ПРОЩАЙ, КАВКАЗ!

—Что же тебе подарить на память о Кавказе? - спросил дядя Василий Вовку, впервые приехавшего погостить к родственникам на Северный Кавказ из далекой Сибири. Может, сам подскажешь?

Вовка растерялся от прямого вопроса и замешкался с ответом.

—Шайтана, выпалил он наконец.

—Хороший выбор, согласился дядя Василий. Я уже грешным делом подумал, что позарится мой племяш на какую-нибудь безделушку. А ты, оказывается, свой мужик. Нашенской породы.

Перед отъездом Володя ушел по пыльной дороге далеко от станицы, неся за пазухой сладко дремавшего щенка кавказской овчарки. В широком разливе прошлогодних желтых трав он поднялся на небольшую горку, откуда с одной стороны открывался вид на селение, а с другой вырисовывались горы, и, присев на краешек плоского камня, тяжело вздохнул.

—Посмотри, Шайтан, в последний раз на свою родину. Увидишь ли ты ее еще когда-нибудь, кто знает?

Щенок крутил головой, упорно не желая смотреть ни на каменные исполины, ни на прятавшиеся в зелени садов белые домики станичников. Ему больше нравилось сидеть под рубашкой. Он, поскуливая, тыкался Вовке в грудь.

—Ну вот и простились,— проговорил Вовка.

На следующий день скорый поезд увозил в далекую Сибирь Вову Симакова и его нового друга Шайтана, жалобно скулившего в плетеной корзине, покрытой сверху шерстяным платком. Через каждые полчаса Вова снимал платок и внимательно оглядывал щенка, подкладывал ему ломтики колбасы, сыра, шоколадные конфеты.

Щенок урчал и ел все, что давали, без разбора. Вовка сбегал в конец вагона за водой. Шайтан напился, приподнял мордочку с неповоротливыми от сытости, мутными глазками, посмотрел на Вовку, широко зевнув, потянулся, неуклюже лег на подстилку и, положив голову на передние лапы, уснул.

Мальчишка заворожено смотрел на спящего Шайтана. Щенок во сне посапывал, смешно шевелил черной пуговкой носа и изредка причмокивал.

Вагон мелко вздрагивал, на крутых поворотах метался из стороны в сторону. В такт вагону качалась корзинка. Сладко дремавшему Шайтану казалось, что он пробирается в полутьме сарая к вбежавшей с улицы матери. Она блаженно растянулась на соломенной подстилке и с нетерпением ждет расползшихся по углам щенков!

Шайтан торопится, до матери несчетное число шагов. Падая и вновь поднимаясь, он мужественно перелез через охапку соломы, протиснулся между двумя пустыми ящиками, обогнул два мешка с картошкой и наконец достиг цели.

От приятного запаха молока сводит челюсти. Опередившие «бродягу», гладко вылизанные сестры и братья не дают устроиться возле матери поудобнее. Шайтана это особо не смущает. Он торопливо лезет по головам щенков. Вот он уже тычется мордочкой в соски матери, но не успевает сомкнуть губы, как его вновь отталкивают. Щенок сердится и показывает острые зубки.

—Злой, бродяга,—нашептывает Володя, наблюдая за угрожающе рычащим во сне щенком.— Весь в мать. Арта на своем веку пять волков задавила.

ПЕРВАЯ ЗИМА

Минуло радостное, веселое лето. Проскочила сырая, с туманами осень. Пали на землю белые хлопья снега. В жизнь Шайтана пришла первая зима. С удивлением он слизывал одинокие прохладные снежинки, лежавшие на траве, на досках. И вот их выпало такое множество, что можно лизать и лизать, но меньше снежинок от этого не становилось.

Ему нравилось забираться в большой сугроб, разгребать до сухой травы снег и лежать в глубокой яме, чувствуя, как под густую теплую шерсть пробирается прохлада.

Когда ночью ярко светили звезды, испуская ровный серебристый свет, Шайтан чувствовал непонятную глухую тоску. Полная, спелая луна играла с ним в прятки. Прыгая между черными уродливыми тучами, она подолгу заставляла ждать своего появления. Появившись, тут же вновь пряталась. Шайтан играл вместе с нею, пока луна не исчезала за крышей дома. Тяжело вздыхая, Шайтан еще некоторое время ждал, но, не дождавшись, ложился в глубокий сугроб на свое любимое место, пренебрегая сиротливо прижавшейся к стене сарая теплой конурой.

Звенела от порывов яростного ветра неизвестно для чего натянутая над конурой проволока. Тоскливо и грустно псу. Еще, кажется, вчера он вместе с Вовкой носился по улицам поселка, заражая беспечным лаем соседских собак. Испуганно глядели на шуструю собаку удивленные люди. Они даже не подозревали, что перед ними всего лишь щенок в возрасте семи месяцев. Все было так хорошо! И вот цепью он прикован к конуре. Почему? Зачем? Разве он не слушался Вовку или не ходил за ним на поводке? Не поймет Шайтан, за какую провинность ему уготовили незаслуженную кару.

В действительности дело обстояло так. Пытался Вовка приучить пса ходить рядом на поводке и добивался успехов, но стоило пропустить день-другой - занятий, как приходилось начинать все сначала. Со злобным ворчанием Шайтан наконец подчинялся воле мальчика и неохотно тащился следом, стыдясь своего бессилия и наливаясь тупой, глухой злобой.

Шайтан плохо поддавался дрессировке. Злобно сверкая глазами, он обнажал острые, большие клыки в ответ на каждое резкое слово.

Забота и ласка — основа основ, утверждал Вовка, продолжая верить в магическую силу доброты, способную, преобразить даже дикого зверя.

Несмотря на свою свирепость, которая проявлялась довольно часто, Шайтан по настоящему привязался к мальчику и при его голосе, взгляде, смехе, просьбе, его прикосновении и запахе становился ласковее. Когда же Вовкины родители пытались приблизиться к Шайтану, он только скалился. Он не понимал этих людей, Сперва они были к нему безразличными. Потом он все больше ловил их удивленные взгляды, и, наконец, наступило время, когда чаще и чаще дорогие его хозяину люди стали смотреть на него с плохо скрытой враждебностью. Шайтан в таких случаях терялся. Но он не поджимал хвост. Наоборот. Шерсть на его загривке становилась дыбом, тело напружинивалось.

Вообще-то Вовкины родители не отличались ни особой любовью к собакам, ни особой ненавистью. Мать была скорее безразлична. И если жизнь предоставила бы ей право выбора, она взяла бы в дом не овчарку, а маленькую пушистую собачку.

Ивану Матвеевичу всех этих болонок и прочих карликов было просто жаль. То обстоятельство, что их превратили в безделушки и украшение, выводило его из себя. «Они же настоящие, живые существа!» — вздыхал он. Симакову - старшему были симпатичны большие и сильные псы. Ко всей остальной собачьей братии, в число которых входили породные и беспородные, но по известным причинам не отличавшиеся ни силой, ни размерами, относился с явным пренебрежением.

Еще в далеком детстве он стал невольным свидетелем поединка собаки с волком. Мохнатый здоровущий кобель по кличке Салтан возле колхозного телятника обнаружил волка и без раздумий бросился на него. Взрослых поблизости не оказалось. Ванюшка был не в счет. Он поторопился залезть на крышу телятника и криками помогал Салтану. И кто его знает, может, детские возгласы «Дай ему! Жми! Так его!..» и помогли псу осилить волка. С той поры живет в Вовкином отце уважение к могучим псам, способным постоять за себя и, если понадобится, за хозяина.

Откровенно говоря, Шайтана Иван Матвеевич побаивался. Ревности он не испытывал, но всегда, когда Вовка запросто возился с псом, чуточку чувствовал себя незаслуженно обиженным.

Иван Матвеевич был уверен, что у животных есть шестое чувство, благодаря которому они безошибочно определяют людей плохих и хороших, предпочитая, разумеется, последних. Не без сожаления он сделал вывод, что завоевать расположение Шайтана ему вряд ли удастся. Считая его в некоторой степени членом семьи, главой которой являлся сам, Иван Матвеевич был с Шайтаном краток, требователен и суров. Не позволял себе повышать голос на пса и в то же время принципиально игнорировал ласку и нежность. Щенок подрос и стал смотреть на Си- макова - старшего, как на посторонний предмет. «Надо же,— притворно возмущался Иван Матвеевич, — оказывается, этого обормота нужно по головке гладить, иначе к нему и с мешком конфет не подъехать».

Впрочем, Симаков - старший и не навязывался в друзья, но не ожидал, что собака к нему будет относиться так. Он явно ощущал растущую неприязнь к Шайтану. Пес отвечал взаимностью. Потому-то Шайтана и посадили на цепь. А затем на тайном семейном совете, на котором,

по понятным причинам, не участвовал Вовка, родители твердо решили избавиться от пса. Участь Шайтана была предрешена.

БЕЗ ВИНЫ ВИНОВАТЫЙ

Услышав знакомое поскрипывание Вовкиных ботинок, Шантан встрепенулся могучим телом и отчаянно завилял хвостом. Холодный ветер донес до ноздрей будоражаще знакомый запах. Наверное, такой же запах был у его матери, которую, к сожалению, он совсем не помнил, как не помнил своих сестер и братьев, оставшихся где-то на другом краю земли.

Проклятая цепь... Как мешает она, как стесняет движения, как крепко держит в железных тисках, не давая возможности поспешить навстречу другу, вожаку, открывавшему скрипучую дверь. Шайтан само нетерпение, сгусток взвинченных нервов, подчиненных одному желанию — с радостью броситься на грудь хозяина.

Вовка обнимает Шайтана и пытается свалить на снег. Пес вырывается, с небольшого разбега таранит Вовку в грудь и, наблюдая за покатившимся вожаком, радостно лает.

Вовка поднимается на ноги и опять идет в наступление. Пес настороженно следит за его движениями, прижимается мордой к снегу, шустро виляет хвостом, готовый прыгнуть в любой момент и мощным ударом груди свалить противника на землю.

Скоро игра становится Вовке в тягость. Все больнее и ощутимее становятся удары.

—Здоровый, ну и здоровый,— говорит он не на шутку разошедшемуся псу. Они тяжело дышат, и белый пар от дыхания стоит над ними светлым причудливым кустом, шевелясь под тяжестью серебра, падающего откуда-то сверху.

Шантан лапами трогает ненавистную цепь и с мольбой, застывшей в черных зрачках, просит друга освободить от проклятых оков. «Зачем они висят на моей шее? Зачем?»—вопрошает потухший собачий взгляд. Тугой ошейник притупляет память обо всем хорошем, заменяя ее только злостью, злостью, злостью. Она кипит, разрывает грудь и кровавым туманом застилает глаза. «Ты же мой друг и товарищ, почему и зачем заставляешь мучиться? Снимите ошейник, снимите цепь, не дайте ярости и злости одержать верх»,— молили глаза Шайтана.

—Ну что ты, что ты, Шайтанушка. Привыкнешь,— жалостливо, чуть не плача, произносит Вовка, читая в глазах собаки немой укор.— Скоро отец ружье купит, и тогда мы пойдем на охоту. Вот и побегаешь, порезвишься. Не отчаивайся.

Вовку не покидало ощущение, что и он, вернее, его частичка, смятая, исковерканная, раздавленная, сидит на одной цепи рядышком с Шайтаном и задыхается от горечи унизительного положения. Крохотная слезинка покатилась по холодной щеке мальчишки. Шершавым языком Шайтан коснулся его лица и тут же отвернулся, то ли от стыда за Вовку, то ли чувствуя за собой вину за то, что сердится на Вовку — не Вовка виноват...

—Потерпи еще немного. Летом я тебе сделаю просторный вольер, совсем жизнь другой станет, вот увидишь.

Темная ночь оглашалась жутким воем, пробирающим до костей. Тоскливая песня лилась из широкой пасти, не умолкая ни на минуту.

«Все плачет и плачет,-— печалился Вовка,— когда он, наконец, привыкнет к цепи?» Заслышав возню проснувшихся родителей, он, не дожидаясь ругани в адрес Шайтана, поспешно одевался и выходил во двор.

Пес радостно рвался к нему, смешивая победное рычание и скулеж узника, звал на помощь и предлагал свою — улыбался, оскаливая блестящие зубы, и тут же

плакал, смешно сморщив морду. Боль и радость, отчаяние и вера, злоба и доброта — все чувства, какими наделила его матушка-природа, рвались наружу, на свет, на волю.

«Возьми меня с собой. Рядом. Только рядом дозволь шагать! И никто никогда не посмеет тебя обидеть в моем присутствии. Я твой отныне и навсегда. Покажи мне своего обидчика, и я расправлюсь с ним. Покажи»,— умолял Шайтан Вовку, не зная, чем еще он сможет доказать свою любовь и преданность.

—Ты не скули, браток, потерпи до утра. Я понимаю,— говорил Вовка,— такая ваша доля собачья. Тебе в жару и в холод на цепи сидеть. Кошке на печи, в тепле нежиться. А нам, людям, думаешь, легко? Э-э, брат, знаешь, забот сколько! Такова жизнь. Ну ладно. Не вой больше.

Что теперь поделаешь? Крепись.

Вовка уходил в дом, неслышно закрывал дверь, а пес еще долгое время сидел на снегу, уставившись мутными глазами на черный прямоугольник двери, как на заклятого врага, навсегда отнявшего единственного друга.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Всю ночь Шайтана мучило необъяснимое волнение. Едва он закрывал глаза, как тут же откуда-то издалека доносился Вовкин голос. Он резко поднимался, оглядывался, догадываясь, что все это ему только кажется. Однако заснуть не мог. Он просто не имел права прозевать появление хозяина, которого именно в эту ночь ему нестерпимо хотелось увидеть.

Как никогда насмешливо взирала на Шайтана с высоты щербатая луна. Протяжно завывал ветер, швыряясь снежной пылью. Пес уныло выглядывал из глубокого сугроба, прислушиваясь к звону цепи и гудевшей рассерженным ульем проволоке. Однообразие звуков усыпляло, но

едва его голова касалась вытянутых лап, как вновь слышался дорогой голос.

Вконец измученный, Шайтан выбрался из конуры и разразился громким лаем. Он не бранился и не жаловался на жизнь. Ему просто хотелось увидеть друга, удостовёриться, что он здесь, за этой дверью.

Но Вовка не вышел из дома. Под завывание пурги он спал крепко.

Ближе, к утру перестало вьюжить. И сразу замерцали в холодном небе безмолвные звезды. Отчаявшись дозваться хозяина, утомленный Шайтан привалился к забору, свернулся калачиком и наконец погрузился в беспокойный сон.

В это утро свет в заиндевевших окнах загорелся несколько позднее. В. доме стояла тишина. Была суббота. За окнами мелькала только Вовкина тень. Неожиданно из дома донесся слабый металлический звон. Шайтан проглотил набежавшую слюну. Так может звенеть только его миска. Ее звон он может отличить от тысячи подобных. На то он и пес.

Со скрипом открылась дверь, и на пороге в синем трико показался Вовка. В руках, у него дымилась миска с вкусно пахнущей похлебкой.

С громким лаем Шайтан бросился навстречу хозяину, цепь натянулась струной, ошейник впился в горло. Пес надсадно хрипел, крутился волчком, пытаясь освободиться от проклятой петли.

— Полегче, Шайтан. Полегче, сердился! Вовка. Еще ни разу не удавалось ему спокойно покормить пса. Шайтан просто не давал ему прохода. Он наскакивал и сбоку, и спереди, и сзади, повиливая хвостом и громко взвизгивая.

Пока Вовка ставил миску рядом с конурой, Шайтан успел облизать ему губы и щеки. Хозяин морщился, но на пса не ругался.

—Вот дуралей,— добродушно говорил он.— Только бы лизаться. Опять всю ночь отцу спать не давал. Только сейчас жаловался. У тебя что неврастения? Чего ты по ночам с ума сходишь?

Чувствуя осуждающие нотки в голосе хозяина, Шайтан виновато опустил крупную голову, пышный хвост перестал поднимать в воздух снежную пыль, лапы подогнулись, он на глазах стал ниже ростом. Так ему было горько и обидно

—Ну, ну. Не обижайся,—гладя пса, сказал Вовка.— Я так. Просто не с той ноги встал.

Чувствуя прикосновение доброй руки, Шайтан исподлобья осмотрел хозяина, осторожно заглянул в глаза. Вовкины глаза смеялись. Пес тоже улыбнулся, оскалив зубы, казавшиеся в сумраке особенно белыми, и уткнулся в миску. Он больше не вспоминал о ночных тревогах. Мир вновь был для него, чуден и прекрасен. У него есть товарищ, есть свой уголок, есть пища и есть надежда, что хозяин поймет, как опротивел ему ошейник с цепью.

Уходя в школу, Вовка потрепал пса по загривку.

—Шайтанушка, милый, дружочек, — говорил мальчик, не догадываясь, что встретятся они с Шайтаном вновь лишь через несколько лет. И встретятся не как лучшие друзья, а как враги. И это будет их последняя встреча.

Вовкина спина растаяла в белых сугробах. Шайтан проводил его потухшим взглядом. Да и как он мог поведать другу, что на душе у него опять почему-то неспокойно, что в Вовкином доме произошла какая-то перемена.

Чем-то взволнованный Симаков - старший уже несколько раз выходил на крыльцо. Шайтан чует недоброе в этих осторожных шагах. Пес оглянулся, гневно хватил пастью снег, пытаясь заглушить поднявшийся в груди жар. Где же Враг? Кто он? Шайтан успокоится, лишь когда увидит его. Он не просто пес. Он кавказская овчарка. Он сумеет постоять и за себя, и за хозяина.

Опять вышел из дома Вовкин отец. Шайтан отвернул к забору морду. Если бы не суровая необходимость, заставляющая терпеть присутствие этого человека, то он давно бы уже испробовал остроту зубов на его теле. Приходилось терпеть, сдерживать рвущуюся на волю злобу, прятать глаза, не сулящие ничего доброго.

С незамерзающего и самые лютые морозы водохранилища тянул туман. Накатываясь мягкими волнами на деревья и кусты, он расползается мутными ручьями по сонному поселку, завоевывая метр за метром территорию.

Жадное бесформенное чудовище, протянув множество ватных щупальцев, беспрестанно шевелится и тяжело дышит. Шайтан ощущает его дыхание на себе. Липкие языки касаются носа, ушей. Они забираются под густую шерсть, Куда-то спряталось солнце. Оно слабо мигало бледным пятном и вот исчезло совсем. Замерла жизнь. Затаилась. «Солнца, солнца!»— просят дома и деревья. «Света, света!»—гудят провода, как будто им не все равно, как висеть — в темноте, на свету или в тумане.

Шайтан недовольно заворчал, когда к дому, словно прикрываясь туманом, подъехал с включенными фарами голубой «Москвич». Взметнув в воздух снежную пыль, он рассерженно фыркнул и затих. Из автомобиля, тяжело кряхтя, вылез полный человек в ондатровой шапке и добротном полушубке, небрежно распахнутом и застегнутом лишь на одну нижнюю пуговицу. На морозе его краснощекое лицо приобрело бордовый оттенок, узкие, скрывшиеся за набухшими веками и затерявшиеся в складках жира глаза шустро пробежали по дощатому забору, оценивающе остановились на доме. За ним следом вылез из автомобиля молодой парень. Он несколько раз присел, разминая затекшие ноги.

Симаков - старший торопливо открыл калитку, пожал небрежно протянутую ладонь толстяка.

—Данько Виктор Иванович,— представился приезжий.

Такого неприятного голоса Шайтан, кажется, еще не слышал. Он глубже вдавился в снег, пытаясь спрятаться от чужих человеческих глаз, от запахов, от голосов.

—Иван Матвеевич Симаков. Прошу. Я вас уже с утра поджидаю,— парня он похлопал по пледу, как старого знакомого.

— Ну-ну, где ваш волкодав? Мне Костя говорил, он настолько свирепый, что я сразу решил его приобрести. Вот, думаю, то, что мне надо. Люблю свирепость. Особенно в людях,— он громко рассмеялся.

Шайтан задохнулся от негодования. Он не знал, над кем смеялись. Да это и не играло существенной, роли. Просто смех давил его, тнул, бил по ушам неприкрытой злобой. Рядом с ним, в десяти шагах, злость смеялась над злостью. Он порывался., встать и на страшный. смех ответить собачьей бранью, но какая-то сила удерживала его.|

—Послушай,— продолжил Данько, обращаясь к парню.— Ты мне, понимаешь ли, все уши прожужжал насчет его свирепости, еще посоветовал снотворное захватить. А я как погляжу, он и лаять не умеет. Чего он развалился? Эй, ты, чучело! А ну - встань!

Шайтан понимал, что обращаются к нему. Однако не пошевелился. «Что же это такое?-— терялся в догадках пес.— Что им надо?» Какой страшный и мерзкий голос у толстяка.

—Странная собака,— хмыкнул Данько.— Может, вы разыгрываете меня? Может, это и не собака вовсе,— он двинулся к Шайтану. Симаков - старший вовремя преградил путь.

Не спешите. Просто, собака оказалась умнее нас. Мы хотим увидеть цирк, а она не желает. Вот и весь фокус.

—Неубедительно. Заставьте ее подняться.

—Вот чего не могу, того не могу,— развел руками Вовкин отец.— Один хозяин у него мой сынишка. Ближе двух метров я к псу не приближаюсь. Вмиг кидается.

—В таком случае разрешите мне,— оборвал его Данько— Что бы ни случилось, виноват только я. Согласны?

Ну что же, в таком случае согласен,— с иронией в голосе ответил Симаков. Видимо, на него гость произвел тоже отталкивающее впечатление.

Данько стал медленно приближаться к Шайтану, застывшему на белом снегу гигантской рыжей кляксой. Все ближе и ближе чужой ненавистный запах, забивающий ноздри тяжелым смрадом. Шайтан затаил дыхание. Нарастает злоба. Он слышит, как бешено колотится сердце. Еще мгновение — и оно выскочит из груди. Пора!..

Не глядя в сторону врага, Шайтан подобно пружине взвился вверх, и оскаленная злобная пасть страшно щелкнула возле горла человека.

Данько прикрыл горло рукой и попытался отскочить, но собака успела поймать его за воротник и, яростно рыча, старалась повалить на землю.

—Место, Шайтан, место,— пытаясь перекричать утробный рев Данько, завопил Вовкин отец.

Шайтану мешала расправиться с нарушителем его границ толстая цепь, и он потянул упирающегося человека ближе к забору.

На выручку рванулся приехавший вместе с Данько парень. Благодаря их стараниям, пострадавший лихо выскочил из полушубка, оставшись в красной рубахе.

Не выпуская из пасти полушубок, Шайтан продолжал осыпать грозной бранью обидчиков. Жесткий ошейник впился в горло, и рычание пса становилось все приглушеннее, но оно не казалось от этого менее свирепым.

—Хорошо, хорошо,— не то одобрительно, не то осуждая, произнес толстяк.— Сколько ему?

—Девять месяцев.

—Девять месяцев,— повторил Данько.— Зверь, а не собака, но я и не таким ребра обламывал. Уши бы надо купировать. Еще злее будет. Поздновато, конечно, но ничего. Пса забираю.

Шайтан сидел возле полушубка и искоса наблюдал за приготовлениями людей. Казалось, они перестали интересоваться псом и начисто забыли об его существовании. Это

и успокаивало, настораживало. Как бы то ни было, он всегда должен быть готов к отпору,

Симаков старший принес груду тряпья и бросил на снег. Теперь толстяк поспешно натягивал на себя ватные штаны, телогрейку, валенки.

Шайтан сменил позицию. Он демонстративно улегся на дорогом полушубке и делал вид, что дремлет.

—Все готово, — крикнул напарник Данько, разглядывая на ладони какой то предмет, оканчивающийся острой иглой.

—Ну, с богом, — ответил ему Данько и решительно направился к Шайтану,

Они встретились глазами. и Шайтан содрогнулся. К нему шел человек, полный решимости, сознающий свою власть и силу, Человек недобро усмехался, его губы шевелились, и до тонкого слуха Шайтана донеслись слова:

—Паршивый пес. ты думаешь и тебя испугался? Как бы не так! Просто не ожидал. Теперь твоя очередь пугаться, мерзкая скотина.

Шайтан злобно зарычал и ответ. И если бы человек понимал собачий язык, то услышал бы следующее: «Я никогда не покушался ни на чью жизнь и свободу. Я защищаю себя и свою территорию. Берегись переступить границу».

—Ну что, дрожишь, жалкий пес? Я возле твоей границы. Нападай. Или от страха у тебя отнялись лапы?

Шайтан ответил рычанием: «Что же ты остановился? Тебе осталось сделать одни шаг. Понимаю. Ты растерялся. Ты думал, я начну скулить, спрячусь в конуру. Ошибаешься».

Заметно сконфузившись, Данько сделал три шага назад.

—Он настоящий гипнотизер, черт бы его побрал. Не собака, а джин какой-то. Да- а- а. Попытка не пытка, попробую еще разок. Он опять стал медленно приближаться к собаке, внимательно следившей за ним.

Шайтан заметно нервничал. Все ближе и ближе ненавистное лицо: твердое, злое. Он не мог понять, чего хочет от него этот человек, идущий на риск не ради волнующего момента схватки и не ради хватающего за душу радостного чувства победы. Зачем же? Зачем? Что нужно ему от него? Непонятное волнение охватило, пса, мешая собраться с силами. Он глухо заворчал и, когда нога в черном валенке переступила невидимую запретную черту, понял, что промедление подобно поражению, и, уже ни о чем не думая, бросился на противника.

Готовый к любой неожиданности, Данько не растерялся. Защищая лицо левой рукой, он правой молниеносно схватил возле собачьей шеи цепь.

