, она без него распорядится. Все сама заберет. Без остатка. Даже если бы Павел отнял у него наследство, то ясно как день, кто бы пользовался финогеновскими деньгами.

Ах, Павел, Павел. Неужели в голове его никогда не проветрятся мозги? Ведь если верно болтают, то эти француженки, с которыми он проводит дни и ночи, состоят под особым наблюдением властей. Неужели тот случай, когда Павел увидел Наполеона возле собора Парижской Богоматери, правда? «Мал ростом, а весь мир под ним будет» — что-то вроде этого произнес батюшка.

Весь мир? Да вряд ли. Россия не будет под Наполеоном, а это уже половина мира. Поспешил тогда батюшка. Но его можно понять — как еще любимого сыночка приподнять если не сравнить с властителем мира?

Федор поморщился. Боль становилась нестерпимой. Давно не болело у него так сильно в паху с тех пор, как он стал мужчиной. Он умел справляться с собой, но последние ночи с Марией его так распалили, что ему казалось, если бы он целый год от нее не отрывался, то даже тогда не сумел бы утолить жажду тела. Жена как будто стала еще чувственнее в последние перед его отъездом ночи. Наверное, потому и зачала. Какая радость!..

Федор прошелся по палубе.

Были у него до Марии женщины, но такой, как она, ни одной. Пожалуй, похожий трепет тело ощутило однажды, когда впервые, в Ревеле, он переступил порог публичного дома, в который ходили матросы. Там он стал мужчиной, там увидел себя сильным, этаким Ильей Муромцем. Потому что не таскался прежде по женщинам.

Он опустился на рундук и закрыл глаза.

Он вернется… Он будет любить Марию каждую ночь, увещевал он свою плоть. Надо только сходить в Америку и вернуться. Тогда Мария снова понесет, осенило его.

Федор видел большой зал нового дома, убранного, как в Европе. На окнах светлые занавеси, полы устланы персидскими коврами, камин, а перед ним клавикорды. Картины на стенах, писанные маслом, в дорогих рамах, серебряные подсвечники. Мария играет, а золотоголовые детки тихо забавляются и смеются серебряными голосами под звуки нежнейшей музыки. Сколько их? Не счесть!

Федор засмеялся и открыл глаза. У него хватит добра на всех. Хватит на то, чтобы продолжить род Финогеновых на этой земле, большой и мощный, явившийся из глубин веков. А если тесно станет его детям на земной тверди, он выпустит сынов в море на отменных судах.

Боль отпустила, как будто он сумел заговорить ее.

Нос бригантины неспешно раздвигал соленые воды. Федор смотрел на воду и не в первый раз подумал, а каково было бы опуститься к самому дну? «Но нет, нет, чур меня, — спохватился он, — не утопленником, упаси Господи, не с синим лицом и раздутым брюхом…»

Внезапно его мысль оборвалась, он не додумал, что мог бы увидеть там, где царство рыб и разных гадов, где зеленые тонкие водоросли шелестят, словно колосья спелой ржи на земных полях. Ему вдруг показалось, что море сходно с другим… морем…

Сердце забилось так, как тогда, когда он впервые увидел золотые волосы Марии. Не те, которые она редко прятала под платок или шляпку, хотя он привозил ей из дальних стран разные платки и шляпки. Благо она хорошо разбирается в том, что надевают красавицы. И когда она писала ему на бумаге, что привезти из той же Голландии, то его даже в краску бросало. Там было не только про платки… Как это он спросит в лавке, думал он? Но когда переступал порог, приказчик мигом понимал, что именно заказала красавица жена такого молодца.

Он сейчас думал о совсем ином золоте волос, которое пряталось до поры до времени в кружевных панталончиках, которые он привозил ей из-за моря…

Какая жалость, не увидит он жену с большим животом, когда в нем среди вод, как в море, будет расти его дитя. А жена его станет похожа на море, в котором идет невидимая миру жизнь.

Сердце Федора сжалось. Но все можно пережить ради той встречи, которая ждет его и которая не мечта, не сон, виденный сто раз, а правда — Мария на берегу с младенцем на руках. То будет великое счастье.

— Федор Степаныч! — Налетевший ветерок пытался подхватить голос и отнести его в сторону.

Федор уловил оклик, с сожалением выныривая из своих фантазий. Но все же успел зацепиться за мысль — так с кем же она встретит его? С сыном, конечно, с сыном. Впрочем, с дочерью тоже неплохо. «Нет, с ней — в следующий раз, Господи, ладно, а?» — неожиданно для себя попросил он. И сам удивился — он смеет просить, вместо того чтобы исступленно благодарить за то, что ему вообще отпущена такая радость! Человек сам порой не знает, чего просит, говорил отец. А тот хорошо знал, что говорил, если он со своим отцом сумел из глухого вятского починка добраться до Лальска, откуда дорога — хоть по морю, хоть по суше — все равно приведет к удаче.

— Федор Степаныч! — снова позвал его голос, да так громко, что Федор прикрыл ухо рукой.

— Чего орешь, режут, что ли? — с досадой бросил он в ответ, но каблуки черных сапог уже громко стучали по палубе. — Чего стряслось, Прыткий?

— Да узнать хотел, сала-то какого нарезать — со шкуркой иль без нее?

Федор едва не выругался — из-за такой малости Алешка выдернул его из сладких грез. А потом осадил себя — вот спасибо парню, иначе эти грезы бог знает куда бы завели. Фантазии — тенета дьявольские. Поверишь в них, а потом как? А если все не так будет, как нагрезил?

— Со шкуркой или без нее, спрашиваешь? — Федор пощипал верхнюю губу — детская привычка оказалась неодолимой. Как мать ни стращала, что от этого заячья губа вырастет — не верил. Не выросла. А если бы поверил? Выросла бы? Да нет, перестал бы щипать, усмехнулся он про себя, мысленно проведя с собой беседу, в которой все вопросы и все ответы давно известны. — Со шкуркой, я думаю.

— Вот и я люблю со шкуркой! — Веснушчатое лицо Алешки Прыткого расплылось от улыбки. Ему было приятно, что вкусы хозяина совпадают с его вкусами. Может, и он когда-то станет собственником такого судна, подумал Алешка с замиранием сердца и понесся вниз, туда, где накрывали стол для обеда.

— Пошустри среди провизии, — бросил ему вдогонку Федор. — Там есть маленький бочонок, отведаем, каковы рыжики. Они того же засола, что и в большой кадке. Той, которая для американцев припасена.

— Всенепременно, Федор Степаныч! — Послышался еще более резвый топот, а Федор, постояв минуту-другую, всматриваясь в пустынную даль, тоже повернул к лестнице, которая вела в нижнюю часть судна.

Итак, многотрудный переход по морям и океанам, обещающий миллионы, продолжался. Сердце взволнованно дернулось, Федор приложил правую руку к груди, словно желая удержать его там, где ему положено находиться. Но какова награда всему? Счастье всей его жизни. Вот она какова.

Он непременно напишет Марии письмо. Они пройдут пролив Зунд и причалят на день в порту, чтобы загрузиться водой и едой, оттуда он отправит ей слова любви и уверения в полном их счастье в этом мире.

 

16

Севастьяна не могла ничего с собой поделать. Мысли о том, что у Финогеновых что-то происходит, не давали покоя ни днем, ни ночью.

Вот и сегодня она задула свечи и легла на свою широкую постель, как всегда утонула в нежнейшей перине, но сна ни в одном глазу.

На этой перине с ней бывало такое — когда ночь напролет нет сна. Но то было прежде, когда жив был Степан, и бессонными были ночи по другой причине, как были они и жаркими… Но сейчас ее бросало в жар, стоило ей подумать — а если правда Мария беременна? И тут же перед глазами возникал Павел.

Она повернулась на другой бок, доверившись старой примете: если хочешь отделаться от дурного сна или дурных мыслей — повернись на другой бок.

Не помогло и это. Тогда Севастьяна вылезла из постели, набросила поверх ночной кофты пуховый платок и зажгла снова свечу. Потом прошла к туалетному столику и из-за зеркала достала карты в подаренном Лизой футляре. Это были новые карты, но, как она говорила, легкие на ответ.

Она села на пол и разложила перед собой карты. Пасьянс не только отвечал на ее вопрос, но и вгонял в сон. Она знала за собой такое дело.

Черви — к червям. Буби — к бубям…

Севастьяна почувствовала напряжение в спине — не девочка, сидеть вот так на полу с прямой спиной. Но, раскладывая на полу карты, она старалась извлечь пользу и для своего тела. Не могла она позволить, чтобы спина стала колесом. Она и в могилу сойдет прямая, как сибирский тракт. Эта шутка Степана ей всегда льстила.

Так что же? — смотрела она на карты перед собой. Сходится так же, как сошелся тот строгий пасьянс, который она разложила для Марии прошлой весной. Тогда она догадывалась, конечно, о чем ее вопрос к картам. Но сейчас, разложив и свой тоже, она поняла — сошлось.

А чтобы не искушать судьбу, чтобы не накликать беды, должна и она точно так же поступить с картами, как она велела поступить Марии.

Севастьяна сгребла карты с пола, подстелила под них белый платок и завязала узелком. Она оглядела себя и решила, что вполне может обойтись летним салопом из голубого шелка, который справила недавно. Она набросила его поверх ночной кофты, надела ботинки на босу ногу и вышла за дверь.

Лала вот она, течет прямо перед домом. Не надо далеко ходить. Не надо-то не надо, одернула она себя, а если утром кто-то найдет обрывки карт? Да еще бросит их на берег? Опасно.

Она решила пройти дальше по берегу.

От ночной тишины зазвенело в ушах, а потом откуда-то донеслись лошадиное ржание, коровий вздох в стойле на заднем дворе, мимо которого она проходила. Только эти редкие звуки и напоминали о том, что город жив.

Севастьяна уже собралась свернуть к знакомым мосткам, где бабы обычно бьют вальками белье — стирают.

Внезапно до нее донесся звук, который ни с чем иным не перепутает никто в этих местах, — топот копыт. Она метнулась в тень деревьев, не желая, чтобы ее разглядели в ночи.

Но и она сама мало что смогла разглядеть — слишком черна была ночь. Только то, что ехали двое в седле, — это точно. Так же точно, как и то, что одна из двоих была женщина. Кто еще может так смеяться, как женщина, которую посадил мужчина перед собой в седло? Севастьяна сама так смеялась, зная, как мужчине нравится такой бездумный смех. Она сама так сидела не раз, отправляясь на свидание со Степаном подальше от людских глаз. И молила при этом Бога, чтобы ночь была чернее черного, Как сейчас.

Севастьяна улыбнулась. Значит, кому-то сильно повезло.

Она вышла из тени и устремилась к мосткам. Вода Лалы темнела и чуть-чуть серебрилась. Молодой месяц все же напоминал о себе — он тут, он просто мал, но уже завтра станет больше. Но куда устремилась пара? Она ехала в сторону дальнего леса, где непроходимая тайга и едва заметные тропы. «Да зачем же так далеко-то?» — изумилась Севастьяна.

Но, видимо, есть на то своя причина. А ей нет никакого дела, уверяла она себя. Однако что-то не позволяло Севастьяне с этим согласиться. Как-то так выходило у нее в жизни — случайная мысль, случайная встреча всегда имели свое продолжение.

Пахло водой и травой, в которой все еще цвели головки клевера и мелкие белые ромашки на тонких ножках. Милые цветочки, но куда им до тех, что растут в саду у Марии. Снова она мысленно завернула к Финогеновым и увидела цветущие розы под окном. Она и подумать не могла, что привезенные Марией из Москвы черенки роз превратятся в такие кусты — загляденье.

Предлагала она и ей:

— Хочешь, посажу перед твоим окном? Скажу, что с ними делать. Ты ведь любишь все красивое, верно, Севастьяна?

— У меня в-о-он сколько черенков, они все под моим окном, за всеми надо ходить. Чтобы из них тоже розы выросли.

Что ж, сироты для нее — главное в жизни, все эти подкидыши для нее как послушание. Она его исполняла, она и дальше будет исполнять, каким бы трудным дело ни было. Ради благоденствия детей она готова не только в драку вступить, но и под юбку кому угодно заглянуть.

Севастьяна развязала узелок и принялась за дело. Обрывки карт уплывали, увлекаемые течением. Севастьяна чувствовала все большую уверенность в том, что она не ошиблась. По тому, как вертелись на поверхности воды легкие обрывки бумаги, чувствовала она еще одно — тревоги ожидают дом Финогеновых, и очень скоро. Потому что большие деньги — слишком уж они манки для Павла, чтобы он не попробовал их отбить.

Но как он это станет делать — вот о чем ей надо догадаться.

Севастьяна еще немного постояла у реки, а когда из виду пропало последнее пятнышко, пошла от воды, трижды оглянулась, как положено, и отправилась домой.

Воспитательный дом стоял на берегу — ухоженный, надежный, это было видно даже сейчас, когда рассвет вот-вот должен был забрезжить. А ведь он таков, потому что Федор Финогенов честно исполняет отцовскую волю. А Павел…

Она прибавила шагу.

Этот дом стал ее домом давно, еще при Степане, а в своем собственном доме она не помнит, когда была в последний раз. Так неужели из-за Павла все переменится?

Она не допустит.

В ту ночь Севастьяна все-таки заснула, но уже под самое утро…

Севастьяна заходила к Марии и Лизе каждый день. Иногда ей казалось, что в голове у нее совсем помутилось. Она напрочь перестала их различать. Кажется, вот что-то мелькнуло от прежней Марии, она так морщит губы, когда не получается узор кружева. Но, Господи, стоит посмотреть на другую — то же самое. Как назло, Анна куда-то провалилась, а она наверняка могла хоть что-то подсказать. Сестры отпустили ее, мол, попросилась, встретила знакомую по прежней жизни.

Не Глафиру же пытать? Она в чем и разбирается, так только в своих горшках. Их-то она с закрытыми глазами отличит. Но надо отдать должное — хорошая у Финогеновых кухарка. Севастьяна, которая сейчас стояла возле окна и смотрела на утреннюю реку, прислушалась к себе и уловила урчание в животе. Этого еще не хватало!..

Она опустила руку в карман и вынула горстку леденцов. Подкинула на ладони, они запрыгали, закувыркались. Желтые, как морковка, красные, как малина, один черный, как спелая черемуха. Она чувствовала, что неспроста эти конфетки прямо сейчас легли ей в руку. Она сощурилась, будто невесть где хотела разглядеть невесть что.

Разглядела.

Она кинула в рот красный леденчик, чтобы желудок не сердился, не урчал, как Гуань-цзы, когда разозлится, — кстати, ей надо оставить черный леденчик, кошка их любит. Она снова положила леденцы в карман юбки.

С леденцом за щекой Севастьяна пошла по коридору к той комнате, где воспитанницы учились шить меховые шкурки. Это были особо даровитые девочки. Их она не отправляла в красильную, где красили льняное полотно, которое тут же, в доме, ткали. Меху нужны нежные пальчики и сила в руке. Как для игры на клавикордах, пришло в голову сравнение, и Севастьяна снова увидела то ли Лизу, то ли Марию за инструментом.

В воспитательном доме до клавикордов дело пока не дошло, но при Федоре может такое случиться. А вот при Павле не до музыки, они с ним могут сами запеть, сев на воду с сухарями.

Они с ним… Они с ним… вертелось в голове, как скороговорка, и, слившись, слова образовали — да это же имя — Анисим!

Анисим! Севастьяна чуть не расхохоталась. Батюшки, да ведь у него же дом в лесу! Как раз в той стороне, куда вчера сквозь ночь укатил всадник с женщиной. Очень на него похоже. Если они с Павлом вместе приехали в Лальск…

Вот парочка, о которой стоит побеспокоиться, сказала себе Севастьяна. Да поскорее. Иначе…

Вспомнив об угрозе, которая может нависнуть — или уже нависла — над ее домом, она прибавила шагу. Угроза, казалось ей, носится в воздухе.

Севастьяна втянула в себя воздух, будто уже в коридоре могла уловить этот запах.

Пахло поджаренной к обеду рыбой.

Севастьяна открыла двери мастерской и увидела девочку, которая сейчас ей была нужна.

— Здравствуйте, девочки, здравствуй, Софьюшка.

Темноволосая девочка подняла глаза от работы — она сшивала тонкую беличью мездру — и улыбнулась.

— Здравствуйте.

Севастьяна наклонилась над ней.

— Как хорошо получается у тебя, Софьюшка. Как искусно, — хвалила она девочку. — Молодец! А что, не заходил ли к тебе добрый гость? — спросила она, пристально вглядываясь в нежные черты лица.

Есть в нем кое-что от лица Анисима. Только он в бороде, и трудно сказать, подбородок сердечком у Софьюшки от него или…

— Заходил…

— Подарки привез?

— Привез. Платье. И ботинки. — Она выставила ножку в коричневых ботинках, такую маленькую и аккуратную, что просто загляденье.

— Пообещал чего-то?

— Пообещал.

— Чего же он тебе пообещал?

— Он сказал, что это секрет.

— Да разве от меня бывают секреты? — Голос Севастьяны, когда она хотела, наполнялся елеем.

Девочка подняла на нее карие глаза. В них было столько искренней радости, что женщина не сомневалась — Софьюшка поделится с ней секретом.

— Радость удваивается, если ею поделишься с другим. Говори, не бойся. — Она вынула из кармана леденцы, снова заметила черный и кинула его обратно в карман. Остальные протянула ей. — Вот возьми-ка.

Глаза Софьюшки блеснули. Она любила леденчики.

— Он сказал, что у него скоро будет много денег и он меня заберет.

— Вот как? Это хорошо, когда много денег, — заметила Севастьяна. — С ними жизнь идет по-другому.

— Батюшка сказал, что нашел мне маму.

— Маму? — озадаченно переспросила Севастьяна. Вот так новость! — Кто же такая?

— Он сказал, что это пока тоже секрет. Он даже мне его не открыл.

— А он обещал ее показать? — подступила с другой стороны Севастьяна.

— Обещал.

Вот как? Значит, новая мама где-то здесь? Если бы она, допустим, ехала из Вятки или из самой Москвы, то он бы сказал дочери иначе. Мол, вот приедет…

— Хорошие вести, милая. — Севастьяна не лукавила. Для нее и впрямь эти вести хорошие. Они наведут ее на отгадку. — Хотя мне жалко будет с тобой расстаться.

Софьюшка раскинула руки и обняла Севастьяну.

— Мне тоже.

Севастьяна поцеловала ее в макушку.

Сердце билось тяжело, как будто не сердце вовсе, а кузнечный молот. Вот загадка так загадка. Совсем новая или все эти загадки, которые сейчас она отгадывает, одна к одной?

И у них одна большая и важная отгадка? Севастьяна пока не знала.

Убрав с лица девочки выбившуюся из-под платочка прядь, женщина вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Словно боялась спугнуть Софьюшку. Или отгадку, которая, как ей казалось, где-то рядом.

 

17

В трактире на пристани сидели двое и молчали. Мужчины уже много о чем поговорили, но, кажется, так и не сказали главного — не объявили друг другу ясно, без затей, для чего они явились на эту встречу. По реке за окном катились темные буруны, еще месяц-другой, и Лала переменится, покроется ледком, вначале совсем тонким и слабым. Казалось, сам Господь натягивает хрупкую пелену, а потом сам же и крушит ее — проверяет на крепость. Этот лед поползет по реке, он устремится туда, где столпятся битые льдины других рек, соединившись в глыбы, не желая расставаться вовек, делиться, и в конце концов ухнут в свинцовые объятия моря.

Павел Финогенов не хотел больше смотреть на воду, потому что она напоминала ему о Федоре, который уплывал все дальше и дальше, заставляя его ожидать желанного финала со все нарастающим нетерпением. Действительно, чем ближе подходил заветный для него и роковой для Федора срок, младший брат все труднее справлялся с собственным нетерпением. Он не знал, как ему дожить до следующей весны. Особенно теперь, когда в руках у него была эта бумага.

Павел наблюдал за Анисимом, который читал бумагу сейчас. Потом он сложил ее по прежним сгибам, протянул Павлу.

— Ты видишь? — Павел схватился руками за голову. — Как я мог подписать то, что она мне подсунула? А? — Глаза его округлились и стали особенно злыми. — С-сука парижская! Стерва! Подстилка! — Он в ярости хватил кулаком по столу, стаканы в подстаканниках мелко задрожали, как мелко и противно дрожали зубы самого Павла, когда он получил письме и копию бумаги, которую сам подписал.

— Тихо, тихо, — осадил его Анисим. — Давай-ка все сначала.

— Да зачем все сначала? Я хочу, чтобы поскорее наступил конец!

— А какой ты конец-то хочешь? Сам хотя бы знаешь? — начал заводиться Анисим.

— Знаю! Чтобы деньги были у меня! Да поскорее!

— Так какой же черт водил твоей рукой? — с досадой бросил Анисим.

— А ты на что? Ты рядом был? Был.

— Не был.

— Как не был?

— Уж чего-чего, а третьим я в вашей постели не был, — ухмыльнулся Анисим. — Это уж извини. Занятие не в моем вкусе. — Павел опустил плечи. — Значит, так, мадам Шер-Шальме…

— Шельма! — прошипел Павел.

