Русский язык был не только языком писем и юношеских поэтических опытов, но и языком первых публикаций Рахели. Об этом в свое время вспомнил Яков Фихман, ивритский поэт, критик, переводчик, который в годы Первой мировой войны был сотрудником принадлежавшего Х.Н. Бялику ивритского издательства "Мория" в Одессе:

В бытность мою в Одессе в дни предыдущей войны - в 1917 году - я получил из некоего городка Херсонской области посылку, а в ней русский перевод моего очерка "Иов", опубликованного в альманахе Бялика "Кнес<с>ет". Не прошло и нескольких дней, как я получил из того же города еще посылку, а в ней перевод моей статьи об Ахад Гааме, напечатанной в том же альманахе. С тех пор не проходило недели или месяца, чтобы я не получал перевода стихотворения или прозы от того незнакомца из провинциального городка близ Херсона, так что в конце концов мне пришлось освободить в письменном столе ящик специально для этих посылок, с которыми я просто не знал, что делать. И лишь когда я получил перевод своего стихотворения "Сидон" из альманаха "а-Ткуфа", № 2, и убедился, что зрелые полноценные стихи перевода выражают подлинник, я передал его Шолому Шварцу, который был тогда редактором выходившего в Одессе сионистского еженедельника на русском языке. Этот перевод был опубликован. Следом были напечатаны еще несколько переводов, а также фрагменты оригинальной прозы, в том числе очерк "Фих-ман как литературный критик". То было начало. Как кажется, до того она еще ничего не публиковала.

Я не помню ничего о нашей переписке. Зато я прекрасно помню тот весенний день, когда неожиданно в мой дом на берегу моря "ворвалась" светловолосая, голубоглазая девушка. Веселая словоохотливая хохотушка. Лишь тогда я понял, что это и есть "аноним" из херсонских степей, и мы в миг подружились, словно были знакомы много лет.

Откомментировать этот мемуар помогают архивные документы и забытые газетные публикации:

...из некоего городка Херсонской области -

это Вознесенск на Азовском море, о чем свидетельствуют адреса писем М.Б. Бернштейна.

...в альманахе Бялика "Кнес<с>ет" -

собранный Х.Н. Бяликом в годы Первой мировой войны альманах "Кнессет" увидел свет в Одессе в 1917 году, сразу после Февральской революции, когда стало возможным выпускать книги на иврите.

...перевод своего стихотворения "Сидон"... -

написанное на иврите стихотворение Фихмана "Сидон" в переводе Рахели было опубликовано в одесском сионистском еженедельнике "Еврейская мысль" (№ 51-52, от 27 декабря 1918 года). Поскольку "Еврейская мысль" стала библиографической редкостью, а напечатанный в 1918 году перевод забыт, хочется воспроизвести его заново:

ИЗ ЯКОВА ФИХМАНА

СИДОН

* * *

Рахиль Блювштейн

...фрагменты оригинальной прозы... - опубликованный в "Еврейской мысли" (№ 39/40 от 27 сентября 1918 года, кол. 47-48) очерк Рахели о Палестине - русское слово о Стране Израиля:

У ОЗЕРА

(Из воспоминаний кинеретянки)

Мы вставали до зари. Так рано, что казалось: мгновеньем раньше и застали бы ночь врасплох, подглядели бы, подслушали ее ночные тайны. Первый взгляд - озеру. Оно спало в этот час и чуть серело в рамке сизых, тоже сонных гор.

Один берег - наш, где каждый камешек знаком. Справа, ближе к Иордану, он подымается невысоким холмом, и сколько алого маку, пестрых анемон, желтых одуванчиков празднуют на его склонах свою единственную весну! Слева, где земля ровнее, растет маленькая пальма, под которой, бывало, мечтаешь часами; одинокая, маленькая пальма, неведомо как поднявшая здесь свою венчанную голову. Там, дальше в Тивериаде, заросли олеандров, могучая, нарядная растительность, подчеркивающая щедрость юга. Другой берег - чужой, далекий. Вся ширь Генисаретского озера легла между нами и им. Высятся горы Харана, серые поутру, сиреневые днем, багряные на закате. Влекут к себе, как все потустороннее. Помню, лунной летней ночью наши лодки врезались в песок "другой стороны". Мы ступали по земле, хранящей следы ног праотца Авраама, слушали эхо, когда-то повторившее вещие слова Господни: "Wа-agаdla shmeha", взбирались на зубчатые утесы и глядели вниз в узкие ущелья, где родники поили студеной водой корни старых-старых рожковых деревьев.

Не странно ли, что нам - евреям - ставят в укор жестокость, рассудочность, серьезность в плохом смысле слова - нам, сберегшим в душе для тысячелетий видение, воспоминание, грезу о грезе?!

Как проходил день в "Кинерете"? Заря занималась, когда мы брались за работу. Нас было четырнадцать. Мозолистые руки, босые, загорелые, исцарапанные ноги, задорные девичьи лица, горячие сердца. Воздух кругом звенел от наших песен, говора и смеха. Заступы мелькали в воздухе без устали. На минутку остановишься, утрешь потный лоб краем "кефии"и бросишь любовный взгляд на озеро. Какое оно было благостное. Голубое, голубое, невыразимо голубое, веющее миром, врачующее душу. Кое-где виднелись крылатые рыбачьи барки, скоро задымит крохотный катер, что раз в день перевозит пассажиров из Семаха в Тивериаду.

В полдень мы возвращались на ферму, и озеро было с нами; голубое око заглядывало в окна столовой, голубое око родимой земли.