— Что, голубчик, попался! — С невероятной силой он прижал голову пса к земле и, навалившись грузным телом, окончательно сковал движения Шайтана. Но этого Данько показалось мало. Он сильными руками сдавил собачье горло.

—Делай укол,— крикнул он своему напарнику.

Пес натужно хрипел, роняя сгустки кровавой пены. Не физическая боль, а что-то гораздо страшнее и опаснее пронзило сердце. Любая рана заживает, оставив на теле след, но кто залечит сердце, растоптанное грязным валенком? Сможет ли он уважать себя после всего случившегося? Не наступило ли черное время, когда он, презирая себя, не посмеет поднять гордо головы, навсегда лишенный чувства собственного достоинства, утративший мужество и способность противостоять чужой силе? Не будет ли он, поджав хвост, убегать от малейшей опасности? «Что вы со мной сделали, люди? — как бы вопрошал пес безумным взором, теряя сознание.— Нет и нет! Я не сломлен. Не боюсь вас и не боюсь никого. Не было в моем сердце страха и не будет». Тут в голове у него помутилось, и он безжизненно растянулся на снегу.

—Заснул, наконец,— сказал с облегчением Данько, отряхиваясь от налипшего снега.

Крепко заснувшего пса взяли за лапы, отнесли к машине и, затолкав в багажник, прикрыли: сверху рваной мешковиной. Взревел двигатель, машина дернулась, словно раздумывая, увозить ей Шайтана или нет, и тут же, подчинившись воле водителя, резво покатила сквозь ползущий навстречу липкий туман.

У НОВОГО ХОЗЯИНА

Из множества собачьих пород у немногих, в том числе и у кавказской овчарки сохранилось стремление относиться к человеку как к равному. В этом их величие и горе. Человеку претит независимость зверя. Он непременно хочет стоять выше.

Первые шесть дней прошли в приступах бешенства и лютой злобы. Шайтан грыз конуру, разбрасывая по снегу щепки, разорвал на мелкие клочки подстилку, едва не обломал зубы о толстую и ржавую стальную цепь, опрокидывал кастрюлю с вкусной, дурманящей голову пищей. Голод вызывал спазмы в желудке. Цепь, еще недавно казавшаяся пушинкой, налилась свинцовой, тяжестью и клонила к земле. Его стало пошатывать.

Новый хозяин Виктор Иванович Данько особо не волновался. Чем лучше пес, чем он благороднее и сильнее духом, тем дольше будет сопротивляться. У Данько и мысли не было, что собака может околеть от голода, когда ей два раза в день предлагают вкусную пищу. Пока есть силы — пусть голодает. Собака не человек. Она не переступит границу между жизнью и смертью.

Шайтан едва стоял на снегу. Смертельная тоска тонкой пленкой подернула глаза, безжизненно обвисли уши и хвост. Приближался конец. Действительность перестала его волновать. Он находился во власти прошлого. Множество видений проходило перед ним, быстро сменяя друг друга, и только одна картина вдруг повисла в воздухе и неожиданно к великому удовольствию пса постепенно разрастаясь вытеснила все постороннее и ненужное, заполняя золотыми тонами близлежащее пространство.

Осень теснятся ели и сосны, громко шумят багровыми листьями осины, шуршат высохшие травы. Длинноволосые ивы печально склонились над темной водой. Они доверительно шепчут Шайтану с грустью: «Нет мира чудеснее нашего, нет леса прекраснее нашего, нет неба синее нашего нет ветра прохладнее нашего. Каждый из нас неприметен, но вместе мы и есть природа: зеленый ли цвет, рыжий ли, нет между нами различия. Мы пальцы одной ладони».

Запомнился Шантану тот день с раннего утра и до позднего вечера. Да и можно ли забыть его, если в тот день случилось событие, настолько его взволновавшее что и поныне у него сладко кружится голова и азартно трепещут ноздри при воспоминании о нем.

Зайчишка. Обыкновенный зайчишка - белячок вдруг выкатился серым комочком на тропинку и остановился перед растерявшимся псом. Мгновение длилось их знакомство, но этого было вполне достаточно, чтобы застывшие в неловких позах существа поняли: один из них охотник, а другой дичь.

Юркий зайчишка первым принял решение. Он резко кинулся в сторону. Спасайте, быстрые ноги!

Увидев мелькающие заячьи лапки, Шайтан сломя голову ринулся следом. Высокая, трава и кустарники — его союзники и смертельные враги косого. Через несколько десятков метров пес настиг зверька, и короткий, разорвавший лесную тишину, похожий на детский плач крик зайца взметнулся к вершинам деревьев и затих.

Шумели травы и шелестели листья, качались ветви осин, и в тревожном молчании продолжали стоять хмурые ели. Как будто ничего не произошло. Как будто не с их молчаливого согласия произошла лесная трагедия. Молчат деревья. Их не волнуют чужие судьбы. Едва движется

по древесным жилам прозрачный сок. Ночные холода обморозили корни-ноги, гуляка-ветёр сшибает последние сухие листья, голые сучки топорщатся в разные стороны, взывая о помощи.

Медленно и неотвратимо засыпают деревья, чувствуя приближение зимы. Что им чужие судьбы?

Кажется, с таким аппетитом Шантан никогда еще не ел. Горделиво поглядывая по сторонам, он фыркал, урчал, громко чавкал, пытаясь доказать всем, что Шайтан умеет жить по бескомпромиссным законам тайги не считаться с ним крайне опасно.

Из кустов выскочил Вовка и растерянно остановился. Он даже протер рукой глаза, не веря увиденному.

Шайтан, довольный произведенным на хозяина эффектом, доел зайца и, приблизившись к Вовке, лизнул руку.

—Пошел вон! — неожиданно закричал Вовка.

Почему хозяин рассердился. Шайтан не понял. Может, оттого, что не поделился с ним добычей? Скорее всего поэтому...

Теперь он мог отличить запах зайца от тысячи других запахов. Они возвращались из леса и были недалеко от поселка, когда вновь запахло зайцем. Шайтан замахал хвостом и взволнованно забегал вокруг Вовки, отыскивая след. Догадавшись в чем дело, хозяин произнес: «Ищи! Ищи!»

След привел на пустой огород, окруженный высокой стеной высохшего бурьяна. И здесь произошло чудо. Воздух неожиданно взорвался громким хлопаньем крыльев, и стайка серых куропаток, поднявшись на крыло, полетела в сторону поля, засеянного озимыми. Шайтан стремительно бежал следом, но стая удалялась все дальше и дальше. Наконец она растаяла в синей дымке нолей. Тяжело дыша, пес остановился... Каково же было его удивление, когда Вовка в ответ на его неудачу проявил по истине чудовищный восторг. Мальчишеской радости не было предела.

—Шайтанушка! Миленький! Красавец ты мой! Пусть только папка теперь ружье не купит! Ты же у меня лучше всех сеттеров и спаниелей вместе взятых, Правда ведь… Шайтан?

Пес шустро вилял хвостом, и радости его тоже не было предела.

Он продолжал жадно вдыхать запахи леса, слегка кружившие голову. Ему показалось, что он всегда бегал по этим лесам и полям, смотрел на эти облака и солнце, слушал нескончаемую мелодию ветра, ловил живые, удивительно приятные запахи.

Будь его воля, он никогда и ни за что, ни под каким предлогом не ушел бы отсюда, навсегда поселившись в чудесной стране, которую человек назвал лесом. Но Вовкин голос, такой дорогой и близкий, властно звал туда — в мрачный поселок.

— Шайтан! Шайтан!— призывно звенит мальчишеский голос.— Шайтан, проснись! Хватит дурака валять. Подохнешь ненароком...

Пес с трудом поднял тяжелые веки и увидел протянутую волосатую ладонь. Ладонь то опускалась, то поднималась к его носу, предлагая съесть аппетитно пахнущий, сводящий с ума кусочек сырого красноватого мяса.

Пес колебался, отворачивал голову, но глаза не могли уже оторваться от сладостного видения. Оно способно вырвать его из рук приближающейся смерти... Он продолжал сопротивляться, крутил головой, сжимал зубы, но уже знал, что сейчас проглотит мясо и будет жить. Только каким оно станет, его дальнейшее существование на белом свете?

Мясо съедено. Пес не просит добавки. Презирая себя, он закрыл глаза. Ему стыдно смотреть на мир.

«Позор»,— кричат серые вороны. «Позор»,— гудят провода. «Позор. Позор»,—несется со всех сторон.

Хозяин принес полную кастрюлю похлебки, вылил в просторную банку и пододвинул Шайтану.

«Да. Да»,— молчаливо соглашается Шайтан. Теперь все равно. Кусочек мяса или похлебка, много он пищи съест или" мало —дела не меняет.

Все его потуги сохранить независимость и преданность старому хозяину разбились о железную стену голода. Он сопротивлялся по мере своих сил и возможностей. Остановившись на грани между смертью, сулившей ему навечно остаться верным юному хозяину, и жизнью, заставляющей сжиматься собачье сердце при одной мысли о предательстве, трусости, он сделал выбор, остановившись на жизни.

Ему было всего девять месяцев. Щенячий возраст, когда еще не сформировался характер, когда никому не известно, в том числе и самому Шайтану, каким он станет, повзрослев. Злым или добрым, трусом или смелым, жалким завистником или великодушным и честным псом? Что возьмет в нем верх и что будет определять характер пса, покажет будущее.

Шайтан изрядно похудел. Лопатки, приподняв шкуру, торчали двумя сиротливыми горбиками. Жесткая рыжая шерсть свалялась и висела клочьями, глаза запали, потускнели и совершенно не отражали света. Смотрел он исподлобья, недоверчиво.

Он словно оглох. Что-то в нем оборвалось и замерло, отбросило назад, в далекое прошлое, когда он делал первые шаги по качающейся земле, когда, пораженный обилием окружающих предметов и массой собственных ощущений, не знал, как реагировать на незнакомую обстановку.

Он перестал радоваться и совершенно утратил дружеское расположение к людям. Он растворился в своем горе. Его большой лохматый хвост обвис, не проявляя ни малейшего желания засвидетельствовать кому-либо почтение или знаки дружбы. Шайтан словно с головой погрузился в седой качающийся туман, заслонивший белой невесомой пылью действительность.

БЕЗРАДОСТНЫЕ ДНИ

Бесконечной чередой бежали дни, ничего не изменяя и не внося нового в жизнь Шайтана. Он неукоснительно выполнял возложенные на него обязанности по охране дома. Хозяева были им довольны. Непривередливый в пище он ел, что давай.

Потом в доме Стали происходить странные вещи. Часто слышался плач хозяйки и сердитые крики хозяина: «Для кого стараюсь? Для кого? Ты думаешь, мне нужна машина? Я ее хоть завтра продам. А на чем ты будешь ездить на рынок? На чем? У тебя есть пять шуб! У тебя есть все, что нужно для нормальной жизни! Что тебе еще нужно?»

Хозяйка в ответ только плакала. И однажды вместе с дочкой ушла навсегда из дома.

—Пропадите ты со своим барахлом,— громко сказала она на прощание и хлопнула калиткой.

С этого дня многое изменилось в жизни Шайтана. В дом стали часто приходить гости — мужчины и женщины. И никогда больше не приходили дети. Питание резко изменилось в худшую сторону. Хозяин начал выпивать и нередко забывал про пса, которому все чаще и чаше стали вспоминаться сытые дни.

Гости, день ото дня становившиеся все многочисленнее, любили выходить во двор и надоедать псу, желая вызвать приступ ярости.

Шайтан морщился, изредка рычал, но чаще всего просто отворачивался. Когда приставания становились все более наглыми, он, не желая того, задыхаясь от ярости и гнева, рвался с цепи.

Находясь в трезвом состоянии, хозяин оберегал его от назойливых гостей, непременно желающих взглянуть на живого волкодава. Но стоило хозяину выпить рюмку, как он самолично приглашал веселую компанию поглазеть на пса.

—Вот она, плоть от плоти,— хвастливо кричал Данько и бесстрашно подходил к Шайтану.

Нелепая и непростительная ошибка природы лишила всех, кроме человека, умения вести подсчет времени. Шайтан не знал, что минуло пять лет с тех пор, как на кавказской земле, в полутьме дряхлого, дрожащего от резких порывов ветра сарая появился он на белый свет. Появился, чтобы жить, дышать полной грудью, двигаться вслед за стремительным временем, бежать по чудесной земле в такт ему.

Но этому не суждено было сбыться. Шайтан жил, дышал и бежал за временем в пределах, отмеренных ему человеком, его хозяином — Данько.

Пять лет жизни. Он не знаком с цифрами, но прекрасно ощущает, что стал взрослым, лишенным щенячьей беспечности псом. Он взрослый пес. Он понимает, что жизнь его — тоскливая, нудная, призрачная.

Порой он даже сомневается в собственном существовании. Не тень ли он той собаки, когда-то веселой и жизнерадостной, широко открытыми глазами смотревшей на мир и вдруг исчезнувшей, провалившейся сквозь землю в диких мучениях, наводящих на одну безумную, страшную мысль: существует ли он, живет ли? Не умер ли он, не растворился ли в сырой земле, соединившись с ее песчинками? На толстой же цепи ходит высокая тень... Его тень.

Из дома вышел подвыпивший хозяин. Осмотрев двор, он подошел к Шайтану.

—Что, приятель, тоска заела? Мне, брат, не легче. Похудел ты. Ишь, как ребра торчат,— он волосатыми толстыми пальцами провел по собачьим ребрам.—Стиральная доска и только. Кожа Да кости. Ничего... Потерпишь. Скоро в дом новая хозяйка придет. Будет полегче. Я и сам сейчас, как ты... Такие, брат, дела,— он посмотрел на часы.— У меня сегодня маленький сабантуй. Веди себя прилично...

Впрочем, Я тебя в сарае запру. Мне спокойней, и ты не будешь нервничать, он отстегнул цепь и, держа Шайтана за ошейник, повел в сарай. Вместо висячею замка, которым за ненадобностью давно не использовался и по этому не отыскал, воткнул в щеколду палочку.

Смеркалось. Спала жара, и на смену ей пришла прохлада. Неведомо откуда потянуло сыростью и одуряюще родным запахом диких трав и леса. Шайтан встрепенулся и прильнул к широкой щели двери в надежде увидеть источник волнующих запахов. На короткий миг он увидел, как за забором, плавно покачиваясь, проплыл стог сена, потом в ноздри ударил резкий, угарный газ автомобиля. Пес чихнул от неожиданности и, покинув наблюдательный пост возле двери, перебрался в дальний темный угол сарая.

Лежа на куче свежих сосновых стружек, он жадно глотал смолистые запахи сосны, исходившие невидимыми, невесомыми струйками, тянувшимися к потолку... Но псе же это не запахи Лугов, полей и такого дорогого, ощущаемого только на поле запаха простора.

Обидно Шайтану. Вся его жизнь уместилась на крохотном клочке земли: гудящая проволока, высокий забор, напротив — насупленный, угрюмый дом и... больше ничего. Кажется, его ЛИШИЛИ всего, чего только можно лишить.

Кто бы знал, как ненавидит он этот дом, как ненавидит своего хозяина. Хозяин, кажется, обо всем догадывается. Когда он изредка гладит Шайтана, его дрожащая рука говорит о многом. По руке хозяина Шайтан знает, о чем тот думает. К сожалению, мысли его чаще всего одного и того же содержания: «Что, лохматый, погулять хочется? Как бы не так. Я тебя с цепи, а ты и с глаз долой. Нет, дружочек, вот так и просидишь до глубокой старости, пока не подохнешь.— Его заплывшие глаза—две черточки— смотрели всегда с усмешкой и презрением.

— Я тебе бог и судья. Хочу казню, хочу милую. Я ведь знаю чего тебе хочется... Знаю. Только не будет по-твоему, Гляди, как бы я тебя голодом не заморил, а то ведь у меня твои фокусы поперек горла стоят».

В ответ Шайтан начинал мелко дрожать, проявляя первые признаки раздражительности. Данько опасливо убирал руку: «Вот за это я и терплю тебя. Пусть смотрят людишки и думают, коль у Данько пес такой, знать, он того же поля ягода. Знать, палец ему в рот не клади оттяпает».

В доме хозяина творилось что-то невообразимое: гремела музыка, раздавались выкрики, свисты, визгливые женские голоса. Ближе к полуночи шум веселья стал утихать.

Скверно чувствовал себя Шайтан. Он свернулся в клубок, стараясь заснуть, но сон не шел. Каждый шорох, не говоря уже о диких воплях, отдавался в ушах колокольным набатом. Неожиданно к двери сарая подошел кто-то чужой. Шайтан поднялся и предупреждающе зарычал, но его, по-видимому, не услышали.

Скрипнула заржавленными шарнирами дверь, и в проеме показался человек, торопливо шаривший по карманам. Мужчина нашел спички, чиркнул одной и поднял слабый, трепыхавший желтый огонек над головой.

Маленькое пламя высветило готового к прыжку Шайтана. Он был страшен: шерсть поднялась дыбом, белые клыки блестящими кинжалами сверкнули в дрожащем свете, глаза горели грозным желанием убивать, рвать па клочки все живое.

— А-а-а,— закричал мужчина, и в тот же миг Шайтан прыгнул, ударил его грудью. Тот кубарем покатился по земле.

Шайтан отлично понимал, что поступает нехорошо, дурно, что этот человек не виноват ни перед ним, ни перед хозяином, однако сдержать себя не мог. Кто им дал пpaво, кто позволил им не обращать на него внимание? Может, им пренебрегают потому, что он не пес-труженик? Так это не его вина. Ему предоставили удел сидеть на цепи, быть огромным, сильным и свирепым. Перед ним поставили одну единственную задачу — отпугивать людей, вселять в них ужас и страх. Он прекрасно справлялся с возложенными на него обязанностями. Соседские мальчишки стороной обходили богатый сад хозяина. Высокий забор для пацанов, конечно не помеха. А вот присутствие свирепого пса делало территорию неприкосновенной, недоступной.

Если бы Шайтан знал, что все соседские мальчишки с трепетом произносят его имя, то, наверное, сам бы содрогнулся от ужаса. Неужели вся его жизнь так и пролетит в злобном лае и ненависти ко всякому, кто входит на охраняемую им территорию?

Если бы он не кинулся на человека, а продолжал стоять и глядеть, его сердце бы не выдержало. Оно разорвалось бы на множество частей, и серый густой мрак навсегда лишил бы его света и ощущений.

У него не было выбора. Он мог только нападать и нападать...

Человек лежал с широко открытыми глазами, закусив до крови губы. К удивлению Шайтана, он боялся даже пискнуть, не говоря уже о каком-то достойном сопротивлении.

Прошло несколько минут, показавшиеся пострадавшему вечностью, а для пса мгновением. Тут открылась дверь и в ярком электрическом свете показались фигуры еще двух весело болтавших между собой мужчин.

Шайтан, не раздумывая, бросил свою жертву и кинулся к стоявшим на крыльце людям. Несколькими прыжками он пересек двор и стремительно взлетел на ступеньки. Но как ни быстры были его действия, люди оказались проворнее: дверь захлопнулась перед самым носом пса.

ПОБЕГ

Выскочивший на шум Данько привязал Шайтана под открытыми настежь окнами. Пес свернулся калачиком возле раскидистой вишни, беспокойной и пугливой, резко вздрагивавшей при малейшем дуновении утомившегося за длинный день ветра. Шайтану было безразлично, где лежать и на чем, лишь бы его не беспокоили.

Хрип в груди, клокотанье в горле, резко поднимавшиеся и опускавшиеся бока, дыбом поднятая шерсть на загривке — единственная реакция на попытки людей облагодетельствовать его своим вниманием.

В окне, прямо напротив Шайтана, показалась улыбающаяся физиономия узколицего мужчины. В другом окне появилось рябое широкое лицо с растрепанными волосами, которое, заикаясь, злобно произнесло:

—Са-а-бака. Как-кая ж-ж ты с –с -волочь. Ра-а-зве можно бро-о-саться на людей?—человек громко икнул и, не придумав ничего более оригинального, оскалил пожелтевшие зубы. Отобразив на лице свирепость, он сперва зарычал тихо и протяжно: «Рр-рр-рр»,— но все более входя в раж, стал рычать на Шайтана совсем как настоящий пес.

Засмеялись подошедшие к окнам люди.

Шайтан сошел с ума — так ему по крайней мере казалось. В этот миг он ненавидел человеческие лица, что выглядывали из окон. Они слились в одно омерзительное пятно. Он буквально ослеп от негодования. Пес метался на гремевшей цепи, грозя порвать металлические звенья.

—Во дает! Ну, умора,— раздавались выкрики. И вновь люди стонали, визжали от охватившего их восторга...

Вскоре им надоело дразнить грозного пса. Исчезли за окнами взлохмаченные головы, и Шайтан остался один. От изнеможения он упал под окном, но и лежа хрипел от душившей его злобы.

С новой силой в доме Данько зашумело застолье. Хлопали пробки шампанского, звенели фужеры. Гул голосов, выплескиваясь через окно, придавил Шайтана к земле. Пес не догадывался, что причиной происшедшей в людях перемены является он сам.

Из открытого окна летели огрызки яблок, окурки. Шайтан поминутно переходил с места на место, спасаясь от ядовитого дыма не затушенных сигарет. И все же это было относительное спокойствие. Кажется, про него забыли.

Неожиданно усилившийся гул голосов заставил пса насторожиться.

—Ах, прелесть! Сколько отдали? Какая красота!— слышались возгласы. Хозяин недавно приобрел серебряный самовар старинной работы и теперь решил похвастаться перед друзьями.

—Стойте, Вера Ивановна, так свет хорошо отражается,— раздался сиплый голос хозяина.

Напротив окна остановилась толстая женщина. Ее оголенные плечи и руки при малейшем движении колыхались, как студень.

Пес не сводил с нее загоревшихся злобой глаз. Он решил, что вновь начинается травля. Сейчас эта женщина непременно повернется к нему и станет по-собачьи лаять... Женщина повернулась Она хотела казаться великодушной и, наивно полагая, что пес может оценить ее доброту» протянула самовар в его сторону.— Полюбуйся, песик!

Шайтан словно ждал этого движения, тут же, яростно рыча, с места взвился в воздух. Ему показалось, что женщина держит в руках чье-то огромное белое лицо, без глаз и без ушей, которое беззвучно смеялось над ним, радуясь его унизительному положению.

От неожиданности женщина дико вскрикнула и выронила самовар. Он ударился о подоконник, наклонился, и дымящаяся струя кипятка полилась на Шайтана.

Обезумевший пес громко взвыл, что есть силы рванулся в сторону и, едва не свернув себе шею, оборвал ошейник. Боль сделала его сущим дьяволом. Он метался по двору, налетал грудью на фруктовые деревья, завалил угол недостроенной хозяином веранды и, наконец, подстегиваемый желанием избавиться от боли, кинулся к высокому забору и без всякого труда перескочил его.

Глухая, тревожная ночь встретила Шайтана, как родного сына, укрыв ошпаренную спину огромным звездным одеялом, открывая перед псом все дороги и все пути.

Он бежал вперед и вперед. Ему казалось, что его преследуют гости хозяина с гоготом и свистом, мелькавшие неуловимыми черными тенями. Наконец они отстали, затерялись в лабиринтах улиц. Пес облегченно вздохнул, правда, еще не зная, радоваться ему или печалиться. Нет унылого забора, звенящей проволоки, проклятой цени. Нет ничего, кроме ночной темноты и Млечного Пути, таинственно мигающего в вышине и зовущего на простор.

Он бежал легко и быстро, стремясь отдалить грозную, опасность. Слишком сильна и могуча власть человека. Он испытал ее на себе. Чтобы, избавиться от нее, нужно время. Раздайся сейчас резкий окрик хозяина, и Шайтан не уверен, сможет ли продолжить свой путь. Может случиться и так, что он, позабыв про зовущий на простор Млечный Путь, понурив голову подойдет к своему господину и рабски подставит шею для нового ошейника... Выход оставался один. Бежать и только бежать. Туда, где шумят травы и дремлют деревья, где небо сбивается с землей и рождается новый день, несомненно несущий ему избавление от мук, от покорности. Там он вновь высоко поднимет голову, расправит грудь и, как полноправный обитатель земли, будет жить по великим законам природы. Будет с радостью встречать рассветы и с горечью провожать закаты, любить солнце, луну, звезды. Все, что есть на земле, будет принадлежать ему. Навсегда покинут, его сердце тоска и озлобленность. Он обретет, наконец, самого себя.

Шайтан продолжал бежать по широкой и пустынной улице, освещенной редкими фонарями, примостившимися на железобетонных столбах, вокруг фонарей вились тучи комаров, мошек. Привлекаемые светом, они из дыр и щелей, полумрака и темноты летели на свой праздник, спеша слиться в огромный вьющийся хоровод.

Под одним из таких столбом и остановился Шайтан. Вглядываясь в незнакомые очертания улицы, в контуры чужих домов. Долго вдыхал он будоражащий червы прохладный воздух и, не обнаружим ничего подозрительного, и вялой походкой поплелся к заросшему крапивой, наклонившемуся забору.

Улегшись поудобнее, он почувствовал, как смертельно устал, как ноет спина, как мучительная жажда стальным обручем сдавила горло. Вытянув голову он нашел несколько съедобных стебельков травы и проглотил их. Дышать стало легче. Сырая земля холодила живот, грудь, лапы, спина же горела невыносимо. Проклятый огонь пробирался всюду и жег, жег, не давая передышки. Шершавым языком Шайтан стал зализывать обожженное место, глотая слюну и клочья шерсти.

Желтый месяц барашком скакал по хребтинам уродливых туч и с интересом глядел на пса. Он и не догадывался, как Шайтану хочется поплакать, рассказать кому-нибудь, пожаловаться на нестерпимую боль, раздирающую тело.