— Это сейчас она тебе шельма. А то была милая мадам Шер-Шальме. Коль она тебя подловила, то знай еще одно, Павел.

— Что? — Он уставился на Анисима в ожидании чего-то еще более опасного, чем то, что уже обрушилось на него.

— Может, пока ничего худого в том для тебя нет… — Анисим умолк на мгновение. — Но свои люди…

— У тебя везде свои люди, — прошипел Павел, и в этом шипении ясно звучала злоба.

— На том стоим, — ухмыльнулся Анисим. — А как иначе?

— Ладно, это я так, считай, от зависти, — хмыкнул Павел. — Говори дальше.

— Свои люди мне шепнули важную новость. — Павел открыл рот. Он боялся сейчас любой новости, важной или неважной. — Что за мадам Шер-Шальме установлено секретное наблюдение. — Анисим отвел глаза от Павла, позволяя ему пережить страх без стороннего взгляда. Потом он повернулся и увидел, что Павел не мигая уставился в одну точку. — Что ее имя числится в списке московского полицмейстера по особым делам. — Анисим пригнулся пониже и зашептал через стол, не отрывая глаз от совершенно бледного лица Павла: — Напротив ее славного имени у них стоит помета: «Поставщица французских мод для московского барства, снабжающая щеголей и щеголих всякими заморскими товарами из огромного магазина своего, известна правительству по особым делам». — Он говорил так складно и без запинок, будто читал по бумаге, а не пересказывал по памяти.

Павел открыл рот и хватил глоток воздуха.

— Брось, Павел. Не спеши обмирать. — Анисим выпрямился на стуле и поднял стакан в серебряном подстаканнике. — Может, это нам только на руку. Пошевели мозгами, что из этого можно выкроить.

— Ну а если в том списке записаны все, кто у нее бывает? — Голос Павла звучал так, словно ему уже зачитали приговор.

— Пока не слыхал ничего такого. Не сообщали, — покачал головой Анисим. — Давай-ка лучше разберемся с твоей бумагой. — Он вздохнул, отпил из стакана глоток чая и отставил его подальше, почти вплотную придвинув к стакану Павла, тоже недопитому. — Что-то у нас чай сегодня не идет. — Он кивнул на стаканы. Павел непонимающим взглядом скользнул по ним, кивнул на всякий случай, но глаза его были пустые. — Значит, ты спьяну подписал бумагу на поставку мехов, которых у тебя нет и быть не может.

— Я думал… Я ей говорил, что…

— Ты ее умасливал, я понимаю. — Глаза Анисима тоже стали маслеными. — Эх, женщины… Ну ладно. Значит, ты возмещаешь ей ущерб в том случае, если не поставляешь означенные меха. Выгоду-то она упустит, если она объявила, что у нее есть те меха, которых у тебя самого нет, и набрала под них заказы. — Он покачал головой. — Что ж, этот шаг мадам можно понять. Она коммерсантка лихая. Подловила тебя, как птенчика опытный птицелов, на семечки. — Анисим хохотнул. — Но сумма-то, сумма какова! Где ты столько денег возьмешь? — Он ткнул пальцем в цифры.

— Она такая, какую я получу, когда завладею долей Федора.

Анисим крякнул.

— Так что же хорошего? Ты ей отдашь все и снова останешься ни с чем?

— Это лучше, чем пойти в острог.

— Ох, Павел! Верно называют младших детей поскребышами. Грубо, но верно. Мозгов на них родители уже не наскребают. Негде взять, все другим раздали.

— Ты тоже против меня, да? — Глаза Павла затравленно блеснули.

— С дураком свяжешься — значит, сам такой, — процедил Анисим сквозь зубы, отодвигая свой стакан от стакана Павла. Ему надоело их мелкое дрожание от столь тесной близости.

Сейчас Анисиму незачем было услужливо держаться с Павлом. Если то, что он заподозрил, окажется верно, то Павел ему вовсе не нужен. Сам Федор Финогенов доставит деньги, куда ему скажут, на блюдечке. Отдаст да еще станет горячо благодарить. Он поверит, что все то, что случится, устроил его младший брат. Придет ли ему в голову, что весь план задумал он, Анисим? Да с чего бы ему такое привиделось? Со сна, что ли?

А план его хорош. Безотказен. Анна, сама того не ведая, подсказала ему верный ход.

Анисим вздохнул и с открытой насмешкой посмотрел на Павла. Лицо младшего Финогенова было таким, каким бывают лица у людей, дошедших до края. Не важно, кто загнал их на этот край — сами себя или обстоятельства жизни. Павел еще и трус, подумал Анисим. Он готов расстаться с деньгами, которыми пока еще не завладел, причем расстаться без всякой борьбы. Он готов отдать их мадам Шер-Шальме, только бы она не пустила в ход бумагу, на которой он поставил свою подпись. Анисиму стало жаль Павла, он попробовал навести его на мысль о том, чтобы попытаться воспротивиться обстоятельствам.

— А тебе не приходит в голову, что какие-то деньги ты все же можешь отбить? — задал он вопрос своему напарнику.

— Отбить? У Шер-Шальме? — Глаза Павла едва не вылезли из орбит. Но и сейчас не пропало его сходство с соболем. Только походил он теперь на зверька, которого охотник поймал в капкан и душит насмерть. — Она не отдаст!

— Она-то — нет. Просто так — нет. — Анисим продолжал смотреть на Павла. «Ну же, болван, ведь я дал тебе козырь. Ты можешь ее шантажировать той новостью, которую я тебе сказал. О списке полицмейстера», — мысленно подталкивал он его.

Но нет как нет.

— Тогда у кого мне их отбивать?

Анисим засмеялся.

— Как будто не знаешь! — фыркнул он. — У брата.

— Но я и так все заберу!

Как самонадеян! Анисим уже открыл рот, чтобы расхохотаться. Павел уставился на этот рот, который походил на дырку в густых темных с серебром волосах. И… его передернуло.

— Послушай. Твой брат станет возвращаться из Америки. Мягкую рухлядь, как ты понимаешь, он поменяет на твердое золото и много еще на что. Я слыхал, там в ходу настоящие серебряные двадцатидолларовые монеты. Наверняка Федор привезет и их.

Павел молча смотрел на него.

— Он будет везти товар. Много! — разжевывал ему Анисим. — На таможне его могут не пропустить….

— Федор все делает чисто, — перебил его Павел. — Комар носу не подточит.

— Охо-хо! Да он-то делает чисто, да! Но ведь можно сделать иные бумаги, которые не чисты. Подменить! Твоя дурья башка способна хотя бы до этого додуматься, а?

— Подменить? — спросил Павел, казалось, до него что-то начинало доходить.

— Да. Под-ме-нить! — прошипел Анисим. — На таможне. В Архангельске. Понял?

Павел смотрел на Анисима не мигая.

— У… у тебя есть свои люди на Архангельской таможне?

— Есть.

— Они…

— …согласятся. За свою долю.

— А ты?..

— И я за свою. Да и бригантина, сам знаешь, тоже денег стоит. Ее тоже могут отнять, чтобы покрыть штраф за контрабанду…

Павел молчал. Но лицо его становилось иным. Оно розовело, губы утрачивали жесткий рисунок, а уголки губ поднимались вверх.

И было с чего. Всего минуту назад он видел себя в остроге, а сейчас — снова в Москве. Он видел себя не на Кузнецком мосту, он видел себя среди других людей.

Павел шумно втянул воздух.

Он видел себя среди гостей подмосковного Люблино, личным и дорогим гостем знаменитого хлебосола Михаила Алексеевича Дурасова. Славного своими оранжереями, в которых благоухают померанцевые и лимонные деревья. Где, как рассказывают, царит Флора даже в лютые московские морозы. В его пруду резвятся стерляди и разевают жадные рты судаки. А в речке корячатся чудовищных размеров раки.

А его театр! Его артистки! А антракты между сценами! Слуги разносят подносы с фруктами из зимнего сада. Пирожные источают аромат свежести, неодолимо взывая к неге. Там лимонад, самый лучший чай, ликеры и мороженое — словом, истинный праздник жизни.

Павел втянул воздух, словно ощутив ароматические курения, о которых рассказывали те, кому случилось ступить в тот рай.

— Хорош план. Но поскорее бы…

— Нетерпелив, мой батюшка, — усмехнулся Анисим. — Что ж, все верно, ожидание особенно тягостно в молодости. Потом привыкаешь — самому становится незаметно… Незаметно, как летят дни и ночи. — Он усмехнулся. — Вот и хочется, чтобы они не пролетели мимо.

— Ах, как хочется, как хочется! — Молодой человек заерзал на стуле. Тот предупреждающе заскрипел, и седок унялся.

Не обращая внимания на собеседника, Анисим продолжал:

— Потому что с годами хорошо понимаешь — торопя события, ты торопишь не что иное, как… — вздохнул он, — свою смерть.

— Фу, как страшно говоришь, братец мой! — Павел поежился.

— Ничего страшного. Мы все умрем. А чем скорее получим желаемое, тем скорее и помрем, — безжалостно подтвердил Анисим свою мысль и с некоторым удовольствием заметил, как снова поежился его визави. — Ты, мой милый, скоро сам станешь повторять, как я тебе сейчас: молодость не вечна. Чужие слова никого не учат, они лишь о-за-да-чи-ва-ют, — с расстановкой проговорил он.

— О-задачивают? — перегруппировал буквы иначе молодой человек и засмеялся. — Задачи не по моему характеру. Не люблю арифметику.

— Потому ты и не купец, — ухмыльнулся Анисим. — Все купцы хорошо считают. Как твой брат.

— Я никогда не стану купцом. — Павел отодвинулся от стола вместе со стулом. Ножки его угрожающе заскрипели.

— Тебе и не надо будет, если мы все сделаем так, как задумали. А когда ты станешь банкиром, к тебе купцы свои денежки сами понесут.

Легкая, едва заметная усмешка тронула яркие губы молодого человека, Анисим заметил это и усмехнулся. Когда в банке будет душно от них, он присоветует Павлу, как ими распорядиться…

— Несправедливость надобно пресекать в корне, — говорил Анисим. — А за обиду — мстить, — добавил он, обводя глазами трактир. Ему нравилось заведение, в котором они сидели, здесь подавали чай в стакане с серебряным подстаканником. Было тут чисто и опрятно, не хуже, чем в каком-нибудь заграничном заведении. Есть, есть своя правда в том, что выход к морю открывает человеку другие берега, он узнает, что на них живут не одни чухонцы.

В ответ на его слова Павел кивнул, соглашаясь без всякого спора.

— Конечно. Батюшка меня так любил, так любил, все про это говорят. А что мне с того? — Он скривил свои алые губы. — При нем у меня было все, что душеньке угодно.

— Ума у тебя не было! — с внезапным раздражением бросил Анисим. — Пока жив был батюшка, спешил бы прибрать кое-что к рукам.

— А кто знал, что его хватит удар?

— Такое со всяким может случиться. В одночасье. Но ведь батюшка твой не вчера отошел в мир иной. Было время подумать и позаботиться о себе.

— Да о чем ты говоришь, Анисим? Я думал, что если у брата не будет наследника, так о чем мне страдать? Батюшка думал точно так же. Видишь, нет никакой ошибки.

Анисим засмеялся:

— А ну если он уже зачат, наследник-то?

— Ты шутишь? — Павел замер в скрюченной позе, как парализованный. Он хотел положить ногу на ногу, но не успел и теперь сидел в растерянности.

— Шучу, — кивнул Анисим.

— Стращаешь меня. Нарочно. — Молодой человек опустил глаза и смотрел на дно стакана, на котором осели темные размокшие чаинки.

— Ну ладно, нечего печаль нагонять. Мы с тобой уяснили — у тебя есть свой интерес, а у меня — свой. Они сходятся. Значит, мы в деле нашем сойдемся. Теперь мне пора.

Анисим вспомнил о своем доме на заимке в лесу; на душе, пришлось ему признаться самому себе, потеплело. Там ждет его Анна.

— Ты все-таки опечалил меня своей шуткой, — не отставал от Анисима Павел.

— Да что ты? — бросил Анисим, он сам теперь думал только об Анне. Вернее, о ночи с ней. О том, какой сладкой будет и нынешняя, предстоящая ночь. Хорошо у них получается с Анной. Жарко… Ему нравилось, и, судя по всему, ей тоже. Иначе не застряла бы она у него в лесу так надолго.

— Хоть ты и говоришь, что пошутил, — не унимался Павел, — но теперь я ничего с собой поделать не смогу. Стану присматриваться к Марии.

— Интересно, а как ты их отличишь? Ты уж тогда к обеим присматривайся, — посоветовал Анисим.

— Смеешься, да? — В голосе Павла опять прорезалась злоба. А Анисиму сейчас хотелось неги и покоя. И потом, ему-то какая забота сестер отличить? Анна ему нужна и для этого дела тоже. Он с ней поиграет во всякие игры до тех самых пор, пока ему будет надо. Она ему не только поможет отличить Марию от Лизаветы, а сделает дело поважнее.

То, чего никто, кроме нее, не сумеет. При его надзоре и руководстве, разумеется.

— Как их сам Федор отличает? — Павел пожал плечами. — Я бы перепутал… И уестествлял обеих.

— Ты бы уж точно, — насмешливо кивнул Анисим. — Но не Федор.

— А что это ты о нем с таким почтением говоришь? Как будто не на него мы собрались пойти с вилами? — Уважительная интонация в голосе двоюродного брата задела Павла.

— Ой ли с вилами? Отчего ж не с рогатиной?

Павел уставился на него в изумлении.

— Знаешь?

— А то нет, что ли, — засмеялся Анисим. — Интересуешься, почему говорю про Федора так, как говорю? Это дело объяснимое: люблю иметь в противниках сильного человека.

Павел выдернул стакан из подстаканника и сдавил его рукой.

— Понятно.

Знал бы сейчас Анисим, как гулко бьется сердце Павла. Слабаком считает? Ладно, пускай, но он все равно не признается, почему подписал ту бумагу мадам Шер-Шальме. Не просто только по пьянке. Он знал, что деньги эти нужны тайному обществу поклонников Бонапарта. Того, в которого он влюбился без памяти, увидев его в соборе Парижской Богоматери. Они нужны были обществу, чтобы расплачиваться с теми, кто рисовал тайные планы Москвы, ее улиц и переулков, проходных дворов. Павел не знал, для чего именно нужны эти планы. Он готов был платить, но никак не думал, что мадам выставит его на такие большие деньги.

— Анисим, может, еще чаю? — Вспомнив о своей тайне, которая возвышала его над всеми, у кого ее не было, Павел помягчел. — Ты еще будешь чаю?

— Нет. Напился.

— Как хочешь. Я, пожалуй, возьму еще стаканчик. Эй, милый, с тремя сахарами! Да с медом! — крикнул он.

— Мозги не слипнутся? — заботливо спросил Анисим. — А то забудешь все на свете. Запомни, у тебя есть только один шанс, чтобы разжиться деньгами. Этот. Мои люди в нужных местах не вечны.

— Понял. Но, Анисим, зря беспокоишься. От сладкого чая да еще с медом мои мозги станут текучими, как сам мед. — Павел подмигнул Анисиму. Было видно, как переменилось его настроение. Что было тому причиной, он не понял, но считал, что разговор с ним принес ему облегчение.

— Ну, ну, желаю удачи. Ладно, прощай, пока, Павел. У меня есть дела. — Анисим взял свой малахай и вышел.

У него и впрямь было одно дело. Когда он думал о нем, то сердце его сладко ныло. Неужто он способен на это? А ну как и впрямь самого себя удивит?

Он шел по улице, ступая по замерзшей земле, рисовал себе немыслимую еще недавно картину. Семья. В ней Анна — женой, а Софьюшка — дочерью. Он говорил Анне, пока шуткой, мол, пошла бы на такое? Она ответила: «Когда стану твоей женой, тогда поговорим».

А что ему искать на старости лет? Искать. Да кого искать-то? Не искать, мужицкая башка, надо, а выбирать, говорил он себе. Вон их сколько, разных женщин. Все одинаковы, что тут, в Лальске, что в Москве.

Московские, конечно, больших денег требуют. Здешние — меньше. Но если Анна поможет заполучить деньги у Федора, почему не поощрить ее? Не взять в жены, не дать ей дочь? Готовую, между прочим.

Софьюшка хорошая девочка. Если бы мать ее не умерла, не стал бы он, может, так о ней печься. Пускай бы Севастьяна растила ее вместе с другими подкидышами на деньги Финогеновых. Для чего и дом открыт… Не одна у него Софьюшка на свете, наверняка, но когда увидел Софьюшку, так на него похожую, — мимо проходил, в ограде заметил, — защемило сердце. Говорят ведь, если дочь на отца похожа, то ей счастье обещано самой судьбой. Так почему ей его не дать?

Закрадывалась, конечно, среди этих благостных мыслей еще одна, которая напрочь отбрасывала их все. Хорошо рассуждать сейчас, в преддверии зимы, о теплом доме, о семейной благости. Но как зима наступит, они с Павлом поедут обратно в Москву. Станет ли он там вспоминать об Анне и о дочери? Станет, но только потому, что их с Павлом денежное дело откладывается до весны, до того мига, как причалит бригантина к двинскому берегу.

Сейчас он направился к ярмарочным рядам, нынче в Лальске богато — чего только купцы не навезли. В Китай, правда, теперь не ездят, далеко и долго. Уехать-то уедешь, а пока проездишься — дома невесть что будет. А то, бывало, большой караван каждый год отправлялся в Китай. Обратно он выступал уже зимой и возвращался лишь на третий год.

Анисим решил купить Анне все, что надо для рукоделия. Ниток побольше, канву для вышивания, пяльцы. Не хочет без дела сидеть у него на заимке. Ну и Софьюшке что-нибудь. Ленты, может. Орехов, конечно. И чернослива. Любит. Надо же, его дочь, не отвертишься. Чернослив для него лучше всех лакомств.

Народ роился возле каждого торговца, шумел, ворчал, отбивал свои деньги. Анисим выбрал все, что ему надо, он уже направился вон из рядов, как почувствовал, что кто-то дернул его за рукав.

— Ба, кого вижу! Анисим!

Перед ним стояла Севастьяна. Легка на помине, подумал с досадой Анисим.

— Здравствуй, Севастьяна.

— Кому это ты пяльцы покупаешь? И нитки-то какие! — протянула она, кивая на покупки Анисима.

— Какая глазастая! — бросил он, глядя на то, что было у него в руках.

— Не слепая же, — засмеялась Севастьяна. — Иголку, может, и не заметила бы. А это… — Она испытующе смотрела на Анисима.

— Софьюшке. Кому еще-то? Небось уже знаешь, я у нее был.

— Она будет рада-радешенька. Как раз сегодня я ее хвалила, — подольстилась Севастьяна. Она сразу заметила, как подобрело лицо, укрытое бородой. — Как это ты женщин умеешь выбирать? Все они у тебя мастерицы, все работящие. — Она внимательно следила за его лицом. — Наверняка в мать Софьюшка, отменной мастерицей станет.

Анисим хмыкнул:

— А может, в меня?

— Неужто и ты вышиваешь и кружева плетешь? — Севастьяна не отрываясь следила за его лицом.

— Кто сказал, что я кружева плету? — Он протянул руки с покупками.

— Да я к слову… Да все мы, если разобраться, всю жизнь кружева плетем. — Она махнула рукой. — А Софьюшка и кружева настоящие, льняные, очень ловко плетет. Шкурки сшивает — тоже заглядишься. Даже самые тонкие, горностаевые.

— А ты, как всегда, слово со словом ловко сплетаешь, — усмехнулся Анисим.

— Кому что Богом дано. — Она пожала плечами. — Ну, так ты сейчас к нам? Нет? А то вместе пошли бы.

Очень надо, подумал Анисим.

— Нет, я еще кое-чего присмотрю. — Он уже повернулся к боковому проходу, желая затеряться в других рядах.

— Можешь ее наставницу чем-нибудь одарить. Праздник ведь подходит.

— Тебя, что ли? — Он рассмеялся и провел языком по губам. На усах остались капельки влаги.

— Нет. Тем, чего мне надо, ты не одаришь. Анисим сощурился и снова провел языком по губам.

— Неужто слаб? Не могу?

— Да нет теперь на свете того, кто мог, — насмешливо бросила Севастьяна. — Прощай, Анисим.

Севастьяна отошла от Анисима и направилась вдоль крайнего ряда торговцев, желая издали проследить за тем, что еще купит он. Если она права, то он купит сейчас что-то из женских вещей.

 

18

Стукнула входная дверь. Мария и Лиза посмотрели друг на друга. В глазах сестер стоял вопрос. Обе вспомнили о том, что сказала Севастьяна — запирайте дверь на засов, если одни в доме. Тогда они отмахнулись, подумала Мария, но сейчас она пожалела о собственной беспечности. День ото дня она чувствовала себя все более ответственной за Лизу и ребенка.

— Севастьяна? — спросила Лиза как будто с надеждой. Лиза тоже утрачивала прежнюю беззаботность. Она теперь каждый миг думала о ребенке.

— Но она сегодня уже была, — сказала Мария, прислушиваясь к шагам. Кто-то приближался к их двери, одолев два пролета довольно крутой лестницы. Шаги были легкие, похоже, женские.

— Она говорила нам — запирайте двери на засов, — проворчала Лиза.