Чем скуднее была трапеза, тем веселее звучали молодые голоса. Благоденствия мы боялись превыше всего. Мы жаждали жертвы, мученичества, вериг, которыми мы гремели бы во славу ее - родины - святого имени.

Помню, сажали эвкалипты на болотистом участке, в том месте, где Иордан прощается с Кинеретом и мчится на юг, пенясь по камням и заливая низкие берега. Опасно в продолжение целого дня дышать миазмами, и не одна из нас дрожала потом в лихорадке на своем убогом ложе. Но ни одну из нас ни на минуту не оставляло чувство признательности судьбе и работалось почти вдохновенно.

Если томила жажда, кто-нибудь отправлялся к озеру с обычной нашей посудиной - цинковым ящиком из-под керосина. Какое наслаждение броситься плашмя на гравий и пить, пить без конца, словно зверь лесной, погружать в воду пылающее лицо, перевести дыхание и снова пить до изнеможения.

Говорят, что чудесным свойством одарена эта вода: кто однажды попробовал ее, тот должен вернуться в тот край. И не потому ли сыны тоскуют на чужбине по тихим берегам Кинерета, что отцы утоляли у них свою жажду?

В субботний день пойдешь, бывало, бродить по окрестным холмам. Сколько в них прихотливых излучин, сколько уютных, зеленых "вади", где так и осталась бы на всю жизнь. Хорошо шагать по тропинке вдоль берега, пока не покажется городская стена Тивериады с ее круглыми башенками. Она такая старинная, эта Тивериада, что представляется не городом, а рисунком из какого-нибудь учебника истории. Подумать только, что эти камни видели бледное лицо назарейского проповедника, слышали ученые споры талмудистов; конечно, и прекрасную Веронику помнят старые камни...

Генисаретское озеро - больше, чем пейзаж, больше, чем фрагмент природы. С его именем слита народная доля. Тысячами глаз глядит там на нас наше прошлое и говорит сердцу тысячами уст...

Бат-Лаван

Этот палестинофильский очерк совмещает точное ботаническое описание местности, которое само по себе является маркером новой культуры сионистов-земледельцев, изучавших местные почвы, растительность, болезни полевых и садовых культур и получавших прочие полезные сведения о палестинской природе (а у автора за плечами четырехлетняя сельскохозяйственная практика и диплом агрономома), и традиционное еврейское восприятие Обетованной Земли, исхоженной стопами предков и питавшей чаяния последующих поколений обездоленного народа. Будни и святость, будущее и древность соединились и в псевдониме автора Бат-Лаван, то есть "дочь Лавана", - в отличие от традиционно принятого у евреев именования дочери с указанием имени матери (ср. с псевдонимом израильской поэтессы того же поколения Йохевед Бат-Мириам [Железняк]), а сына с указанием имени отца (ср. с псевдонимом писателя старшего поколения Бен-Авигдор [Авраам Лейб Шкловиц]) и реже - матери (откуда пошли многие еврейские фамилии: Лейкин, Ривкин, Соркин и т.п.).

Следом были напечатаны еще несколько переводов -

"Автобиография" ивритского поэта Шаула Черниховского, написанная им по заказу критика Йосефа Клаузнера для журнала "Hа-Shiloah", где тот был в ту пору редактором. Примечательно, что и Черниховский, и Клаузнер прекрасно владели русским языком, но если критик писал и на иврите и по-русски, то поэт из принципа не позволял себе литературного творчества на русском языке, и в итоге перевод "Автобиографии" (опубликован в декабрьских номерах 1918 года) сделала тогда еще никому в литературном мире не известная Рахель Блювштейн.

...очерк "Фихман как литературный критик" -

отыскать эту публикацию не удалось.

Я не помню ничего о нашей переписке -

в архиве "Гназим" сохранилось письмо Фихмана (ед. хр. 92284/1), в котором он рецензирует переводческий опыт Рахели (речь, по-видимому, идет о переводе фихмановского очерка "Al ha-signon" ("О стиле") - Knesset. 1917. С. 313-317). Следует отметить, что Яков Фихман перевел на иврит немало стихов, с немецкого по преимуществу, например из Гейне, а также обозревал современные ему поэтические переводы. В 1919 году он опубликовал серию статей, посвященных проблематике стихотворного перевода, и пытался формализовать критерии оценки этого вида литературной деятельности. Это еще не публиковавшееся письмо Фихмана написано по-русски:

Уважаемая Р.Б.!

В Вашем переводе нет ничего "неточного или неуклюжего", а лишь некоторая излишняя подчиненность оригиналу. Перевод доказывает, что вы прониклись его содержанием и прекрасно его усвоили. Но конструкция еврейского языка - при всем нашем "европеизме" - такова, что дословный перевод с него невозможен. Исправил я чуточку начало, наименее удачное место в переводе. Дальше он идет все лучше, особенно удачна третья глава. Я, к сожалению, слишком занят и, не желая задерживать надолго рукопись, возвращаю ее Вам лишь с немногими пометками. Руководствуйтесь одним правилом: передают идею подлинника средствами того языка, на который переводят, неизбежно игнорируя то, что непереводимо. Это, впрочем, Вам, вероятно, и без моего указания известно.

Вы избрали как раз одну из трудно переводимых моих вещей, в которой преобладает афористический стиль. И все же она во многих местах довольно хороша, особенно для начала. Трогает меня именно то, что Вы избрали такую вещь, которую, вероятно, большинство читателей даже не заметят. Это свидетельствует, что вопросы творчества Вам очень близки. Когда приобретете опыт, Вы сделаетесь хорошей переводчицей.

С приветом Як. Фихман 26/10 [1917]