Казалось, лунный серп даже удивленно вздрогнул, когда пес, подняв к небу морду, издал короткий жалобный вой, взметнувшийся к мерцающим, далеким звездам.

Во дворах всполошились собаки, и темная ночь загудела от собачьих голосов. Сколько было их, породных и беспородных, сильных и слабых псов, услышавших голос, жалующийся на дикую боль, молящий об исцелении. Все откликнулись на одинокий вопль и, огласив жуткую темь своими обидами, стали жаловаться луне и звездам... Собачья симфония летела над уснувшими домами.

Понемногу боль начала отходить, да и ощущение свободы помогало Шайтану забыть про мелочи жизни, забыть обо всем, что осталось в прошлом. Во вчерашнее не должно быть возврата. Лучше голодная смерть, чем повторение пяти лет жизни, похожих на тяжелый безрадостный сон. Ему бы только дождаться, когда утихнет боль, и он уйдет из города, чтобы никогда больше не возвращаться сюда.

Шайтан горько вздохнул. Где ты, друг Вовка, в какой стороне? Наверное, где волнуется под ветром море тайги. где курлычут пролетающие в небе журавли... Как хочется услышать твой голос, почувствовать прикосновение твоей теплой ладони.

Совершенно обессилев от боли и пережитых волнении, от воспоминаний, путая действительность с отрывками сновидений, Шайтан наконец заснул глубоким сном.

Забрезжило утро, расползаясь серой дымкой в ущельях и оврагах, наводняя безмятежно дремавшую землю неясным шумом. Вздохнула земля тяжело и грузно, недовольно стряхивая со своего тела сладостную дрему. Побежали от ее вздоха в разные стороны быстрые ветры подымать на ноги все живое. «Вставайте! Вставайте!»—требовательно шумели ветры, бегая по крышам домов, стуча ставнями, скрипя воротами, взъерошивая зеленые волосы берез и тополей. «Уже утро! Утро! Не проспите рождение нового дня. Восток горит сегодня таким алым пламенем, какого вы еще не видали. Уже огненные стрелы прочертили голубое небо и скоро вонзятся животрепещущими лучами в луга и пашни. Вставайте! Вставайте! Вставайте!»

Шайтан продолжал спать. Его не разбудила поднявшаяся вокруг суматоха. Однако во сне он тоже встречал солнце. Ему снилась зеленая поляна, окруженная нарядной стеной молчаливого леса. Он мощными прыжками пересек ее и по крутому склону, следуя за убегавшей в неведомое тропинкой, поднялся на уступ, круто обрывавшийся над затерявшимся в тайге озером. Оно, покрытое белым дымом тумана, слабо плескалось у подножия скалы, и слышно было, как ропщут камыши на безмятежные волны.

В вышине горело бирюзой безоблачное небо, чистое, светлое, как родниковая вода, и лишь внизу под уступом продолжал клубиться туман, судорожно цеплявшийся за барашки волн, за острые листья камышей. Но сила нового сияющего дня победно пробила в нем широкую брешь и уничтожала по кусочкам казавшееся непобедимым и всемогущим белое царство. Вслед за ночью был сражен еще один противник света — туман.

Несокрушимо, как глыба, как живой камень, который нельзя столкнуть, испугать, убить, стоял Шайтан и глядел на восток, ожидая появления солнца. И он дождался. Брызнули золотистые лучи на его лапы, грудь, зажгли на его шерсти тысячи маленьких огоньков. Великое солнце — начало всех начал, всему живому благословение, озарив все вокруг светом, дарило земным обитателям и ему тоже священное право на жизнь.

Когда Шайтан проснулся и приоткрыл глаза, он зажмурился от встречи с настоящим солнцем. Наступил тревожный, но радостный день, первый день самостоятельного существования на умытой росой земле. Как примет она его, сыном или пасынком? Нальет тело здоровьем и укрепит духом или заставит тлеть крохотным угольком, подвластным любому, кто захочет его погасить. Что ждет его?

ПРАЗДНАЯ ЖИЗНЬ

Прежде чем уйти из города, Шайтан решил плотно поесть. Гордо подняв крупную, тяжелую голову, он шагал по асфальту без малейшего намека на робость. Он всем своим видом призывал людей протянуть ему руку дружбы, одновременно предостерегая собаконенавистников от опрометчивых шагов.

Не зная города, он шел куда глаза глядят, надеясь чем нибудь поживиться. Пустынные ранним утром, улицы теперь становились все многолюднее и оживленнее. Куда-то спешил народ. На автобусных остановках осиным роем толпы людей. Возле одной такой остановки толпа запрудила пространство, лежащее между дорогой и стеной из красного кирпича. Шайтан остановился. Слишком опасной и грозной казалась шевелившаяся масса людей.

Шайтан уже хотел развернуться, чтобы попытаться отыскать более спокойную улицу, как неожиданно сзади раздался мерзкий собачий лай и в тот же миг маленькие острые зубы впились ему в ногу. Реакция Шайтана была мгновенной он едва успел разглядеть маленькую тощую собачонку с короткой черной шерстью и длинным тонким хвостом пытавшуюся повторить подлый маневр, и, не раздумывая молниеносным движением поймал истошно завизжавшую нахалку, сомкнул челюсти.

Произошло все это так быстро, без шума и суеты, что хозяин, седой мужчина в помятой шляпе, с тросточкой, державший на поводке собачонку, не поверил своим глазам.

—Э-з-э,— дотронувшись носком ботинка до бившейся в агонии собачки, промычал мужчина.— Мусенька!

Но для Мусеньки все было кончено. Боготворимая хозяевами, привыкшая быть безнаказанной, а потому и возомнившая себя неприкосновенной, она и не догадывалась, что мир устроен гораздо сложнее.

—Господи! Да что же это такое?—разведя руками и озираясь вокруг в поисках сочувствия, сказал мужчина.— Разбой среди бела дня.

Однако никто ему не посочувствовал. Нашелся даже такой человек, который не без злорадства сказал:

—Твоя же первая укусила, вот и поплатилась за наглость. Не надо было деньги жалеть на намордник. Теперь вот музыку заказывай.

Многим реплика понравилась и раздался откровенный смех.

Шайтан стоял рядом, не проявляя ни малейшего чувства страха. Он не считал себя виноватым.

Не найдя у людей поддержки, хозяин обрушил удвоившийся гнев на Шайтана.

—Ах ты, скотина, зверь, вон отсюда!—он замахнулся тростью. Трость, описав полукруг, застыла в воздухе. Пораженный видом пса, мужчина побледнел. Глаза Шайтана, отливающие диким фосфорическим блеском, могли вызвать страх у любого человека.

Пес приготовился к прыжку, наблюдавшие за ним люди поняли это и затихли.

—Свои, свои,— опустив трость к ноге, заплетающимся языком сдавленно выговорил мужчина.— Что ты, песик? Что ты?

Шайтан в ответ оскалил зубы и глухо зарычал. Этого оказалось достаточно, чтобы окончательно перетрусивший мужчина шустро попятился, волоча на поводке собачонку, оставлявшую на сухом асфальте красный след.

Толпа тихо ахнула. Такое и в кино редко увидишь...

Шло время. Шайтан продолжал слоняться по городу в поисках пищи, отмечая странное поведение людей при его появлении. Опасливо и брезгливо поджимая губы, они старались держаться на расстоянии. Пес не догадывался, что причиной тому был не только его свирепый вид, но и широкий красный след ожога.

Не раз и не два проносились над ним со свистом кем- то брошенные камни. Иные тыкали пальцами в его сторону и произносили обидные слова: «Вот это динозавр! Ну и дурак вымахал. На нем пахать надо, а он по помойкам лазит».

Ничто его не удерживало, не привлекало, не связывало с городом, и все же он не решался покинуть городские кварталы. Раз и навсегда предстояло вычеркнуть из памяти все, что

связано с человеком. Шайтану нужно было убедиться, что он не только сможет прожить без жалких подачек, без отбросов возле столовых, где постоянно бродили голодные псы, но и сможет обрести что-то новое, сильное, способное увести его в мир, совершенно не похожий на нынешний...

НОВЫЙ ВОЖАК

Шайтан появился на Тайгале в начале сентября. До этого он больше месяца скитался по окрестным лесам. На его пути встречались довольно богатые живностью уголки тайги, однако он подолгу не задерживался на одном месте. Не этого он искал.

Несмотря на свою необщительность, угрюмый характер он оставался псом. У него, как и у любого зверя в подобных обстоятельствах, непременно должна была проявиться тяга к стайному образу жизни. Если он не найдет в тайге себе подобных, ему предстоит или погибнуть, или вернуться к людям.

Наконец его старания увенчались успехом: он обнаружил следы собак. Перед закатом солнца он остановился неподалеку от пещер. Приближаться к пещерам, где жили собаки, он не захотел, решив, что его появление они могут расценить как слабость. И Шайтан решил выждать.

Его замысел полностью оправдался. Вскоре его заметили— бродячие псы, закаленные в боях с лесными великанами лосями, дружной стаей кинулись на чужака.

Шайтану такая встреча показалась добрым предзнаменованием. Он с радостью вступил в бой.

Собственно, бродячие псы и не пытались лишать его жизни. Они совершали свой обычный ритуал, которому были верны на протяжении многих лет. Каждый новичок получал основательную трепку. Смелого и сильного оставляли в покое. Труса трепали до тех пор, пока он, поджав хвост, не пускался в бега.

Шайтан покорил стаю с первых минут своего появления. Такого сильного и бесстрашного бойца стае не приходилось встречать раньше, и она сразу же попала под его влияние.

Собаки единодушно увидели в нем пса, достойного быть вожаком.

Но бывший вожак, наблюдавший за свалкой со стороны, не замедлил предъявить свой права на главенство. Был он довольно крупных размеров, примерно одних лет с Шайтаном, силен и бесхитростен. Решительность, с какой он бросился на Шайтана, едва не стоила ему жизни.

Увидев нападавшего, Шайтан ощетинился, злобно зарычал, обнажив мощные клыки, и кинулся навстречу противнику. Бывший вожак не представлял, что существуют на свете собаки, способные ударом груди переломить позвоночник.

Прыжок Шайтана был настолько стремителен и силен, что от его удара грудью вожак трижды перевернулся и, оглушенный, хрипя, упал на кусты жимолости...

Крепка оказалась в бывшем вожаке «собачья закваска». Семь дней и ночей он глухо кашлял, пуская слюну с кровью, с трудом переставлял ноги, но потом все-таки поправился...

Бродячие псы, больше всего на свете ценившие силу и отвагу, единодушно признали Шайтана своим вожаком. Вислоухая низкорослая собака, которую люди когда-то звали Альбой, дружески виляя хвостом, лизнула его в морду, благословляя на служение верой и правдой собачьей стае.

Шайтан остался жить на Тайгале, потому что желал Жить свободно, как его далекие предки и как эти дикие злобные псы, лишенные права быть рядом с человеком.

Уже будучи взрослым Шайтан начал постигать сложную науку убивать жертву, превосходящую его и по размерам, и по силе. Альба, желая благополучия стае, незаметно и ненавязчиво взяла на себя роль наставника. Она часто подзывала нового вожака и уводила далеко от пещер. Со свойственным всем бродячим псам бесстрашием она смело бежала впереди Шайтана по топким болотам, уверенно карабкалась по скалам.

Новый вожак стаи отличался большой силой, чем и покорил псов, но, к сожалению, плохо ориентировался на незнакомой местности и не знал самых простых охотничьих приемов.

Альбе, прошедшей на Тайгале суровую школу жизни, родительнице многих отчаянных псов, смелостью и мужеством снискавших уважение стан, хотелось передать свой богатый опыт самому сильному и ловкому...

Шайтан довольно быстро изучил окрестность и мог свободно вести стаю в самое удобное и подходящее для охоты место. Благодаря его находчивости и изобретательности стая процветала. И все-таки его навыки были тонкой березкой по сравнению с навыками и опытом Альбы, которые подобны забравшемуся в поднебесье сибирскому кедру.

Шайтан никогда еще не чувствовал себя таким сильным, гордым и счастливым. Каждый новый день разительно отличался от предыдущего и захватывал пса неповторимостью событий. Казалось, не будет конца изумительным и важным открытиям. Шайтан впитывал все, что могло ему пригодиться, и, познав, вдруг с удивлением обнаруживал, что это давно ему известно, что оно с первого дня жизни жило где-то в уголке сердца, но, по-видимому, крепко спало и только сейчас стало пробуждаться.

С появлением Шайтана стая обрела уверенность. Летняя зорька в малиновом цвету или морозное седое зимнее утро принимались бродячими псами с одинаковой верой в их доброе начало. С такой же благосклонностью они ждали наступления темноты, крепко поверив во вновь народившуюся счастливую звезду, сопутствовавшую им теперь при свете дня и в мраке ночи.

На воле Шайтан стал еще сильнее, раздался в груди. Отдыхать приходилось весьма редко. Голод заставлял покрывать большие расстояния. От частых гонок ноги налились мощью, бугрились твердыми мышцами и словно обрели невидимые пружины, позволявшие с места делать гигантские прыжки.

Бродячая жизнь «таежных братьев» диктовала свои условия. Только натренированный и выносливый пес мог выжить в этих условиях. Шайтан был именно из таких, будто специально родился для бега, для резкого броска за дичью, для мощного прыжка.

На широкой спине сквозь грубую рыжую шерсть слегка просвечивало розовое пятно — след ожога. Рана давно зажила, но доставляла массу неудобств. Летом над нею постоянно вились комары, мошка, слепни, которые без особого труда сосали кровь. Зимой она, плохо прикрытая шерстью, мерзла, отчего у пса начиналась мелкая дрожь.

ЛЕСНЫЕ РАЗБОЙНИКИ

По тропе, петлявшей между огромными, словно разбросанными чьей-то гигантской рукой замшелыми валунами, Шайтан поднялся на скалу — его излюбленное место отдыха. С высоты он настороженно огляделся. Не доверяя зрению, долго прислушивался, принюхивался, пытаясь отыскать среди запахов и звуков, шумной лавиной катившихся со всех сторон, опасные и подозрительные. Ветер ли промчится над головой лихим степным наездником или гулко ахнет, упав, подгнившее дерево, черный ли ворон хрипло каркнет—-ко всему Шайтан прислушивается, расшифровывает непонятное.

Под скалой свинцовым языком, круто спускаясь к озеру, лежала каменистая осыпь, вверху густо усеянная белыми костями. Почти во всех расщелинах и углублениях между камней, уставившись пустыми глазницами в холодное. небо, лежали черепа маралов, лосей, косуль. На вершине скалы валялись мелкие косточки, занесенные вороньем.

Каменистая осыпь обрывалась в нескольких шагах от густо заиленного озера. Дальше на сотни метров тянулись непроходимые камышовые джунгли. Несколько белокрылых чаек летали над неспокойным озером. Рассерженный ветер то прижимал к воде смелых птиц, подставляя их под удары волн, то резким взмахом невидимой руки подбрасывал вверх.

С северной стороны Тайгала царит настоящая, не знакомая с топором лесоруба, тайга.

Давным-давно два горных хребта, выбиваясь из последних сил, растеряв в дальней дороге высоту и величие, едва дотянулись до озера, опустили в него усталые ноги, да так и остались здесь навсегда, не пошли дальше на юг. Поползли по каменным кручам травы и кустарники, склоны гор поросли лесом. Сколько воды утекло с тех пор, сколько зверей и птиц нашли вечный приют на горных склонах —не счесть!

Шайтан вспомнил, как однажды глубокой осенью, когда молодой ледок покрыл искрящимся белым панцирем холодные воды Тайгала, его впервые привела сюда Альба.

Она завела Шайтана под утес, степенно оглянулась и, прочитав в его глазах растерянность при виде необычайного скопления костей на небольшой по размеру площади, кивком головы предложила ему самому во всем разобраться. Сама же, по обыкновению вечно хмурая и недовольная, поеживаясь от пронизывающего ветра, легла между камней и из-за укрытия молча следила за Шайтаном.

Вожак довольно долго бродил под скалой, принюхиваясь, зорко всматриваясь, пытаясь найти разгадку таежной тайны. Он оглядывался на Альбу, но та делала вид, что спит, и не спешила вожаку на помощь.

...Плещется лениво озеро. Суровой неприступной твердыней поднялась скала над зелеными водами. Кто воздвигнул ее, неизвестно.

Над скалой серыми овечками бредут облака, у подножия стынут седые туманы. Замерла скала. Притаилась, Вот стучат копытца по камешкам. Уж не красавец ли марал бежит на отстой, спасаясь от разъяренных псов? Так и есть. Буйным ветром взлетел на кручу крупный рогач, чтобы через мгновение понять свою ошибку. Не спасительницей оказалась скала, а ловушкой, проклятой лесными духами. И назад теперь хода нет. В пяти шагах от животного псы беснуются, брызжут желтой пеной на холодные камни.

Хрипят псы, задыхаются, почуяв запах крови. С трех сторон прижали марала к краю бездны. Впереди смерть— позади смерть. Выбирай, марал, любую.

Но не торопится марал смерть выбирать. Надеется еще на что-то. Рога выставил, а глазами по сторонам косит: высматривает путь к спасению.

Злобные псы возле марала вертятся, а напролом не идут: не хотят зря погибать. Знают, что есть еще одна ловушка, на которую марал попадется.

Со скалы под небольшим наклоном, параллельно озеру, сбегала узкая глубокая трещина. Кинется зверь по спасительному карнизу, да и попадет в западню. Трещину, конечно, пустяк перепрыгнуть, да вот как на той стороне устоять? Каменный карниз настолько узок, что только благодаря чуду можно удержаться на нем.

Марал не сразу доверился коварной тропинке. Чуял скрытый подвох, да в последний момент, после яростного броска Шайтана, дрогнул. Шагнул рогач навстречу своей гибели и не мог остановиться, пока не увидел проклятую трещину.

Наполнились тоской глубокой маральи глаза. Понял он свою ошибку, но изменить что-либо уже не мог. Подняв тяжелую голову, он оглядел в последний раз озеро, простился с зеленеющими за ним отрогами лесистых гор и изготовился К прыжку.

Наверху, на скале, притихли псы. Перепрыгнет марал трещину или сорвется и упадет на острые камни!

Улетел в поднебесье предсмертный, судорожный крик.

Возликовала стая. Победный клич взлетел следом за маральим криком, догнал его и смял, растворив одинокий вопль в жутком хоре обезумевших собачьих глоток.

Сбивая друг друга, разноцветной лавиной катились псы к издыхающему маралу.

В каменистых осыпях вздрогнули карликовые березки, взмахнули гневно веточками, увидев опьяневших при виде крови зверей, раздирающих на клочки еще живую жертву.

Всколыхнулись леса, заскрипели гневно, руками-сучьями замахали шумно, раскрыв беззубые рты, заухали по совиному, затрещали...

СНЫ АЛЬБЫ

Над скалой группами и в одиночку уныло скользили в неведомое крутобокие облака. Похожие на гигантских жуков, они с удивлением взирали на сиротливо застывшую среди каменного хаоса Альбу, единственную из бродячих собак, которая назло всем смертям сумела прожить на Тайгале более семи лет.

Она тоже не сводила глаз с неба и до боли в ушах прислушивалась к полету пенистых облаков, скользящих, кажется, над самой головой, и недоумевала уже в который раз: «Почему от облаков нет ни шума, ни запахов?»

Посторонние звуки отвлекли ее от решения трудной задачи. Она оглянулась и увидела устало поднимавшегося на скалу Шайтана. Недовольная тем, что ее побеспокоили, Альба тихо зарычала, обнажив пожелтевшие зубы.

Вожак степенно отошел от недовольной собаки и, быстро отыскав защищенный от ветра уголок, лег.

Альба успокоилась. Тяжелые, набрякшие веки медленно опустились на слезившиеся глаза... Она заснула... Только и во сне нет ей покоя.

Видит она, как подняла свора крупного лося, увенчанного кустом мощных рогов. Погнала распадком. Справа и слева несутся, поднимая клубы снежной пыли, самые быстрые и сильные — не дают зверю в сторону уйти.

Не спешит лось, куражится над увязающими в снегу псами. Остановится, повернет голову, уставится серыми глазищами на вспотевших собак и, довольный собой, как буйный ветер, вновь уносится далеко вперед. Не верится ему, что эти карлики, которых с волками и сравнивать смешно, догнать его могут.

Но псы бегут и бегут, и не берет их ни холод, ни усталость. Как заведенные механизмы, безостановочно месят лапами рыхлый снег.

Обуяла все-таки лесного великана подлая тревога, так часто мешающая собраться с силами. Не поймет он, что вокруг творится. Вроде и убегает достаточно далеко, но не успеет остановиться, чтобы дыхание перевести, а псы уж, глядь, за спиной мохнатыми колобками катятся.

Рассердился лось на нахальных карликов, взбрыкнул копытами, повернул рога на обидчиков и ждет, шумно раздувая ноздри, напугать хочет.

Лавиной стелется свора без намека на усталость и страх, обтекает горбоносого, как вода камень.

Не выдержал лось подобного натиска, стушевался. Опять понесся серым вихрем, оставив далеко позади надоедливых псов. Вьется за рогачом белоснежное облако, оседая на кусты и деревья, из ноздрей пар валит, бока словно кузнечные меха раздуваются. Куда бежит зверь — сам не знает. Пропали все известные ему ориентиры...

И вдруг открылась перед ним белая равнина озера, едва снежным пухом прикрытая, во многих местах и вовсе голый лед блестит.

Всполошился лось, почуяв неминуемую беду, лютой

стужей охватило сердце. Кинулся он в одну сторону, а навстречу ему два пса, широко раскрыв пасти, мчатся. Бросился в другую сторону, но с другой стороны еще больше собак навалилось.

Ему бы пробиться, пока редки боковые заслоны, втоптать в жаркий снег пару собак и прочь из кольца. Но не может лось с духом собраться, смертельный испуг лишил его мужества. Черная тоска полонила душу, заволакивая глаза белым дымом, затыкая уши снегом, забивая ноздри запахом тлена... А враг все ближе и ближе...

Уже обреченный, лось выскочил на гладкий лед. Теперь ему было трудно даже стоять: скользят копыта, разъезжаются в разные стороны.

Помертвел лось от ужаса. Вот и конец его пришел, нежданный, негаданный.

Мохнатые колобки из безобидных в лютых зверей превратились, окружили плотным кольцом лесного великана и мечутся вокруг, беснуются, рыча и хрипя, давясь застрявшей в глотке злобой.

Особенно неистовствует крупный черный кобель. Он первым, выбрав момент, схватил лося за брюшину и попытался разорвать шкуру.

Лось отшвырнул его ногой в сторону и попытался добить рогами. Сделал шаг вперед и пошатнулся. На этот раз подвели выручавшие во многих бедах сильные ноги, не удержали хозяина, заскользили по предательскому льду, совсем беспомощным сделав рогача.

Этой минуты с нетерпением ждала собачья свора и, возликовав, рванулась на лося, облепила, присосалась разноцветными пиявками.

Однако устоял лось и, встряхнув мощным телом, раскидал псов в разные стороны. Успел рогами зацепить нерасторопного кобеля и в тот же миг подкосились, подломились передние ноги под тяжестью разом прыгнувших и вцепившихся в горло двух псов.

Поползла перед лосьими глазами белая равнина, поднялась стеной и опрокинулась. Полыхнула огненными молниями, ослепила и вдруг бросила его в стремительно мчавшийся навстречу розовый туман...

Рядом с разорванным лосем лежат на истоптанном снегу два бездыханных молоденьких кобеля...

Нажралась свора, попировала вволюшку, обнюхала на прощание мертвых товарищей и побежала дальше, забыв о прошлом, как о ненужной вещи.

Впереди рассвет светлый и близкий. За спиной тьма черная и далекая.

Короток и тревожен старческий сон. Смешалось настоящее с прошлым. Снится Альбе, что бежит она по рыхлому снегу, потом выскочила на звериную тропу, набрала большую скорость и взлетела в мощном стремительном прыжке...

Встрепенулась собака, открыла глаза и, вспомнив обрывки сна, словно бы усмехнулась. Никогда в жизни она не прыгала красиво и мощно. И приснится же такая ерунда, от которой, впрочем, сделалось ей и грустно, и немного жалко себя. Ведь всю жизнь хотелось и сейчас хочется взлететь в стремительном прыжке выше деревьев, внезапно обрушиться на круп марала или косули, одним махом перерезать горло и наблюдать, как бьется в агонии смертельно раненное животное.

Не довелось ей рвать глотки. Зато в поисках барсучьих нор, в отчаянных подземных схватках с барсуками ей не было равных. Всех барсуков до единого, начиная с родителей и кончая детенышами, выгоняла она на поверхность, где с ними беспощадно разделывалась собачья свора.

Приземистая, с хорошо развитой грудью, с вывернутыми слегка наружу передними лапами, с маленькими ушками, кончики которых при беге болтались двумя крохотными осиновыми листочками, Альба не казалась сильной. Она никогда не перекусывала косулям глотки, не гналась по пятам за маралами и лосями. Но отнюдь не но причине трусости. Просто она не могла поспеть за быстрыми, стремительными псами и обычно прибегала к концу собачьего пира.

Иногда она объедалась так, что не держали погрузневшее тело ноги, и тогда, блаженно зарываясь в снег, она долго смаковала растекающееся под шкурой от обильной пищи сладостное тепло. Но гораздо чаще приходилось довольствоваться объедками. Что не доели псы- eй. В самую холодную зимнюю пору, в январе и феврале, когда крупная охота складывалась неудачно, выручали мыши, рябчики, косачи, которых она превосходно отыскивала под снегом.

НАЧАЛО ПУТИ

Когда-то Альба и молодой пес Пушок долго бродили по тайге, пока не набрели на Тайгал. Великое множество утиных яиц, мышей, зайцев, обнаруженных на Тайгале, обещало привольную жизнь.