— А мы снова не заперли, — кивнула Мария. — Теперь я сама буду следить и проверять всякий раз.

Сестры замолчали, в ожидании глядя на дверь.

Она не заставила себя долго ждать — открылась. На пороге стояла Анна.

— А-анна! — Сестры всплеснули руками. — Надо же! Пропащая душа! Жива и здорова! — Мария и Лиза с нарочитым изумлением посмотрели друг на друга. — А мы подумали, что тебя украли.

Анна разматывала пестрый платок, один конец которого спускался до колен, а второй был обернут вокруг шеи.

Пропащая душа, говорят они. Анна готова была рассмеяться. В точку, в точку попали невзначай сказанные слова. На самом деле ее душа пропала.

Она спустила платок на плечи, и теперь оба конца доставали до колен. У Анны был врожденный вкус к одежде — сестры залюбовались сочетанием цветов, подобранных ею, — зелень на рисунке платка совпадала с оттенком зеленого на длинной юбке. Казалось, на ней надет самый настоящий ансамбль, хотя сестры подарили ей этот платок, не думая о расцветке, а юбку она сшила сама.

— Да кто меня украдет? Кому я нужна? — скороговоркой выпалила Анна. Она быстро перевела взгляд с одной сестры на другую. — Как вы тут без меня?

— Чудесно, Анна, — ответила одна из сестер.

Анна почувствовала неловкость — вот тебе и на! Не сказала бы сразу, кто это — Мария или Лиза? Обе в синих домашних платьях с белыми воротниками из кружев. Под ее надзором сплетены оба воротника. Анна до рези в глазах всматривалась в кружева, наметанный глаз не упустит лишнего узелка на ажурной решетке крупного плетения из тонких льняных нитей. Она узнала бы, где помогала Марии, а где Лизе. Но они так хорошо все поправили. Нет никакого изъяна на рисунках — мелких снежинках, вплетенных в редкий ажурный фон.

Сестры переглянулись, заметив озадаченность на лице Анны. Но на помощь не спешили.

— Здоровы ли? — решилась задать вопрос Анна. — Мария? — Она помолчала, но ответа не услышала. — Лиза?

— Да-а! — снова хор голосов.

— Ну и хорошо. — Анна решила, что всему свое время.

— Так ты к нам надолго? — спросила одна.

— Мария, Лизавета… — Она растерянно смотрела на них. Из головы не шло наставление Анисима присмотреться к сестрам как следует.

Стоило Анне даже мысленно произнести его имя, как жаром начинало пылать все тело. Он ведь хочет, чтобы она присмотрелась. А она, подумать только, не может сказать ему то, что он просит.

Перемена в ее жизни, уже произошедшая благодаря встрече с этим мужчиной из прошлого, и все то, что могло случиться между ними весной, как он намекал, стоили того, чтобы слушаться каждого слова Анисима. И подчиняться ему.

Анна подняла на сестер чуть растерянные глаза, щеки ее покрылись румянцем. Она пожала плечами и призналась:

— Я, право, совсем с вами запуталась.

Сестры захохотали.

— Так и будешь теперь жить. Мы тебя не распутаем. А уедешь еще погулять, то вообще нас не узнаешь.

Они смотрели на Анну не отрываясь. Что-то в этой женщине стало другим. Это другое — а оно появилось в изломе бровей, немного капризном, во взгляде, который стал менее зависимым, чем привычный взгляд горничной, в полноте губ, словно набрякших от поцелуев, — настораживало, как все новое, но пока не имеющее определения. Оно же и влекло, как влечет всякая загадка любопытствующую натуру. Сестрам хотелось открыть — в чем истинная причина перемены в их давно знакомой Анне?

Анна, похоже, поняла их взгляд, она прочитала его, правда, не сразу, а словно разбирая по слогам написанное на бумаге. Теперь она сама пристально смотрела то на одну, то на другую сестру. Мария и Лиза не отводили глаз, не нарушали молчания, желая выдержать испытание и получить желанный ответ на вопрос — добились ли безупречного сходства, к которому стремились не первый месяц?

— Нет, не могу. Никаких сил нет, — пробормотала Анна, не давая себе отчета в том, что отвечает на вопрос Анисима, а не сестер.

— Вот как? — услышала она и непонимающе продолжала оглядывать сестер. — Ты о чем, Анна? Ты хочешь сказать, что у тебя нет никаких сил уехать от нас навсегда?

— Уехать от вас? Навсегда? — повторила Анна. — Да нет вроде… — Анна слегка растерялась. Она для чего явилась в дом Финогеновых? Взять кое-что из вещей потеплее, потому что лето кончается, первые заморозки уже пали на землю, но удивительное дело, вдруг вспомнила она, в саду у Марии цветы стоят живые и веселые, даже розы. Будто растут под особенным, не северным солнышком. Может, правду говорят, что от рыжих исходит особенный свет? Он-то и греет Мариины цветы? Может, и так. Вон у Анисима в бороде тоже есть рыжие волоски, а с ним так тепло… Но, подумала Анна, шубейку на беличьем меху не вредно вынуть из сундука и увезти с собой. — Нет, пока не навсегда, — вылетело у нее. Потом Анна спохватилась: — Если вы, конечно, меня снова отпустите. — Но что-то говорило ей — сестры отпустят ее, причем с радостью. Вон Натальи до сих пор нет. А они ее не вызывают к себе. Не тревожат. Наталья небось нашла себе… свое солнышко.

— Поня-ятно, — пропели сестры. — Кто-то на тебя глаз положил, верно?

Анна вспыхнула:

— Совсем заморочили мне голову… Ну ладно, скажу все как есть. — Анна вздохнула полной грудью, крепко стиснула концы шали и отвела их в стороны, словно искала опору покрепче для того, что собиралась сделать. А собиралась она выдумать на ходу то, что должно показаться сестрам правдой. — Я встретила одну знакомую… из Кукарки… Из того города, где я жила, а потом уехала. Да вы сами знаете. А она…

— Как у нее обстоят дела с усами? — тихим и очень серьезным голосом поинтересовалась одна сестра.

— И с бородой? — поддержала другая.

Анна похолодела. Знают. Откуда? Ведь никто не должен был увидеть ее с Анисимом.

— Да что вы! Какие усы? Никаких усов у нее нету…

— Значит, борода есть, верно? — настаивали сестры. — Что ж, тоже красиво. Очень мужественно.

— Хорошо. — Видя, что Анна вконец смутилась, одна из сестер решила не мучить больше бедную женщину. Тем более что она им совсем сейчас ни к чему.

— Мы разрешаем, — подхватила другая. — Мы можем тебя отпустить.

Обе заметили, с каким облегчением пальцы Анны выпустили концы шали, и эти концы припали к юбке, все еще слегка помятые.

— Хоть до самого приезда Федора Степановича, — подтвердила сестра.

— Вот как? А вы… Ведь скоро зима…

— Ну и что, что зима? У нас есть кому печи протопить. Есть кому приготовить нашу любимую ванну, — сказала одна сестра.

— В которой мы плаваем не хуже Федоровой бригантины, верно? — Сестры переглянулись. — Глафира кормит будто целую армию, готовую выступить с союзниками против Наполеона, — добавила другая.

— Так что мы прекрасно справимся. Тем более, нам кажется, тебе есть чем заняться и кем заняться, помимо нас. — Сестры умолкли. Анна тоже молчала. Потом они продолжили: — Твоей старой знакомой, усатой и бородатой землячкой. И есть где, верно? Мы за тебя рады. Бери все, что тебе нужно, и отправляйся.

Анна почувствовала небывалую легкость в теле, сбегая по лестничному пролету вниз, туда, где стоял ее сундук. Она рывком открыла деревянную крышку и принялась бросать на расстеленный на полу черный платок свои юбки и кофты. Следом полетели ночные рубашки и панталоны из тонкой ткани с кружевами, которые она шила сама, насмотревшись на привезенное сестрами белье из Парижа. Потом Анна почувствовала, как руки задрожали от волнения. «Чему радуешься? — спросила она себя. — Что скажешь Анисиму? Ни по одной из сестер ничего не видно».

Но Анисим хочет, чтобы она ему принесла ответ, который он ждет. Что Мария беременна. Ему для чего-то это нужно, иначе он не заговаривал бы о том так часто.

Анна оперлась о края сундука и застыла. Внезапно с особой ясностью ей открылось, что существует прямая связь между тем, что Анисим взял ее к себе, и его интересом к беременности Марии.

Так что же — Анна едва не задохнулось, — если у него пропадет интерес к Марии, то их любви — конец?

Она замерла. В голове звенела тишина. Потом Анна услышала свое тяжелое дыхание. Значит, если она скажет Анисиму, что нет никакого намека на беременность, то…

А если она скажет, что намек есть, тогда…

Тогда ей обеспечены многие месяцы радости, вот что.

«А потом?» — спросила себя Анна.

А потом — суп с котом, оборвала она себя и вдруг подняла голову. Ей показалось, кто-то смотрит на нее из угла. Она никогда не боялась ни чертей, ни привидений, поэтому бесстрашно взглянула туда, откуда мерещился взгляд.

— Господи, спаси и сохрани! — Рука сама метнулась, чтобы осенить крестным знамением. Два блестящих огонька мерцали в углу кладовой. Ноги подкосились, она села на край сундука. — Да это ты, Гуань-цзы. Чего тебе тут надо? — Лицо Анны расслабилось. — Вот напугала, чертова китайка.

Кошка метнулась из угла в приоткрытую дверь и исчезла.

Анна попыталась восстановить ход мыслей, нарушенный внезапным вмешательством кошки. Ну да, конечно, ухватилась она за одну, которая казалась ясной, но она до сих пор противилась ей, не желая признавать. Теперь, словно глаза Гуань пробили тьму мыслей, Анна сказала себе: у Анисима есть какой-то план, этот план не совсем чистый, он связан с Финогеновыми.

Она сидела на ребре сундука с откинутой крышкой, не чувствуя, как край врезается в бедро. Она сейчас вспоминала страстные ночи с мужчиной, тем самым, который был первым в ее жизни. Он не просто не забыл ее за столько лет, а снова воспылал к ней страстью. У нее есть надежда на счастье. Так может ли она сама разрушить надежды на такое счастье?

Какое-то тайное предчувствие говорило ей, что надо ловить минуты, отпущенные ей с Анисимом. Она давно поняла, что если душа сначала отдается тому, кто рядом, то потом сама цепляет его. Значит, она может зацепить Анисима навсегда.

Анна встала с края сундука. Она приняла для себя решение, которое до сих пор не произнесла даже мысленно. Анна оглядела то, что лежало на платке, потом завязала его концы крест-накрест и захлопнула крышку сундука.

Поднимаясь к сестрам, Анна слышала звуки клавикордов. Мария и Лиза музицировали в гостиной. Наверное, им прислали из Москвы новые ноты. Марии всегда присылали все самое новое.

Анна шагала по коридору с узелком в руке все более уверенно, походкой человека, который знал, что ему больше незачем колебаться, какое решение принять. У каждого своя жизнь, думала Анна. У нее тоже. Поэтому она скажет Анисиму то, что он хочет от нее услышать.

«Хоть час, но мой. Хоть день, но мой, — твердила она себе. — А потом… потом будет видно».

Анна усмехнулась. Однако она не произнесла на сей раз мысленно: «…суп с котом». Что-то не хотелось ей сейчас оказаться под взглядом вездесущей Гуань-цзы.

Она вошла в гостиную и, не проходя дальше порога, объявила сестрам:

— Так я ухожу. — Ее голое прозвучал виновато только по привычке. Сейчас Анна не испытывала ни вины, ни смущения.

— Ты даже не останешься на обед? Глафира обещала такую стерлядь… — изумилась та, что сидела рядом с игравшей на клавикордах.

— Нет. Приятного вам аппетита.

— Про-о-ща-ай, Анна, — в один голос пропели сестры, аккомпанируя себе. — Проща-ай, дорогая.

Анна вышла за дверь, сестры обнялись, а Мария прошептала Лизе:

— Все получилось. Даже Анна не поняла, кто из нас кто. Поздравляю нас!

Они поцеловались.

— Знаешь, Лиза, я теперь, кажется, перестану беспокоиться так, как раньше. Я теперь знаю: Лиза — это я.

— А я — Мария.

В это время Севастьяна завершала дневные дела в воспитательном доме. Она уже потянулась за бархатной сумочкой, в которой были, как всегда, фляжка, табакерка с нюхательным табаком, кое-какие булавки. Дверь за спиной открылась, она обернулась и удивилась:

— Павел? Снова удостоил вниманием? — Голос Севастьяны был грудной, обманчиво мягкий. — Чему обязана на сей раз?

— Вопрос есть один, Севастьяна. С ним и пожаловал.

Павел без приглашения уселся на канапе, на котором она обычно сидела за рукоделием, а какая-нибудь ученица устраивалась на подножной скамеечке и, наблюдая, училась вязанию.

Он положил ногу на ногу.

— Задавай свой вопрос. Но учти сразу, — предупредила Севастьяна, — я загадки не отгадываю.

— Хотя и могла бы, — ухмыльнулся Павел.

— Не для всякого, — с похожей ухмылкой ответила она.

— Ладно. Это правда, что Мария зачала?

Севастьяна открыла рот, изображая полное потрясение.

— Неужели она сама тебе призналась?

Он повел плечом:

— Если бы от меня, то призналась бы непременно. Какая из женщин станет таить такое счастье? — Павел ухмыльнулся.

— Это уж точно. Весь город знал бы, да по всей Лале от начала и до конца пронеслась весть.

— Так тебе она ничего не сказала? — Голос Павла стал серьезным. — Ты, говорят, от них не вылезаешь, с тех пор как Федор отплыл, — напирал он.

— А тебе-то что за дело? — огрызнулась Севастьяна. — Не в твой дом хожу.

— Ничего, скоро и этот дом моим станет.

— Да как же это? Сам говоришь, она зачала. Стало быть, никакой надежды на то, что он твоим станет. — Севастьяна почувствовала, как лицо ее раскраснелось, но ей было все равно. Не с царским сыном говорит.

— Ладно, сейчас речь не о том. Так знаешь ты или нет? Она тебе сказала?

— Так она же не от меня понесла. Откуда мне знать?

— Смеешься! Насмешничаешь все время! — Павел скривил губы. — Еще этого не хватало, чтобы баба от бабы могла понести. Вот бы дожили до светлых времен. — Он фыркнул с отвращением, как лошадь, которую шутник пытался напоить брагой вместо ключевой воды.

— А может, когда-то и сумеют, — бросила Севастьяна, желая зацепить гостя посильнее.

— Ага, сумеют, когда люди будут о трех головах.

— Так разве это головой делается? — Темные брови взметнулись. — Вот не знала.

— Не ерничай, — осадил ее Павел.

— А что делать, если ты пристал как банный лист. Я тебе сразу сказала: загадки не отгадываю. А если бы она и понесла, страшно тебе стало бы, да? Хоть в петлю? — Она, не мигая, уставилась на него, не желая пропустить даже мельчайшей перемены в чертах. Перемен не случилось, лицо его было словно каменное, и Севастьяна продолжила: — Ох, вижу теперь, грехи твои тяжкие. Долги твои длинные, Павел.

— Дни острожные длиннее любых долгов, Севастьяна. — В голосе младшего Финогенова не было прежнего ухарства. В нем звучала лишь неизбывная тоска.

— Вот так плохо? — в вопросе Севастьяны прозвучало участие.

Павел наклонил голову, и женщина почувствовала что-то похожее на материнскую жалость.

— Что же ты надумал?

— Сперва узнать, правда ли…

— Да кто тебе сказал? Я была у сестер сегодня утром, ничего не заметно. Ни Мария, ни Лиза не округлились. Кто сказал-то?

— Сорока на хвосте принесла.

— А она с бородой? — внезапно осенило Севастьяну. Павел искоса взглянул на нее.

— С хвостом. Ну, я пошел.

— С Богом, Павел.

Когда за Павлом закрылась дверь, Севастьяна облокотилась о стол и подперла щеку рукой. Она подозревала, что с сестрами что-то происходит. Возможно, Мария впрямь беременна. Тем более что Федор перед отплытием просил присмотреть за сестрами. А если понадобится, то и помочь. Но не сказал, в чем дело. Правильно сделал.

Севастьяна почувствовала неодолимое желание понюхать табаку. Свежий, его только что привезли из Турции. От него так сладко чихается, а чихание, говорят, прочищает мозги лучше, чем самый умелый трубочист печную трубу.

Она подтянула к себе сумочку, нащупала в ней серебряную табакерку — подарок Степана. Он-то и пристрастил ее к табаку, ей пришлось это занятие по нраву. Она вытряхнула немного на ладонь, прижала одну ноздрю пальцем, а другой потянула. Потом то же самое проделала другой ноздрей.

Она чихала, чихала, чихала, наслаждаясь удовольствием. Потом закрыла табакерку, в который раз полюбовавшись своим вензелем. Да, был у Степана вкус к жизни. Но и трудился он как вол. У Павла вкус этот сохранился, но кто же трудиться-то за него станет?

Кое-какая ясность и впрямь наступила. Теперь, к примеру, Севастьяна оценила, насколько правильно поступают сестры, что молчат. Ей тоже, сказала она себе, незачем добиваться от них откровенности. Надо ждать — само время обо всем скажет, — но приготовиться.

Севастьяна встала, поправила фалды юбки, подхватила сумочку и пошла к двери. Уже закрывая за собой дверь, она знала, куда несут ее ноги. Они несли ее в дом Финогеновых.

Севастьяна осторожно обходила ямы с липкой предосенней грязью, не желая пачкать новые дорогие козловые ботиночки. Она приподнимала юбку, спасая материю от приставучей пыли, которая покрывала остальное пространство улицы.

В доме Финогеновых, который возвышался в стороне от других домов, горели свечи. В зале, заметила Севастьяна. Она подошла поближе и услышала музыку. Развлекаются сестрицы.

Она толкнула калитку и вошла во двор. За тесовым забором все еще цвели цветы. От Марииных щедрот такие роскошные. Семена присылали из лучших оранжерей Москвы, ничего не скажешь, хороши цветочки. Розы лучше всех. Но и труда много она вкладывала. Что-то подсыплет под корень, что-то взобьет веничком, взятым у Глафиры, и туда же. Спросила как-то, чего вбивает. А она говорит — печную золу с сывороткой. Кормит цветы. Не боится ручки в земле испачкать.

В этот миг дверь дома приоткрылась, из нее выскользнула женская фигурка. Севастьяна замерла. Это еще кто такая? Вгляделась.

Анна!

— Здравствуй, красавица, — окликнула ее Севастьяна. — Ишь, гость в дом, а ты из него.

Анна засмеялась и остановилась.

Оглядев ее с ног до головы, отметив узел, который мог быть только с носильными вещами, Севастьяна снова посмотрела на лицо женщины. В свете фонаря, который болтался над входом в дом, фитиль был короток и коптил — надо сказать Никодиму, который у Финогеновых служит истопником, чтобы поменял, подумала она, — даже в таком свете увидев Анну, она ничуть не льстила женщине, называя ее красавицей.

Анна на самом деле стала на удивление хороша. Так хороша, заметила Севастьяна, а она знала в этом толк, как становится хороша женщина только по одной причине — от любви.

— Далеко ли собралась? — по-хозяйски спросила Севастьяна, кивая на узел.

— В гости, — торопливо ответила Анна. — Сестры меня отпустили. Можешь спросить у них.

— Ох, что-то они всех вас распустили. Наталья-то не вернулась?

— Нет. Но Глафира при них.

— Ага, нашла про кого вспомнить. Глафира. Она, конечно, сварит и накормит. Ничего плохого о ней не скажу. Но все-то остальное?

— Они сами. Говорят, им так лучше, — объяснила Анна.

— Лучше? Интересно почему? — будто саму себя спросила женщина.

— Наверное, никак не наговорятся, — ответила Анна. — Столько лет не виделись.

— Что ж, не наше дело думать почему, — заметила Севастьяна. — Ладно, бывай. Надолго ли?

— Кто знает?.. — сказала Анна, уже обходя Севастьяну и направляясь к калитке. — Но к зиме вернусь непременно, — пообещала она смеясь.

Стоя на крыльце и наблюдая, как Анна уходит со двора, Севастьяна больше не сомневалась: вот кому покупал всякие штучки на базаре Анисим. Ее он вез к себе в лес в ту безлунную ночь, когда она пускала по реке свой пасьянс.

Она вошла в дом, постучала в дверь гостиной. Опять не заперли дверь! Музыка стихла.

— Мы здесь! — раздался один голос.

— Войдите! — пригласил другой.

— Мир вам, сестры дорогие.

— Ох, как официально, — засмеялась одна в синем.

— На тебя не похоже, Севастьяна, — строго свела брови другая в синем.

— Но вы же всех решили свести с ума. — Она пожала плечами. — Теперь не знаешь, как с вами обходиться.

— Чем же мы свели всех с ума?

— Тем, что решили больше не делиться на Марию и Лизавету. Верно?

— А зачем нам? Без Федора нет никакой разницы — кто Мария, а кто Лизавета.

Они ударили по клавишам в четыре руки.

Севастьяна упала в кресло, обмахиваясь концом шелкового платка.

— Развлекаетесь? Что ж…

— Мы радуемся.