Постепенно к ним прибилось еще несколько псов. Первыми жертвами пока еще малочисленной стаи стали молодые косули и полосатые кабанята.

Потом пришла зима. Мягким пушистым снегом разразились тучи, покрыв белым ковром желтые травы, накинув теплые искрящиеся шубы на мохнатые ветви елей и сосен. Почерневшие от осенних дождей березки, припудренные изморозью, вновь обрели нарядный вид. Присмиревшие камыши, повязав вокруг метелок пуховые косынки, стояли в строгой задумчивости и печали.

Вслед за слабыми морозами ударили сильные и жестокие. Обмороженная земля застонала и заохала. То с гулким треском лопался лед на озере, покрываясь извилистыми трещинами, то ружейными выстрелами разрывали притихший лес расколотые морозом деревья. Для собак

наступили невыносимо тяжелые дни. Не все псы могли без устали преследовать дичь по глубокому снегу: многие быстро выдыхались. Таким оставаться в стае не было смысла. Но не это беспокоило Альбу. Ее тревожило, что псы не выдержат голода и разбегутся. Ведь у них не было настоящего вожака.

Зима продолжала жестоко властвовать над миром. Один за другим падали на рыхлый снег истощенные псы. Не стало Пушка. Однажды он провалился в предательскую полынью, сверху прикрытую мягким слоем снега, но сумел все же с большим трудом выбраться на лед. Однако отчаянный холод и пронизывающий ветер жестоко разделались с ним. Пушок тяжело заболел. В одно обычное морозное утро, выбравшись из пещеры, он лег на снег и долго лежал, заметаемый снежной пылью.

Когда Альба, вернувшись с охоты, подошла к нему, то увидела затянутые стеклянной поволокой глаза и иней, не тающий на собачьей морде.

Первую долгожданную весну на воле встречали Альба и два пса. Они и составили костяк будущей стаи.

Не пережить слабым трудную зиму, не осилить. Сытому псу любой мороз забава, для голодного — большое лихо, беда- бедовая. Сколько ни бегай — не согреешься, лишь конец свой приблизишь.

Как выжила Альба в невероятно суровых условиях — непонятно. Может, природная смекалка сыграла роль, а может, еще что. В самый трудный момент мышь выбегала из норки или рябчик, крепко заснувший в сугробе, попадался на пути...

Самое страшное — пережить первую зиму. Это и есть рубеж между жизнью и смертью. Если испугаешь смерть зарядом бодрости духа, значит, и зиму осилишь. Никакая стужа тогда не остановит твое сердце, не сведет судорогой мышцы, не уронит под корявый выворотень смерзшимся куском костей и мяса.

Что заставило ее, не знакомую с лесом, поселиться на

Тайгале? Альбе, как, впрочем, и другим псам, можно было вернуться в рабочий поселок и не искушать судьбу. Однако возвращаться к прошлому не захотелось. Впервые она почувствовала себя по-настоящему свободной...

Псы появлялись и исчезали, погибали под копытами лосей становились жертвами волков и медведей-шатунов, уходили к людям. Некоторые возвращались по весне, но с приближением зимы вновь покидали Тайгал. Немногие раз и навсегда вычеркивали из памяти все, что связывало их с человеком. В число таких входила и Альба.

С каждым годом жизни в тайге она становилась опытнее и мудрее. Часто недосыпая, круглыми сутками бегала по лесу, отыскивала верные ходы в игре с таинственным лесным миром. Ее пытливость и природная смекалка делали стаю добычливой. Пока жива Альба, псам не грозит голодная смерть и распри.

Вожаком вольной собачьей стаи ей не пришлось стать по вполне понятным причинам. Так уж заведено у собак, что вожаком стан непременно должен быть пес, отличающийся смелостью и силой, сумевший убедить остальных, что зубы его действительно самые острые, а хватка всегда верная, не знакомая с промахами. Подавая пример остальным, вожак первым бросается на добычу, пренебрегая смертельной опасностью. И потому стая, отдавая должное энергии, воле, бесстрашию, возносит его над собой.

Когда пища сама лезла в лапы и за нею не нужно было гоняться, стая походила на добропорядочное семейство. Псы были между собой вежливы и предупредительны. В летнюю пору они были более расположены к играм и, по сравнению с зимним периодом, холодным и голодным, благоденствовали, вели, как говорится, райскую жизнь. Летнее «меню» отличалось большим разнообразием, и необходимость охотиться на крупных зверей отпадала. Но если представлялся удобный случай, им, конечно, не пренебрегали.

Они были самыми обыкновенными псами, такими же, как тысячи других, что живут в городах и селах, и все же не такими. Зеленая тайга сделала их сильнее, мужественнее, подняла на ступеньку выше своих собратьев, уныло канючащих корку хлеба у человека. Настоящий пес никогда не станет слепым слугой. Он может быть с человеком только на равных. На дружбу отвечать дружбой, на ненависть— ненавистью, на любовь — любовью.

Больше года прожила Альба у своего хозяина. Желание сбежать от него появилось у нее неспроста. Все дело в том, что в соседнем дворе на обрывке цепи, позволявшей удаляться от конуры не далее чем на три шага, жил злой и. сварливый кобель по кличке Шарик.

Альба видела, как страдает пес, как в приступах бешенства хватает корешками зубов звонкую цепь, державшую мертвой бульдожьей хваткой его тугое горло. Шарику за всю его жизнь ни разу не позволили погулять по двору... О чем он думает, бедный старый пес? Такому и смерть, наверное, не страшна...

Шарика совершенно не интересовал поселившийся рядом любопытный щенок. Шарик не обращал на Альбу ни малейшего внимания, хотя та звонким голосом постоянно напоминала о себе.

Старый пес давно перестал замечать перемены, происходящие в доме хозяина и по соседству, не замечал смену времен года.

Потом наступил день, когда Шарик с трудом выбрался из конуры. Слабый вой, дрожащий и тонкий, готовый прерваться с последним ударом сердца, поплыл над застывшими огородами.. Умирающий пес, всю жизнь прикованный толстой цепью к конуре, нашел в себе силы и тявкнул злобно в последний раз в сторону хозяина: «Не покорился я. Не покорился».

Хозяин добил Шарика, не стал дожидаться, когда помрет тот своей смертью, и без малейших угрызений совести ободрал шкуру.

Волки

В памяти Альбы навсегда сохранилась последняя встреча с волками.

В тот злополучный день стояла оттепель, и слабые запахи сонно ползли от дерева к дереву. Гуляка-ветер озорничал в кронах сосен, осыпая с них труху, слабо шуршавшую при падении. По сухому древостою стучал дятел, попискивали крохотные синицы, где-то далеко каркала ворона.

Тайга словно проснулась после длительной спячки. Для каждого зверька и птицы нашлась работа. Рыжая шалунья белка прочертила огненную молнию между стройной березой и подростком-кедром, подал голос рябчик, копошились на тонкой рябине снегири, роняя алые ягоды на осевший снег. Ничто не предвещало беды, если не считать не на шутку раскричавшихся соек.

Долго хмурившийся молчаливый лес ожил, запел, заиграл на все лады, наверстывая упущенное в лютую стужу.

Свинцовые тучи едва шевелились и огромными темными языками лизали хребты гор, тыкались ватными телами в ощетинившиеся горные пики, ощупывали их. Не верилось тучам, что горы могут быть такими крепкими, могучими, твердыми,

В тот самый день стая собиралась предпринять набег на далекое таежное урочище, где появилось много маралов. Путь предстоял неблизкий, и стая отдыхала.

В дозоре, у входа в большую пещеру, на примятом снегу лежал Дружок. Он обладал прекрасным слухом и чутьем. Как не заметил он волков, не почуял — никто никогда не узнает.

Теплый день буквально ошеломил все живое, сквозь дрему виделось зеленое лето... Над полем поблекших прошлогодних ромашек чудились красивые бабочки и стрекозы...

Дружок стоял под елью возле большого муравейника

и незаметно для себя уснул. Ему снилось, что он наблюдает за крохотными муравьями.

От миллионов топающих по земле ножек стоял едва слышный гул, приятно ласкающий слух. Мураши сновали вокруг с непонятной поспешностью. Дружок, позавидовав, их бестолковой толчее, сам захотел на какой-то миг превратиться в муравья. Но неожиданно муравьи стали увеличиваться в размерах, усилился и гул, производимый ими. Нарастая с тревожной быстротой, он уже не ласкал слух, а врывался в уши, подобно весеннему грому.

Дружок проснулся и стремительно вскочил на ноги. Последнее, что он увидел на этом свете— вытянувшееся в стремительном прыжке тело серого зверя...

Один за другим выскакивали из пещеры псы, и тут же их рвали, давили более крупные и сильные хищники — волки.

Альба мгновенно оценила сложившуюся ситуацию. Для нее, не отличавшейся ни физической силой, ни скоростью бега, шансы на спасение практически равнялись нулю. Однако и на этот раз ее выручила природная смекалка.

Самый дальний закуток, где она щенилась, представлял из себя пещерку в пещере, и был довольно надежным укрытием. Она и решила им воспользоваться для своего спасения.

Протиснувшись через узкую горловину, соединявшую пещеру с закутком, она сжалась в комочек и замерла, с ужасом прислушиваясь к волчьей трапезе. Она еще надеялась остаться незамеченной. Но, плотно пообедав, волки принялись исследовать большую пещеру и, конечно же, обнаружили Альбу. Вся стая собралась возле узкой дыры в каменной стене. Довольно крупные лобастые звери скребли когтистыми лапами щель, пытаясь расширить ее, от нетерпения грызли камень, самого, низкорослого и тщедушного волка подталкивали сзади, помогали протиснуться.

Наконец, отказавшись от мысли пролезть в щель, они установили круглосуточное дежурство. Но и эта затея не

оправдала себя. Волки правильно сообразили, что собака наверняка лучше сдохнет с голоду, чем согласится накормить собой их прожорливую стаю.

Вскоре они ушли, но Альба долго еще не решалась выйти из убежища, опасаясь притаившейся засады. Она выбралась из пещеры лишь тогда, когда почувствовала, что сил у нее осталось совсем немного, что дальнейшее пребывание в закутке равносильно смерти.

От яркого, пронизывающего света у нее закружилась голова. Привыкшие к полумраку глаза обильно слезились. Она подозрительно огляделась, пытаясь определить, откуда может исходить опасность, прислушалась, но даже слабый звук не коснулся ее ушей.

Покрытая белым саваном, мертвым сном спала природа. Кругом стояла полная тишина. II только сердце Альбы, толчками гоняя кровь, глухо гудело, мерно отсчитывая подобно ударам колокола: «Бум-бум-бум».

Удары сердца вместе с ветром уносились вдаль, пронизывали распадки, взлетали над хребтами, бежали по заметенным волчьим следам, натыкались на преграды, обходили их стороной, падали на снег, но продолжали упорно продвигаться вперед, будто хотели крикнуть: «Слушайте все. Слушайте все. кто голоден и сыт. Она еле жива и никому не составит труда прикончить ее... Торопитесь... Бегите к большой пещере. Она осталась одна из всей собачьей стан... Добейте ее. Задавите».

Альба поджала хвост и с ужасом прислушивалась к ударам сердца, предательски стучащего на весь лес. Любой посторонний звук мог привести ее сейчас в панический ужас и вновь загнать в спасительное убежище.

Однако опасения ее оказались напрасными. Прошло уже довольно много времени, как она выбралась из пещеры, но никто из таежных хищников не появился.

Это обстоятельство вернуло ей самообладание. Она стала дышать ровнее и глубже, глаза привыкли к свету.

Напряженно принюхиваясь. Альба сделала несколько

шагов. Забивая собачьи, отовсюду неслись лишь терпкие волчьи запахи.

Втоптанные в снег, сиротливо желтели, чернели и белели клочья шерсти погибших псов. Тут же валялось несколько обглоданных костей. Остальные кости волки растащили по кустам, предпочитая поедать останки в одиночестве— так спокойнее...

Где пролилась кровь, желтела трава. Ненасытные твари сожрали и пропитанный кровью снег.

Большая беда не лишила Альбу мужества. Она верила, что вернутся те псы, которые сумели вырваться из волчьего кольца. Непременно вернутся.

Чувство веры в преданных тайге псов согревало ее и помогало бороться с одиночеством. И только лишь одно обстоятельство мучило и жгло собачье сердце: досадно и обидно Альбе, что волки врасплох захватили стаю, совершенно растерявшуюся перед внезапно появившимся врагом и не сумевшую дать должный отпор.

ОПЯТЬ ВМЕСТЕ

Вскоре стали возвращаться сумевшие отбиться от волков псы.

Псы не изменили себе. Обладая различными характерами, привычками, склонностями, они вновь объединились в стаю, желая в сильном и могучем сообществе получить свободу, которую в одиночку завоевать и отстоять совершенно невозможно.

...На первых порах стая вела скрытый образ жизни. Подобно волкам ходила строго след в след, редко кто подавал голос, и совсем не было таких, кто решился бы затеять игры.

Над Тайгалом незримо витала серая волчья тень, неотступно следовавшая за псами, трусливо жавшимися в кучу при случайном шорохе ветвей или постороннем звуке.

Слишком памятна была ужасная трагедия, и повторения ее боялись все.

Бесконечная пытка, не имевшая даже кратковременного перерыва, сковала псов, рискнувших жить по старому образцу. Стая разваливалась на глазах. Страх перед волками брал свое. Как по тонкому льду бродили псы таежными распадками, с минуты на минуту ожидая своей погибели.

Альбе первой надоело вечно дрожать, пугаться, когда даже звуки собственных шагов казались чьей-то чужой, вкрадчивой поступью. Она самолично решила покончить с неопределенностью. Ее решение не вызвало у псов особого подъема, однако это обстоятельство ее ничуть не смутило. Она догадывалась, что делает единственно правильный ход в сложившейся ситуации.

Стая проводила ее до водораздела у небольшой гористой возвышенности, густо поросшей хвойным лесом. Дальше по волчьим следам она побежала одна.

Следы не первой свежести, к тому же заметенные снегом, пахли слабо, вяло, терялись в других более резких запахах. Но Альба, изучившая в темном логове все тонкости и оттенки исходившего от волков густыми волнами терпкого, противного запаха, безошибочно отыскивала следы и продолжала бежать.

К ночи ударил сильный мороз. Окруженная желтым ореолом луна была похожа на мертвое, остывшее солнце. Постанывали деревья, потрескивала корка снега, играли в свою загадочную игру звезды, постоянно подмигивая кому-то.

От разгоряченного тела дымилась шерсть. Клубы пара, вылетая из пасти, теснились за спиной маленькими облаками.

Сколько она отмахала, какое покрыла расстояние — сама не знает. Пять рассветов встречала в пути. Кровоточили лапы, отяжелевшая голова клонилась к земле. Но что могла значить ее усталость по сравнению с радостным открытием. Альба убеждалась, что волки ушли далеко на юг и в эту зиму наверняка не вернутся на Тайгал. Значит, стая будет всесильна, не разбежится по городам и селам, не оставит Альбу коротать в одиночестве зиму.

...Порой не верится Альбе, что все это было. Кажется ей, что и Шайтан пришел на Тайгал давным-давно.

Громадный умный пес, прирожденный вожак, держался со всеми собаками открыто. В редких случаях он позволял применить силу к нерадивому псу. Когда грехи провинившегося были выше всякой нормы, Шайтан безжалостно пускал в ход зубы. Стая одобряла действия вожака, а наказанный пес старательно зализывал раны.

Рядом с могучим Шайтаном Альба чувствовала себя здоровой и сильной. Она опять принесла потомство: двух щенков. Малое количество отпрысков, правда, несколько обескуражило ее. Но когда в одном из них увидела маленького Шайтана, Альба радостно лизнула щенка. Значит, будет жить и процветать собачья стая.

...Сколько раз ей приходилось щениться в самом дальнем и укромном уголке пещеры — сама не помнит. Из последних сил тянулась она в стремлении вырастить щенков, но только считанные единицы доживали до середины зимы..

Выжившие щенки вырастали в два раза крупнее матери и обижали ее наравне с другими, чужими псами.

Она покорно сносила незаслуженные обиды, полагаясь на суровый закон, четко разделивший животный мир на сильных и слабых, по которому должны были жить только сильные. Преждевременную смерть слабых псов она считала нормальным явлением. Рано или поздно подобная участь ждала каждого, кто не отвечал требованиям, предъявляемым тайгой. Если пес выдыхается раньше, чем его жертва,—он обречен.

Уже к двухмесячному возрасту Альбины потомки делились на щенков, способных выжить, быть полноправными членами стаи, и слабых, по разным причинам отставших

в развитии, а потому, согласно железным законам природы, обреченных на голодную смерть.

Словно понимая, что ей не прокормить весь выводок, Альба сама выбраковывала щенков. Лишенные материнской помощи, обреченные щенки, едва выпадал снег и наступали первые морозы, истощенные и больные, падали на холодный снег, чтобы никогда больше не подняться.

ВЕРНЫЙ И СТРЕЛКА

Верный, сильный, большой пес, но слишком добродушный, отчего казавшийся немного глуповатым, и Стрелка, сука белой масти с единственным черным пятном на боку, настырная, самоуверенная, охотились. Легко отыскав добычу возле природного солонца, они приложили много терпения, сноровки и изобретательности в погоне за косулями. Знакомые с их повадками, псы, не теряя времени, мигом сориентировались. Верный, как более сильный и выносливый, первым ринулся за убегавшими животными, уходившими мощными прыжками.

Едва касаясь копытами земли, косули взлетали высоко в воздух, и бег их походил на стремительный полет низко летящих бескрылых птиц, двумя желто-бурыми пятнами стелющихся над поляной. На зависть некоторым пернатым пролетит желтой молнией косуля, дохнет тугой волной воздуха, заставит с восхищением смотреть себе вслед длинноухих зайцев или рыжих лисиц. Расступаются перед нею высокие травы, низко гнутся кусты, кочки прячут свои уродливые горбы, ветер дует в спину. Беги, косуля, лети, беззащитное животное, радуй мир красотой и грацией, пленяй природу! Как ни тяжела твоя доля-долюшка, все равно любо жить. И ничего-то краше белого света не найти, не отыскать.

Никнут желтые травы, пропуская благородных косуль, и смыкаются вслед за ними, ощетиниваясь копьями.

Шумно бежит Верный. Тянутся перед ним ввысь кусты, сплетаются руками-веточками, волнуются, хватают за серые бока, выдирают клочья шерсти, пытаясь задержать преследователя. Верный грудью ломает копья трав, раздирает кустарник на части и, заливаясь громким лаем, уверенно тянется за косулями.

Стрелка осталась у солонца дожидаться своей очереди. Она уже и погуляла, и посидела, и полежала, а Верного все нет и нет. Волнуется псина. Хуже нет мучения, чем ждать. Да и молодой косуленок не давал покоя, так и стучал острыми копытцами по самому сердцу, прыгал перед глазами свежим, упитанным, вкусным и, самое главное, вполне доступным.

Шло время, и тревога овладела Стрелкой, пронзила тело нетерпением. Она больше не могла ни сидеть, ни лежать. Нервная дрожь охватила, закружила ее в диком танце, толкая на безрассудный шаг — без промедления броситься вслед за Верным и гнать, гнать стремительных косуль.

Но ее терпение вознаградил наконец собачий лай: хриплый и редкий, страстный и горячий, проникающий под кожу, захватывающий чувством, знакомым только хищникам. Погоня! Даже бьющаяся в конвульсиях жертва не приносит такого наслаждения, как отчаянная гонка.

Прислушавшись к приближающемуся лаю, ставшему более напористым и злым, она поняла, что Верный чувствует ее близость и старается громким лаем отвлечь внимание косуль от притаившейся засады, одновременно давая Стрелке возможность выбрать подходящую для нападения позицию.

Притаившись под пушистой зеленой елочкой, на краю маленькой полянки, Стрелка с нетерпением ждала животных.

Вскоре послышался треск сучьев, зашуршали раздвигаемые кусты, и на поляну выскочила вспотевшая косуля. Она остановилась, внимательно огляделась вокруг и, повернув голову в сторону, откуда прибежала, прислушивалась.

На ее немой призыв выскочил из частокола леса вздымленный косуленок. Тяжело дыша, он подошел к косуле и оперся взмокшим телом о высокую и стройную мать.

Та лизнула его в морду и лихорадочными глазами, полными невыразимой тоски, оглядела малыша.

Позади рвал воздух, сотрясая землю, осыпал сухие листья с деревьев полный неимоверной ярости и лютости звериный голос.

Враг приближался, и нужно было спешить. Осторожная косуля сделала шаг и тут же остановилась, опасливо посмотрев в конец поляны, где затаив дыхание, лежала Стрелка. От пушистых елочек, выстроившихся полукругом, веяло сумрачным холодом и стужей. Они. словно обожженные лютым морозом, поджали зеленые лапы к стволам И с таким отчаянием дрожали иглами, что по потному телу животного прокатилась крупная дрожь. Поверив интуиции, косуля круто повернула вправо, мелкой рысью пересекла полянку и, легко перебирая точеными ножками, побежала меж рядов притихших осин.

Вслед за нею, уже, правда, не с таким проворством топая копытцами по земле, прошмыгнул косуленок.

Стрелка продолжала лежать под елью, надеясь на какую-нибудь случайность, которая заставит косуль повернуть на нее, но животные бежали в отдалении, ни разу не взглянув в ее сторону.

Едва не падая с ног, вывалив длинный розовый язык, цеплявшийся за сухую траву, на поляну выскочил Верный. Он в изнеможении хрипел, но продолжал идти по следу.

Мельком отметив про себя, как устал Верный, Стрелка поднялась с земли и, разорвав притихший было лес новым, страстным лаем, помчалась за животными.

Обычно страх прибавляет силы, и тот, в кого он вселился, творит чудеса, делает то, что в обычном состоянии кажется невозможным. Но когда страх преследует избранную жертву длительное время, он истощает ее физически, заполняет неимоверным ужасом все тело и сковывает движения: в этом случае он грозный и страшный враг. Именно такой страх и заронила в бедных животных бодрая и энергичная Стрелка.

Перепуганные удвоившимися силами врага, косули начали метаться среди деревьев, делать ненужные повороты, зигзаги, шли по кругу и опять по прямой.

Пользуясь чутьем, Стрелка срезала углы и не спеша, боясь, что выдохнется раньше времени, продолжала гнать животных. Она старалась держаться правее косуль, когда видела их, и старания ее не пропали даром.

Медленно, почти незаметно принимали курс, нужный Стрелке, мать с детенышем, не подозревая, что они бегут по навязанному им пути.

Верный пошел с другого боку. В паре, ловко подсекая попытки косуль уйти в сторону, они дружно погнали дичь к темным пещерам, зияющим черными дырами со стороны озера.

...Остались позади пещеры, и впереди открылась широкая марь, сбегавшая желтым потоком, с редкими островками низкого дубняка и орешника, к светлому и прозрачному, как осенний день, холодному Тайгалу.

Как ни старались псы навести косуль на пещеры, где, без всяких сомнений, стая устроила бы им достойную встречу, из этого ничего не получилось. Косули знали, кто живет на берегу озера среди нагромождений и скал, и упрямо, не поддаваясь ни на какие уловки, отказались бежать в нужном псам направлении.

Обойдя пещеры стороной, псы все-таки сумели повернуть их к озеру и, довольные собой, усталые, но счастливые, прекратили погоню.

Проследив с небольшой возвышенности за косулями и убедившись, что те легли отдыхать, они круто развернулись и, сознавая, что проделана большая и кропотливая работа, гордо подняв хвосты, побежали к пещерам.

НЕПОДАЛЕКУ ОТ ОЗЕРА

Неугомонное время мелкой рысцой обегало землю, заставляя ее по весне наряжаться в цветистое платье, благоухать ароматами поднявшихся зеленой стеной трав. По осени оно безжалостно срывало лоскутки яркой ткани с берез и осин, усмехаясь в ответ на их отчаянную мольбу продлить веселое лето.

Время неумолимо и беспристрастно: зимой оно нагонит тяжелые, низко плывущие свинцовые тучи, и посыплется из них белый, невесомый пух на поля, на реки, на горные хребты. И вздохнет тогда земля с облегчением, расправит плечи и возликует, громогласно заявив о вновь пришедшей молодости.

Под снежным, мягким пластом из года в год обновляется земля, стирает следы насилия, сглаживает ямы и рытвины. зализывает снежным языком глубокие раны, чтобы по весне зазеленеть изумрудным ковром и никому и ничем не напомнить о прошлых трагедиях. Так уж устроен мир. Не выживешь в нем, если не веришь, что прекрасна земля. что подаренная жизнь есть творение ее рук и что жизнь легче отнять, чем сохранить. Ничто не должно наводнять душу страхом, превращать в пытку сам факт существования.

Потому и обновляется земля. Зимой прячется под снегом, весной наливается соком и зацветает, растет, ширится, гремит жизнеутверждающим маршем.

Бежит время. Бежит время и не думает остановиться... Нельзя ему останавливаться.

Стояло теплое бабье лето. В воздухе летали тонкие паутинки. Цепляясь за кусты, они, едва уловимые для глаз, трепыхались на ветру флагами осени. Пахло прелыми листьями, безудержно осыпавшимися с ветвей, устилавшими пожухлую траву треугольниками, кругами, ромбиками различных цветов и оттенков.

Высоко в небе, едва шевеля крыльями, тупым клином плыли журавли. Горластые утки с раннего утра собирались в громадные стаи, кружились над озером, пока от общей массы не отделялась стайка-другая и рванными ленточками не улетала в сторону юга.

Остальные утки прятались по камышам или сбивались на чистой воде черными плавучими островками, набираясь терпения и сил для предстоящего перелета.

…Неподалеку от озера в густом орешнике чутко дремала косуля. Рядом с ней, прижимаясь к телу матери, сладко спал маленький косуленок, смешно шевеля во сне бархатными губами.

Над ними в безоблачной вышине кружил коршун. Дыхание земли то поднимало его вверх, то бросало вниз, но он упорно продолжал делать круги, отыскивая притаившуюся добычу.

Шумный ветер лениво терся о высохшие травы, слегка покачивая вербы, шнырял по орешнику, вороша ржавые листочки, издававшие тихий, бесконечный шелест.

Косуля то и дело прядала ушами, прислушиваясь к тревожной тишине, нарушаемой ласкающим слух и убаюкивающим мелодичным звоном листвы. Она часть вздрагивала, открывала большие глаза с затаенной в них грустью, озираясь по сторонам и, остановившись взглядом на косуленке, спавшем глубоким сном, тянулась к нему, облизывая шероховатым языком мягкую шерстку, и, словно убедившись, что ее малыш жив и здоров, опять погружалась в беспокойный сон.

Да и откуда ему быть спокойным, если даже во сне преследовал завистливый собачей лай. Он острым сучком раздирал ушные перепонки, заполняя мозг безотчетным ужасом. Ей все еще не верилось, что собаки перестали преследовать их и оставили, наконец, в долгожданном покое.

Ее малыш, кажется, с честью выдержал экзамен на мужество и выносливость. «Бедняжка. Славная крошка. Не пугайся жизни, не береди себе сердце напрасными тревогами. Твои пути еще не раз перехлестнутся с лесными разбойниками. Я знаю, ты обманешь и уйдешь от острых зубов. Когда вырастешь большим, станешь сильным и ловким, помни: беспечность и страх наши первые враги. Будь всегда осторожным, не теряй головы при любых обстоятельствах, и тогда собакам придется глотать пыль из-под твоих копыт. Разве смогут они догнать тебя, сынок! Никогда. Вот и сейчас они где-то тащатся по горелой пади, а мы уже успели отдохнуть и набраться сил. Спи, сынок. Солнце высоко. До вечера еще далеко».

Неожиданно косуля почувствовала необъяснимую тревогу. Она мгновенно поднялась на ноги, а малыш, как спал, так и спит, в калачик свернувшись. Истомился маленький от длинной погони, едва ножки унес.

Огляделась коза, принюхалась, не может понять, отчего ей тревожно сделалось. Все спокойно вокруг, травы пахнут сладко и соблазнительно. Захотелось козе перекусить, но здравый рассудок верх одержал.

Шелестят травы. Советуют: «Одумайся, коза, пораскинь умом. Косуленку на дню дважды не уйти от острых зубов. Выдохся малыш. Устал очень. Лучше ляг под кусты. Не красуйся на виду. Дождись ночи и гуляй себе смело».

СТАЯ ЗА РАБОТОЙ

На голоса Верного и Стрелки собралась собачья свора, готовая в любой момент последовать за вожаком. Шайтан осмотрел возбужденно поскуливающих псов и гневно поднял правую лапу.

Наступила мертвая тишина, прерываемая тяжелым, свистящим дыханием Верного и Стрелки.

«Вперед»,— подал команду Шайтан едва уловимым движением головы.

Первой сорвалась с места Стрелка, за ней последовали Верный, Шайтан и все остальные псы.

Стая пробиралась по низинке, огибая рухнувшие от дряхлости огромные кедры, липы и словно облитые красной краской ели.

По низинке бежал небольшой ручей. Полноводный весной, веселый и общительный летом, к осени ручей совсем растерял живительную влагу. Он спрятался под каменные глыбы и журчал там утробным, глухим говором, наводя скуку на обступившие его кусты черной смородины.

Томимые жаждой, некоторые псы торопливо облизывали влажные камни и, не мешкая, занимали свои места в цепочке молчаливых, угрюмых партнеров.

Неподалеку послышался тонкий, дребезжащий голосок зайчонка, появившегося на белый свет, наверное, в последних числах сентября. Редкая зайчиха прибежит ему на помощь, накормит и обогреет. Скорее всего, угодит он на обед какому-нибудь хищнику.

Псы скрежещут зубами, кидают злобные взгляды в сторону скученных елей, откуда продолжает лететь писк, и виновато опускают головы. Стая шла на работу, и никакая дичь, никакая другая добыча не могла расстроить ее ряды, заставить раскрыть пасти и подать голос.

...Вскоре перед псами открылась марь, окаймленная с севера пышной бахромой камышей, с запада — темной стеной леса, забрызганного желтой и красной краской — любимыми цветами осени. К югу марь растворялась в низкорослых ивняках и карликовых березках, сумевших выжить на болотистой земле, пахнущей гнилью, насыщенной ядовитыми парами, которые тонкими струйками выползали из земных глубин.

По команде вожака стая растянулась в виде подковы на несколько сот метров, в центре которой находилась ничего не подозревавшая косуля с детенышем.

Выждав некоторое время, необходимое псам для «занятия боевых позиций», Шайтан двинулся к густому частоколу орешника. Вслед за ним пришла в движение вся стая.

Все ближе и ближе орешник, тонкий, хрупкий. В объятиях, под его защитой, доверившись ему, как старшему брату, дремала косуля, не чуя нависшей грозовой тучей беды.

И как перед грозой, неожиданно стих ветер, попрятались комары и мошки, и только один листок орешника нещадно колотился о кривой стволик, пытаясь барабанной дробью разбудить измученных животных.

Почуяв близость косуль, Шайтан пошёл еще осторожнее. Неподалеку, припав к земле, крались Верный и Стрелка.

...Густой, ненавистный запах коснулся ноздрей косули. Она резко вскочила на ноги, больно толкнула косуленка и, не мешкая, мощными прыжками пустилась бежать от невидимого, но близкого врага.

Сквозь тонкий орешник, подминая его и круша, с громким лаем промчался Шайтан.

Псы мгновенно подхватили победный клич вожака, и тихая равнина оглохла от хрипящих, гулких и пронзительных голосов, содрогнулась от пришедшей в движение стаи.

Собаки визжали, хрипели, выли, неповторимый гимн. «Вперед и только вперед»,— громко звучала боевая песня.

Косули затравленно метались по мари, отовсюду слыша и видя катившихся навстречу опьяненных близкой победой, с пеной на мордах разъяренных псов. Все ближе и ближе оскаленные пасти смертельных врагов.

Косуленок понял, что пришла самая страшная беда, какая только может случиться на этой земле. Он метался в стороне от матери, но тоже не мог прорваться.

Шайтан одним из первых шел на сближение с косулей, внезапно прекратившей носиться по берегу и становившейся возле, самой кромки камышей.

Косуля приготовилась достойно встретить неминуемую смерть. Она топнула ножкой и с вызовом посмотрела в сторону опередившего других собак огромного пса, но в

тот же миг леденящий страх лишил ее мужества. Один только вид разъяренного Шайтана привел ее в дикий, неописуемый ужас.

Косуля замерла, потом попятилась в камыши, не в силах оторвать взгляда от стелющегося рыжим шаром, страшного пса. Считанные метры оставались между ними, как неожиданно косуля резко повернулась и прыгнула в камыши. Прыжок, еще прыжок — и плотная стена растительности поглотила животное.

Косуленок кинулся вслед за матерью. Жалобный крик, слетевший с его дрожащих губ, взметнулся смертельно раненной птицей ввысь, взывая о помощи, и, не дождавшись ее, косуленок рухнул тяжелым камнем под ноги рыжему псу. В тот же миг Шайтан смял косуленка, сдавил хрупкую шею железными челюстями и, не успев насладиться победой, тут же разжал зубы. Не мешкая, он бросился по узкому проходу, которым воспользовалась косуля. Его мало интересовал побежденный детеныш, когда поблизости жила, двигалась, дышала более крупная жертва, пытавшаяся скрыться в желтом массиве камышей.

Чистая ленточка воды вила петли, бросалась из стороны в сторону, однако неудержимо бежала на глубину. Камыши становились все ниже и тоньше. Еще через несколько десятков метров мимо Шайтана промелькнули кустики растений и открылась спокойная гладь воды.

Он внимательно озирался вокруг, надеясь увидеть косулю, но ее и след простыл. Неожиданно ему показалось, что он увидел ее голову далеко впереди, но в следующее мгновение она исчезла, и сколько он потом ни напрягал зрение, озеро оставалось пустынным.

На обратном пути он нос к носу столкнулся с зазевавшейся лысухой. Испуганная утка шумно захлопала по воде крыльями, неудачно нырнула и, запутавшись в растениях, взволновала воду.

Шайтан проплыл мимо, не удостоив ее вниманием. Он опешил.

На берегу стоял дикий шум. Косуленок молниеносно исчезал в собачьих пастях, но некоторым четвероногим победителям еще даже не удалось отведать добычи. Они решительно отталкивали более сильных, пытаясь дотянуться до пищи, но получали в ответ грубые тычки.

Каждый пес старался урвать кусок мяса побольше, не гнушаясь вырвать прямо из пасти зазевавшихся сородичей окровавленные куски.

Шайтан мигом раскидал стаю и, пользуясь правом сильного, принялся пожирать остатки.

Обозленные псы щелкали зубами, сдавленно хрипели, наливаясь тупой злостью, бросали угрожающие взгляды в сторону вожака, но помешать его трапезе не смели. Им не оставалось ничего другого, как мирно покинуть место пиршества, что они и сделали, рассыпавшись по берегу озера.

После нежного мяса косуленка у них разгорелся аппетит, и псов не покидала надежда дождаться косули. Ведь не могла же она, в конце концов, плавать вечно по холодным водам Тайгала. Рано или поздно ей придется все- таки выйти на берег. И тут уж псы, конечно, постараются устроить ей достойную встречу.

Возле останков косуленка остались Шайтан и Альба. Шайтан без устали грыз кость, довольно щурясь под теплыми солнечными лучами. После холодной купели он в полной мере ощутил их ласковые прикосновения.

Старая Альба, настороженно поглядывая на вожака, облизывала землю, густо залитую кровью. Она бы тоже с великим удовольствием погрызла кость, но остатки в прошлом крепких и острых зубов мало годились для этого. Завистливо слушая блаженное урчание Шайтана, она торопливо слизывала кровь, заглатывая вместе с нею коренья трав и комочки земли. Вожак первым заметил происшедшую на Тайгале перемену. Прилетевший издалека радостный визг Стрелки известил о новой добыче. Шайтан легко перепрыгнул через низкорослую Альбу, необдуманно шагнувшую ему навстречу, и стремительно помчался к сломанному дубу. откуда донесся визг. Он просто не имел права отказаться от законной доли, причитавшейся ему по неписаным собачьим законам, но за которую приходилось постоянно драться.

Возле косули шла ожесточенная грызня. Псы словно забыли, что все они на одной стаи, что связала их кровными узами навеки матушка-тайгa. Теперь каждый думал только о себе.

Остановившись в трех шагах от грызущихся псов, вожак устало зевнул. Драться ему сейчас совсем не хотелось. Однако без боя с сородичами во время дележки добычи обойтись просто невозможно. Каждый из них может сожрать половину косули за один присест, и потому нужно было торопиться.

Шайтан оскалился, грозно зарычал, собираясь вклиниться в гущу собачьих тел, как вдруг непонятный блеск резанул глаза.

Странный блеск, родившийся на недалекой горушке среди светло-зеленых сосен, встревожил вожака. Все непонятное. что происходит в мире, идет от людей. И эта вспышка света тоже, несомненно, дело рук человека — самого беспощадного врага стаи.

ОХОТНИКИ

Они разительно отличались друг от друга. Степан Круглов, светловолосый молодой человек, высокий и сильный, с волевым лицом, одетый в штормовку и кирзовые сапоги, чувствовал себя в лесу хозяином. Он шумно вдыхал настоянный на диких травах целительный воздух и, как ребенок, откровенно восхищался открывшимся взору неповторимым пейзажем.

Его напарник, лысый, обрюзгший мужчина средних лет, исподлобья оглядывая ели и кедры, шел сгорбившись.

Когда ему под ноги, тоже обутые в кирзовые сапоги, попадали тоненькие деревца, он не задумываясь вминал их в жирную почву. Таким способом он утверждал свою власть над тайгой и отчасти пытался ей отомстить.

Не одну пару сапог истоптал он по таежным тропам, а чувствовал себя здесь тем не менее всегда чужим и лишним. Не давалась ему тайга, не признавала своим.

Петру Маслову не по душе открытая натура Степана. «Притворяется. Все притворяются, и этот притворяется»,— хмыкал он, когда Степан начинал горячо восторгаться красотой сибирского леса или подолгу наблюдал за какой-нибудь пичужкой, чем выводил Петра из себя. «Нет. С таким непременно влипнешь в неприятную историю».

Петр привык вести себя в лесу тихо, мирно. Если увидит человека, то постарается за версту его обойти, чтобы на глаза лишнему свидетелю не попасться. Зачем, спрашивается, ненужная встреча? К чему? В лес не душу лечить ходят, а за мясом и пушниной... Каждый живет как умеет. Умные, вроде Степана, цветочки нюхают, а те, что не способны понять прекрасное, мясо круглый год жуют да пухлые животы поглаживают... Каждому свое.

— Петро,— раздался громкий голос Степана.— Иди погляди, какой я муравейник нашел. Чуть поменьше Ключевской сопки. Иди. Не пожалеешь.

—Да чтоб тебе провалиться,— негромко выругался Петр и не подумал пойти на голос Степана.— Надоело. Баста. Весь день кормит нравоучениями... Этика... Эстетика... Гуманность... Понабрался всяких заграничных слов и мелет без передышки… Учитель... Под носом бы у себя лучше вытер. По зайцу не выстрелил. В двух шагах заяц поднялся. Рано, говорит, вот в ноябре настреляемся. А то не знает, что до ноября их всех перехлопают. Упаси боже,— Петр посмотрел на верхушки деревьев, словно надеялся увидеть на ветвях самого бога,— если я еще раз пойду на охоту со Степаном. Это же первая сволочь. Сегодня прикидывается другом, а завтра за руку схватит.

И поведет куда надо. Не задумываясь, поведет. Ишь, озирается как. Опять что-то увидел... Любуется... Ну и пусть любуется,— Петр ухмыльнулся. А все-таки он провел Степана...

Они шли вдоль озера Тайгал, Степан шел у кромки воды, высматривая уток. Из камышей изредка поднимались утки, но тянули сразу на озеро. Стрелять по таким бесполезно. Если и подстрелишь—все равно не достанешь.

Метрах в ста от берега шел Петр, досадуя, что связался с этим придурком. Уже дважды поднимались козы, а он все не решался нажать на спуск. Но когда неожиданно прямо на него выскочила молоденькая козочка, он не выдержал, поймал упругое тело на мушку и выстрелил.

Петр продолжал идти вперед как ни в чем не бывало, заприметив, однако, сломленный дубок, под которым, истекая кровью, осталась лежать издыхающая коза.

На вопрос подошедшего вскоре напарника: «По кому стрелял?» Петр не задумываясь ответил:

—Косач поднялся. Промазал.

Теперь ему хотелось только одного: избавиться от слишком совестливого партнера. «И дернул же нечистый связаться с ним,— досадовал Петр,—Думал, мужик просто трепется. А оказывается, нет. По глазам видно».

Изнывая от собственного бессилия, Петр с ненавистью смотрел в открытое лицо напарника.

Степан не замечал откровенно враждебных взглядов и только, когда Петр шел очень медленно возбужденно кричал.

—«Не отставай»,— передразнивал его Петр, которого так и подмывало развернуться на сто восемьдесят градусов, послать к чертовой матери Степана и поспешить к добыче.

Люди пробирались девственным лесом. Шли тихо, как положено ходить на охоте, ожидая в любой момент встречи с лесным зверем. Впереди открылась узкая лощинка,

заросшая высокой сухой травой, убегавшая к мари изогнутым клином. Странный шум, донесшийся с той стороны лощинки, основательно заваленной буреломом, привлек их внимание.

Среди бурелома и зарослей дикой малины явно ощущалось какое-то движение.

Охотники спрятались за крупным кедром, взяли на изготовку ружья и до боли в глазах стали всматриваться в мелькающих между деревьями зверей.

—Волки,— прошептал Петр, прижимая к плечу приклад.

Тем временем живая ленточка из разномастных зверей побежала по тропинке, протоптанной по дну лощины копытами лосей. Они бежали в тридцати шагах от притаившихся людей.

—Тьфу ты,— сплюнул Степан. — Это же самые настоящие собаки.

—Тише, Степа,— затравленно оглядываясь по сторонам, зашептал Петр.— Они хуже волков. Ты не смотри в их сторону. Они нас не трогают, и мы их не тронем.

—Прекрати пускать слюни,—сквозь зубы прошипел Степан.— Заряжай картечью и пали по счету три. Понял?

—Понял.

Они подняли двуствольные ружья, уставившиеся черными пустыми зрачками на ничего не подозревающих псов, готовые послать им навстречу смертоносную картечь.

—Стой,— Петр мелко дрожащей ладонью прижал к земле стволы соседа.

—Семь. Восемь. Одиннадцать,— считал он.—Господи, да сколько же их?

Собаки продолжали следовать по лощинке мимо ошеломленных людей. Они бежали без единого звука и лишнего движения, подчиненные какой-то сверхъестественной силе.

Как зловещие тени, как призраки, промелькнули псы мимо опешивших охотников. Петру сделалось не хорошо.

Он весь измучился от мысли, что его коза может достаться на обед какому-нибудь зверю, и вдруг еще напасть эти чертовы собаки...

К горлу неожиданно подкатил ком тошноты. Петр поспешно отвернулся и опустился на корточки. Облегчившись, он поднял лицо.

—Сколько их было?—спросил он, испуганно оглядываясь по сторонам. Теперь ему в каждом пне мерещились волки, собаки и разная лесная нечисть.

—Восемнадцать,— убитым тоном ответил Степан, жалея, что не открыл пальбу.

—А мы хотели стрелять. Ведь они бы нас разорвали.

—Глупости. На нашей стороне большое преимущество— внезапность. Могли пол стаи перестрелять. А теперь— ищи ветра в поле,— Степан безнадежно махнул рукой.— А красивы, черти. Красивы. Особенно рыжий, что бежал первым. Прямо великан собачий. Такого и убивать жалко. А поступь какая! Поступь! Ты обратил внимание?

—Обратил,— поспешно согласился Петр.

—«Обратил»,— передразнил его Степан.— Ты так расчувствовался, что от одного твоего вида у меня мурашки по коже забегали.

—Сам не понимаю,— виновато заговорил Петр.— Впервые со мной такое. Я тебе, может, не рассказывал, что меня в детстве бродячие собаки чуть насмерть не загрызли. Спасибо одному прохожему — отбил. Ты уж извини. Сам не соображу, как все получилось. В голове вдруг почему- то все перемешалось. Словно наяву увидел, будто лежу я на снегу, а рядом здоровенный кобель стоит, на горло мое смотрит — давить или не давить.

—Да,— сочувственно кивнул Степан.— Детская память— она цепкая. Врежется, так на всю жизнь.

—Вот, вот,— подтвердил Петр, продолжая думать об ускользающих от него двадцати килограммах мяса. «Как же взять их, если поблизости бродячие собаки? Загрызут, проклятые»,— он тяжело вздохнул.

— Слушай,—предложил Степан.— У нас же бинокль есть. А что если мы поднимемся на эту горушку? Может, с нее псов увидим. Мне интересно узнать, кого они преследовали.

—Давай,— радостно согласился Петр, беспокоившийся за судьбу подстреленной козы.

С небольшой горушки открывался прекрасный вид на озеро, в свете солнца казавшееся голубым. Издали озеро выглядело пустынным и безжизненным.

—Если псы не изменили направление, они непременно должны выскочить на марь,—высказал предположение Степан и с досадой посмотрел на малорослые сосенки с негустыми кронами, пустившие корни в каменистой почве. Сосны росли именно с той стороны, где сквозь редкий частокол ветвей проглядывала интересовавшая их долина.

Не долго думая Степан повесил на грудь бинокль и полез на крайнюю сосну. Устроившись поудобнее, он принялся осматривать местность. На желтой мари -отчетливо вырисовывались редкие островки чахлых кустарников, одинокие деревца...

Степан водил биноклем уже добрых пять минут, но ничего существенного не заметил. Отчаявшись увидеть собак, он поднялся выше и стал разглядывать озеро. Плотные ряды камышей плавно покачивались, наползая на синеватую гладь воды. Кое-где чернели табунки уток.

Ему понравилось разглядывать озеро, и чем дольше он смотрел на нега с высоты, тем больше восторгался, не выражая сокровенные чувства вслух.

Он полюбил озеро за первозданность, дикость и суровую простоту. Не оскверненное следами цивилизации — консервными банками, бутылочным стеклом, обрывками газет,— оно смотрело на мир добросердечными глазами косуленка, и потому казалось совершенно радостным и счастливым.

Сам того не ведая, что его радостное дыхание ощущается всюду, откуда он слышен и откуда виден, Тайгал невольно вливал силы во все живое, обитавшее на его. берегах. Степан тоже испытал его магическое влияние.

—Ну, что там?— с дрожью в голосе нетерпеливо спросил Петр, заметив, что напарник разглядывает Тайгал и совсем перестал интересоваться бродячими псами.

Да пока ничего,— ответил Степан и, сразу погрустнев, перевел взгляд на безжизненную марь. Побежали перед глазами высокие осенние травы, искривленные одинокие березки в выцветших желтых платьицах, яркая зелень осок, окруживших невидимый с горы ручей, мелькнула рощица орешника, и вдруг он увидел заставившую его содрогнуться жуткую картину... Без всякого сомнения, это были те самые псы, поразившие людей беспощадной, твердой поступью каких-то двадцать минут назад.

Теперь они, подобно языкам степного пожара, стлались над землей в стремительном беге за двумя косулями: матерью и детенышем.

—Вижу!— возбужденно закричал Степан.— Вижу. Что делают, гады! Что делают! Живодеры.

—Да в чем дело?—нетерпеливо спросил напарник.— Кто живодеры?

Они самые... Собачки... Мы их пожалели, а они вот косуль не пожалели. Да,— раздался печальный вздох. — Крышка теперь козочкам. Не вырваться. Прижали к самому озеру.

Что произошло дальше, он не разглядел. Кусты и редкие малорослые деревья скрыли от его глаз финал погони, но для него и так было все ясно: косулям уйти не удалось.

—Проклятые,— ругался Степан, слезая с дерева.— Что вытворяют? Ты что же, раньше никогда их не видел, Или они появились здесь совсем недавно? Чего молчишь? Сам же хвастался, что знаешь Тайгал, как свои пять пальцев.

—Знаю,— утвердительно пробурчал Петр.—А вот собак не видел. Хоть убей, не видел. Следов много попадалось, особенно возле пещер, но я почему-то думал, что это волчьи, и, откровенно говоря, на храбрость себя, не испытывал, старался обходить пещеры стороной. Что я могу еще сказать?—Петр с раздражением выпалил в воздух.

Они сели на вросший в Землю плоский камень, по краям припудренный серым лишайником. Степан подумал о неисчислимых бедах, причиняемых тайге бродячими псами. И вдруг предложил Петру пойти и разведать пещеры несмотря ни на что. Петр категорически отказался, про себя чертыхнулся и решил поскорее возвращаться домой, подальше от чересчур совестливого напарника и от этих «Лесных пиратов двадцатого века».

ВРАГ

Шайтан отлично знал свои обязанности. Ему, как вожаку стаи первому надлежало выяснить, кто и зачем появился на Тайгале.

Высоко подняв голову, Шайтан грозно зарычал, поднял хвост и помчался к каменистой горке. Пробежав по мари сотню метров, он понял свою оплошность и круто свернул влево, где вплотную к озеру подходил лес. Теперь он был незаметен.

...Шайтан услышал человека. Твердые упругие шаги, как размеренные удары озерных волн, разрушали лесную тишину, внося в ее первозданность хаос и тревогу. В шагах чувствовалась непонятная решимость и скрытая сила.

Шайтану чаще встречались люди с потаенной лисьей походкой, когда даже треск сухих сучьев казался приглушенным, словно сучки заранее обкладывали мхом.

Этого человека не интересовала тишина, он принципиально разрушал ее, производя вокруг себя адский шум. Казалось, будто не он, а огромной силы порыв ветра залетел в тайгу, спустился на поляну и побежал по кустам и травам только ему видимой тропой.

Потом Шайтан увидел его широкую спину с коричневым рюкзаком, на плече висело ружье. Человек шел напролом, не выбирая дороги. Можно было подумать, что за ним гонятся, но в таком случае он непременно бы оглядывался.

Несомненно что-то другое руководило его стремительной поступью. Одержимый одному ему известной целью, не озираясь по сторонам, не замечая шумно взлетавших сереньких рябчиков, он упорно шел к озеру Тайгал.

От ладной, подтянутой фигуры ощутимо исходила легкая волна недовольства собой и гордость. Так могут ходить уверенные в себе люди, кто привык смотреть другому прямо в глаза. Такие люди обычно доброжелательны к бродячим псам. Они выше того, чтобы исподтишка запустить камень в зазевавшуюся собаку. Но когда сила подымается на силу, они становятся беспощадными.

Шайтан бессознательно догадывался, что между ними началась незримая война. Война за безраздельное господство над тайгой с одной стороны и за право жизни на земле с другой.

Вожак слышит надвигающуюся грозу. Она всегда там, где появляются эти люди.

Незаметно Шайтаном овладели тоска и тревога. На Тайгале появился сознающий свою силу настоящий хозяин. Он не захочет делиться властью с бродячими псами. Они для него вне закона.

Рыжей лохматой тенью, перебегая от дерева к дереву, прячась за толстыми стволами, крался за охотником пес. Продолжая оставаться верным врожденной осторожности, в открытых местах он полз на животе.