— Чему же?

— От Федора пришло письмо. Он отправил его, правда, давно, из маленького голландского порта. Но все хорошо. Нам того же желает. Там тебе, Севастьяна, поклон. Знаешь, как он пишет?

— Как? — Севастьяна подалась вперед.

— Чтобы ты глядела за нами во все глаза и ничего не прозевала. Он одной тебе нас доверяет.

Севастьяна подумала, что это должна была сказать Мария. Помимо своей воли она впилась в нее глазами, отыскивая следы на лице, которые замечает всякая женщина, даже не рожавшая сама. Ничего.

— Вот как? А чего же я не должна проглядеть? Может, мне надо заметить, как вы распустили всех своих девок? — в некотором замешательстве проговорила она.

— Они нам сейчас не нужны. Нам хорошо вдвоем.

— Оно и видно.

— Ясно. Если так пишет Федор Степанович, то он знает, что пишет. Я буду у вас теперь бывать два, а то и три раза в день. Как сегодня.

— Мы только рады!

— Вот что, дорогие, если вы по-прежнему не будете запирать дом изнутри, то я вас стану запирать снаружи.

— O-ox! — простонали они и снова ударили по клавишам. — Какая ты недове-ерчивая, — пропели сестры, подражая парижским трубадурам, стихи которых они сегодня утром читали.

— Такая, потому что я отвечаю за вас перед Федором Степановичем. Сейчас я ухожу, так кто из вас запрет дом?

— Мы обе! — Они вскочили и вместе с Севастьяной пошли к двери.

Они задвинули тяжелый засов.

— Ну вот. Еще одно подтверждение, что мы неразличимы, — сказала Лиза.

— Да, если уж она не узнала меня во мне… То есть… Послушай, я, кажется, сама запуталась.

 

19

Зима налетела на Лальск, как она обычно это делала, — в одночасье. Словно поблизости была, поджидала за ближайшей сосной — и нате вам, явилась.

Белым-бело за окном, увидела Мария, встав утром и отодвинув штору на окне.

— Ого, — выдохнула она, — какая красота!

Весь двор стал таким белым, до рези в глазах. Как хорошо, подумала она, что успела перенести розы в дом. То, что однолетние цветы ушли под снег, не страшно. Их век короток, всего-то длиной в северное лето. Через год сами вырастут, они без посторонней помощи заботятся о своем потомстве.

Она накинула на плечи пуховую шаль — какой бы неожиданной ни была зима, но никого здесь врасплох не застанет. Мария шла по дому, в теплом воздухе она чувствовала запах затопленных, но за лето отвыкших от дров и пламени печей-голландок. Ни в одном другом доме в Лальске нет таких. Федор высмотрел их за морями и велел построить у себя на новой половине дома. Круглые, обшитые черным железом, они высились от пола до потолка, быстро нагревались и щедро отдавали свой жар комнатам.

Никодим мастерски топил печи, никогда никакого дыма. С самого начала своей жизни в этом доме Мария полюбила Никодима, как и всех, кого любил Федор.

Никодим был интересен ей не только как истопник, он разводил ловчих птиц. Соколы жили у него в отдельной сараюшке, чистой, всегда прибранной, в которой никогда ничем не пахло, только теплом. Среди соколов был один, по имени Ясный, с которым Никодим и Федор ходили на охоту. Однажды они взяли с собой Марию. Это было в ее первую весну в Лальске. Тогда Мария и Федор даже помыслить не могли, чтобы расстаться хоть на миг.

Мария улыбнулась, отодвигая воспоминания. Это уже потом Федор, как и прежде, до женитьбы, уезжал на недели и месяцы за товаром и с товаром.

Лизина дверь была приоткрыта, Мария скользнула в спальню к сестре, почти не сомневаясь, чем она занимается. Конечно, стоит у окна, как только что стояла она сама. Потому что белизна первого снега завораживает каждого, успокаивает и примиряет с жизнью, что бы в ней ни происходило. Природа словно укрывает на время все тревоги и волнения, ожидания и надежды. Она просит людей: остыньте, отдохните от суеты, от страстей, чтобы весной снова взяться за жизнь с еще большей энергией.

— Мария, — не оглядываясь, позвала Лиза от окна, — ты только взгляни на калину и черемуху.

— Я уже видела, — отозвалась Мария, подходя к сестре. — Какая ранняя зима, птицы даже не успели склевать ягоды. — Она подняла со стула такую же, как на ней, пуховую шаль и накинула сестре на плечи.

— Давно я не видела такого начала зимы, — кутаясь в шаль, сказала Лиза, чувствуя, как тепло разливается по всему телу.

— А я думала, зимой тебе захочется залечь в берлогу, как медведице, — ответила Мария.

— Я сама так думала, но теперь я просто жажду, — зеленые глаза блестели неукротимым желанием, — зимних радостей!

— Каких же?

— Всяких!

— Например?

— Кататься в санях! В собольей шубе! Под звон бубенцов!

— Лубочная картинка! — фыркнула Мария.

— Но я хочу! Сегодня же! — не унималась Лиза.

— Хорошо, — согласилась Мария. — Желание беременной женщины — закон, — сказала она. — Я тоже хочу того же, что и ты. Сейчас же пойду и скажу Анне, чтобы она вынимала теплые вещи.

— Анна по-прежнему тоскует? — спросила Лиза.

— Мне кажется, — сказала Мария, — она понемногу приходит в себя. Вчера она вдруг сказала мне: только бы зиму пережить.

— Ее усатый и бородатый, видимо, уехал?

— Скорее всего. Но она молчит, а я не спрашиваю.

— Понятно. Да, — остановила Марию Лиза, — скажи Анне, чтобы она как следует проветрила собольи шубы. — Она наморщила нос. — Не могу терпеть лежалого затхлого запаха… — Лиза снова поморщилась.

Санки летели по главной улице Лальска, щедро присыпанной снегом, сестры сидели, укрытые медвежьей полстью, хотя мороз был еще не так крепок, чтобы заворачиваться в нее. Они скорее всего завернулись в нее, желая казаться невидимыми для чужих глаз. Но, как они говорили сами, всякая личина помогает лишь поскорее открыть, кто прячется от чужих глаз. Горожане останавливались и шептали друг другу: «Сестры катаются!» Тройкой лошадей правил Никодим. Бубенчики звенели, как хрусталь бокалов на свадьбе. Никодим прицепил самые звонкие, а их у него целое собрание.

Сестры смотрели по сторонам, радуясь чистоте и белизне, разлитой повсюду. Особенно хороши стали белоснежные церкви. Они всегда в этом городе содержались в порядке, на фоне зимы не казались темно-белыми, как со смехом определили сестры цвет здоровенного кобеля, который на пустынной ярмарочной площади ловил себя за хвост.

— Смотри, ошалел от зимы, — засмеялась Мария.

Лиза повернула голову, но санки уже пролетели мимо.

— Никодим, мы хотим в лавку, — попросила Мария.

— В которую новые ткани завезли? — спросил он, хотя сам хорошо знал куда. Жена Федора Степановича никогда не упустит случая, чтобы зайти туда.

— Да, Никодим. В нее.

Лошади повиновались Никодиму, как и всякая живность, с которой он имел дело. Они встали, замерли, стоило ему легонько натянуть поводья.

— Прибыли, — объявил он, вышел из саней, отбросил полсть и помог выйти сестрам. Он всегда ими любовался, а сейчас, глядя на них, глаз не мог оторвать. В своих соболях они чудо какие раскрасавицы. Ну, подумал он, сейчас начнется шипение во всех углах, если в лавке народ.

В лавке пахло свежей мануфактурой, вошедшие тотчас уловили этот особенный запах. Приказчик немедленно подскочил к ним, расплылся в медовой улыбке и провел к прилавку.

— Какая приятность, — шелестел он тихим голосом. — Мария Васильевна, Лизавета Васильевна… Не знаю, что удовлетворяющего вашим изысканным вкусам и предложить. — Он замер на миг. — Федор Степанович и не такое имеет… — решил прибедниться он.

Мария и Лиза щупали ткани, рассматривали пяльцы для вышивания, мотки разноцветных ниток. Зима длинная, надо запастись работой, не будешь же на самом деле спать в берлоге, как медведь…

Потом они осмотрели свечи, выбрали самые свежие и с хорошим запахом, купили несколько десятков.

He пропустили они и уголок со сластями. Сушеные финики, грецкие орехи хоть и есть в кладовой, но нового привоза всегда вкуснее.

В лавке народу было не так и много, но все, почтительно раскланявшись с сестрами, отошли подальше. В городе их считали скрытными и надменными. На балы в богатые дома не ездят, сами балов не дают. Чего только делают в своем доме за высоким забором — никому не ведомо. Спасибо почтмейстеру — следит, что им присылают и кому они пишут. Рассказывает, как самые свежие городские новости, что чуть не каждый день из Москвы в дом Финогеновых шлют журналы, газеты и книги.

Мария всегда замечала, что на нее смотрели особенно внимательно, когда они с Федором появлялись в лавках или на ярмарке. А однажды она услышала странный разговор, смысл которого сначала не поняла. У нее за спиной говорили два голоса, когда она разглядывала на прилавке кружева, привезенные из Кукарки на ярмарку. Она хотела понять, лучше ли они, чем у Анны.

Первый голос сказал:

— А голова у нее небольшая.

— А ты думала, она растет у нее как тыква? День изо дня?

— Так она же, говорят, каждый день читает. Куда слова-то складываются, как не в голову?

— Так думаешь?

За спиной Марии повисла задумчивая тишина.

— Поглядеть — сама-то какая худая, — снова произнес первый голос.

— Так если одну голову кормить, каким тело будет?..

Мария осторожно повернула свою, как она услышала, кормленую голову и обнаружила за спиной двух дородных теток. У них головы были гораздо меньше тела.

Дома она рассказала Федору, какая у него жена, на взгляд просвещенных горожан. В ту ночь он обнимал ее еще крепче, чем раньше, а любил еще более страстно. А когда лег рядом с ней без сил, прошептал:

— Ну вот, я задал корму и твоему телу. Оно будет толще; чем твоя голова.

…После катания сестры вернулись такие румяные, какими бывают местные люди только после бани. Щеки горели, глаза сияли. Анна подала им самовар и большое блюдо свежих пирогов с капустой.

— Что за жизнь! — Лиза потянулась, выгнулась, и Мария заметила, как округлился ее живот.

Анна тоже это заметила. То чувство, которое она при этом испытала, она постаралась не выказать. Но в чай положила лишний кусочек колотого сахара, потрясенная. Выходит, она не обманула Анисима.

…Зима, какой бы длинной она кому-то ни казалась, прошла для сестер быстро. Наверное, потому, что они ждали весну так страстно, как никогда. Лиза чувствовала себя на удивление хорошо.

— Тебе на самом деле ничуть не тягостно? — спрашивала Мария, открывая книгу по акушерству, которую они изучали, сравнивая все перемены и ощущения с тем, что написано профессором.

— Нет, — отвечала Лиза. — Французский доктор был прав — я просто создана для того, чтобы вынашивать детей.

Зима выдалась холодной, в трескучие морозы, когда деревья под окном на самом деле трещали, сестры все больше времени проводили в доме. Они не сидели без дела, не приученные к праздности, им скучно не было.

Каждый вечер и каждое утро Мария молилась о Федоре. И сердце ей подсказывало, что он тоже молится о ней. Не мог он прислать ей письмеца, не мог передать привет оттуда, где он был сейчас, но внутренняя связь душ, которая повлекла их друг к другу, уверяла ее: у него все в порядке.

На Рождество они ходили поздравлять Севастьяниных детей, одарили каждого кульком подарков, которые приготовили сами вместе с Анной. Занимаясь столь приятным делом, думая о Софьюшке, которая тоже получит подарок, Анна вдруг призналась, кто такая ее «знакомая».

— Да что ты говоришь? — изумилась Мария. — Ты знала его раньше?

— Да. — Анна кивала. — Я пошла за ним по первому слову…

— Он был так хорош? — спросила Лиза, заворачивая грецкий орех в золотую бумажку.

— Не то слово. Он был для меня все равно что Бог.

— А потом ты встретила его здесь… — сказала Лиза, укладывая этот орех на дно бумажного кулька.

— Вот это да-а! Так где он сейчас? Если хочешь, ты можешь снова поехать к нему. — Мария посмотрела на Анну в упор, желая услышать честный ответ на столь щедрое предложение.

— Поезжай. Нельзя упустить свое счастье, — подхватила Лиза, заворачивая новый орех теперь уже в серебряную бумажку.

— Спасибо… Вы такие добрые, — сказала Анна. — Я бы с радостью, — вздохнула она. — Но он уехал. На всю зиму подался в Москву. Он говорит, что здешняя зима слишком для него холодна и скучна.

— Так он поехал… развлекаться? — Сестры уставились на Анну. — Так он…

— Нет, нет. Он не бездельник. У него там дела, — заступилась за него Анна. При этом подумала: хотела бы она сама узнать, что за дела у него в Москве на всю зиму.

— Он приедет весной? — спросила Мария.

— Весной, — кивнула Анна.

— Как и Федор, — сказала Мария, словно специально для того, чтобы лишний раз произнести имя мужа.

— Вот-вот. Анисим так же мне сказал, что приедет в канун возращения Федора Степановича.

Женщины молчали. В комнате слышалось лишь шуршание бумаги.

— Значит, все мы ждем одного и того же — весны, — заключила Лиза.

Сколько бы ни длилась зима, весна все равно не пропустит свой срок и явится, чтобы встревожить души горожан. А в этот год она как будто торопилась — всем на радость. Морозы сменились метелями в самом начале февраля, а после метелей, уже в марте, капель услаждала сердце. Дзинь… Дзинь… Динь… Динь.

А потом и вовсе чудеса — когда это было, чтобы грачи расхаживали по проталинам уже в самом конце марта?

Лиза совсем не полнела, только спереди чуть. Мария смеялась, вспоминая разговор теток на ярмарке.

— Ах, Лиза, как мы с тобой похожи! Не в коня корм. Я читаю — а голова не пухнет. Ты ешь за двоих и не толстеешь.

— Не-ет, не выйдет. Не жди. Доктор сказал, что если раскормить дитя, то самой будет хуже. Пускай родится мал, но здоров.

Севастьяна теперь без всяких колебаний называла Лизу Марией. И всякий раз, уходя, предупреждала: если что надо — тут же зовите.

Удивляла всех Гуань-цзы, которая стала тенью Лизы. Настоящей Лизы, разумеется. Она смотрела на нее так пристально, будто хотела что-то понять.

— Может быть, тоже хочет родить? — спрашивала Лиза, гладя кошку по спине.

— Она не может, — сказала Мария. — Гетеры не для этого задуманы.

— Не хочешь ли ты сказать, что твой свекор привез ее из Китая уже лишенную надежд на радости плоти?

— Именно так, — согласилась Мария. — Потому она так к тебе и льнет. Всегда влечет недоступное.

От батюшки из Москвы приходили письма, в которых он сообщал о своих делах, дороже которых для него ничего не было на свете.

«Платон Петрович Бекетов, — писал он, — расширяет свою типографию. Да и сам расширяется, обретая все большую власть. Он стал председателем Московского общества истории и российских древностей. Теперь печатает еще больше сочинений русских авторов. В их числе и любящий вас батюшка». Он прислал им две только что вышедших книги — «Пантеон российских авторов» и «Собрание портретов россиян, знаменитых своими деяниями».

— Как думаешь, батюшка будет счастлив, что у него наконец родится внук? — спросила Лиза сестру.

— Еще бы. Он непременно захочет, чтобы он стал ученым, — засмеялась Мария.

— А ты бы хотела, чтобы он кем стал? — спросила Лиза.

Мария помолчала, потом сказала то, что сильно удивило Лизу:

— Я бы хотела, чтобы он долго-долго оставался маленьким.

— Почему? — Брови Лиза поползли вверх.

— Потому что у меня больше никогда не будет маленьких. А я так их люблю!.. — Мария покачала головой.

Лиза засмеялась:

— Ну, мы еще посмотрим…

— Если ты родишь побольше детей от своего посланника, то я согласна принять их на воспитание, — сказала Мария.

— А что — верная мысль, — встрепенулась Лиза. — Я буду путешествовать по миру с мужем, а детей оставлю на тебя!

Упорные мартовские капели на пригорках пробивали снег до земли, и среди дня на солнцепеке можно было уловить запах влажной земли, которая готовилась принять в себя семена. Этот запах будоражил душу и тело, все силы, все соки, вся кровь приходили в движение. Они жаждали немедленного выхода, с ними было так трудно справиться.

* * *

В движение приходили и те силы, которые нельзя было назвать благотворными. В то самое время Павел и Анисим собирались из Москвы в Лальск.

— …Ты готов? — спросил Павел, глядя, как Анисим поднимает свой саквояж. — Я тоже выхожу, — сказал он.

— Не рано ли мы едем? — Анисим провел рукой по бритой щеке. В Москве он не решался носить бороду — себе дороже. Но в Лальске он забудет о бритье щек. Как забудет, и о немецкого кроя сюртуке. Он снова наденет русскую рубаху и полотняные штаны.

Вспомнив о своем лальском доме, он вспомнил и об Анне. Он возьмет ее к себе снова, без нее никак не обойтись в том деле, которое задумано. Что ж, можно из этого снова извлечь немало радостей. Хорошая баба…

Ему вспомнились намеки, которые он строил ей и Софьюшке. Отсюда, из большой далекой Москвы, они казались ему смешными. Господи, он, Анисим, — семейный человек! «Да брось, Анисим. Это не про тебя, — говорил он себе. — Не смеши народ».

А что про него? — спрашивал он себя. Ясное дело что. Карточный стол в Москве, игра, деньги. Снова игра… Та, что всю зиму. Карта шла к нему как шальная. Деньги тоже шли. Но их надо больше, больше!

За ними они сейчас и отправятся в путь. Они с Павлом знают, что плод почти созрел — этот плод зрел всю зиму, теперь об этом известно совершенно точно. Анна прислала письмецо, как и обещала. За это он купил ей подарок. Пустячок, но для нее большая радость от любого пустячка. Эх, женщина все равно что кошка. Погладь, одари лентой, и она твоя.

Анна хотела французской ароматной воды. Для него старается.

Он посмотрел на Павла, который шел из своей комнаты с саквояжем, и почувствовал досаду — поскорее бы сделать дело и расстаться с этим болваном. Ну сколько можно кидать деньги на Шер-Шальме, на Жанлис и черт знает на кого еще? Но ничего, скоро их пути-дороги разойдутся. Уже недолго.

Они сели в почтовый экипаж, который ждал их возле крыльца того дома, в котором они снимали меблированные комнаты, и поехали в Лальск на перекладных.

 

20

Рано утром Анна закрыла за собой дверь и ступила на жесткую, еще не отросшую траву. Она оглянулась на дом, где все еще спал Анисим. Сердце ее зашлось от счастья — он приехал в Лальск и первым делом, как говорит, кинулся за ней. Соскучился.

Он и впрямь подкараулил ее возле лавки, куда она ходила за пряниками, и Анна, увидав его, чуть не упала без чувств на дощатый, скользкий от талой воды тротуар.

Анисим привез ей подарок, значит, доволен ею. Она тоже довольна — не обманул. Так, может, и потом не обманет?

Он выспрашивал про ее жизнь с сестрами. Про Марию, какой у нее срок, Анна знала теперь многое, рассказывала Анисиму, какая легкая беременность у Марии. Она говорила об этом, а сама загадывала — может, и у нее будет такая, потому что казалось ей, что Анисим захочет детей.

Сейчас она направилась к реке поискать, не пробился ли молоденький щавель на пригорке. Самый нежный он в эту пору, она хотела сварить Анисиму суп, который он так любит — со щавелем и пшеном.

Анна нашла несколько кустиков, сорвала темно-зеленые листочки и несла их в фартуке, который прихватила с собой. Продираясь сквозь заросли прошлогодней малины, чтобы с тылу подойти к дому, она услышала топот лошадиных копыт. Осторожно выглянула из кустов — кого это принесло к ним в такую рань?

Она узнала рослого жеребца темного цвета. Узнала и седока. Конечно, не кто иной, как Павел Финогенов возвышался в седле, он сидел прямо, как сидят все низкорослые мужчины. Они, заметила Анна, всегда выбирают самых могучих жеребцов. Чтобы выше казаться и сильнее, чем Господь создал.

Чего ему понадобилось от Анисима в такую рань?

Анна незаметной тайной тропкой подошла к дому и спряталась в зарослях малинника. Оттуда ей хорошо видно крыльцо.

На первый же стук в окно вышел Анисим. Как будто не спал вовсе, едва она выскользнула за порог.

Анна свела брови, пытаясь вспомнить их ночной разговор… Но стоило ей подумать о ночи, как в голову лезли не слова, а другое. Что делали его руки… Ах, где они только не были, его руки, и чего только не выделывали…

— Ты что-то раньше времени. — Анисим потянулся, выйдя на крыльцо, почесал грудь под белой рубахой, зевнул.

Анна почувствовала сердцебиение… Жар охватил все тело.

— Не спалось, — бросил Павел, не слезая с коня.

— Такой молодой — и вдруг бессонница? — ехидно поинтересовался Анисим.