Человек ни разу не обернулся. Судя по его пружинистой походке и ловкости, с какой он перебирался через завалы — человек молод и крепок, а также достаточно смел. Трусливые люди на подобном отрезке пути оглянулись бы уже несчетное число раз.

ПОЕДИНОК

Неожиданно послышался плеск воды, и Степан вышел к берегу. Справа и слева теснились скалы, изборожденные глубокими морщинами, поросшие травой и колючим шиповником. На илистой отмели, упиравшейся в густой частокол камышей, часто рассыпались следы собачьих лап. Следов было так много, что сомневаться в близости собачьего логова не приходилось.

Оглядевшись по сторонам, охотник, затаив дыхание, низко склонился над следами. У него появилось ощущение, что он стоит на самой настоящей военной тропе.

Степан любил собак, но к этим псам не испытывал нежного чувства. Будут жить бродячие псы — захиреет тайга. Вывод напрашивался простой. Смерть собачьей стае.

Охотник шел медленно мимо скал, восхищаясь кропотливой работой природы. Сколько же тысячелетий понадобилось ей, чтобы на берегу озера создать множество пещер? Как благодарны, по-видимому, творению ее рук лесные отшельники и бродяги. Каменная крыша и каменные стены, что может быть надежнее?

Многие входы в подземные лабиринты имели вид узких щелей, куда не пролезешь иначе как по-пластунски. Возле них Степан не задерживался. Пещеры, куда можно было войти не кланяясь, больше привлекали его внимание.

Он исследовал около десятка пещер, и все они оказались пустыми. Но в каждой из них присутствовали собачьи следы. Вероятно, собачье племя здесь было частым гостем.

Он уже собирался повернуть назад, как впереди неожиданно раздался треск сучьев. Степан остановился и, прислонившись плечом к покрытой лишайником скале, чтобы удобно было стоять, стал внимательно прислушиваться, одновременно просматривая стоявшие перед ним кусты, но ничего существенного не заметил. Теперь он стал продвигаться вперед сопредельной осторожностью, стараясь подойти как можно ближе к невидимой, но близкой цели. Прижимаясь к отвесной скале, он дошел до крутого поворота и, затаив дыхание, глянул.

На ровной каменной площадке, слегка захламленной валежником, в пяти шагах от Степана резвились два щенка. Один из них, крупный, рыжеватый, с лобастой головой, легко опрокидывал второго, такого же головастого и крепкого, но уступавшего по размерам.

Собачата играли молча, хотя, по-видимому, им хотелось и рычать, и визжать, и лаять. Судя по всему, взрослые псы уже успели им преподать основной урок самой важной науки — как выжить, и в первую очередь научили осторожности.

Степан улыбнулся, наблюдая за беспечной игрой щенков, и сделал шаг вперед. Под ногой предательски скрипнул камень. Собачата, прекратив игру, на какое-то мгновение застыли в напряженной позе, вглядываясь мутными глазами в прижавшийся к скале незнакомый предмет, и бросились в укрытие. Мигом опустела площадка.

Подкравшись к зияющему черной пастью провалу, куда скрылись щенки, Степан остановился и стал прислушиваться. Хотелось залезть в каменный мешок и обследовать его. Заодно представлялась и благоприятная возможность разделаться со щенками. Однако недавнее грозное шествие собачьей стаи наводило на печальные мысли. А вдруг там, изготовившись к прыжку, стоит кобель, ростом с того рыжего, что бежал по лощинке. Это же явная смерть. И ружье не поможет.

Холодная дрожь пробежала по потному телу. Степану стало зябко. Широко раскрытый каменный зев будто насмешливо шевелил толстыми губами: «Шагни, безумный человек. Шагни. И я проглочу тебя. Ха-ха-ха». Степан огляделся по сторонам. Все так же устало шумело озеро, тонко пели под ветром кусты шиповника, трескуче кричала чайка. Взведя курки, Степан шагнул в раскрытую пасть пещеры.

Тяжелый полумрак опустился ему на плечи.

А в это время из-за поворота, где недавно стоял Степан и наблюдал за щенками, выполз пес, распластав на острых камнях упругое тело.

Налитые фанатичной злобой глаза, упрямая решительность, смелость и дьявольская осторожность выдавали в нем опытного и опасного зверя. Ему можно было твердо встать на ноги и преспокойно достичь входа в пещеру, куда скрылся охотник, но пес не сделал этого. Он не привык доверять ничему, что связано с человеком.

Пожалуй, Шайтан был единственным в стае, кто так ненавидел и одновременно остерегался людей, готовых, по его мнению, на любое немыслимое коварство. Однако даже это обстоятельство не смутило пса. По своей натуре, твердой и бескомпромиссной, он, как никто из стаи, обладал чувством долга по отношению к другим псам. И потому просто не мог остаться посторонним наблюдателем, когда над щенками, оставшимися в пещере, нависла реальная опасность. В трудную минуту вожак обязан быть рядом, чтобы иметь возможность оказать посильную помощь.

Преодолев ползком открытый участок местности, он достиг входа, но, не рискуя обнаружить себя, не стал заглядывать в пещеру, решив довериться исключительно только слуху.

Настороженные уши уловили каждый шорох, каждый вздох проникнувшего в чужие владения пришельца.

Если бы в пещере не было щенков, Шайтан ни за что не стал бы красться за охотником с таким рвением. Но щенки находились в пещере, и вожак ощущал их близость.

Неожиданно шаги стихли, дыхание человека стало ровнее и глубже. Так обычно бывает, когда достигаешь какой-то цели, когда бесплодные поиски увенчиваются успехом.

Шайтан замер.

-В это время Степан склонился, над двумя прижавшимися к каменной стен щенками. Они не издали ни звука и не пошевелились, видимо, надеясь остаться незамеченными, но когда Степан протянул руку, вмиг ожили и свирепо заворчали.

— Ну, ну, бродяги. Не сердитесь. Я вам не причиню зла,-— сказал Степан, в котором действительно при виде Щенков пропала охота лишать их жизни, хотя именно с такими намерениями он шагнул в пещеру. Но оставаться вам здесь нельзя. Не положено. Вы и сейчас уже настоящие дикари, а что будет через год? Молчите?— Он опустил руку еще ниже и коснулся ладонью одного из щенков.

Малыш от его прикосновения прижался к земле и попытался убежать, но под магическим влиянием ладони незнакомого существа только беспомощно скреб коготками сухую пыль.

— Не бойся, бесенок. Ух ты какой полненький,— приговаривал Степан, одновременно просовывая ладонь под живот щенка.— Ну иди ко мне.— Он выпрямился, прижал к груди стынущее от страха безмолвное существо и только сейчас почувствовал, как тяжкий ком свалился с души.

Удивившись происшедшей в нем перемене, он счастливо улыбнулся и, поправив на плече ружье, нагнулся за вторым щенком, с которым обошелся гораздо суровее.

Взяв шумно засопевшего щенка за загривок, он некоторое время подержал его в воздухе, откровенно любуясь смышлёной собачьей мордочкой.

Малыш оказался терпеливым, но не таким покладистым, как первый. Щенка возмутила бесцеремонность человека, причинившего ему боль, и когда Степан, благодушно улыбаясь, прижал его к груди, щенок впился острыми зубками в запястье.

Скорее от неожиданности, чем от боли, Степан развел руки, и оба щенка упали на землю, издав при этом громкий визг.-

Они торопливо побежали в разные стороны, но Степан

и не пытался их догнать. Какое-то неосознанное чувство заставило его оглянуться и... закричать от ужаса.

В тот же миг огромной силы удар швырнул его на каменную стену. Не будь ее, Степан непременно бы свалился С ног. Она и выручила, и в то же время совершенно оглушила охотника, испытавшего крепость камня собственным затылком. Перед глазами поплыли разноцветные круги.

Если бы Степан мог посмотреть на себя со стороны, то увидел бы опущенную голову, раскинутые на уровне плеч руки, а возле широко расставленных ног — огромного лохматого зверя, судорожно глотавшего зубастой пастью воздух.

И когда вздрогнувшие ресницы охотника удивленно поползли вверх, давая возможность увидеть все происходящее, пес столь яростно зарычал, обнажив светившиеся белым металлом клыки, что Степан ради сохранения собственной жизни счёл нужным вновь закрыть глаза и оставаться недвижимым.

«Ничего,— размышлял охотник.— Я могу и с закрытыми, глазами постоять. Я не гордый. Дай мне только в себя прийти, а там посмотрим, чья возьмет. Ты бы на меня в лесу попробовал напасть. А то ишь, выбрал момент...»

Секунды бежали, а Степан все так же стоял, зажмурив глаза, продолжая строить всевозможные планы своего освобождения.

«Тяжело... но справиться должен. Что если ударять пса ногой и, пока он будет в замешательстве, поднять ружье с земли? А может...»

Второй вариант отличался от первого тем, что был гораздо бёзопаснее. Нужно было просто стоять, не шелохнув ни рукой ни ногой. В этом случае внимание пса будет ослаблено, и он непременно покинет свой наблюдательный пункт и повернется к нему спиной. Этого будет достаточно, чтобы успеть поднять ружье и выстрелить. А если от грохота выстрела обвалится свод пещеры?

Степан чуть-чуть приоткрыл глаза, решив, что в полумраке пес не разглядит его уловки, а он в свою очередь постарается найти какую-нибудь слабость у атакующей стороны.

Степан повел глазами налево, потом направо, чуть- чуть склонил голову, опасаясь увидеть пса у самых ног, и, когда убедился, что поблизости никого нет, поспешно поднял ружье.

К нему вернулись и силы, и мужество. Простояв неподвижно еще с минуту, Степан медленно направился к выходу. У него пропало всякое желание разыскивать щенков и пса, появившегося столь неожиданно, к тому же опасность еще не миновала. Может, возле выхода его ждет куча псов, подобных этому.

Тревоги оказались напрасными. В пещере на него никто больше не нападал, а возле выхода никто не встретил, если не считать сидевшей на ольхе рассерженной сороки, которая при виде человека пронзительно застрекотала.

Степана от ее пронзительных криков всего передернуло. Не долго думая, он поднял с земли увесистый камень и с силой запустил в птицу.

Сорока проворно взмахнула крыльями и, продолжая выкрикивать ругательства на птичьем языке, скрылась.

Прогнав птицу, Степан тут же постарался принять бравый вид. Ему почему-то казалось, что за ним наблюдают чьи-то насмешливые глаза, которые все видели. И как он стоял возле каменной стены, и как дрожали его колени, и как от страха он не смел открыть глаза.

Степан не исключал возможности повторного нападения. Короткая схватка могла быть лишь предупреждением со стороны собак, и кто его знает, что последует за этим предупреждением, если он сейчас же не покинет чужие владения.

И все-таки, несмотря на существенную опасность, Степан не спешил расстаться с пещерой. Ущемленное самолюбие вдруг взыграло в нем. То ему казалось, что он готов отдать полжизни за один выстрел по своему обидчику, то в голове наступало просветление — и он поспешно отгонял мысль о схватке с собачьей стаей.

Его пустые терзания прервали сорочьи крики, громко прозвучавшие с той стороны, откуда он пришел. Степан вздрогнул, торопливо пересек площадку и, встав за валуном. заросшим высоким кипреем, стал выжидать.

Сороки не умолкали ни на секунду. Их крик нарастал и приближаясь к охотнику, становился все тревожнее и к а пористее.

Там, где безумолчно трещали сороки, послышался нарастающий тревожный шум. Степан, не лишенный воображения мигом представил несущуюся сквозь кусты разъяренную собачью стаю.

—Нет. На сегодня хватит. Вон отсюда. Вон, — сам себе дал команду Степан и, не мешкая, круто развернувшись, быстро зашагал прочь.— К черту этих псов. К черту!

Чувствовал он себя преотвратительно. Ай да Степан! Ай да охотник! И это он, бывший моряк, чуть не вприпрыжку удирает от облезлых псов. Стыд. Срам. Сороки стрекотали. Ну и что? Мало ли что им в головы взбрело? Может. между собой ссорились. И шума-то почти никакого не было. Ну, ветер отчего-то взбесился, ну, пошумел немного... Что из этого? Эх-ма, чего со страху не выдумаешь. Но почему со страху?— тут же находил Степан себе оправдание. Разве не он смотрел полчаса назад в лицо смерти? Так зачем же, спрашивается, на дню испытывать судьбу дважды? Ради чего? Что он этим докажет?

И опять он обзывал себя трусом, не забывая, однако, оглядываться назад. Прилипчивая мысль, будто собачья стая все-таки может решиться на преследование, не покидала его. Ему казалось, что даже деревья смотрят на него с немым упреком, обличая в страшном грехе — трусости.

И тогда Степан решил устроить привал.

Отвесно падающая скала, огромные валуны, рассыпанные под ней, показались ему удобным для отдыха местом.

Он тяжело сел на покрытый черными пятнами лишайников плоский камень, перевел дыхание и, не сводя глаз с дальних кустов, из которых могли появиться преследователи, стал прислушиваться к тревожному дыханию природы.

В камышах слабо шуршал ветерок, со стороны озера доносился шум воды, сверкало полуденное солнце. Природа дышала спокойно и умиротворенно.

Впервые, после расставания с Петром, он громко рассмеялся. «Погоня! Вот уж действительно у страха глаза велики». Тревога его моментально улетучилась.

Странные предметы, лежавшие под основанием скалы привлекли его внимание. Он сделал несколько шагов в их сторону и невольно ахнул. Такого нагромождения костей он никогда еще не видел. Можно было подумать, что их вывалили из кузова самосвала, позабыв присыпать землей.

Он поднял голову вверх, перевел взгляд с безоблачного неба на вершину скалы и... замер.

Красное солнышко улыбнулось ему сверху, подмигнуло. Голубая синь неба приветливо заглянула в глаза, но Степан был так далек мыслями от созерцания красот природы, что ничего этого не заметил.

На скале неподвижно, отражая золотые лучи солнца, стоял лохматый рыжий пес с мощной лобастой головой и широченной грудью.

Степан мгновенно поднял ружье и, не целясь, нажал на оба спуска. Дымный порох надежный, но густое облако дыма после выстрела часто мешает охоте. Вот и сейчас, не видя цели, Степан ожидал услышать звуки от падения тела собаки, но сверху только сыпались мелкие камешки и комья земли, оторванные от насиженных мест свинцовой картечью. Они шуршали, как шуршат осенние листья, сорванные бродягой ветром.

Наконец дым рассеялся. Ни на скале, ни под скалой | никого не было.

—Из двух стволов промахнуться,— ужаснулся Степан.—А может, показалось? Может, и не было никакого пса? К черту! Домой!

Он вновь зарядил ружье, закинул его за спину и, проклиная бродячих псов, поплелся домой.

ТУЧИ СГУЩАЮТСЯ

Прошла неделя, прежде чем Степан наведался в охотсоюз, расположившийся в одноэтажном деревянном доме. Тут же, за общей оградой, притулился магазин «Охотник», место всегда многолюдное и шумное.

Пришел он, видимо, не вовремя. Председатель общества Осолодков, лет сорока пяти мужчина, недовольно покосился на вошедшего. Уткнувшись в бумаги, он, не поднимая головы, спросил:

—Что вы хотели?

—Мне нужно сняться с учета.

—Уезжаете?

—Да.

—И далеко?

—Нет, сто километров. Почти рядом. Поселок Соболиный. Слышали?

—Слышал, как же. И охотился там не раз. Хорошие места. Хорошие. Живности много.

—И здесь могла бы быть живность, кабы не бродячие псы.

—Псы?—председатель удивленно уставился на Степана.— А что вам о них известно?

—Несколько дней назад я охотился на Тайгале,— спокойно заговорил Степан,— леса там добрые, на озере утка есть. Да вот зверье перевелось. Вы сами посудите, бродячие псы на моих глазах за один день двух косуль задавили. Только шерсть клочьями полетела. Живут в пещерах. Своими глазами двух щенков видел.

Осолодков расцвел на глазах.

—Что же вы стоите? Садитесь, пожалуйста. Я так измотался, изнервничался с подготовкой облавы на псов. Шум уже такой в прессе подняли. На нас все шишки. Не уничтожим собак, ославят на весь Союз. Вот ведь какая напасть. И не только у нас. В Средней Азии бродячие псы по тугаям кабанов давят, под Новосибирском маралов порезали не один десяток, теперь у нас объявились.

Время пошло такое, что голова кругом идет. Мы, значит, вперед, к прогрессу, а собаки назад, в каменный век. Ну этого мы, конечно, не допустим. Если не рядом с. нами — значит, против нас. Теперь перед нами стоит одна задача —-уничтожить бродячих псов. На Тайгале псы задрали двух косуль. Мы тут уже подобрали небольшую группу. Готовим облаву. Если вы располагаете временем, то просим подключиться. Вы ведь сможете нашу группу на собачье логово вывести?

—Конечно. Как же,— поднялся со стула Степан рассчитывайте на меня непременно. У меня, с ними свои счеты.

Что именно он имел в виду, Степан не стал пояснять, решив до поры до времени не рассказывать о своих приключениях.

—Пещер не так уж и много. Что-то около трех десятков,—продолжал говорить он.-—Собачье логово находится в довольно крупной пещере, примерно в пятистах метрах от начала скал и метрах в сорока От озера. Там я и видел щенков. Если мы зайдем с противоположных сторон, то облава должна непременно удастся. У собак останется два выхода. Или уходить через озеро, или карабкаться по отвесным скалам. И то и другое им не по силам.

Полное лицо председателя расплылось в довольной улыбке. Он долго тряс руку Степана, повторив несколько раз одну и ту же фразу:

Мы очень надеемся на вас. Не подведете?

—Не подведу. Не беспокойтесь,— отвечал Степан.

Когда он уже был за порогом и хотел прикрыть дверь, Осолодков громко крикнул:

— Подождите! Одну минутку. Мне же нужно вас записать.

Степан вернулся и назвал свою фамилию. Пока председатель записывал, он успел прочитать фамилии всех участников облавы. Знакомых оказалось только двое: Петр Маслов и Вовка Симаков.

К восьми утра следующего дня собрались охотники, пожелавшие поехать на облаву. Впрочем, слово ехать вряд ли уместно, если на машине придется трястись каких-то семь километров, а примерно двадцать километров с гаком идти пешком.

В ожидании посадки люди шутили: «Набрали провизии на неделю, а тут, по-видимому, завтра уже дома на печи отдыхать будем».

Степан не разубеждал охотников, побаиваясь прослыть трусом, однако чужих восторгов не разделял. Вспомнился рыжий пес, грозно смотревший со скалы.

Незаметно промелькнули километры. Люди вылезли из машины и построились в походную колонну. Некоторые с явной завистью смотрели, как пожилой седоусый шофер, махнув им на прощание рукой, влез в кабину и покатил в город.

Степан встал во главе отряда. С Петром Масловым он не разговаривал и делал вид, что не знаком с ним.

—Если хорошо пойдем, через шесть часов будем на месте,— объявил Степан и, с молчаливого согласия Осолодкова, пошел вперед. За ним гуськом потянулись люди.

Тропа бежала по выкошенным лугам с сиротливо торчавшими на возвышенных местах стогами, почерневшими сверху от дождей и солнца.

Потом пошел еловый лес, а за ним болота.

Охотники шли по колыхавшейся от их. шагов земле, ежесекундно рискуя принять холодную, грязную процедуру-

Степан часто ходил по этой тропе. Знал каждую кочку, каждый бугорок. Ни разу не оступившись, он благополучно пересек трясину, чего не скажешь об остальных участниках облавы.

Первым провалился Вовка Симаков, решивший обогнать слишком осторожно пробиравшегося впереди пожилого дядьку. Он по пояс погрузился в трясину, С шутками и смехом его выдернули из болотной тины и посоветовали не прыгать козленком, а идти там, где идут остальные.

Кое-как пересекли болото. Сразу за ним, среди тощих, в седых клочьях мха слей, бил родник. Возле него сделали первый привал.

Степан с сожалением посмотрел на часы. Привал не предусмотрен, но иного выхода не было. Пришлось развести костер и дать возможность промокшим людям высушить одежду.

Только под вечер, когда солнце устало облизало вершину горы Долгой, они спустились к Тайгалу.

Переговорив с Осолодковым, Степан решил на ночь отвести отряд подальше от пещеры. «Кто знает их, этих бродячих псов, о чем они думают? Как бы не вспугнуть! Гораздо лучше проявить осторожность, чем легкомысленность»,— привел он неоспоримый довод.

Весело полыхает таежный костер. Громадные тени люден прыгают по стволам близко стоящих елей и берез. Дымится в ведре варево из рябчиков, добытых в дороге. Шумно стреляют в огне сучья осины, белый дым ровным столбом тянется вверх.

—Уха из петуха готова,— восторженно выкрикнул Степан, облизывая ложку.

Люди зашевелились. Забрякали кружки, миски.

Нестройный гул голосов в сонной лесной тишине рокочет морским прибоем. Много всяких рассказов, анекдотов, историй услышали в этот вечер склонившиеся над костром деревья. Но не интересно, скучно им внимать голосам, повествующим о каких-то людских горестях и страданиях. От человеческих улыбок еще тоскливее им делается. И

только когда пошла речь о собаках, насторожились деревья, прислушались.

—Что собаки? Собаки собакам рознь.

— Ну а эти, бродячие? Какие они?

—Да обыкновенные псы,— отвечал Степан,— каких в любой деревне навалом. Есть у них, правда, один рыжий интересный субъект. Я после встречи с ним полюбопытствовал, картинки кое-какие посмотрел и решил, что это волкодав или точнее — кавказская овчарка.

Вовка Симаков вздрогнул, потянулся к рассказчику.

—Кое-какую литературку, значит, полистал. К примеру, такая Собачка не боится вступить в схватку с группой волков и чаще выходит победителем. Разумеется, о поединке один на один и говорить излишне. Недаром ее прозвали волкодавом. Впрочем, все это цветочки. Сейчас я вам ничего не буду рассказывать, чтобы не испортить первого впечатления. Хочу вам одно место показать. Ахнете.

—Расскажи,—придвинулся ближе к рассказчику Вовка.

—Э-э-э, нет. Сейчас еще не время. Завтра сами все увидите.

— Много собак развелось, а хозяев нетути. Вот они и мыкаются, горемычные,—вмешался в разговор Иван Заплаткин, постоянно угрюмый, несловоохотливый мужик.— Домашних животных почему-то не трогают, видно, понимают, что за корову или овцу им голову снимут, а за марала или косулю ничего не будет.

—Ты прав,— согласился Осолодков. Собака, прожившая с человеком не одну тысячу лет, хорошо усвоила отведенную ей роль. Охрана человека, его имущества, охрана домашних животных — это ее работа, хлеб. Скажем, загрызли волки лошадь. Обыденное дело. Не так ли? Но если лошадь загрызут собаки? Ведь это значит, они отвергли сам принцип собачьего существования, можно сказать перечеркнули свое имя, бросили вызов человеку. На это они не могут пойти. По крайней мере, в ближайшее время.

«Чем дальше в лес, тем больше дров»,— говорит пословица. Может, конечно, они скатятся до положения полков, которые при случае и человечинкой не погнушаются. Все может быть. Только вряд ли случится. Если возьмутся за них по-настоящему, через месяц паршивой собачьей стаи днем с огнем не сыщешь.

—Я не согласен,— решил высказаться еще один охотник,— по-моему, корень зла лежит гораздо глубже. Пока собаки предоставлены сами себе, появится еще не одна бродячая стая. И мне кажется, с каждым годом число их будет расти. Они чувствуют, что не нужны людям, стали лишними. А они не хотят быть лишними. Не нужны людям? Пожалуйста! Уйдут в лес. Лично мне нравятся бродячие псы. Если их попытаться сравнить с теми собаками, что изо дня в день возле мусорных ящиков вертятся, каково получается? Обыкновенные Шарики, Тузики плюнули на недостойную жизнь и ушли в лес. Объединились в стаю и ведут вольный образ жизни. Вы думаете, им легко? Им тяжело, братцы, и очень. И тем не менее они существуют. И не просто существуют, а живут самой настоящей полнокровной жизнью. Таково мое мнение. Жить так жить. Лучше взлететь над миром однажды, окинуть взором леса и горы, вдохнуть струю вольного воздуха и, сложив крылья, шмякнуться о землю, чтобы она разом поглотила тебя и травами над тобой зашумела, чем всю жизнь пресмыкаться.

Далеко за полночь уставшие люди улеглись возле костра. Палатку решили не ставить.

Вовка лег на охапку сухих трав, протянул ноги к костру и замер. Стоило подольше задержать взгляд на склонившейся мохнатой еловой ветке, как воображение рисовало голову пса, вспоминался Шайтан. Где-то он сейчас? Может, тоже сейчас в какой-нибудь бродячей стае. «Эх, батя, батя! Ты думаешь, я тебе поверил, когда ты рассказывал мне о гибели Шайтана? Мне ли не знать тебя. Дожил до сорока пяти лет, а обманывать не научился».

Вовка давно подметил за отцом одну черту, о которой конечно, знал и сам отец, но ничего не мог с собой поделать. Когда отец врал, он отводил глаза. Вот и в тот субботний день он поведал сыну о гибели сорвавшегося с цепи Шайтана под колесами автобуса.

—Где, когда? В каком месте?—спрашивал мальчик с дрожью в голосе.

—На углу, возле магазина «Лотос»,— ответил отец,— Какой-то старик погрузил его на санки и увез. Наверное, шкура понадобилась.

«Неправда, папка,—хотелось крикнуть Вовке.— В глаза почему не смотришь?»

Потом он почти ежедневно приходил к магазину «Лотос», почему-то надеясь, что если Шайтан жив, то непременно появится именно здесь. С друзьями мотался по поселку в поисках пса, расспрашивал знакомых и незнакомых. Однако продолжительные поиски ничего не дали. Пес как сквозь землю провалился.

Однажды в воскресенье под вечер вошел отец в дом и с порога весело сказал:

—Держи, сын, щенка. Из питомника. Настоящая сибирская лайка. Про Шайтана забудь, не вернешь теперь.

—Не забуду,— буркнул Вовка, однако щенка взял и долго смотрел на черный попискивающий комочек.

Отец заметил недовольство сына, похлопал по плечу и сказал:

—Спорим, что ты полюбишь его больше, чем Шайтана?

—Никогда,— твердо ответил Вовка.

— Спорим?

—Спорим.

Вовка проиграл. Щенка он назвал Шайтаном в память о «волкодаве».

Не спит Вовка. Скоро уже рассвет. Разольется над лесом туман, упадет роса. Поднимется над горизонтом солнце. Для кого-то в первый, для кого-то в последний раз.

Умоет оно огненными брызгами заспанную землю, уберет жаркими руками с лица ее туман и сырость, зазвенит в ветвях берез валдайским колокольчиком, загудит в тяжелых прядях кедровых крон вечевым колоколом, обольет голубизной небо.

Поутру вспыхнет осенний лес красными, желтыми, багровыми кострами. Пробегут костры по горам и долинам, и разольется по земле мощный пожар. До самой ночи будет гореть он ярким пламенем без чада и дыма. Наступят сумерки, и уймется пожар до следующего утра.

Сегодня многие псы в последний раз встретятся с солнцем. Жалко Вовке собак. Только что теперь поделаешь? Суровая необходимость приказала поднять ружье...

Никогда он не предполагал, что сможет убить собаку, но этих собак нужно, просто необходимо уничтожить...

Наконец задремал и Вовка. Заснул тихо, незаметно, с улыбкой на губах.

В вершинах елей шумел легкий ветер. Ночная мгла черной стеной окружила костер, тянула к нему руки и, обжигаясь, отскакивала прочь. Посеребренная луна устало скользила над спящими людьми, заглядывая им в лица. На Вовке она задержала свой взор. Ей, далекой и таинственной, не чужда нежность. «Спи, парень. Спи,— шепчет она.— Спи».

ОБЛАВА

Тревожное утро набирало силу. Дымилась земля, расставаясь с накопленным за лето теплом. Высоко в небе кричали гуси. Одну волнистую линию птиц сменяла другая. Шумное гоготанье, способное свести с ума любого охотника, летело над лесом призывной песней.

Люди поднялись злыми, раздраженными. Именно сегодня им предстояло уничтожить собачью стаю. Вчера казавшееся забавой — сегодня болью отдавалось в груди.

Осолодков достал чистый лист бумаги, подал его Степану. Тот расправил лист на коленях, подложил под него блокнот и стал чертить.

Охотники столпились за его спиной.

—Это озеро,— он нарисовал фигуру в виде серпа.— Вот это скалы. Они тянутся примерно на полтора километра. Скалы высокие, обрывистые. Лично я знаю два места, где можно спуститься к озеру. Значит, выставляем здесь засады по два человека. Примерно в этом районе находится логово, он поставил крестик.— План такой. По два человека в двух засадах. Остальные делятся на две группы, обходят; скалы и берегом озера идут навстречу друг другу. У собак остается единственный выход — пуститься вплавь через озеро. Пойдут они на такой шаг или нет, сами понимаете, маловероятно, но не исключено. Вот, собственно, у меня и все. Какие есть предложения, поправки, прошу высказаться.

Охотники молчали.

—Если возражений нет, тогда в путь,— закончил короткое совещание Осолодков.:— И запомните. Стрелять только по собакам! Осторожность, еще раз осторожность.

Люди обложили собак. Оставалась неприкрытой единственная лазейка — озеро.

Вовка Симаков оказался в паре с Петром Масловым. Им было поручено сидеть в засаде. Они залегли за каменной глыбой и напряженно всматривались с высоты в широко раскинувшееся озеро.

—Дядя Петя тихо шепнул Вовка.

—Чего тебе?

—Вы знаете, у меня когда-то был волкодав, тоже рыжий, а потом пропал.

—Подох, что ли?

—Не знаю. Думаю, просто куда-то исчез.

Петр окинул его суровым взором, скривил тонкие губы.

—Пороть вас надо хорошей плетью, чтобы собак не губили. Все вы на словах собак любите, жалеете. Так сильно жалеете, что накормить забываете.

Но Вовка уже его не слушал. Он демонстративно отвернулся от напарника, давая тем самым понять, что разговор между ними окончен.

На небо огненным шаром выкатилось солнце. День обещал быть теплым, безветренным. Редкие листочки безжизненно висели на низкорослых березках, обнявших корнями суровые камни. Тишиной и покоем веяло над спрятавшимся от людных мест, от пыльных дорог озером. Внизу монотонно гудели камыши.

—Ондатры здесь Много. Слышишь, как камыши гудят?— сказал Петр и, не удостоившись ответа, замолчал.

Справа, где находилось логово, раздались дуплетом два выстрела. Охотники насторожились.

«Бах-бах-бах!»— опять загремели выстрелы. Мощное эхо, одурев от счастья, катало громовые раскаты от берега к берегу, от скалы к скале, замирая от избытка чувств на другом краю озера.

—Раз восемь, однако, выстрелили, заключил— Петр.— Сейчас сюда пожалуют дорогие гости. Хй-хи-хи. Смотри в оба. Целься хорошо, не торопись. Патроны перед собой положи. Сподручнее так.

— Бегут, — шепнул Вовка и рукой показал на мелькавших внизу псов.

—Вижу,— ответил Петр, прикладываясь к ружью.

Впереди огромными прыжками мчался рыжий лобастый пес.

Вовка пристально следил за ним.

«Да ведь это же он! Шайтан! Мой Шайтан. Его нельзя убивать, у него нашелся хозяин. Это мой пес». Вовка встал во весь рост и громко, призывно закричал:

—Шайтан, Шайтан!

Собачья кавалькада остановилась.

—Ты что делаешь?—зашипел Петр, страшно вращая белками глаз.

Вовка бросил ружье и кинулся .вниз, к встревоженным псам.

—Стой! Куда ты? Разорвут! Стой, говорю!—пронзительно кричал Петр.—Опомнись! Вернись! Что ты делаешь?— Петр застонал, схватился обеими руками за голову, протяжно заверещал,—Ведь меня погубишь. Затаскают по судам.

Вовка его не слушал.

—Собачек пожалел, дурак. Не выйдет,— процедил Маслов сквозь Зубы окрепшим злым голосом и прицелился в рыжего.

Цепляясь за кусты и камни, Вовка продолжал спускаться и был вне зоны огня.

До псов было далековато, но недаром Петр, заряжая патроны, сыпал по полторы мерки дымного пороха. Он не почувствовал отдачи. Приятно резанул уши собачий вопль.

—Попал,—облегченно вздохнул Маслов.

Дым рассеялся. У подножия скал, опустив безжизненно руки, стоял Вовка.

«Хорошо стреляет»,— мрачно подумал он.

Среди редкой травы, смертельно раненный в шею, катался серый кобель. Еще один подранок, тяжело волоча зад, кинулся за стаей, но, быстро отстав, притаился за плотной стеной шиповника.

Как Вовка ни кричал, Шайтан во главе стаи умчался прочь, не обратив на него внимание.

Тяжело дыша, подошел Маслов. Он подал Вовке ружье и мирно сказал:

—Ты случайно не того? Не чокнулся?

—Нет.

—Чего же тогда вытворяешь? Они хуже волков. Сожрут и пуговиц не оставят... Ну, да ладно. Все хорошо, что хорошо кончается. Пошли, что ли, посмотрим на крестника.

Они подошли к умирающему кобелю.

—Считай, готов,— дал заключение Петр.

Кобель с невероятным усилием оторвал от земли голову. Он попытался оскалиться, показал два ряда окровавленных зубов, и вдруг — усмешка. Самая настоящая усмешка пробилась на искаженной от боли морде, повернутой к людям.

Невидящие глаза, прощаясь с миром, наливались пустотой. Голова медленно клонилась к земле, чтобы никогда больше не оторваться от нее. Ничего не выражающие глаза подернулись стеклянной дымкой, и только жуткая усмешка продолжала бороздить пепельно-серую морду зверя.

—Легко умер,— констатировал смерть Маслов.— По- моему, были подранки.

—Да, были,— отрешенно ответил Вовка.— Один, он спрятался за шиповником. Вон за тем.

—Ничего, он от нас не уйдет. Теперь пошли на свое- место, не то Осолодков задаст нам жару. Ты это,—Петр сделал паузу,— в общем, не распространяйся насчет своей выходки. Ни к чему. И тебе и мне только вред.

—Угу,— промычал в ответ Вовка.

...Послышались новые выстрелы.

—Микола с Витькой палят. Во дают жару, не то что мы. И все из-за тебя. Ну да ладно, чего уж теперь. А ты не раскисай. Чего скис-то? Не девочка. Хочешь охотником стать, помни: в коллективной охоте зачастую от тебя зависит жизнь товарищей. К примеру, взяли тебя на медвежью берлогу, подняли зверя. Ты, значит, как мягкосердечный, стрелять не желаешь. А то не кумекаешь, что выгодная позиция у одного тебя,— Маслов пристально посмотрел на Вовку.— Ты, я вижу, меня не слушаешь. Как хочешь,— он обиженно зашмыгал носом.

—Наши идут. Гляди, как крадутся.

Охотники шли, заглядывая под камни и кусты.

—Э-гей,— крикнул Петр и, сорвав с головы облезлую заячью шапку, стал махать ею.

Они вновь спустились вниз.

—Мы четырех уложили,— сказал Степан.— Как у вас?

—Один готовый и один подранок. Спрятался вон за теми кустами. Добить нужно,— добавил Маслов.

Черная с большим белым пятном на боку сука, злобно щелкая зубами, следила за движениями охотников. Она не пыталась убежать, видно, понимала, что ей не уйти. Она грозно рычала, поднимала на загривке шерсть, обнажала крепкие клыки.

— Кто добьет?— спросил Осолодков.

Охотники передернули плечами и сделали шаг назад.

Петр поднял ружье.

— Мой подранок, я и избавлю его от мук,—сказал он и с пяти шагов выстрелил в пса.

Когда дым рассеялся, все увидели, что мертвая собака лежит в самой мирной позе, голова ее упала на лапы, и издали казалось, будто она просто отдыхает, утомившись от длительного, изнурительного бега за дичью.

...Возбужденные охотники подсчитали трофеи.

—Семнадцать собак, из них тринадцать кобелей, три суки и один щенок. Рыжего нигде не нашли,— доложил Осолодкову руководивший подсчетами убитых псов Степан.

—Думаешь, кроме рыжего, остальных собак всех взяли?

Кто его знает? В прошлый раз я восемнадцать насчитал. Может, и ошибся. А вот щенков точно двоих видел.

—Как же мы рыжего упустили?— почесывая подбородок, сказал Осолодков.

-— А черт его знает, как он ухитрился смыться.

—Значит, счастье ему выпало,— облегченно вздохнув, проговорил Вовка Симаков.

—Ему — да,—откликнулся Дергачев, Самый высокий и плечистый из охотников,— а нам — нет. Вожак остался. Считай, через год новая стая объявится.

Близился полдень. День действительно выдался теплым и безветренным. Редкие чайки, издавая отчаянные вопли, белыми корабликами бороздили воздушный океан. Неподалеку от берега попискивали лысухи — водяные курочки. Изредка они показывались на чистой воде. Плавая, они странно покачивали головками, то и дело кому-то кивая.

Окончена баталия. Торжествуют победители. С наигранной веселостью рассказывают об удачных и неудачных выстрелах, смеются громко, стараясь казаться веселыми людьми, с честью выполнившими свои долг. И хотя то и дело взлетал над озером гомерический смех, лица охотников не просветлели.

—Будто детишек малых бросили в грязь и сапожища ми по ним, сапожищами,— сказал Дергачев, и никто не возразил ему.

Опустив головы, замолчали люди, погасили на лицах вымученные улыбки.

Облава удалась. Собаки перебиты. Облегченный издох каждого, не слышимый для других, улетел в безоблачное небо. Стая перебита. Значит, уже не нужно никого убивать

ПОСЛЕДНИЙ ЗАЛП

— Я обещал показать вам место с моей точки зрения исключительно интересное. Останетесь довольны,—объяснил Степан.

Охотники без особого восторга, скорее из уважения к человеку, фактически руководившему облавой, согласились. Степан повел к необычной скале.

Пораженные люди долго бродили меж замшелых камней, выбирая различные сувениры.

—Вот это рога!—восхищенно воскликнул Дергачев и поднял над головой череп лося, увенчанный мощными лопатообразными рогами.

Охотники продолжали лазить по камням, отыскивая все новые и новые достойные восхищения рога.

Степан развалился на плоском камне и, снисходительно наблюдая за людьми, изрек:

—Кто мне скажет, откуда здесь столько костей?

Ясно откуда. Собачьих «рук» дело. Вон сколько живности погубили,— ответил Дергачев. — В общем ты прав, но не совсем. Я спрашиваю, откуда здесь столько костей, ведь не таскают же их сюда собаки на собственном горбу.

Охотники медленно приблизились к Степану, окружив его плотным кольцом.

Не дав им собраться с мыслями, Степан поспешил приоткрыть завесу над зловещей тайной.

—Посмотрите все вверх на скалу.

Охотники задрали головы вверх и замерли от неожиданности. Что это? Фокус, дьявольское наваждение, необычная игра тьмы и света, поразительное сходство пня или камня с настоящим псом?

Осолодков и Дергачев даже протерли глаза. Но от этого ничего не изменилось.

Высоко над ними, как на мощном, несокрушимом пьедестале, живым памятником всему собачьему роду стоял рыжий пес. Стоял как изваяние, как гранитная глыба, как верный страж тайги, приютившей под своим крылом бродячих псов.

Степан не сразу понял, отчего вдруг наступила тишина. Радужное настроение сменилось тревогой. Не могла же скала произвести столь сильное впечатление, заставить людей не отрываясь смотреть на ее вершину! Он поднял голову и обомлел. На секунду потерял способность мыслить, ориентироваться.

В тишине стояли растерянные охотники, прижимая к себе ружья, словно открещиваясь ими от нечистой силы, и никому в голову не пришла мысль поразить живую мишень горстью картечи, пока Степан заплетающимся языком не произнес:

—Что же вы смотрите? Стреляйте! Он это, он: — вожак!

Защелкали взводимые курки.

Пес встрепенулся, встряхнул головой. Еще миг — и

умчится в лесную даль, в далекие крепи, на другие озера, чтобы дышать чистым воздухом, любоваться миром, чтобы жить.

И тут раздался мальчишеский голос:

—Шайтан!— Вовка хотел крикнуть мохнатому другу: «Берегись, убегай, спасайся! Не стой под дулами ружей!», но не успел.

Услышав знакомый, родной голос, Шайтан остановился, склонил набок голову и посмотрел на людей, пытаясь отыскать среди них Вовку, единственного человека, воспоминания о котором согревали сердце пса.

В тот же момент загремели выстрелы. Огромное облако дыма окутало людей и нехотя поплыло вверх.

Изрешеченный картечью, Шайтан упрямо искал среди людей Вовку. Но лица отдалялись, расплывались белыми сугробами по черным камням, уплывая все дальше и дальше в ставшее бескрайним озеро.

Он сделал шаг в их сторону, покачнулся и, не удержавшись, полетел вниз.

—Шайтан, милый. Я виноват, — Зачем я крикнул?— Вовка бросился к упавшему псу, поднял его тяжелую голову и зарыдал—тонким голосом, растирая грязными ладонями слезы.

Шайтан приоткрыл глаза, слабо шевельнул хвостом.

—Шайтанушка, милый. Ты ведь не умрешь?—говорил Вовка.

Появившееся было осмысленное выражение вновь стало пропадать в собачьих глазах.

Вовка прижался к псу лицом.

Шайтан нашел в себе силы ответить на ласку. Он шершавым языком коснулся его щеки, подобрал несколько слезинок, дернулся телом и замер.

Вовка выпустил из рук отяжелевшую голову. Она глухо ударилась о землю.

— Все кончено,— тихо сказал он.

Но это была неправда. Шайтан жил. Он продолжал еще жить. В последний раз промелькнули перед ним знакомые лица, улыбающийся Вовка, его родители, Данько. Они выплыли из мрака и, теснясь вокруг, звали его: «Шантан! Шайтан!»

Он мотнул крупной Головой. Нет и нет. Ему некогда. Он торопится. Лишь бы успеть. Успеть.

Он несется, ломая кусты, тонкие березки, осинки, взлетает на скалу, с жадностью глотает целительный воздух и ждет появления солнца.

«Солнца»,—просят деревья, камни, травы, цветы. «Солнца»,—просит он всем своим истомленным существом.

Оно всегда появляется неожиданно. Стоит подойти к обрыву и посмотреть на восток как непременно встретишься с его первым лучом... Взошло... Ликует природа. Радуется Шайтан. Значит, жизнь продолжается!

Часть ll

ОСТАНЕМСЯ В ЖИВЫХ

Гремели выстрелы. Обезумевшие псы метались в глубине большой пещеры. Каменные стены сурово смотрели на четвероногих, не желая проникаться к живым существам ни любовью, ни состраданием, ни злостью. В который раз разрывается полумрак пещер предсмертным воплем— Одинокий прощальный крик, и вновь тишина. Содрогнутся камни- и опять застынут в жутком равнодушии.

Отвернулись родные стены от кучки испуганных псов, бросили на произвол судьбы.

Не видя вокруг себя надежного укрытия, псы выскакивали наружу и, сломя голову, кидались в притихшие кусты. Стоило кому-либо замешкаться на открытом месте, как

смертоносная картечь пробивала сердце, легкие, ломала кости. Срезанные горячим свинцом, бесшумно падали на землю усеянные сморщенными плодами веточки шиповника. Алые ягоды застывали на траве огромными каплями крови.

Альба не решалась оставить пещеру. С глубокой тоской она взирала на светлый, начинавшийся от нее в пяти метрах чудесный мир. Несколько прыжков вперед — и над головой запылает солнце, и вновь вольный простор раскинется вокруг. А если не успеет? Вдруг случится непоправимое, и тяжелая картечина пробьет ей позвоночник, заставит корчиться на земле в невыносимых муках.

И вновь ужас охватывал ее, теснил в дальний угол пещеры, заставлял прижиматься к холодным камням.

Закуток, в котором она однажды спасалась от волков, был ее последней надеждой. Доброе предчувствие подсказывало ей, что все должно обойтись и на этот раз, лишь бы Рыжик, сын ее, не заскулил от страха. Он, как и она, дрожит всем телом.

Снаружи послышались голоса людей и звуки шагов. Кроме Альбы и Рыжика в пещере уже никого не осталось. Альба бесшумно протиснулась в узкую щель. Следом за ней пролез щенок. Прижавшись к нему, старая сука почувствовала, как ошалело бьется в щенячьей груди сердце. Она лизнула Рыжика в морду, лапой прижала его к земле и замерла.

В пещеру зашел человек. Она отчетливо слышит его осторожные крадущиеся шаги. Шаги упорно приближаются к закутку. Топ, топ, топ. Зловещая поступь оборвалась. Враг остановился в двух шагах от притаившихся собак.

—Ну, что там?—раздался приглушенный, неторопливый голос другого человека, находившегося у входа.

—Вроде пусто,— послышалось из пещеры. Человек достал из кармана спички, но, по-видимому, они отсырели и не хотели гореть. Изломав их с десяток, человек бросил коробок под ноги и со злости растоптал его сапогом.

—Ни черта не разберешь без фонарика. Да и нет тут никого. Можно подумать, они круглые дураки. Как же Жди. Сейчас, наверное, чешут по кустам без оглядки в разные стороны.

Люди ушли. Их говор отдалялся и слышался все слабее. Затихли голоса. Мертвая тишина заволокла пещеру, но была в этой тишине зловещая настороженность. Как перед грозой замирает природа, чтобы через некоторое время взорваться и выплеснуть наружу гнев и злость свою, так и в затхлом воздухе их убежища притаилась невидимая сжатая пружина, вот-вот готовая распрямиться и поднять бурю. И вновь тогда загремят выстрелы и польется на сухие травы горячая собачья кровь.

«Пора уходить»,— решила Альба. Она выглянула из пещеры. Убедившись, что вокруг никого нет, торопливо пересекла опасный участок. В спасительных кустах она остановилась перевести дух.

Щенок ткнулся ей в задние ноги и замер, будто ничто его не волновало. И только напряженная поза да неестественный поворот головы говорили об обратном.

Альба поспешно пробежала мимо бездыханных псов, и щенок тоже, подражая матери, подчиняясь чему-то незнакомому и страшному, проследовал за ней, не задержав взгляда на трупах сородичей.

Опять невдалеке раздались выстрелы. Альба вздрогнула, прижала уши, ожидая удара невидимого бича. Щенок беспокойно терся об ее ноги. Она лизнула его в морду, качнула поседевшей головой и не спеша побежала прочь. «Подальше от людей. Подальше».

Семь дней они прожили в верховьях небольшого ручья. Эти дни не прошли для Рыжика даром. Щенок неотступно следовал за матерью, стараясь во всем ей подражать. Больше всего ему нравилось ловить мышей. О более серьезной охоте он пока не мог и мечтать.

С небольшого бугра Альба огляделась вокруг и заметила на фоне зелени серое пятно. Без всяких сомнений —

в редком ельничке, на зеленых ветвях недавно упавшей ели, дремал заяц.

«Наверное, упитанный, большой и очень вкусный»,— облизнулась Альба.

Приказав щенку не двигаться, она мелкими шажками, со всей предосторожностью стала приближаться к серому. Уже коснулся ее ноздрей терпкий, будоражащий запах зайца. Ей хорошо видно, как опускаются и поднимаются заячьи бока. «Спит, не слышит. Спокоен. Еще немного. Спи, косой. Спи... Проклятый ветер. Крутит и крутит. Только что дул навстречу и вдруг потянул в спину».

Рыжик — само нетерпение. Ему не сидится на месте. Он в тысячный раз мысленно подкрадывается к зайцу и всякий раз благополучно хватает зверька за горло. «Почему она медлит? Пора сделать последний решающий прыжок».

Заяц шевельнул ушами. Альба растерянно застыла на месте. Новый порыв ветра ударил ее в спину. Заяц высоко подпрыгнул и, еще не зная, откуда ему грозит опасность, бросился бежать.

Широко раскрыв пасть, Альба рванулась ему навстречу. Прыжок был неточен, и на ее зубах лишь повис клок заячьей шерсти.

Рыжик прижался к земле, продолжая внимательно следить за косым. Как ловко он чешет через кусты и мчится прямо на него. «Пора!»—он кинулся на зайца, но неожиданно для самого себя оказался сбитым с ног и, что более всего неприятно и досадно, ощутил на своей груди противное прикосновение заячьих лапок.

Сбив с ног Рыжика, перепуганный зайчишка помчался дальше.

Щенок с трудом поднялся на ноги и затуманенным взором посмотрел вслед косому.

С хриплым лаем Альба пустилась по заячьему следу, но, прекрасно понимая, что зайца ей не догнать, вскоре остановилась. Она виновато посмотрела на подбежавшего

сына. «Не повезло, малыш. Что поделаешь? В другой раз повезет. Не вешай головы. А ты молодчина! Не испугался зайца»,— она одобрительно посмотрела на щенка и улыбнулась, оскалив пожелтевшие зубы.

На Тайгал они возвращались ночью. Звезды осыпали небо и тускло мигали. Тишина. Стоят ели и березы огромными исполинами, смотрят ввысь, не шелохнутся. Что их мучает, что терзает? У них тоже есть сноп беды и горести. С кем поделиться думами, кому сокровенное выложить, как не звездам и луне? Далеко они. Услышат ли? Не ведают деревья. Но все-таки шепчут про свои печали. И до самого рассвета рассказывают, пока не налетит по-волчьи бродяга-ветер и не заглушит тихий шепот ветвей разбойничьим посвистом.

«Скорее! Скорее!» — торопит Альба Рыжика. Неизвестность хуже всего.

Последний километр она бежала с предельной скоростью, на какую была способна. Маленький Рыжик едва поспевал за ней. Если Альба, выбирая дорогу, избегала крупных преград, но пренебрегала мелкими, то для Рыжика, чтобы поспеть за ней, не оставалось времени на осмысливание следующего шага. Выбирать не приходилось. Он натыкался на острые сухие сучья, ударялся о камни, падал в ямы, но от Альбы не отставал. Наконец под ногами захлюпала вода.

Тяжело дыша, Альба замедлила бег.

Над темными водами Тайгала, над шуршащей стеной камышей, над черными скалами продолжала висеть глухая и тревожная ночь. С озера тянуло холодом и сыростью. Пахло водой, тиной и какой-то гнилью. Неподалеку виднелись пещеры. Их широко раскрытые глаза с жадностью вглядывались в посеребренную мутной луной полоску воды: словно в слабо искрившихся водах должна была появиться их добыча.

Но разорвет уснувшую тайгу протяжный вопль, взлетит в отчаянии последний крик, и содрогнутся воды Тайгала, поникнут прибрежные кусты. Лишь одни пещеры оживут и возрадуются прощальное эхо будто согревает их каменные сердца и ласкает гранитные уши.

«Грызитесь, звери, рвите друг другу глотки, боритесь за место под красным солнцем. На этом построена ваша жизнь. А капельки пролитой нами крови, застывшие на каменном полу, будут для нас теми же цветами, что радуют вас на зеленом лугу. Спешите к нам. звери, спешите».

Альба поежилась. Никогда она больше не ступит под эти каменные своды, похожие на гнусные ловушки.