— Мадам прислала новое предупреждение, — быстро проговорил Павел, не обращая внимания на тон Анисима.

— Испугался?

Павел дернул плечом, словно отводя напрасные слова от себя.

— Ты, надеюсь, не расхотел денег? — спросил он, поигрывая уздечкой, отчего жеребец неодобрительно фыркнул. — Или ты приехал в Лальск навсегда?

— Да нет… — Анисим подтянул кальсоны, которые вчера ему дошила Анна.

— Тогда чего мы тянем?

— Но Анна сказала мне, какой срок. Пока рано. На кой она нам нужна сейчас-то?

Анна замерла и еще сильнее вжалась в кусты. Колючки малины впивались в тело, она вышла в нижней белой льняной рубахе, прихватив с собой только фартук для щавеля. Она не собиралась забираться в чащобу. Она ведь только пройтись хотела, оглядеться.

Нахальный дрозд едва не сел ей на голову, но передумал, устроился на ветке березы. Спасибо еще, что не затрещал, как сойка. Не выдал ее. Значит, она надежно затаилась. Анисим заметил бы сразу, он хорошо знает повадки зверей и птиц.

Так вот в чем дело! Анна торопливо вдохнула влажный воздух, едва не закашлялась и выругала себя за безудержное волнение.

Так же она волновалась в самую первую ночь, когда вышла из дома Финогеновых, оставив сестер и не сказав им, куда убегает, отправляясь на свидание к Анисиму.

Она шла тогда по темным улицам, да нет, не шла — летела, устремляясь туда, где он ее ждал.

Ноги несли ее туда, куда велено ей было прийти в ту ночь. На ярмарочную площадь, к коновязи, где целыми днями народ, где и на ночь не убирают длинные прилавки, только прячут от воров и от дождя свои товары приезжие купцы в амбары.

В таком ряду они и встретились с ним днем. И… оба обомлели.

Она едва не застонала сейчас, сидя в колючих кустах, чувствуя, как затекают ноги и руки, вспоминая сладостное чувство, которое едва не лишило ее сил, когда она узнала в чернобородом мужчине Анисима.

— Рада… Ох, рада… Вижу, что рада мне. Не обманешь, — говорил тогда Анисим, стискивая руку Анны повыше локтя.

Она вспыхнула от его прикосновения. Никто никогда не вызывал в ней такого огня. Силой бесшабашной и лихой веяло от этого человека. Ах, как не хватало ей этого ощущения с тех самых пор, как они расстались. Как тосковала Анна по простору, которого столько было кругом и, кажется, во всем мире, но невозможно одной кинуться в этот простор! Потеряешься. А вот с ним бы… Но его рядом не было.

А больше ей было не с кем. Но хотелось, как, видимо, захотелось ее бабке, которая бросилась в объятия русского плотника, посланного поучиться в Голландию мастерству. То было время, когда русский царь Петр Первый желал обучать ремеслам, умениям и наукам свою молодежь. Но молодежь училась не только тому, за чем послана.

Когда плотник вернулся с голландской женой, тесно им стало ходить в колючем ярме на шее — подчиняться тем, кто выше родом, но ученым меньше, чем они. Молодые сбежали из столицы в глухой вятский край, в городок под названием Кукарка.

И что же? Это от ее бабушки пошло умение плести кружева, и нет иных кружев на севере, цена которых была бы выше. Да и плотник оказался не промах — он, рассказывают, говорил, что кружева еще красивее, когда рассматривать их поверх сосуда с вином, а уж потом за них платишь.

Не простое вино он гнал на своей винокурне, а кое-что покрепче…

Но Анна всегда хотела вернуться в Европу. Для начала она собиралась добраться до Москвы, наняться горничной в богатый дом. Но не случилось, на ее пути попался Анисим, после той встречи она оказалась не в стольных городах, не в городе своих грез — Париже, а сначала в Вятке, потом в Лальске. Что ж, богат этот купеческий город, а дом Финогеновых — из первых в нем.

Полюбила она и Марию, которая давала ей столько свободы, сколько хотела сама Анна. И Лизу тоже. Кто бы другой отпустил ее и прошлым летом и сейчас, кроме как эти сестры, которые стали друг для друга горничными? Они и Наталью отпустили, которая не слишком-то понравилась Анне своими парижскими замашками.

Сестры с тех лор, как уехал Федор, одинаково одевались и причесывались. Они стали как одно лицо и одно тело. Анна, которая давно перестала удивляться их сходству, сама их путала не раз, особенно поутру, когда их лица были одинаково бледны. Они даже ели одно и то же. Но Анна привыкла и перестала удивляться.

Когда Анисим подошел к ней на площади, взял за руку и оглядел с ног до головы, она уже знала, что пойдет с ним, куда бы он ее ни позвал. И нет ей дела ни до кого.

— Ты все так же хороша, как тогда…

Тогда — означало многое в ее жизни. Тогда — ей было меньше лет, чем сейчас. Тогда — все то, что произошло в Кукарке.

Тогда тоже была ярмарка, на которую она вынесла свои кружева. К ней подошел молодой щеголь, окинул взглядом, обвел рукой прилавок и сказал:

— Все мое.

Она молча подняла к нему заалевшее лицо.

— И ты тоже, девушка, — добавил он таким голосом, от которого ее сердце готово было лечь ему на ладонь.

Анна медленно сложила кружева и протянула их мужчине.

Он взял всю стопку, потом схватил за руку.

— Деньги — после.

Она не выдергивала руку, словно завороженная его силой. Не об этом ли она мечтала и томилась ночами в своей девичьей постели? Так что ж сейчас-то противиться?

Он вел ее через ряды, и не пугали ее взгляды торговцев — да их и не так много было, этих взглядов. У каждого своих дел по горло и своего интереса. Но все же перехватила несколько — не могла не насладиться завистливыми девичьими. Он вел ее так, словно навсегда хотел сделать своей.

Никто не знал этого мужчину в высоких черных скрипучих сапогах, подпоясанного кожаным дорогим ремнем. Что ж, на то и ярмарка, чтобы на нее собирались все окрест.

Он подвел ее к своему коню, усадил перед собой, и понеслись они, глотая горячий ветер…

В ночь их встречи в Лальске Анна тоже шла, глотая ветер, который поднялся внезапно, словно желая яснее напомнить прошлое.

— Эй… — услышала она тихий голос. — Сюда.

Анна замерла, соображая, откуда идет этот голос. Ветер загнал луну за тучу, будто нарочно, чтобы спрятать Анисима, заставить ее найти его своим сердцем.

Она нашла.

Анна кинулась ему на шею, когда он выступил из-за столба, к которому был привязан его жеребец.

— Здравствуй, Анна. — Он поцеловал ее в губы. — Как я соскучился по тебе!

Она засмеялась:

— Неужели в Москве никого не нашел?

— Находил да бросал.

— А меня?

— Снова нашел, — прошептал он, уткнувшись ей в шею. — Поехали.

— Поехали, — сказала Анна и выпрямилась. — Поехали скорей.

— Тебя ждет светлица, милая моя, — шептал ей на ухо Анисим. — Но глаза я тебе завяжу, потому что это мое тайное место.

Анна засмеялась, вытянула шею ему навстречу.

— Вяжи, — сказала она и закрыла глаза. Потом добавила: — Ты чего-то боишься?

— Не спрашивай, — сказал он, усаживая ее на жеребца. Потом она почувствовала, как ее спина сама собой вжалась ему в грудь.

Она не знала, долго ли они ехали, но знала одно: вот так она готова катить всю свою жизнь.

Конь фыркал, утомленный, значит, лениво соображала Анна, они едут не большаком, а тайными тропами. Ветки деревьев хлестали по плечам и кололись, стало быть, пробираются сквозь тайгу.

Наконец она услышала долгожданное «Тпруу…»

Жеребец замер как вкопанный.

— Прибыли, — объявил Анисим. — Вот ты у меня и в гостях.

Он снял ее с коня, поставил на ноги, обнял за плечи и повел в дом. Так бы шла и шла, обнятая этими руками, а колени подгибались от предощущения счастья.

Дверь стукнула. Повязка с глаз упала.

— Ну вот, это мой дом.

Анна проследила, как красный шарф, которым были завязаны глаза, опустился на лавку.

— Ох! — выдохнула она, оглядываясь и привыкая к свету свечей. Бревенчатые стены увешаны дорогими персидскими коврами, пол накрыт похожим ковром. Она бросила взгляд на широченную кровать под узорчатым, затканным серебром покрывалом.

Анна перевела взгляд на Анисима. По его лицу было ясно, как доволен он ее изумлением, как хочет он повалить ее на кровать. Она сделала несколько шагов по ковру. Он был мягкий, ноги в сапожках из тонкой светлой кожи, подаренных Марией, легко скользили по узорам.

Он растянул в усмешке алые губы, окаймленные бородой и усами.

— А если я тебя отсюда никогда не выпущу… Не страшно?

Анна улыбнулась:

— Да хоть на всю жизнь. — Она облизала губы, неотрывно глядя на Анисима. — Может, я только о том и мечтала, Анисим.

— Что ж, и молилась?

— А ты как думал?

Он засмеялся:

— Ладно, чего зря болтать. — Он расстегнул свой кафтан из дорогого сукна, не отрывая глаз от лица Анны. Она следила за его движениями, отмечала, как вздрагивают пальцы.

— Оголодал, — усмехнулась она.

— Да и ты тоже. Я вижу, куда ты смотришь.

Она заалела.

— Не в одни же глаза смотреть…

— Сейчас, сейчас…

Он отбросил кафтан, будто расставался с ним навсегда и никогда больше не собирался надевать его. Шагнул к Анне, и обнял ее, утыкаясь в шею короткой бородой.

— Ну, здравствуй, здравствуй, дорогая. — Жесткая борода прошлась по одной щеке, потом по другой. Глуховатый голос заставил затрепетать сердце.

Она молчала, подставляя щеки. Потом почувствовала уверенные губы на своих губах. Рот раскрылся сам собой, выдохнула. Его руки вздернули подол тяжелой шелковой юбки темно-синего цвета и припали к бедрам.

— Шелковая ты моя, кружевная… — Он стиснул бедра, обхватил их пальцами, потом руки скользнули вперед и застыли на животе. — Пошли…

Простыни пахли мятой и чем-то еще, от чего кружилась голова и все плыло. Сладковатый запах дурманил голову, а тело становилось податливым, как тесто, которое давно готово и само собой вылезает из квашни. Она изгибалась так, будто не было в ней костей. Внезапно ей представилось, она — не она вовсе, а угорь. Рыба — не рыба, одному Богу известно, кого он хотел создать. И создал.

Из горла Анны вырвался смешок, когда ей показалось, не только она одна угорь. Был еще один, который скользил по ней, твердый и сноровистый. Она открыла глаза, взглянула, но он уже спрятался… и заставил ее вскрикнуть. Анна увидела, как в темноте сверкнули глаза Анисима.

— Кричи, кричи. Во всю мочь кричи! Тут никто не услышит. Ах, как люблю я, когда подо мной кричит женщина!

Его слова с трудом продирались сквозь толстую пелену какого-то тумана.

— Только француженки кричат, как ты. Наши бабы даже не стонут… Все молчком, — ухмыльнулся он.

Она снова открыла глаза, чувствуя, как ее живот вот-вот задрожит… Если был бы свет, подумала она, то его глаза полыхнули бы синим огнем.

А потом и он закричал. Нет, скорее то был рык, который издает животное в миг победы.

Анисим тяжело дышал, придавив Анну, но она радовалась этой тяжести и слушала, затаившись, как колотится его сердце.

За окном кончалась короткая летняя ночь. Она хоть и пошла уже на прибыль, но все еще была коротка.

Анна лежала и смотрела на рассвет. Она не была наивной девушкой, как тогда, в Кукарке, она знала, что мужчина берет и бросает. Но сейчас ей казалось, что этот рассвет обещает что-то другое в жизни. Ей стало тревожно…

Он наконец пошевелился, выныривая из сна. Посмотрел на нее. Глаза были сытые, спокойные. Он разглядывал ее.

— Анна, какая у тебя шея… Как у лебедя! Нет такой шеи во всей земле Лальской!

— Есть, — оборвала она его, обнимая за голову и притягивая его губы к себе.

— Да где же? — деланно изумился он.

— Вот, — сказала она, взяла его большую руку и положила себе на шею. — Разве она не на земле Лальской?

Он на секунду опешил, потом захохотал.

— Вот за это я тебя и люблю! За несхожесть с другими женщинами.

— Шутишь, Анисим? Или льстишь мне? А может, все мужчины говорят так своим женщинам?

— Не шучу и другим не говорю, но тебе — говорю. А чего шутить-то? Люблю за то, что не изображаешь, как тебе обидно слушать, что я сравниваю тебя с другими.

— А зачем? Мы вольные птицы. — Она помолчали. — Не лебеди.

Он усмехнулся:

— А ты хотела, чтобы как лебеди, вместе? Только честно.

— Честно? А как это, Анисим? — спина одеревенела. Сладкие знания делали нынешние мысли еще горше.

— Честно — это когда правда.

— Правда на сейчас? Или на завтра?

Он засмеялся.

— Ох и вопрос ты мне задала, Анна! Не ответить…

— И не надо. Ты ведь сам правду не скажешь, с чего ты меня сюда привез, глаза завязал.

Он повернулся и приподнялся на локте.

— Глаза завязал, чтобы завлечь покрепче. — Он улыбнулся. — Не веришь, что твоей любви захотел?

— Верю. Я тоже захотела. Потому и поехала с тобой. — Она помолчала. — Снова.

— Тогда что же ты хочешь от меня узнать?

Анна засмеялась и провела пальцем по его губам, обрисовывая их контур.

— Может, ты от меня что-то хочешь узнать, а? Только не сейчас. Ладно?

— Не лги? — Он нарочито нахмурился. — Лгать потом?

— Ну да. Потом. Потом мы будем лгать друг другу. А сейчас давай любить друг друга.

— Снова? Давай. — Он засмеялся. — Не в последний раз, думай, — предупредил он.

— Мы вольные люди, сколько захотим, столько и будем…

Он сдернул с нее юбку, которая до того была задрана на грудь.

— Мешает…

— Бесстыжий!..

— Научился с француженками. Тебе понравится.

Всходило солнце, оно беззастенчиво прошлось своими лучами по нагим почти телам, которые сплелись на широкой постели в доме в лесу. Конь так и стоял возле входа, то ли оседланный, то ли не расседланный с вечера…

Анна больше не могла сидеть в прежней позе и предаваться воспоминаниям, как будто прощаясь со всем, что тут было. Ноги затекли, спина одеревенела. Сладкие воспоминания делали нынешние мысли еще горше.

Так что же, выходит, он не из-за любви ее взял к себе?

Так что же, ей на роду написано обманываться? Одним и тем же мужчиной?

Она почувствовала внезапную тошноту, которая уже целую неделю подступала к горлу. Еще вчера она тайно радовалась этой тошноте. Беременна? Неужели? Анисим, похоже, любит детей, если он так ласков с Софьюшкой. Она видела девочку, хороша малышка.

Анна почувствовала, как рубаха прилипла к телу. Так он ведь и с Софьюшкой играет! Зачем?

Она представила себе нежное личико, темные глаза на нем, как переспелая смородина, застенчивую улыбку. Так улыбаются дети, когда хотят поверить в сказку.

Анна опустилась на землю, больше не заботясь о том, что ее светлая рубаха зазеленится от травы.

Играет.

А она-то сегодня утром даже калину проверила, как перезимовала. Размечталась наготовить из нее калиновки покрепче. Надеялась, что свадьба будет. Срок наметила… Перед постом.

Ох, дура, дура!..

Слезы покатились из глаз Анны, были они крупные, как ягоды калины. А уши ее ловили слова.

— Пора посылать почтаря твоим людям на таможню, — говорил Павел.

— Послал уже. — Анна услышала смешок Анисима. — Бумаги такие, что твоего братца сразу возьмут.

— С кем же?

— С нарочным. — Анисим снова засмеялся.

— Надежный? Не болтун?

— Немой.

— Ты хитер, Анисим. Ох и хитер!

Анисим снова захихикал.

— С крыльями притом.

— Ангел, что ли?

— Ты все же…

— Шучу. Я понял. Ты послал письмо с почтовым голубем.

— Он ту дорогу хорошо знает. Не впервой летит.

— Может, скажешь, что и бумаги на Ксенофонта Анфилатова твой голубок отнес? — В голосе Павла сквозили волнение и зависть. Анисим уловил это и ощетинился:

— А тебе зачем знать?

— Да болтают… Такой скандал. Я слышал, на таможне арестовали весь его товар. Документы оказались подложные.

— Что ж, на всякого найдется управа, — сказал Анисим. — На всех… если поискать, то и на миллионщиков тоже. Нашлись люди, которые захотели его малость окоротить, — воскликнул Анисим. — Нашлись люди, которые придумали, как это сделать. А голубок мой под руку подвернулся очень даже вовремя. — Он натужно засмеялся.

Павел подхватил. В его смехе были облегчение и надежда.

— Значит, и Федора тоже можно… окоротить. — По голосу Павла Анна поняла, что он улыбается. — Вот этот шрам станет поглубже…

— Ты про то самое?

— Сам знаешь. Видал у Федора на лице шрам? А на спине и на пояснице подлиннее, — добавил он с явной гордостью.

— Вроде как с сосны упал, да? А под ней стояла рогатина. Он на медведя шел, полез на лабаз…

— Ха-ха-ха! Хороша моя работа. Батюшке он не сказал, чтобы не выносить сор из избы.

Анисим молчал. Анна, которая окончательно пришла в себя, вслушивалась в каждое слово.

— Что ж, ты давно все решил, стало быть.

— Насчет Федора? Как только окончательно понял, что младший брат.

— Ну ладно, я скажу Анне, когда ей надо зазывать сестер в гости.

— Ты хочешь взять обеих?

— Так никто же из них в одиночку в гости не поедет. Все чин-чином надо сделать. Анна им скажет, что я хочу жениться на ней, и…

— Ты на самом деле хочешь? — Павел изумился, судя по голосу.

— Я пока с лабаза на рогатину головой не падал, — хмыкнул Анисим. — Ты не заметил?

Павел засмеялся в ответ.

— Ты их в избушку возле озера увезешь?

— Так не сюда же. Там мои молодцы все уже приготовили. Они же станут сестер охранять. Но учти, тебе это недешево станет.

— За мной не пропадет, — высокомерно бросил Павел. — Ладно, одевайся. Поедем. Я хочу сам посмотреть, надежен ли дом. Не приладить ли новые запоры. От этих Добросельских можно ждать чего угодно.

— Думаешь, они тебя вызовут на дуэль? Как раз Лиза-то пустая, она может. — Анисим засмеялся, в его голосе было восхищение.

— Только вместе с тобой соглашусь ее удовлетворить. — Павел засмеялся. — В этом.

— А… если в чем другом? — спросил Анисим.

— Сам справлюсь. Она давно без мужа, так что…

— Сдается мне, ты сам можешь угодить на рогатину, — фыркнул Анисим.

— Не каркай раньше времени, — оборвал его Павел. — Ты меня плохо знаешь, если так говоришь.

— Молчу, молчу. Ухожу одеваться.

Анна увидела, как Анисим попятился к двери. Не доверяет Павлу, отметила она, если не поворачивается к нему спиной. А… к ней? — вдруг осенило ее. А к ней ведь он тоже только… лицом.

Да он никому не доверяет! Значит, ему тоже нельзя доверять.

Анна ждала, когда умолкнет стук копыт, и вышла из своего укрытия.

Седлая дрожащими руками серую лошадь, которая к ней привыкла и к которой привыкла она, Анна никак не могла отделаться от голосов. Они звенели в ушах, они мучили ее.

Мелькали мысли, первая и печальная заключалась в главном — она обманулась. Снова. Причем в том же самом мужчине.

Вторая, не менее печальная, — она может оказаться соучастницей преступления. И чтобы ею не оказаться, она должна выбросить из головы все надежды на счастье и спешить.

Третью мысль она гнала от себя, но призналась. — Да, она беременна. Такой она будет еще восемь месяцев. У нее будет время об этом подумать. Сейчас не к спеху.

Софьюшка — о ней тоже заныло сердце, как ноет оно о котенке, которого хотела взять и уже полюбила.

Анна наскоро оделась, кинула взгляд на кровать, понимая, что никогда больше не ляжет на нее.

Она и сейчас была смята, подушки сброшены на пол. Они упали во время страстной схватки тел. Чего не бывает в любовной игре двоих!.. Ласки зрелых людей умелы, понимала Анна. Знают оба: стоит тронуть губами мочку уха — отзовется все тело, вся плоть желанием. Они знают, что самое чувствительное тайное местечко между женских ног не терпит грубости, как яблоко в глазу. Глаз ведь мигом закрывается, если попробуешь прикоснуться к глазному яблоку. Так и то местечко не терпит грубости. А если нежно коснуться поверх него, поиграть, то скоро засочится влага желания…

Они с Анисимом многому научились за годы, прошедшие после их первой встречи в Кукарке.

Анна села на коня по-мужски, подобрала юбку и направилась в сторону леса. Однажды она нашла тропу, которую, как она поняла, не знал Анисим. Она вилась по крутому берегу Лалы с переходом по броду на другой, пологий. Из осторожности Анна не сказала ему об этом. Как будто знала, что та тропа понадобится ей самой.

Анна подстегнула лошадь. Кобыла не противилась и понесла ее.

 

21

Чем сильнее чувствовалась весна, а стало быть, подходил все ближе срок появления на свет младенца Финогеновых, тем больше настораживалась Севастьяна. Она чувствовала себя курицей-наседкой, что было для нее ново. Она сама не могла бы сказать почему, но ей казалось, что надвигаются какие-то события.

Весенняя тревога? Такое случается, она знала, но к этой тревоге примешивались кое-какие знания. К примеру, вчера она услышала новость, что в Лальск вернулись Павел и Анисим.

С чего бы это? Зачем? Ей хотелось немедленно побежать к Павлу, взять его за грудки, тряхнуть и спросить, что он забыл в этом городе.

Но Севастьяна велела себе ждать. Слушать. Смотреть. Думать тоже.

Она ложилась спать и всякий раз спрашивала себя: окажись она на месте Павла, знай, что на самом деле у Федора будет наследник, который оставляет его с тем, что есть, — то есть без ничего и с долгами, — как можно было бы поступить?

И признавалась себе, что выбор невелик. Он зависит только от сердца того, кто тот выбор делает.

Не пойдет Павел на то, чтобы покуситься на наследника, прерывала свои темные мысли Севастьяна. Не тот он человек, как ни крути.

Она собиралась уже позволить себе заснуть, как увидела рядом с ним Анисима.

Севастьяна не могла больше заснуть. Как бы ни ценила она его внимание к дочери, она не верила в то, что Анисим, про которого столько болтали в прежние годы — будто он в острог не попал только потому, что откупился, — не способен на дурное. Он-то неотступно при Павле. Значит, есть у него свой интерес. Нехороший интерес.

Как дождаться утра? Как увериться, что за ночь ничего не случится? Не бежать же сейчас в дом Финогеновых… Только перепугать сестер, и больше ничего, удерживала она себя.

Анисим с молодости был кутилой, как и Павел. Удел младших братьев из рода Финогеновых, что ли? Неужели все они спят и видят несметное богатство, которое свалится на них ни за что ни про что? И спешат они спустить свое поскорее, чтобы приняться за чужое…

Но Господь так устроил мир, что ни Анисиму, ни Павлу ничего не перепадет. Севастьяна в том не сомневалась. Анисим с годами будто додумался до этого и с отчаяния, что ли, пустился во все тяжкие. Болтали, будто мать Софьюшки, сирота, дочь небогатого купца, но не здешнего, утопилась, когда он ее бросил.

Так, может, он сейчас грехи замаливает, по-доброму относясь к Софьюшке? Не из-за нее ли он вернулся? — допустила добрую мысль о нем Севастьяна.

Как же, из-за дочери он вернулся!.. Анисим вместе с Павлом вернулся, оба ждут возвращения Федора, тотчас на смену благостной мысли явилась недоверчивая.

А не собирается ли он, воспользовавшись Павлом, совершить то, до чего не додумается и на что не решится сам Павел?

Господь милосердный! Севастьяна села на постели. Длинные, распущенные на ночь волосы упали на грудь. Рубашка ходила ходуном от биения сердца. Внезапно перед глазами возникло давнее видение. Она открывает дверь воспитательного дома, выходит на крыльцо и видит на ступеньках Федора с окровавленным лицом и грудью.

— Боже мой! Кто это тебя так! — слышит она свой свистящий шепот.

— С сосны… упал, — тяжело дыша, сказал Федор. — Напоролся на рогатину. Я пошел на медведя…

— Ага, а у той рогатины два глаза и два уха, — сама не зная почему, догадалась Севастьяна. — Чего не поделили-то? — Она спрашивала, а сама уже подхватывала раненого Федора, который морщился от боли. — Ладно, не мое дело. Молчу.

— Батюшке так и говори, если спросит.

— Он меня про своих детей не спрашивает.

— Если, вдруг я…

— Не помрешь, Федор. Не дам, — перебила она его…

Севастьяна едва дождалась утра. Когда стало светло за окном, она наскоро оделась, причесалась, выпила чашку пустого чая и уже было помчалась к Финогеновым, чтобы забрать сестер к себе.

Топот конских копыт заставил ее метнуться к окну. Она выглянула. На серой лошади сидел всадник. Небольшого роста, закутанный во что-то темное. Она сощурилась, пытаясь рассмотреть, кто это. Неужели Павел? Зачем?

Она наблюдала, как всадник спешился. Засунул руку в карман и вынул ломоть хлеба. Из другого кармана тоже что-то вынул, посыпал на хлеб. Соль, догадалась Севастьяна.

Это Анна, теперь узнала она. Только женщина может вот так заботиться о лошади.

С чем она пожаловала?

Севастьяна ждала.

Анна вошла наконец…

Тяжело дыша, Севастьяна вбежала в открытый, как всегда, дом Финогеновых. Взлетела по ступенькам, кинулась в гостиную — никого.

Она застыла. Неужели опоздала?

Заглянула во все комнаты — пусто. Все прибрано, все в порядке, как обычно, но нигде никого.

Она стояла посреди большого зала, солнце освещало убранство, дорогое, со вкусом подобранное, стол, накрытый тяжелой скатертью. На нем она прошлой весной раскладывала пасьянс для Марии.

А ведь он сошелся! Эта мысль, явившаяся на выручку, слегка успокоила разошедшееся сердце. Севастьяна почувствовала, что может хоть как-то соображать. Разве она сомневается в правдивости карт? Мария сделала все так, как она велела. А ее пасьянс, который ведь тоже сошелся? Значит, все должно закончиться благополучно.

Она втянула воздух, ноздри затрепетали, уловив аромат, который доносился из кухни. Глафира что-то печет. А если бы в доме произошло что-то особенное, разве стала бы она печь?

Севастьяна помчалась к ней. В чаду кухни толстая кухарка напевала что-то себе под нос, на лице ее блуждала добрая улыбка.

— Ищешь? Да они с Никодимом и его соколом унеслись. Весну почуяли. Никто дома сидеть не хочет весной. Никто…

Севастьяна побежала на поле, где Никодим обычно учил своих ловчих птиц. Она встала на краю поля, приставила ребром ладонь к глазам. От сердца отлегло — вон они, там. Трое.

Теперь она пошла шагом, пытаясь отдышаться.

Сокол Ясный сидел на руке Никодима Зотова. Лапки его были в кожаных путцах, на голове — клобучок из темной кожи, чтобы ничего не видел окрест раньше времени.

— Красив, да? — Мария посмотрела на Лизу.

— Какой царственный, — похвалила та.

Никодим улыбнулся, белые зубы мерцали в густой черной бороде.

— Сейчас он покажет, что вы не ошибаетесь. Он и впрямь царь над здешними птицами.

Мария закинула голову, придерживая шляпу с лентами. Сегодня перед выходом из дома они с Лизой долго обсуждали, что им надеть — платки или шляпы.

— Никодим очень чуток к красоте, — заметила Мария. — Мы должны быть не хуже его соколов. А то ему станет с нами скучно и неприятно.

Лиза свела брови и сказала:

— Тогда только шляпки.

— С зелеными лентами. Под цвет молодой травы, — кивнула Мария.

— Прекрасно, — хором сказали обе.

— Да, кстати, я подарила Анне шляпку с синими лентами, когда она уезжала к своему Анисиму. Совсем забыла тебе сказать. Ты ее не ищи, эту шляпку, Мария.

— Молодец. Я хочу, чтобы она нравилась своему Анисиму, — кивнула Мария.

— Я тоже. Пускай эта шляпка еще крепче привяжет его к ней. Лентами, — засмеялась Лиза. — Он вернулся после зимовки в Москве, повидал разных женщин в разных шляпках. А тут прекрасная, не менее прекрасная, расцветшая Анна.

— Да еще в шляпке! Как ты думаешь, он на самом деле захочет на ней жениться?

— В том, что она хочет отдаться ему в жены, не сомневаюсь. А вот дальше… — Лиза покачала головой. — Кто бросает тебя однажды, бросит и дважды. Помнишь, как говорила тетушка?

— Печально.

— В мире много печального, но мы сейчас собираемся радоваться, наблюдая за полетом сокола. Его зовут Ясный, верно?

— Его не могут звать иначе, — сказала Мария. — Потому что для этой птицы всегда ясно одно: все, что летает, — его добыча.

— Он нам что-то сегодня добудет?

— Не сомневаюсь, — вполне серьезно сказала Мария.

Ветерок играл лентами на новых шляпах Марии и Лизы. Черные бархатные широкие пелерины, привезенные Лизой из Парижа, скрывали фигуры. Сестры были похожи одна на другую до кончиков ногтей.

Они заметили, что Никодим Зотов оценил их старания. Как они сами оценили его. Каков клобучок на голове сокола! Загляденье для каждого, а особенно для тех, кто умеет держать иголку в руках. Чужое мастерство всегда оценит мастер. А путцы! От них ноги сокола — крепкие и жесткие — кажутся удивительно изящными.

— Ну, готовы поглядеть воздушный бой? — спросил Никодим, смотря на сестер и даже не пытаясь называть каждую по имени.

— Да-а!

— Сейчас, чует мое сердце, кто-нибудь появится. — Он оглядывал небо, как оглядывает охотник поле — не промелькнет ли где заяц? — Не может не появиться какая-нибудь птица в такой час утра.

— Вон! — указала Мария. — Вон там. Птица?

— Она самая. К нам голубок пожаловал. А вот мы его сейчас…

Никодим неуловимым движением освободил лапки птицы, сбросил с них путцы, таким же ловким движением снял клобучок с головы.

— Бери его-о! — крикнул Никодим, а Ясный уже оттолкнулся от сильной руки хозяина и устремился ввысь.

Сестры замерли, боясь дышать. От зрелища предстоящего боя почему-то захотелось вжаться в землю, Никодим, угадав это желание, а может, потому, что сам испытал когда-то похожее, обнял их за плечи. Крепко, по-отцовски. Не беспокоясь примять бархатные накидки.

— Бери его, — уже спокойно повторил он, хотя сокол взмыл высоко в небо.

Ясный летел на перехват, он жаждал не просто боя, но летел за победой.

Сестры не отрывали глаз от птицы. Господи, думала Мария, какой маленький, и веса-то два фунта в нем, не больше! А какова сила духа!

Внезапно она повернулась к Лизе, тоненькой, слабой на вид… О Господи, ну конечно же! Сила духа им обеим заменяет силу тела. Поэтому они смогут одарить Федора тем, чего он так жаждет.

Никодим следил за соколом и краем глаза — за сестрами. Было в них что-то особенное сейчас, будто они смотрели на сокола с надеждой. Но чего им-то не хватает? Чего недостает? У них есть все, им можно только позавидовать. Но… всем не хватает чего-то. Он это знал. Ему самому, его соколу. Вся жизнь в том и состоит, вывел для себя Никодим, чтобы гнаться за тем, чего у тебя нет.

Вот его сокола разве кто-то станет осуждать за то, что он сейчас побьет в схватке голубя? Он природой приспособлен для того. Напротив, если бы не победил, тогда надо его осуждать.

Никодим взял его двухнедельным птенцом, выкормил и выучил. От Ясного пошел целый выводок соколов, лучших ловчих птиц на всем севере. С ними охотились, как в прежние времена, на зайцев, которых множество в этих местах.

Никодим следил не отрываясь, как воспаряет ввысь Ясный. Точек на небе стало две, вот-вот произойдет схватка.

Кружась, полетели вниз сизые перья… В лучах солнца они играли разными цветами. Радугу напоминали они ему или северное сияние, которые одинаково завораживают человека.

Безмолвный бой над полем, покрытым ошмотьями прошлогоднего льна. Безмолвный бой птиц — он всегда ведется ради человека, чего-то жаждущего для себя — золота или удачи.

Они упали вместе. Бездыханный голубь замер в крепких когтях Ясного. Никодим подошел, наклонился. Подбежали сестры и уставились удивленно на голубя. К его лапке было что-то привязано.

— П-письмо? — выдохнула Мария.

— Письмо? — повторила Лиза.

— Письмо, — подтвердил Никодим. — Сейчас узнаем, кому оно написано. Теперь оно все равно наше, прочитаем…

Он снял его со все еще теплой лапки птицы и держал в руке. Он хотел продолжить свою мысль о том, что всякое письмо в голубиных лапах обычно не бывает простым и случайным…

— Погодите! Постойте! — услышали они крик и обернулись.

Севастьяна бежала через поле, сорвав шляпу, которую трепал в ее руке ветер, пытаясь вырвать и унести с собой неведомо куда. Ленты развевались.

— Я знаю, чей это голубь… — Она тяжело дышала. — Никодим, дай мне письмо.

Он протянул ей письмо.

— Ты прямо сама как сокол. Налетела на нас… Подавай ей добычу. — Он засмеялся. — Ладно, бери, тебе будет.

Севастьяна протянула руку и взяла письмо.

Вот оно, письмо, о котором рассказала ей Анна. Она примчалась к ней на рассвете с такой новостью, от которой у Севастьяны волосы встали дыбом. Ее ночные мучительные мысли как будто стали явью. Страхи вернулись, они не были теперь густым месивом догадок, но обрели угрожающую ясность и стройность.

— Вот спасибо так спасибо, Никодим! — горячо благодарила она, пряча письмо в карман юбки.

— Севастьяна, можно подумать, что письмо — тебе, — засмеялась Мария.

— Мне, мне и есть. — Потом решительным тоном добавила: — Ясному мое большое спасибо. — Она посмотрела в сторону сокола, который наслаждался победой. Перья летели по ветру в разные стороны. — Я хочу одарить его, — сказала она и вынула из кармана ассигнацию, давно припасенную для подобного случая.

— Чем же ты его хочешь одарить? — поинтересовался Никодим.

— Ты сам разберешься, — махнула Севастьяна рукой. — Ты лучше знаешь его вкусы, — сказала она, засовывая поглубже в карман черной юбки бесценное письмо. — Я хочу, чтобы вы оба остались довольны.

— Ох, Севастьяна, ты что-то поймала такое… — Никодим качал головой, разворачивая деньги.

— То самое, что мне сейчас нужнее всего. Да не только мне. Потом расскажу. — Она подмигнула Никодиму, зная, как он к ней относится. По-особенному.

Севастьяна посмотрела на сестер.

— А теперь пошли со мной. Есть разговор.

Женщины простились с Никодимом, оставив его наедине с Ясным.

Сестры смотрели на необычно бледное лицо Севастьяны, на ее непокрытую голову.

— Сейчас мы пойдем к вам домой, — говорила она. — Вы соберете вещи и все поедем ко мне.

— Куда-а? — хором спросили они. — Зачем?

— Затем, что так надо.

Две пары зеленых глаз замерли на Севастьяне. Они требовали объяснения. Но она не собиралась ничего объяснять.

— Тебе про это написали в письме? — насмешливо спросила одна.

— Ага. Скорее, скорее.

Они молча и поспешно дошли до дома.

— Берите все самое нужное. — Севастьяна не хотела, чтобы в этом доме случилось что-то, от чего всколыхнулся бы весь город. Чтобы о Финогеновых болтали по всему северу. Незачем Федору такая слава, потому что она падет тенью и на память Степана, и на нее самое, и на воспитательный дом.

Мария чувствовала, как сердце ухнуло и замерло. Ощущение опасности… Она взглянула на беременную сестру — как она?

И увидела, как руки женщины метнулись к животу: такой понятный жест матери — защитить младенца в своей утробе.

— Скорее, — приказала Севастьяна, желая побыстрее выбраться вместе с сестрами отсюда, чтобы больше не думать ни о чем. — Моя коляска у дверей.

— Что нам брать? На долго ли рассчитывать?

Но другая сестра подняла руку, призывая подчиниться, и по примеру Севастьяны что-то кидала в саквояж, чтобы своим примером заставить всех делать то же самое.

— Нет времени. После… — сказала Мария, она запомнила слова Федора о том, что всегда можно положиться на Севастьяну. Тем более что и в письме он подтвердил это снова.

Они выскочили из дома — Севастьяна, отягощенная узлами, и сестры с саквояжами в руках, — подбежали к коляске.

 

22

Севастьяна гнала лошадей по немощеным улицам. Дождей еще не было. Из-под копыт летела пыль, оседая на ее потном лице.

Она остановила лошадей возле заднего крыльца воспитательного дома.

— Приехали, — объявила она, поворачиваясь к сестрам. — Милости прошу, будете моими гостьями.

Сестры переглянулись и вышли из коляски. Все то же небо над головой, все та же река Лала перед ними, но все иное. Дом Финогеновых стоит будто на острове: ни перед ним, ни за ним, ни сбоку — ничего. Так задумал дед Финогенов, поддержал его Степан, отец Федора. Как объяснял сам Федор, они оставляли место для домов потомков Финогеновых, чтобы селились они друг с другом рядышком. Но пока что-то не выходит.

А здесь вдоль берега реки стоят дом к дому.

— Входите. — Севастьяна раскрыла перед сестрами дверь.

Они вошли в просторные сени, на них пахнуло свежестью — пахло березовыми вениками для бани, чем-то сладковатым, наверное, пирогами с вареньем из черной таежной смородины, подумала Мария, уже хорошо знакомая со здешними запахами. И еще — она поморщила нос, пытаясь найти название новому аромату, — солод. Да, ржаной солод, без которого квас не квас.

Севастьяна вела сестер по коридору долго, с поворотами, пока наконец не ввела в комнатку с белыми стенами, с двумя кроватями. Опрятную.

— Вот. Будете как мои старшие воспитанницы. — Она засмеялась.

Сестры вошли и сели у стола.

— А теперь вот вам письмо. Читайте.

Севастьяна выложила на стол тонкий лист бумаги.

Сестра молча прочли и отшатнулись от стола.

— Теперь поняли?

— Невероятно, — прошептала Мария.

— Выходит, они хотели нас украсть? — спросила Лиза.

— Заманить, а если не удастся, то и украсть, — подтвердила Севастьяна.

— Чтобы заставить Федора отказаться от наследства в пользу Павла, — проговорила Мария.

— Они пустили бы в дело и подложные бумаги на таможне. Тогда у него забрали бы весь груз и бригантину в придачу. Да еще предъявили бы ему штраф.

— Вы только почитайте, — заметила Лиза, — как грамотно составлено отказное письмо, которое предназначено для Федора. В обмен на то, что его ребенок будет в полной безопасности.

Севастьяна кивнула:

— Анисим, я вижу, мастер на это дело.

— Анисим? — Голос Марии прозвучал резко. — Тот самый, к которому уехала Анна?

— Да, дорогуша, тот самый.

— А как же Анна? Она ведь любит его. Она говорила, что он хочет на ней жениться.

— Хотел, пока надеялся через нее заманить вас к себе и спрятать.

— Что ты говоришь? Откуда…

— От нее самой. Это она примчалась утром во весь опор, после того как подслушала разговор Анисима и Павла.

— А где она сейчас? — спросила Лиза.

— Я отправила ее в участок.

— Зачем?

— Там есть один мой друг, хороший, не болтун. Я попросила, чтобы она ему рассказала все как есть. Чтобы он забрал негодяев и подержал у себя до нашего прихода.

— А мы туда тоже пойдем?

— Как же нам не повидаться с ними? Надо довести дело до самого конца. Неужели мы будем думать про них каждый Божий день? Мы должны изгнать их из города, чтобы никогда не натыкались на них наши глаза! — говорила с горячностью Севастьяна.

— А если нам… — начала одна сестра, барабаня тонкими пальчиками по бумаге, — если нам…

— Переписать своей рукой это письмо? — подхватила другая сестра. — Поменять в нем имена — Федора на Павла?

Севастьяна оторопело смотрела на молодых женщин. Потом ее лицо просветлело.

— Ага! Отказное письмецо составить. Мол, я, Павел Степанов Финогенов, отказываюсь от всяких претензий… Отныне и навсегда, что бы ни случилось…

— Вот именно!

— Тогда… Тогда мы еще одно составим! — Щеки Севастьяны заалели от азарта.

— А второе о чем? — подхватили сестры.

— У Анисима есть дом, верно?

— Верно.

— Так пускай-ка он отпишет его Софьюшке. Заморочил девочке сердце. Должна она хоть что-то получить.

— Молодец, Севастьяна! Бумагу! Перо!

Когда оба письма были совершенно готовы, оставалось заполучить подписи под ними.

* * *

Анна из участка заехала в дом Финогеновых, но сестер там не было. Она знала, что они могут быть только у Севастьяны, в ее воспитательном доме. К нему-то она сейчас и подкатила.

Анна почувствовала слабость в коленях, когда слезала с лошади. Может быть, это от скачки верхом в неудобном седле.

На миг она допустила: а если бы она не подслушала разговор Анисима и Павла или… забыла бы все, что слышала? Может, поймала бы свое счастье за хвост, которое ускользает от нее всю жизнь? Может, на самом деле Анисим женился бы на ней и взяли бы они к себе Софьюшку?

Радость на мгновение омыла душу Анны — знакомое чувство беспричинной радости, которая покидает в следующее мгновение бесследно. Потому что радость эта эфемерна, несбыточна. Ну какое счастье может состояться на несчастье других? Тем более что несчастье готовит тот, с кем ты надеешься найти свое собственное счастье. Человек, поняла за свою жизнь Анна, или приносит счастье, или лишает его напрочь. «Что, мало тебе было слез, — спросила она себя, — когда в Кукарке Анисим тебя бросил?»

Он даже не заплатил за те кружева, которые забрал с прилавка.

Она достала из кармана еще один кусок хлеба и мешочек с солью. Развязала и посыпала на хлеб.

— Бери, милая. — Анна, как утром, поднесла руку к лошадиным губам.

Лошадь не церемонилась, взяла угощение теплыми губами и большими влажными глазами одобрительно посмотрела на Анну. От этого взгляда она почувствовала покой в душе. Вот он, ответ на доброе дело. Как бы тебе ни было плохо, ты должен позаботиться о ближнем.

Что ж, она сделала то, что велела Севастьяна. Она рассказала в участке обо всем. Теперь можно входить в дом.

Когда Анна переступила порог комнаты, где сидели сестры и Севастьяна, все молча смотрели на нее. Глаза их были полны сочувствия и печали.

— Так он обещал на тебе жениться, верно, Анна? — спросила тихим голосом одна из сестер.

Анна почувствовала, как слезы, которые она сдерживала целый день, хлынули из глаз, как давно обещанный небом дождь.

— Да… И взять к нам Софьюшку…

— Негодяй! — сказала другая сестра. — Он обманул не только женщину, но и ребенка.

— Не одного, — неожиданно услышала Анна голос одной из сестер.

— Как это? — спросила в испуге Анна, вытирая слезы со щек рукавом синей кофты.

— Потому что ты беременна.

— О-откуда вы знаете? — прошептала Анна. Ее руки подлетели к губам. Так обычно женщины прикрывают рот, когда с губ готов сорваться крик. Говорят, женщины умеют кричать, как чайки. Криком, раздирающим душу, если позволить ему вылететь.

Но ни звука не сорвалось с Анниных губ. Только щеки побелели, а между бровями залегла морщинка. Тоненькая, как льняная нить кружев.

Потом ее лицо исказилось гримасой.

— Я думала… что мне счастье привалило. Я ведь уже знала Анисима. Он был моим первым… В Кукарке. Давно… — Потом она спохватилась: — В участке нас ждут! Сказали, их привезут с часу на час.

— А тех друзей, что окопались в лесу на озере? — поинтересовалась Севастьяна.

— Кто это? — спросила одна из сестер.

— Те, что должны были вас неусыпно сторожить. Им собирались объяснить, что это женщины Анисима и Павла, — сказала Севастьяна.

— Вот как? — возмутились сестры и рассмеялись. — Они бы горько пожалели об этом.

Рука одной из сестер нырнула в глубокий карман юбки. Через мгновение на столе лежал маленький пистолет.

Вторая сестра проделала то же самое. На столе теперь лежали пистолеты-близнецы.

— Это свадебный подарок нашей тетушки, — объяснили они в ответ на изумленный взгляд Севастьяны. — Жаль, не дожила она до того мига, когда смогла бы сама их вручить. Но наш отец исполнил ее волю. Хотя и осуждал свою сестру, — объяснили молодые женщины.

В комнате повисла тишина, потом раздался горький смех Анны:

— Если бы только они знали…

— А теперь послушайте все, как звучит письмо. — Сестра, которая держала в руке перо, призвала всех к вниманию. — «Я, Анисим Петров Финогенов, дарю моей дочери Софии свой дом близ города Лальска. Отдаю его на веки вечные в ее пользу. Подпись».

— Все как надо, — одобрила Севастьяна. — А ты, Анна, можешь там жить.

Анна изумленно молчала. Потом тихо сказала:

— Я бы взяла с собой Софьюшку. Чтобы привыкнуть к ней.

— Так ты хочешь ее забрать?

— Жаль мне ее, такая же обманутая душа, как и я.

— Хвалю, — оценила Севастьяна. — А что второе письмо? Зачтете?

— Все в точности так, как Павел написал про Федора, — засмеялась Мария.

— Тогда поехали. С Богом!

Женщины сели в коляску и помчались в участок.

Знакомый Севастьяны встретил их нежной улыбкой. Особенно ласково смотрел он на нее. Глаз не сводил.

— Дорогуша, мы с тобой оба исполняем долг перед городом. Так неужели я не помогу тебе в добром деле?

— Где они?

— А зачем вам их видеть? Давайте ваши бумаги. Они их мигом подмахнут. — Он подмигнул Севастьяне и удалился с бумагами. — Я их очень об этом попрошу.

Женщины сели на лавку; никого, кроме них, в участке не было, знакомец Севастьяны позаботился, сказал Анне, чтобы приезжали, как стемнеет.

Что ж, он был прав. Визит поздний, город лег спать, теперь не проснется до самого утра. Когда бумаги были подписаны и ручки дамам перецелованы — мужчина в чинах хотел бы поцеловать всего одну ручку, но пришлось ради этого поцеловать три лишних, — коляска покатила по улице вдоль реки.

В эту ночь в воспитательном доме долго и ярко горели свечи. Горели они радостным пламенем. Женщины праздновали свою победу. На столе кипел самовар, благоухало варенье в серебряных вазах, в пламени свечей подмигивали штофики со сладкими напитками.

— Как хорошо, что ты не взяла грех на душу, Анна. — Севастьяна посмотрела на нее. — Вот награда тебя и нашла.

— Анна, выходит, мы дороже отца твоего ребенка? — спрашивали сестры.

— Ребенок дороже всякого мужчины, — не задумываясь сказала Анна. — Я это поняла, когда сама понесла. А ребенок Федора Степановича разве чем-то виноват? Почему же они захотели сделать его наживкой, чтобы поймать кучу денег?

Сестры молчали.

— Мудро, Анна, — сказала Севастьяна. — Хотя самой мне не довелось выносить дитя, но ты рассуждаешь правильно.

— А почему, Севастьяна? — вдруг осмелилась спросить Анна.

— Не было в моей жизни того, кто мог бы стать им отцом.

— Но разве не удел женщины — рожать?

— Это как посмотреть, кому какой удел, — ответила Севастьяна. — Люди разные, и жизнь — тоже. Моя жизнь — только моя, и больше ничья.

— А… Как же… говорят, есть обязанность перед Господом — женщина должна дать жизнь… Иначе нить прервется. — Анна сама не знала, почему и зачем сейчас вступает в этот разговор. Но слова соскакивали с губ будто без ее ведома.

— Если Господь захочет ее прервать, то она прервется. Говорят, в каждом роду бывает тридцать три поколения. Мой род очень древний. Может, на мне весь кончился, может, мое поколение и есть тридцать третье.

— Значит, после тебя никого не останется? — не отступала Анна.

— А воспитанники? Разве не моими мыслями и умениями они напитаны? — Севастьяна засмеялась и окинула всех сидящих за столом гордым взглядом.

— Как же им повезло, — прошептала Анна. — А… если я…

— Нет, Анна, — прервала ее Севастьяна и предупреждающе подняла руку. — Ты не сдашь ребенка к нам в дом. Он не подкидыш. Напротив, ты заберешь у нас Софьюшку. Сама сказала. Между прочим, Софьюшка у нас не голь перекатная, хоть и произошла от Анисима. Она у нас с приданым.

— Ты про дом, который отписал ей Анисим? — спросила Анна.

— Не только про него. Недавно обнаружилось, что девочке по линии матушки-покойницы полагается дом неподалеку от Кукарки. Чем тебе не место для жизни, Анна?

— Да что ты говоришь, Севастьяна, — прошептала она. — Возможно ли поверить?..

— Ты будешь ей вместо матери. Ребенок, которого ты родишь, станет ей кровным братом или сестрой. Вот как иногда складывается жизнь. Складно, верно? Хотя поначалу кажется, что вовсе нет. — Она вздохнула. — Зависит от того, как на эту жизнь посмотреть.

— А что будет с нами, а? — Лиза устремила зеленый взгляд в лицо женщины.

— Не прожги на мне дыру, девочка, — засмеялась она. — Так смотри на Федора Степановича, ему понравится.

— А мне на кого так смотреть? — подхватила Мария, изображая Лизу.

— А ты, Лизавета, на своего избранника.

— Избранника? — Она вспыхнула. — Но его…

— Его пока нет рядом. Да, пока нет, — повторила Севастьяна, — нет возле тебя. Но он уже есть. Он давно родился на свет и ждет тебя.

— Как я его узнаю?

— Кровь подскажет.

— Кровь?

— Да. Когда ты его увидишь, то кровь, которая течет из твоего сердца, ринется обратно в сердце и оно зайдется. Тебе покажется, что сердце остановилось. Значит, это он.

— А откуда ты знаешь? — Глаза настоящей Лизы тоже излучали зеленый свет, но он был более сдержанный. — Ведь ты…

— Нашла и потеряла, — бросила Севастьяна.

— Но как? Почему? Ты никогда нам раньше не рассказывала.

— Это моя тайна.

— А ты можешь раскинуть пасьянс?

Севастьяна пристально смотрела на беременную сестру. Так кто же это на самом-то деле? Велико было искушение раскинуть карты и спросить их… Но она посмотрела прямо в глаза ей и сказала:

— Нет, Мария. Я раскинула тебе его в прошлую весну. Он сошелся.

Ни один мускул не дрогнул на лицах сестер. Как хорошо держатся, похвалила Севастьяна. Так могут держаться только женщины, которых соединяет любовь. А не только рождение в одной утробе.

— А самовар-то наш заскучал. Кому чаю? — спросила хозяйка.

— Всем! — отозвались сестры.

Праздник продолжался.

* * *

Весь следующий день Мария и Лиза спали. Они пришли в себя только к вечеру. Севастьяна не отпустила их домой, и они остались.

Сейчас Мария стояла возле окна и всматривалась в густеющий сад. Он дышал весной, как все живое способно ею дышать. Это дыхание окутало кусты и деревья, мир за садом, который скрылся в вечернем тумане.

Она прикрыла глаза — если туман теперь повсюду, нечего даже стараться разглядеть хоть что-нибудь. Но, к своей великой радости, Мария увидела под прикрытыми глазами Федора, она так явственно увидела его, что глаза ее распахнулись.

И видение, а это было всего лишь видение, тотчас пропало. Она снова торопливо опустила ресницы, стремясь догнать и удержать желанное видение.

Ей удалось.

Мария увидела Федора на палубе бригантины, на боку которой мастер по заказу мужа вывел синим цветом «Моя ласточка». Паруса были полны ветра, судно беспрепятственно скользило по невысоким волнам далекого моря. Федор стоял, опершись на поручень, и смотрел на воду. Вода была тяжелая на вид, какой всегда кажется морская вода на глубине. Белая рубаха пузырилась на нем под стать парусу, ветерок поддувал под нее и гладил спину Федора.

Как Мария хотела бы вместо ветерка погладить эту спину, запустить руки под рубашку мужа и нежно ласкать гладкую кожу. Ее ладони уже соскучились по этому теплу.

Мария почувствовала, что больше нет сил воображать желаемое. Ожидаемое. Скоро ли, скоро ли все свершится? Скоро ли он вернется?

Она сама себе отвечала: скоро. Уже скоро.

Мария открыла глаза и уставилась в туман. Теперь даже его густая пелена не мешала видеть то, что она хотела видеть.

От глубокого вздоха грудь поднялась высоко, словно и ее грудь, а не только Лизина, пополнела от беременности. Она положила руку себе на живот. Скоро появится на свет ребенок. Его ребенок. Их ребенок.

Мария то и дело пыталась представить себе неведомого человека, будет он похож на Федора или на них?

Впервые в жизни она так остро ощутила себя половинкой, а не целым существом. Но половинкой не Лизы, а мужа… Только стараниями обоих получается дитя. Она старается.

— Ты как? — спросила Лиза, подходя к ней. — Хочешь? — Она взяла руку сестры и положила себе на живот. — Какой живчик, твой сын. Чувствуешь?

— Сын?

— Конечно. — Лиза отметила, как спокойно приняла сестра «твой». Она лишь заметила — сын. — Кто еще может так пинаться? Думаешь, Федор сомневается, что у него будет сын?

Сердце Марии забилось, словно птица, пойманная в сети беспощадным птицеловом, который ловит и продает певчих птичек любителям. Но забилось оно оттого, что она внезапно увидела Лизу той ночью рядом с Федором, на их с ним постели. Надо же, сейчас, столько месяцев спустя, она допустила до себя это видение, о котором запретила себе думать, отплакав той ночью.

Лиза тоже вспомнила ту ночь, но по-своему. Она до сих пор удивлялась, что когда легла на супружескую перину Финогеновых, вместо жара почувствовала ледяной холод, будто опустилась на ледник, слегка прикрытый соломой. На тот, что в амбаре, в котором хранится масло и мясо все лето.

Она лежала, как охлажденный кусок мяса, а биение сердца заглушало все звуки в доме. Даже если бы кто-то выстрелил у самого уха из револьвера, она бы не услышала, потому что кровь пульсировала в висках с неистовой силой.

А потом он пришел к ней…

Она не рассказывала ничего сестре о своих ощущениях. Незачем…

Церковный колокол прозвонил к вечерней службе. А за окном стало так темно, что казалось, службу давно должны были отслужить.

Она снова увидела ночь зачатия. Этот колокол сейчас прозвучал как гром в ту ночь.

«Иди ко мне… Возьми меня… Полюби меня…» — шептала она тогда.

Он взял ее, он вошел в нее, и весь мир померк.

А потом, когда дыхание их стало ровным, когда, снова луна осмелилась заглянуть в спальню, в которой все еще пахло жаром страсти, Федор повернул к ней лицо и сказал:

— Теперь я знаю точно. Ты родишь мне сына.

Она улыбнулась, не разжимая губ.

— Рожу.

Она в тот миг не сомневалась в этом. Могла ли она сомневаться? Он умело, глубоко вспахал ее поле и щедро засеял семенем.

Они с Марией ждали всходов две недели. Дождались. А если бы нет, то Лиза снова пошла бы к Федору. Но странное дело, уже наутро после той ночи с Федором Лиза не сомневалась, что понесла.

Все остальные ночи до отъезда Мария была с ним. Как будто жаждала восполнить ту единственную ночь, которую не была.

— Ты, Лиза, — говорила она после, — как будто дала мне волю. Я чувствую себя так, словно что-то отпустило. Будто камень упал… С души…

— С чресел, — засмеялась Лиза. — Они у тебя стали свободными…

— Откуда ты знаешь?

— По твоей походке, — хмыкнула она.

— А что в ней такого?

— Да ничего. Но ты теперь ходишь так, будто тебя отвязали. — Лиза захихикала. — А раньше ты ходила, словно опасалась что-то потерять…

Мария хлопала глазами:

— Теперь ты будешь так ходить. Чтобы не потерять…

— Не потеряю, сестра. Я сделаю то, что должна.

— Спасибо, сестра. — Мария наклонилась и поцеловала Лизу в холодную щеку. — Ты такая холодная…

— Весь жар ушел в иные места, — засмеялась Лиза. — Пускай там и будет…

Теперь они обе жили ожиданием скорого конца срока.

 

23

Они увидели судно на горизонте и сразу почувствовали, что это не к добру. В эти дни пираты беспощадно грабили на море. Каперы разоряли торговые корабли, нападали на побережье. Опасные были времена. Трудно разобраться простому матросу, какая страна против какой воюет, да и купцу тяжело понять.

О войне с Наполеоном заговорили еще летом 1806 года. Федор знал и о том, что был готов договор с французами о мире. Но Александр I уже ударил по рукам с прусским королем насчет войны против Франции. Договор с Францией Россия не подписала.

Поэтому, отправляясь в дальний путь, купцу ничего не оставалось, как перекреститься на дорожку да иконку на шею повесить, чтобы оберегала от врагов.

Он смотрел вдаль и видел, что судно движется прямо на них — резво, так резво, что было ясно: оно не собирается сбавлять ход или уступать дорогу.

Федор приставил к правому глазу подзорную трубу, которая только что висела у него на поясе в кожаном футляре.

— Лево руля! — скомандовал он, его голос подхватил ветер.

Бригантина склонилась на левый борт, Федор не отрываясь наблюдал за маневром чужого судна. Оно взяло вправо. Федор почувствовал отрезвляющий холодок в груди. Он ведь только что предавался сладостным мечтаниям, мысленно перебирая вещички, купленные для новорожденного во всех славных европейских портах Европы и в самой Америке. Купил он кое-что даже на вырост — американскую шляпу, точно такую, как себе, только самую маленькую, какую смог отыскать.

Такую шляпу впервые он увидал в салуне в городе Бостоне, куда привели его местные купцы. Они решили показать ему, как тут пьют виски.

Ох и вечерок был — не забыть до самой смерти, вспоминал Федор. Он пошел туда со всеми матросами, а Алешка Прыткий прихватил с собой флягу с калиновкой и маленький бочонок соленых рыжиков.

Когда выложили они все это на деревянный стол, когда приняли американцы северного напитка, вот тогда-то лальские мореходы и поняли: всю землю обойди — люди везде одинаковы.

Говорили они на смеси языков — английского, немецкого, французского — кто что знал. Но из этих разговоров Федор понял, какая каша в голове у американцев о русских и о России. Понял он, откуда они черпали свои понятия. Из разных придумок, потому что мало иностранных купцов заходило дальше Архангельска и Петербурга, еще меньшее число ступало на московскую землю. Русского языка они не знали, а понять, что на самом деле происходит в русской жизни, мешала фанаберия, как говаривал еще Степан Финогенов, повидавший многих людей из-за моря.

«Со снисхождением они к нам относятся, сынок», — вспоминал он отцовские слова, которые принимал с некоторым сомнением.

А потом, когда сам побывал в чужих странах, убедился, что к русским многие относятся, как к коварным и диким людям.

Он в изумлении открыл рот и уставился на здоровенного американца, который сидел напротив него за столом в салуне, полагая, что не так понял. Но тот на самом деле считал, что русские и китайцы живут рядом и они почти одно и то же.

— Тебе не слишком высоко? — Американец кивнул на стул, на котором сидел Федор. В глазах его, уже подернутых пеленой тумана от виски и калиновки, светилась искренняя забота.

Федор огляделся.

— Да нет. Хорошо сижу. До штофика достаю. — Он дружелюбно засмеялся, предлагая не беспокоиться о нем.

— Но вы, русские, обычно сидите на низких скамеечках или на полу. Я знаю! — Американец подмигнул. — Хочешь? Составлю тебе компанию.

Федор и глазом не успел моргнуть, как новый приятель, с которым они только что договорились о партии буйволиной кожи, скользнул на пол. Над столом больше не было видно могучей груди в клетчатой рубахе и кожаном жилете. А только голова с потным от усердия в напитках лбом. Он дергал Федора за руку.

— Ну же, иди сюда. Не смущайся. Мы самый гостеприимный на свете народ.

Федор крепко схватил его за протянутую руку и потянул, ставя обратно на ноги. Тот вцепился в крышку стола другой рукой. Но Федор не отпускал. Он мигнул Прыткому, который больше не изображал вусмерть пьяного матроса, все понял и быстро подхватил нового знакомого. Они усадили его на стул, и Федор сказал:

— Это китайцы сидят на низких скамеечках или на полу. Мы — нет. Мой батюшка бывал в Китае и сам видел.

— Вот как? — изумился американский друг. — Но это ведь вы едите ласточкины гнезда?

— Да нет, — поморщился Федор. — Их едят тоже китайцы.

— А ты говорил, что твоя лодка называется «Моя ласточка», — не отступал американец.

— У нас тоже есть ласточки. Мы любим и почитаем этих птиц. И вообще… это нежное имя для любимой женщины, если хочешь знать.

— Но ты не ешь ее, правда? — Американец наклонился к нему, изображая крайнюю степень доверительности. — Не ешь?

— Кого? — опешил Федор. Потом почувствовал, что начинает злиться на бестолковость собеседника, и скомандовал: — Алешка! Плесни-ка ему поглубже. Пускай протрезвеет!

Алешке не надо было повторять дважды. Он наклонил бутыль с калиновкой и подвинул питье американцу. Тот не глядя опрокинул его в себя и снова уставился на Федора. В его глазах стало еще больше доверительности.

— Я читал, что у русских любимое блюдо — ласточкины гнезда и медвежьи пальчики. — Он поднял вверх руку, потом с грохотом опустил на стол. Стекло зазвенело, а налитые напитки пошли волнистой рябью.

— Убери меня от него, — прошептал Федор Алешке.

Тот понял. Федора Степановича редко разбирал гнев, но если это случалось, могли пострадать не только возбудившие этот гнев.

— Понял, — кивнул он. Потом повернулся к хозяевам застолья: — Мы… мигом будем обратно, — скорее объяснил он жестами, чем словами.

Он вывел Федора на улицу через качающиеся двери салуна.

— Какие тупые, сил моих нет! — сжимал кулаки Федор.

— Дышите, Федор Степанович, дышите.

— Они считают нас китайцами, а тех — варварами и дикарями. Мой батюшка был в Шэньси — это провинция в северо-западном Китае. Там, говорил он, семнадцать книг этикета. Понимаешь? А у этих? Там написано, как держать себя с разными людьми. Эти бы почитали.

— Все так, Федор Степанович. Все так, — поддакивал Алешка хозяину.

— А лечат как китайцы, а? Им стоит пощупать пульс, и они определяют любую хворь. А эти, — он кивнул на освещенные окна салуна, — считают их дикарями.

— Вот пускай они к нам приплывут, посмотрят, а потом мы проводим их дальше, в Китай.

— Ты поехал бы с ними в такую даль? — изумился Федор.

— А чего? С вами бы, конечно, с большей радостью.

— Нет, Прыткий. — Федор улыбнулся. — У меня, как вернусь, начнется другая жизнь.

— Да-а, отцом станете.

Федор закинул голову к небу, чтобы не выказать перед Алешкой небывалой ширины улыбку.

— Может, даже уже стал.

Алешка засмеялся:

— Сын небось встретит вас на берегу.

— Я думаю — сын.

Из салуна донесся шум, потом смех. Подгулявшие мужчины решили сесть за карты. Они сдвигали на край стола напитки, освобождая поле для схватки.

— Сыграешь? — подмигнул Федор.

— А то… — Алешка ухмыльнулся. — Покажу им, как дикари умеют обдирать других как липку. Больно мне понравились их серебряные монетки по двадцать долларов.

Они засмеялись. Оба знали, какой ловкостью обладают руки Алешки Прыткого…

Они вышли в море, как и собирались, ранним утром, когда солнце еще только-только появляется из-за горизонта. Федор любил этот час, любил по нему угадывать, каким выдастся день. Он угадывал по цвету первого луча — каков цвет, таков и день. Если желтый — день будет бледно-золотой и тихий. Если красный — то ветреный и жаркий.

Сегодня будет хороший день для парусов, в меру ветреный, решил он, ступая на борт свой тяжелой бригантины.

Мешки с буйволиной кожей, взятой в обмен на привезенную из России пеньку, лежали в трюме. Хорошо пошла пенька, из которой получаются самые крепкие корабельные канаты.

Удачно поторговал он и соболями. Как горели глаза женщины-купчихи, которая готова была упасть на связки соболей и никому их не уступить…

Перед глазами Федора до сих пор мелькали грузчики, которые сновали на причале, укладывая все, что увозил с собой он, русский купец.

Федор надвинул на глаза шляпу, которую ему подарил протрезвевший американец.

— Моя любимая. — Он снял с головы свою шляпу с загнутыми по бокам полями и тесемкой под подбородком. — Ты меня встретишь в ней в России, и я тебя сразу узнаю.

— Ты на самом деле собираешься плыть в Россию?

— У меня нюх на новые рынки. — Он подмигнул. — Ты ведь слышал весь бред о России?

— Слышал. — Федор ухмыльнулся. — Ты хорошо излагаешь.

Американец засмеялся:

— Прости. Ты неплохо прочистил мне мозги. Теперь я сам хочу посмотреть и успеть обернуться, пока рейсы к вам считаются такими же опасными, как в ад, как в гости к дьяволу.

Федор оценил его прозорливость.

А шляпа хорошая, подумал он. Фамильное это у них, что ли, — отец из Китая шапку с шариком из золота привез, хранил, как самую большую ценность. Кстати, она такого же размера, как и эта шляпа. Что ж, у него голова, как у батюшки, большая. Старший сын, что ни говори. Не младший.

Стоило Федору вспомнить о брате, как сердце его сжалось в тревоге. Не знал он точно, о чем ему стоит тревожиться. Но что-то мучило его, сердце больно поднывало.

— Отдать концы! — скомандовал он, заглушая возникшие чувства. Все, теперь они идут в обратный путь. Одолеют морские просторы, и увидит он на берегу… Ох, страшно даже мысленно сказать о том…

Море было величественным и спокойным, ветерок дул так, как надо, паруса надувались… Круглились…

Как живот у беременной жены, внезапно пришло в голову сравнение, и Федор ощутил жар в теле. Жаль, что он не увидит ее такой, в тысячный раз сокрушало его это, но в следующий раз он это восполнит.

Но, видимо, не только ему нравилось любоваться первыми лучами солнца. Из Брайтона, из Бостона или из самого Сан-Франциско, что на за побережье Америки, или вообще из какой-то другой страны судно. Теперь оно стремительно приближалось к ним, во все паруса дул ветер. Оно неслось им навстречу, как будто собираясь протаранить бригантину «Моя ласточка».

Федор приподнял шляпу, всматриваясь в противника.

— Прыткий! — крикнул он.

Алешка возник мгновенно, как будто был с самого начала в шапке-невидимке.

— Я тут, Федор Степанович!

— Скажи ребятам, что на нас пошла охота, нас осаждают.

Прыткий словно растворился в воздухе, стало слышно, как защелкали ружейные замки.

Он ощутил такой прилив сил, что ему даже захотелось сразиться с кем-то.

Может быть, сейчас, в этот рассветный час Мария рожает. И он тоже должен сделать что-то, чего не делал до сих пор.

Сохранить жизнь себе и своим людям? Это уже бывало, это обычное. Он должен родиться заново. Потому что теперь у него будет другое имя.

Отец.

Федор громко рассмеялся.

Вот именно, и эта схватка ему послана ему, он победит в ней, он станет отцом.

Так что же делает сейчас Мария?

— Мне надоела эта Жанлис со своими ужимками, — скривилась Лиза.

— Да и мне тоже, признаться, надоели все эти ужимки дам из светского общества.

— Мы не такие, поэтому нам не интересно.

— Но мы могли быть такими, верно? — Мария подняла на сестру глаза. — Все шло к тому, чтобы мы стали такими. Мы должны были обожать балы, наряды…

— Можно подумать, что мы не любим наряжаться, — перебила ее Лиза. — Почему бы нам сегодня не…

— Сегодня — нет.

— Но мы уже дома, мы больше не в комнатке у Севастьяны.

— А знаешь, Лиза, мне там было даже уютно. Более того, как-то очень надежно.

— Надежность происходит не от малости комнаты, а от самой Севастьяны. Она удивительная женщина. Если бы она попала в свет, то царила бы в нем, я уверена.

— Между прочим, она любит читать романы Стефании Жанлис. Но только на исторические темы, — сказала Мария. — Она прочла все, что ты мне присылала.

— Кажется, я могу это понять, — сказала Лиза. — Она знаешь что делает, сама не подозревая о том?

— Что? — спросила сестра.

— Она сохраняет в себе вольный дух новгородки.

— Ты тоже так считаешь? — Мария повернулась к сестре. — Я думала об этом. А после того, что произошло с нами…

— И с нашими врагами! — Лиза засмеялась. — Ох, как представлю себе эту картину…

— …я поняла по-настоящему, какие то были смелые и бескомпромиссные люди, эти новгородцы.

— Ну, хорошо, если ты тоже не собираешься читать больше сентиментальные романы, доставай нашу любимую книгу.

— Сейчас, — сказала Мария.

Она вынула из нижнего ящика комода книгу по акушерству.

— Прочти-ка, каковы первые признаки того, что нам пора быть настороже?

— Полотенца я уже приготовила, целую стопку. — Мария кивнула на столик возле серебряного умывальника.

— Хорошо. Но я сейчас не об этом. — Лиза поморщилась. — То есть и об этом тоже.

— Ты все же не хочешь позвать Севастьяну?

— Н-нет. Пока — нет. Но смотри, какая она деликатная. Не навязывается с советами. Хотя она столько раз принимала детей…

Мария засмеялась.

— Знаешь, — сказала она, — я думаю, Севастьяна все равно будет готова. На всякий случай.

— Ребенок родится быстро и без усилий. Ты сделаешь все так, как пишет доктор. Прошу, Мария, пожалуйста, позаботься, чтобы пупок получился красивый.

Мария на мгновение потеряла дар речи, а потом расхохоталась:

— О чем ты беспокоишься?! Главное, чтобы он был… — Она уже собралась произнести «живой и здоровый», но Лиза угадала и перебила сестру:

— Красивый. Он должен быть красивый. Как Федор.

— И… как ты, — выдохнула Мария и почувствовала, как горечь омыла ее сердце.

— Как мы с тобой, сестра.

Она смотрела в книгу, которую они уже выучили наизусть, все картинки из нее отпечатались в памяти, как будто они сами их рисовали. Но Мария думала о другом.

А думала она о том, как страшно потерять невидимое, незримое, но то, что уже привязывает тебя к жизни крепче, чем пеньковые канаты бригантины, на которой Федор плывет обратно в Россию. К ней. Нет, он плывет к ним. Это страшнее, чем потерять что-то вещественное. Наверное, потому они не слишком испугались и растерялись, когда обнаружили, какие козни строят Павел и Анисим.

Она помнит свое ощущение безопасности, когда Севастьяна привезла их в комнатку воспитательного дома и Лиза сказала, что ребенок в порядке… Она прижалась ухом к ее животу и услышала… Ей показалось, что он уже любит ее. Так же, как и она его.

В последние месяцы она все более укреплялась в той мысли, что они с Лизой, а теперь и с ребенком, находятся под покровительством своего ангела. Он не позволит случиться ничему дурному ни с ними, ни с близкими им людьми. Но ей хотелось в этом убеждаться и убеждаться. Каждый день.

Севастьяна не захотела больше раскладывать пасьянс, хотя она просила. Но прошлой весной она согласилась сразу же.

«Ладно, — сказала она тотчас. — Сейчас принесу карты».

«Ты не боишься?» — спросила себя Мария. «Нет», — ответила она себе.

Она на самом деле не боялась. Она не сомневалась, что пасьянс сойдется.

— Интересно, — вдруг заговорила Лиза, — Севастьяна догадывается о мистификации, которую мы устроили?

Мария вздрогнула. Она задавала себе этот вопрос, но гнала его от себя, не отвечала.

— Если и да, то она нас не осуждает, — сказала Мария.

— Она, по-моему, никого не осуждает. Она исполняет заповедь «не судите, да не судимы будете».

— Она просто действует на стороне того и в пользу того, кого считает правым, — согласилась Мария.

— Значит, нас она считает такими.

В комнате стало тихо, сестры молчали.

Лиза первая нарушила тишину:

— Ты где сейчас, Мария? Куда уплыла своими мыслями? Ты снова на бригантине?

— Нет, оттуда я уже вернулась.

— Тогда приступим, — требовательным тоном проговорила Лиза. — Я устрою тебе маленький экзамен.

— Хорошо. Мне останется получить бумагу о том, что я самая настоящая акушерка.

— Вот именно.

— Итак, что ты станешь делать, если ребенок пойдет вперед ножками, а не головой?

— Побегу за Севастьяной, — быстро ответила Мария.

— Молодец, — похвалила ее Лиза. — Значит, я могу быть совершенно спокойна.

— Я тоже, — призналась Мария.

 

24

Ах, какой наряд он купил Марии — нет больше такого во всей Европе и в Америке! Она будет в нем лучше всех.

Федору уже не терпелось увидеть жену в этой ночной рубашке из тончайшего шелка.

Вражеское судно, а теперь в том не было никакого сомнения, между тем приближалось, и нет силы, которая позволила бы увернуться от него.

— Ну, давай, давай, — подзуживал его Федор, внезапно ощутив странный азарт, будто кто-то толкал его на то, чтобы испытать себя. Как будто кто-то неведомый нагадал ему победу.

Он вдруг ощутил себя ни больше ни меньше, как капитаном Никитиным, известным на весь север. А что — из тех же самых мест он вышел в море, как и он, Федор Финогенов, с тем чтобы причалить к берегам дальних стран. Его настигли пираты, которые и пиратами себя не считали, а простыми английскими моряками. Что ж, если правительство позволяло им грабить в море тех, кто не в союзе с ними в войне, почему им отказываться от богатой добычи?

Капитан Никитин не стушевался, не стушуется и он. Федор теперь смотрел на приближающееся к ним судно и думал: а много ли товара у него? Ведь капитан Никитин не только свое добро спас, но привез и добро своих обидчиков. К тому же и пленного прихватил, за что получил особую похвалу и нажил славу.

Так почему бы ему тоже не перекинуть товар пиратов к себе?

Федор испытал некоторое разочарование, когда увидел, что судно, похоже, передумало нападать на его бригантину. Такое чувство возникает, когда все мышцы уже напряглись для драки, а противник удрал. Интересно, подумал Федор, каково было тому посланнику, которого Лиза вызвала на дуэль через студента Вернье? Это же надо — явиться на дуэль, уже стискивать в руке оружие, а тут нате вам — золотовласая красавица. Спасибо лошади, которая скинула с нее шляпу.

Порыв ветра налетел внезапно, поэтому самому Федору пришлось придержать шляпу. Он придержал ее и тотчас увидел, что этот порыв надул как следует паруса противника. Ясное дело, схватки не избежать.

В груди загорелось.

Чужое судно без имени и флага развернулось и стало ему в корму. Багры нацелились на «Мою ласточку». Но нет, шалишь! На то она и ласточка, что у нее два хвоста!

Рулевой увернулся, багры зацепили воздух.

Морской воздух был соленый, влажный и прохладный. Федор вдохнул его, наполняя грудь.

А потом он открыл рот, но его опередил Прыткий. Такого виртуозного матерка никому не по силам составить, восхитился Федор.

Ответом была тоже брань, несомненно, а следом — огненные сполохи. Они озарили день, померкло солнце. Чужая пушка стреляла ядрами, но ловкий рулевой отводил борт «Моей ласточки» от поражения.

— Мазилы! — орали матросы, своими криками себя же подбадривая.

Федор прицелился из мушкета, как целился бы в стаю волков. Ему представилось внезапно, что эти волки хотят схватить его сына!

В этих ярких вспышках огня Федор вдруг отчетливо увидел младенца, который свернулся в утробе матери и вот-вот готов явиться на свет.

— Мария! Пресвятая Дева Мария! — крикнул он, воздевая руки к небу. — Дай мне увидеть моего долгожданного въяве!

Словно в ответ на его призыв, на глазах Федора и его команды напавшее на них судно накренилось на борт, реи закачались, паруса сложились, как складывают грязное белье для большой стирки в корыто. Неумолимо судно шло ко дну. Мешки с добром скатывались с палубы в воду. — Соберем их, братцы! — призвал Федор матросов.

Мужики задубевшими на солнце, просоленными морской водой и ветрами руками лихо багрили мешки к борту и грузили на бригантину. До вечера шла работа. А светлой ночью стали смотреть, что в них.

— Какова добыча! — цокали языками матросы.

Федор не мог поверить своим глазам: сколько дорогих тканей привалило ему!

Но как же таможня, к которой они не так уж не скоро приблизятся? Он законопослушный купец и таким собирался остаться.

Федор сел у себя в каюте и составил бумагу, под которой подписались все матросы. Кто грамотный — именем, кто нет — отпечаток пальца поставил. Так, мол, и так, напали пираты. А этот груз, взятый у бандитов на море в схватке, — в казну отечества.

— Все одно наградят, — не отступал Алешка Прыткий. — Как капитана Никитина.

— Приплывем — увидим, — рассудительно сказал Федор.

Но очертания родного берега вдали еще не угадывались… Рано. О доме можно было только мечтать.

Федор не отказывал себе в такой радости. Он думал о Марии. Чем занимается? Наверняка сидит в глубоком кресле и плетет кружева. А Лиза играет на клавикордах.

Или нет — они сейчас пьют чай со смородиновым вареньем.

Он почувствовал, как рот наполнился слюной. За морским боем он совсем забыл про ужин.

— Эй, Алешка! Что нам Бог послал на ужин?

— Ох, Федор Степаныч! Чего он только не послал! А крендели-то, крендели какие! То-то они сами такие кренделя на море выписывали перед нашим носом, — хохотал Алешка Прыткий. — Есть на чем учиться.

— Так давай-ка и мы поучимся, — заявил Федор. — Мы что, рыжие, что ли?

Интересно, подумал он, а сынок родится рыжий, как мать, или такой же белесый, как он?

Ну ладно, ладно, скоро сам увидит. Уж скоро срок родить Марии.

 

25

— Мария, — сказала Лиза, и по ее голосу Мария поняла — пора.

Она принесла чистые полотенца, тазик, кувшины, полные кипяченой воды.

Книга доктора лежала раскрытая на нужной картинке уже несколько дней подряд.

А потом все было как в тумане. Для обеих.

Но туман быстро рассеялся, как и предполагала Лиза. С первым криком младенца в дом вбежала Севастьяна, впереди нее летела Гуань-цзы.

— Вот если бы не она, я бы пропустила! — говорила взволнованная Севастьяна. — Мальчик! — воскликнула она. Глаза ее блестели. — Подумать только! Какая радость Федору Степановичу.

Гуань села поодаль, и вдруг все замерли. Гуань поднесла лапу к мордочке и стала тереть ею, да так усердно, что едва не выдергивала волоски.

— Ну вот, гостей намывает, — тихо сказала Севастьяна.

— Да нет, — прошептала роженица. — Уже не гостей. Хозяина.

— Ну, как дела? — повернулась к ней Севастьяна.

— Я охнуть не успела, — призналась та.

— Что ж, плод созрел и выпал, — засмеялась Севастьяна. — Мои поздравления. Если понадоблюсь, призовите.

— Гуань распорядится, — засмеялась Мария. И оглянулась.

Кошки уже не было на том месте, где она сидела.

Она исполнила свое дело и удалилась.

Федор проснулся, когда на горизонте показался Архангельск. Он протер глаза, сердце забилось — Господи, уже рядом с домом.

Матросы стояли на палубе, как будто вовсе не спали. Он и сам думал, что не заснет, но усталость, а потом расслабленность при мысли, что близится конец пути, сморили его.

Все молчали.

Причалили умело. Таможенники работали быстро. Они прочитали бумагу, составленную в море на дополнительные товары, похвалили за сообразительность.

— Добром прибывает Россия. Кто на нашего брата руку подымет, без нее и останется, — сказал самый румяный из них.

Федор не ожидал, что так просто все обойдется, не знал он, что могло не обойтись. Если бы долетел голубь Анисима до цели…

Он всматривался в берег до рези в глазах. Ему казалось, что он видит Марию, видит, что она держит на руках…

Но понимал он сам, что Мария в таком случае должна быть выше вековой ели, чтобы показаться ему отсюда хотя бы черточкой.

Наконец он увидел ее.

Федор, который столько месяцев готовил себя к этому мигу, почувствовал, что силы его покидают. Колени задрожали, он опустился на землю.

Мария побежала к нему, крепко прижимая к себе спеленутое дитя, завернутое в кружевное полотно. Они с Лизой все-таки успели закончить, доплели задуманный флаг для бригантины. А когда закончили, то Лиза сказала:

— Помнишь, я говорила, что не надо думать насчет древка для флага?

— Да, помню. А что ты имела в виду?

— Его будет держать ваш с Федором сын.

Но пока ему такое было не под силу, поэтому Мария обернула его кружевным флагом, на котором ясно читались два слова: «Моя ласточка».

— Стой! Постой, Мария! — Федор увидел, что жена бежит к нему. Он вскочил на ноги, опасаясь, как бы она не упала и не уронила младенца. — Побереги сына!

Но Мария бежала и смеялась. Ее смех, походивший на звонкую капель с крыши, раззадорил и его.

Он раскинул руки и наконец обнял обоих. Он почувствовал особенный запах — запах нежный, чистый… какой-то робкий. Этот запах исходил от его дитя.

На берегу стояла его команда и смотрела на них.

А он обнимал и целовал, не стесняясь, жену и сына. Алешка Прыткий смахнул слезу.

— Эх, такую бы жену каждому…

Севастьяна, которая ждала их в отдалении в карете, тоже приложила платочек к глазам. Сердце ее наполнилось радостью. Все удалось.

 

Эпилог

Лиза уехала сразу после родов, не дождавшись возвращения Федора. Ее позвал посланник, который с точностью до часа высчитал окончание названного ею срока траура по мужу.

Про Анисима никто не знал, куда он подевался. Говорили, что он подался в Сибирь по своей воле — промышлять пушнину. Павел всех удивил — ушел сражаться с Наполеоном. Сделал он это, когда понял, что из-за связей с мадам Шер-Шальме, которую собирались объявить шпионкой, ему может замаячить острог.

Анна забрала Софьюшку и уехала в Кукарку. Там на самом деле у Софьюшки обнаружился наследный дом, а мастерство кружевницы вошло в еще большую, чем прежде, цену. Там Анна и собиралась родить. Это она перед своим отъездом помогла закончить сестрам плести кружевной флаг для бригантины.

Севастьяна продолжала заниматься воспитательным домом и радоваться за чету Финогеновых.

Русские исторические любовные романы!

Романтика былых эпох…

Опасные и увлекательные приключения…

Изысканные интриги «века золотого Екатерины», бурные и нежные истории «гусарской эпохи», тонкие и нежные отношения тургеневского времени, роковые страсти Серебряного века! Прелестные женщины и великолепные мужчины! ТАКОГО вы еще не читали!

Приказ купца-миллионера из Сибири был прост и ясен — Мария, девушка из бедной дворянской семьи, нелюбимая невестка старика, должна родить его старшему сыну Федору наследника — или права на семейное состояние перейдут к сыну младшему, кутиле и игроку Павлу.

Однако Мария бесплодна, и тогда помочь своей сестре-близнецу и занять ее место решает Лиза… Подмены сестер не замечает НИКТО — даже муж, однако смутные подозрения терзают Павла, с детства ненавидевшего Федора…

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.