Погода испортилась. По небу побежали рваные тучи. Желтая луна устало скатилась за горный хребет. Сделалось совсем темно. Решив дождаться рассвета, Альба выбрала место посуше и грузно повалилась набок, придавив телом редкие стебли осоки,

Щенок лег напротив и, подражая ей, шумно раздувал ноздри. До него доносились странные собачьи запахи, отдававшие чем-то сладковатым и приторным. Они назойливо плыли вдоль берега, необъяснимо будоража нервы.

На отмели возились водяные крысы. Они плескались в воде и громко грызли водоросли. Щенок грозно заворчал в их сторону. Возня крыс ненадолго прекратилась. Зато потом они с удвоенной энергией принялись пищать, шуметь, и Рыжик понял, что связываться с нахальными соседями — дело безнадежное.

Ночное путешествие не прошло для Альбы бесследно. Только сейчас она почувствовала мертвецкую усталость, ломоту в костях, шум в голове и боль в груди. Давно ей не приходилось пробегать подобные расстояния в кромешной тьме, когда все чувства напряжены до предела. Она знала, что боль отпустит, что перестанут дрожать ноги и исчезнет шум в голове. Все это пройдет, как проходило и раньше.

Незаметно для себя она задремала. А когда вновь открыла глаза, то увидела начинавшийся рассвет. Редкие

клочья тумана бесшумно ползали в зарослях камышей, и восток уже из серого постепенно превращался в молочный, а над самыми верхушками деревьев прорезалась алая полоска.

Заметив пробуждение матери, Рыжик встрепенулся, шустро вскочил на ноги и, радуясь -рождению нового дня, толкнул ее головой. Альба отвернулась, давая понять щенку, что играть не намерена. Рыжик в нерешительности потоптался на одном месте, потом зевнул, широко раскрыв пасть, и, сожалея, что с ним не хотят играть, лег рядом.

Только сейчас Альба почуяла знакомый, сопутствующий всем ее бедам запах. Так пахнут мертвые псы.

ПРОЩАЙ, ТАЙГАЛ!

От трупа к трупу перебегали мать с сыном. И только голые камни да серое небо вместе с ними оплакивали погибших псов.

Дикая тоска рвалась наружу. Не в силах противостоять ей, Альба судорожно дернула шеей, и хриплый вой полился из ее пасти тоскливым ручейком, направляясь к темным водам Тайгала.

Рыжик недоуменно смотрел на мать и, поначалу испугавшись боли, которая рвалась из горла Альбы, несколько раз гавкнул на нее.

Альба не удостоила его вниманием, продолжала извергать новые скорбные звуки.

Щенок задрожал всем телом, начиная понимать, какую страшную мелодию выводит мать, и незаметно для себя, еще не осознав до конца, кого он оплакивает, стал подвывать Альбе.

Грустная песня лилась из двух глоток, как льется падающая со скалы вода. «Мне больно! Больно!»— кричит она, ударяясь о каменистое дно. «Мне больно! Больно!»— кричали псы.

Трупы начали разлагаться, и воздух вокруг был густо насыщен смрадом. Лежали псы в разных местах, кое-как присыпанные камнями. Вороньё черными тучами вилось над скалами. Рой за роем подымались они с мест кормежки, неистово горланя. Особенно нахальные отбегали при приближении собак в сторону и, раскрыв клювы, злобно смотрели черными бусинками глаз. Рыжик кидался на них, но они, отлетев чуть подальше или рассевшись на нижних ветвях соседних деревьев, продолжали следить за живыми псами.

Альба всегда гордилась Шайтаном. В ее воображении он вставал мощной рыжей глыбой, которой, как ей казалось, не могли причинить вреда даже люди. Ведь он не просто пес. Он мощь и сила, и если не ему, то кому же продолжать жить?

Перебегая от одного мертвого пса к другому, она, наконец, почуяла знакомый запах, который пробивался из- под груды камней под отвесной скалой.

Вот и все. Нет вожака. Теперь его косточки перемешаются с косточками его жертв...

Поднявшись по расщелине, собаки сели на выступ, покрытый лишайником. Перед ними плескалось холодное озеро. Альба смотрела на желтую, в редких зеленых крапинах стену камышей, на расходившиеся от утреннего свежего ветра волны, на пушистые белые облака, на одинокую, издававшую истошные вопли чайку и постепенно проникалась ко всему этому ненавистью. Никогда и ни за что не вернется она сюда, где из года в год умирали ее дети, ее сородичи по стае. Где сплошные несчастья раньше времени превратили ее в дряхлую развалину. Но она уйдет не одна. С нею Рыжик, который скоро вырастет. Его отец — Шайтан. И это уже о чем-то говорит. Он непременно будет вожаком новой собачьей вольной стаи. Лишь бы пережить первую зиму, в губительный мороз, под треск разрывающихся стволов деревьев не упасть на косульей тропе от истощения, от безрезультатной погони за дичью.

Зима рядом. Уже слышно ее дыхание, ее бесконечный зловещий шепот. Кружатся в воздухе желтые листья — ее рук дело. Лужицы, покрытые по утрам тонкой корочкой льда,— ее козни.

Наверное, только елям и кедрам все нипочем. Они как всегда смеются зиме прямо в глаза. «Будем жить,— смело твердят они,— непременно будем».

Альба верит им больше, чем себе, считая деревья мудрыми и правдивыми.

Она в последний раз огляделась вокруг и без лишних колебаний решила направиться на Север. Ее по-настоящему притягивала лишь дремучая нетронутая тайга. Именно там меньше всего проезжих дорог и больше, чем в любой другой стороне, могучих, степенных кедров, под сенью которых в глубоких норах живут медлительные барсуки, где черные кроты неустанно прокладывают тоннели, спеша темной ночью незаметно прошмыгнуть из одной норки в другую.

Рыжик стоял рядом с матерью, не догадываясь, что смотрит на Тайгал в последний раз. Впрочем, ему Тайгал был совершенно безразличен. Он еще не научился ни любить, ни ненавидеть, и хотя его желудок был постоянно пуст, он еще не знал, что такое настоящий голод, самое большое и самое страшное для бродячего пса зло, зимний голод.

На одинокой, стоявшей отдельно, высокой сухой ели сидела старая растрепанная ворона. Покачиваясь на тонкой верхушке и изредка Помахивая крыльями для равновесия, она беспрерывно каркала, приглашая на званый обед воронье, которое откликалось ей из глубины леса. Из самых дальних уголков, из глухих урочищ и таежных распадков спешило воронье на невиданный по размаху страшный пир.

Альба с ненавистью посмотрела на ворону и, не желая слышать ее нудное карканье, побежала прочь. Делать ей на Тайгале больше нечего.

СКИТАНИЯ

Прошел почти месяц, как они покинули Тайгал. За это время Рыжик подрос, окреп и научился хорошо бегать. Обгоняя мать то справа, то слева, он часто останавливался задиристо смотрел па медленно ковылявшую Альбу, огорчаясь, что мать не хочет посоревноваться с ним в беге.

Стараясь казаться равнодушной старая Альба проницательным взором отмечала в нем достоинства и недостатки. Ее он перерастет без всяких сомнений, Уже сейчас они примерно одинакового роста. Но сумеет ли он догнать отца? Вряд ли. Но если ли Рыжик, дожив до его лет, будет меньше размером и физически слабее, это еще ни о чем но говорит, Такие псы, как Шайтан, редко встречаются, и вожаком новой стаи непременно будет он - Рыжик.

Торопиться было некуда, точного маршрута они не имели, и пройденный ими путь походил на длинную изломанную линию. Выходя на дороги, они подолгу бежали вдоль кюветов, и лишь завидев идущие машины или населенные пункты, сворачивали в сторону.

Однажды они случайно вышли к большому деревянному дому лесника, возле которого на них неожиданно с яростным рычанием накинулся огромный лохматый пес. Они бросились наутек, но кабель быстро настиг их. Поневоле пришлось остановиться. К их радости, лохматый пес оказался довольно добродушным. Он не проявил агрессивности. Напротив, новый приятель звал их к себе в гости, к большому деревянному дому. Они же, в свою очередь, приглашали отправиться имеете с ними куда глаза глядят. Пес не соглашался. Он долго сопровождал их, но возле встретившейся на пути речушки круто повернул назад и исчез и осиновом подростке.

Затравленной собачонкой, с неприкрытой завистью, как смотрит тяжелобольной на здорового, смотрела Альба ему вслед. Если бы ей повезло в жизни, как этому псу, разве ушла бы она от людей, променяла бы крышу над головой

на жалкие каменные норы, не спасающие от сырости и мороза...

Рыжик стоял рядом и с нескрываемой досадой смотрел большими карими глазами на мать, безмолвно вопрошая: «Почему мы не побежали за этим псом? Ты же видишь, как бодр он и весел и ничего не боится. Мы тоже станем такими».

Альба легла на корни старого, в обрывках седого мха кедра и, уныло слушая журчание воды, кипевшей под упавшей в речку толстой осиной размышляла. Завидуя незнакомому псу, она в душе не могла согласиться с сыном.

«Ты еще очень мал, Рыжик, не можешь понять многого,— могла бы она ответить ему.— Не смей завидовать этому слишком счастливому псу. Он живет и радуется, пока не надоест хозяину. Он простая и недорогая вещица, зависящая во всем от прихоти людей. Ты не знаешь, что такое цепь и ошейник. Я же встречала псов, которые вполне серьезно считали, будто родились с ошейником на шее. Да и как можно думать по-другому, если они не помнят себя без извивающейся следом ржавой змеей цепи. Этому псу повезло. Он действительно бодр и жизнерадостен. Мы же счастливы по-другому. Мы ни от кого не зависим. Радостно сознавать, что ты хозяин и властелин своей жизни, что ты вправе распоряжаться ею по своему усмотрению.

Поверь, глупыш, ты вырастешь большим и сильным, и этот огромный лохматый пес будет трепетать перед тобой. Я уже вижу, как он падает на спину и неуклюже поднимает лапы... Нам бы только до лета дожить, дождаться, когда вновь по лесу побегут вольные псы, искатели приключений, смелые и отчаянные головушки, твои будущие братья по стае».

Рыжик выглядел для своего возраста довольно хорошо. Бродячая таежная жизнь наложила на него отпечаток, заставив расти смелым, сильным, здоровым. Грубая и тяжелая голова, подвижная шея, прямая спина, широкая грудь, еще не успевшая обрасти твердыми мышцами и потому

казавшаяся несколько угловатой, толстые мощные ноги, легкая бесшумная поступь, подозрительность, унаследованная от отца, злые огоньки в глазах, безудержная ярость, с какой он бросался на енота или на зайца, выдавали в нем дикого зверя, хищника.

Даже Альба порою побаивалась сына, чей свирепый характер доставлял ей радость и одновременно внушал опасения. Но ей ли не знать, каким должен быть вожак собачьей стаи?..

Привыкший к различным уступкам со стороны матери, Рыжик не желал ей уступать ни в чем. Были моменты, когда нахальный сын, благодаря своей резвости, перехватывал дичь у нее из-под самого носа, а то и забирал силой. И все-таки старая Альба не допустила между ними ни одной драки. С нескрываемым упреком смотрела она на Рыжика, поедавшего ее добычу.

С годами улетучились в неизвестном направлении ее злость и ее решительность. Она могла бы еще потягаться силами с неблагодарным сыном и дать ему хорошую трепку, но всякая мысль о драке приводила ее в угнетенное состояние и наполняла мышцы смертельной усталостью.

Она Старела. Старела не по дням, а по часам. Поймав длиннохвостую мышь, она долго жевала ее истертыми зубами и, проглотив, продолжала лежать на земле, отдаляя момент, когда нужно снова вставать и опять куда-то идти.

Они коротали ночь под огромным выворотнем. Во время прошлогодней бури на землю упала старая ель, подняв над землей обломанные корни с застрявшими между ними пластами, черной земли. Торчали коренья в разные стороны морщинистыми желтыми руками.

В небольшом углублении было тихо и тепло, только изредка сверху осыпалась земля.

На рассвете лес наполнил плывущий со всех сторон легкий шорох. Рыжик тревожно прядал ушами. Пахло чем-то новым и свежим. Выпал первый в этом году запоздалый снег.

Изумленный Рыжик осторожна переставлял ноги, волнуясь от прикосновения с невесомой прохладой массе, в конце концов настороженность его исчезла, и он восторженно стал барахтаться в белом искрящемся снеге.

День прошел, как настоящий праздник. Тем не менее Рыжик почувствовал, что с появлением снега замерла тайга, что дикие звери и птицы стали робкими и не решаются оставить свои следы на белом полотне, что лес дышит настороженно и тревожно.

Наступившая зима принесла с собой массу новых ощущений, пополнила его житейскую копилку до этого неведомыми сведениями из жизни тайги.

БАРСУКИ

Альба и Рыжик двигались по западному склону горного хребта. Посеребренные ели и кедры, молодцевато закинув в небо зеленые шапки, дышали удальством и проворством. Березы и осины высились уродливыми искривленными позвоночниками с торчащими изогнутыми ребрами вместо сучьев. Они умерли и воскреснут лишь по весне.

Часто встречавшиеся следы маралов и кабанов пересекали путь, но псы, понимая, что не представляют реальной силы, обнюхивали свежие следы и все так же неторопливо продолжали свой бег.

Как обычно, Рыжик бежал впереди и первым заметил барсучьи норы. Без сомнения, они принадлежали одной семье и где-то в глубине земли соединялись между собой узкими длинными ходами.

Вскоре подбежала, Альба и тоже осмотрела норы. Она выбрала самую широкую, которой чаще всего пользовались звери, и уселась рядышком.

Рыжику это не понравилось, и он нетерпеливо подтолкнул низкорослую мать к норе.

Альба не шевельнулась. Впервые она почувствовала

необъяснимый страх. Сколько раз ей приходилось сталкиваться с разъяренным отцом барсучьего семейства, но всегда она оставалась победителем. Почему же сейчас дрожат ноги?

«Дай отдохнуть,— умоляла она Рыжика. Но Рыжик не знаком с усталостью. Он вновь решительно подтолкнул Альбу к норе.

В ответ на приставания сына Альба оскалилась и щелкнула зубами возле его носа.

Торопливо отскочив в сторону и стараясь больше не раздражать мать, Рыжик стал основательно разгребать снег, готовясь к длительному привалу.

Альба молча смотрела на приготовлении сына, открыто бросавшего недовольные взгляды в ее сторону. Она то знала, что непременно полезет в нору, в противном случае ей грозило неуважение со стороны сына. Ей казалось, что Рыжик смотрит на нее с нескрываемым презрением и осуждением. В его недобром взгляде она не увидела сострадания и жалости.

«Мы должны жить,—говорил он всем своим видом»— Ты можешь пролезть в нору и поэтому обязана выполнить свой долг».

Альба полностью с ним согласна, но что ей поделить 6 собой, откуда взять силы? Они исчезают, уплывают, как большие кучевые облака, унося на своих плечах заряд ее бодрости и энергии.

Бежало время. Рыжик опять стал проявлять нетерпение. Он то и дело сердито рычал из разрытого сугроба, призывая мать к решительным действиям.

Наконец Альба решилась. На слабых гнущихся ногах она подошла к норе и просунула в темную дыру голову, Снизу дохнуло теплом и густым барсучьим запахом.

Едва протиснувшись в нору, Альба медленно поползла по узкому ходу, часто останавливаясь и прислушиваясь, с трудом протискиваясь меж толстых корневищ деревьев. Отовсюду неслись барсучьи возня и фырканье. Нора оказалась большой, в два этажа. В кромешной тьме она чувствовала близость барсуков, ощущала их горячие, полные злобы взгляды, улавливала каждое движение.

К ней вернулись уверенность и сознание собственного превосходства над толстыми барсуками;

Не принимая боя, звери собрались в самом последнем, не имевшем выхода, отнорке.

Альба приблизилась к ним вплотную и, догадываясь, что барсукам отступать больше некуда, остановилась. В ее планы не входило загонять в угол зверей, способных в создавшейся ситуации пересилить страх и напасть на собаку.

Пока она раздумывала, пытаясь найти выход из создавшегося положения, барсуки осмелели и стали проявлять агрессивность. То один, то другой ударяли лапами ее по морде и тут же отскакивали.

Огрызаясь, Альба стала пятиться. Однако путь назад оказался намного сложнее. Через несколько метров она основательно застряла меж сдавивших ее ребра плотных земляных стен. Она отчаянно пятилась, но все ее попытки проползти еще хотя бы небольшое расстояние, окончились безрезультатно.

Тогда Альба попыталась развернуться, но и тут ее ждала неудача, так сильно изогнувшись и уподобив себя живому клину, она едва сумела принять первоначальное положение.

Назад пути не было.

И тогда она опять поползла вперед, удивляясь совсем осмелевшим барсукам. Они бесстрашно атаковали собаку, не пугаясь грозного рычания и щелканья зубов.

Обычно рассудительная и хладнокровная, Альба задрожала от негодования. Она не позволит барсукам безнаказанно царапать ей морду.

Новая вылазка барсука, больно расцарапавшего нос, вывела ее из терпения. Окончательно разозлившись и потеряв всякую осторожность, она поползла по отнорку, становившемуся все шире и выше.

Отец барсучьего семейства, самый рослый и сильный, смело налетел на нее.

Сплетясь в один клубок, рыча, давясь собственной злобой, барахтались они в отнорке.

Остальные барсуки, перепрыгивая через них, растворялись в темных лабиринтах.

Альба схватила барсука за горло и, прижав к земле, пыталась. задушить. К ее удивлению, зверь оставался жив и продолжал вырываться. «Еще немного. Еще»,— подбадривала она себя, стараясь прокусить горло, но, против ее воли, челюсти давили все слабее, слабее, и зверь вырвался.

В свою очередь, вонзаясь острыми зубами, словно стальными крючьями, барсук в несколько секунд превратил собачью морду в окровавленный кусок мяса.

Горело тело, покусанный нос полыхал огнем, из глаз лилась кровь. Силы оставляли Альбу. Последним усилием она сумела вцепиться в бок барсуку, но тут же, отброшенная соперником, ударилась обо что-то твердое и как подкошенная рухнула на земляной пол.

Перескочив через бесчувственную собаку, барсук скрылся в лабиринтах своего жилища.

Рыжик караулил сразу три выхода. Оставаясь лежать у главного, он до боли в ушах прислушивался к посторонним звукам. Барсуки могли выскочить где угодно. По всему косогору зияли отверстия, правда, следов возле них не было, что означало: из-за каких-то неудобств выходами редко пользовались.

Полежав у самой крупной норы, он шел проверять две соседние и, не обнаружив следов, возвращался на место.

Услышав приближение зверя, Рыжик вдавился в снег и, когда проворно выскочивший из норы зверек отбежал на несколько шагов в сторону, в два прыжка настиг растерявшуюся жертву, сбил с ног и без всякого труда перекусил горло.

Барсук барахтался, заливая снег кровью.

Через две минуты все было кончено.

Убедившись, что барсуку пришел конец, Рыжик разжал челюсти и вернулся к главному выходу. За время его отсутствия нору успели покинуть еще несколько барсуков. Их следы вели в противоположную сторону от места схватки. Рыжик решил их не преследовать.

Старый барсук неторопливо вылез из норы, зажмурился от невыносимой белизны снега, ярко искрившегося в скупых лучах солнца. Был он довольно внушительных размеров. Приземистое клинообразное тело, сужавшееся к морде, жадно вдыхало морозный воздух. Грубая, буровато-серая шерсть клочьями висела на боках. Светлая морда, испачканная кровью и землей, хищно подрагивала. Недавняя схватка распалила зверя, и в данный момент он находился в крайней степени раздражения, готовый драться с любым противником, посягнувшим на его святое право— жить.

Запахи перемешались. Напрасно он вытягивал голову, вынюхивая врага. Пахло кровью, землей, собаками, и все эти запахи исходили от него самого.

Рыжик выжидал, осторожно выглядывая из сугроба. Его не испугали внушительные размеры зверя. Больше всего он опасался вспугнуть барсука, который, по его мнению, в случае опасности непременно попытается скрыться в норе.

Оглядевшись, барсук побежал по склону вниз, ломая встречные кусты.

Рыжик, не мешкая, перерезал путь к спасительной норе и, грозно рыча, бросился на полосатого зверя.

К его удивлению, барсук круто развернулся и принял воинственную позу. Пес стушевался и в нескольких шагах от противника остановился.

В то же мгновение барсук бросился на него, и Рыжик едва успел отскочить в сторону. Зверь по инерции пробежал мимо, а Рыжик, воспользовавшись благоприятным момент том, мгновенно вцепился ему в спину.

Но тут барсук показал свой норов. Он с такой силой отшвырнул его в сторону, что тот, по удержавшись, покатился по склону. Не давая опомниться псу, барсук продолжал вновь и вновь повергать его на землю.

Наконец барсук перевел дыхание, и Рыжик, воспользовавшись краткой передышкой, поднялся на ноги.

Старый барсук предоставлял возможность молодому псу спастись бегством. Ему была ни к чему собачья жизнь.

Но Рыжик и не думал уносить ноги. Ему была позарез необходима барсучья жизнь, Теперь он стал действовать предельно осторожно, надеясь на скорое возвращение матери. Вдвоем бы они быстро управились со строптивым зверем.

Барсук уже устал, и Рыжик решил довести его до полного изнеможения. Ему, бродяге, пробегавшему за день до ста километров, не составляло особого труда заставить попотеть приземистого, на коротких ножках, толстого зверя, заплывшего жиром перед предстоящей зимней спячкой.

Завертелись в стремительном танце, поднимая в воздух снежную пыль, два зверя.

Стремительный и быстрый Рыжик огненным смерчем носился вокруг барсука, заставляя вертеться того полосатой юлой. Однако, пытаясь укусить зверя, он всякий раз встречал зубастую пасть, и псу приходилось отступать.

Барсук оказался на редкость проворным и выносливым.

К тому же Рыжик обратил внимание на растущую смелость зверя.

Поняв, что рыжий нес не сможет причинить ему вреда, барсук успокоился, а вместе с успокоением к нему вернулись уверенность и решимость. Барсук словно раздался в груди и стал выше, ростом, а пес из яростного хищника превратился во что-то маленькое и алое, осознавшее свое бессилие и лишь из упрямства продолжавшее кружить во круг барсука, сотрясая воздух грубым лаем и роняя на снег сгустки желтоватой пены.

Прошло уже довольно много времени, но мать почему-то не появлялась. И вдруг как гром с ясного неба со стороны барсучьей норы послышался неописуемо страшный вопль Альбы.

У Рыжики шерсть поднялась дыбом. Забыв про противника он крупной рысью помчался на полный горечи и отчаяния зон. То, что он увидел, заставило его съежиться и против поли попятиться назад.

—Р-р~р,—зарычал он.

Альба едва стояла на ногах. По груди сочилась кровь. Мать беспомощно поворачивала голову, не видя и не слыша Рыжика. На месте глаз зияли две страшные раны.

Альба опять громко взвыла, и Рыжика охватила нервная дрожь. Впервые злая судьба нанесла по нему ощутимый удар, лишив зрения мать, которая стояла на снегу жалким слепым существом и ничего, совершенно ничего, кроме беспомощности, не представляла.

Казалось, Альба плакала. Капельки крови, как слезинки. стекая по морде, беззвучно падали на белый снег, покрывая его апельсиновой корочкой...

Повалил крупный пушистый снег. Снежные хлопья, подолгу кружась в воздухе, мягко ложились друг на друга, увеличивая нежный и прохладный ковер, пряча раскиданные по склону кровавые рубины.

Альба затихла.

Приблизившись к ней, Рыжик лизнул ее в нос, но она не подняла даже головы. Тогда он старательно стал зализывать раны на ее морде.

Альба морщилась, едва слышно скулила и все старалась куда-то ползти.

Перестал валить снег, и вновь выглянуло солнце. Оно серебрило верхушки деревьев и кое-где, пробившись сквозь зелень кедров, бросало на снег уродливые тени.

Рыжик звал Альбу, просил подняться и следовать за ним, подбадривая ласковыми прикосновениями, умолял сдвинуться с места.

Альба замерла. Ей уже ничего не хотелось. Ни ползти, ни вставать, ни идти опять куда-то. Для нее все кончилось так нелепо и случайно... Да и случайно ли? Не венец ли эта последняя схватка всей ее жизни?

Кромешная тьма окружала Альбу, погрузив ее в черный непроницаемый дым. Уловив прикосновение едва ощутимого солнечного луча, она, еще на что-то надеясь, подняла голову и посмотрела в сторону солнца. Неужели даже его, не позволявшего смотреть на себя, заставлявшего слезиться от нестерпимого блеска глаза, она не разглядит?..

Черный дым продолжал виться огромными клубами, не оставляя для нее ни малейшего просвета.

Рядом слышалось урчание Рыжика. Измазав морду и грудь барсучьим жиром, отчего шерсть на груди слиплась и торчала в разные стороны тонкими сосульками, и подозрительно поглядывая на Альбу, Рыжик жадно глотал мясо. Ему казалось, что в этот момент Альба может прозреть и тогда без промедления предъявит права на свою долю.

Наполнив желудок, он заметно подобрел. Глаза стали непроизвольно закрываться, раздувшийся живот мотался из стороны в сторону. Но тут неожиданно к горлу подступила тошнота, и он стал торопливо глотать снег, чтобы ни в коем случае не расстаться со съеденным.

Альба лежала неподвижно.

Наконец он вспомнил о голодной матери. Есть не хотелось, и остатки барсука ему теперь были совсем ни к чему. Он ухватил зубами барсука за заднюю лапу н, волоча по снегу, дотащил до Альбы.

Она не шевельнулась.

Ночью приходил старый барсук. Он потоптался возле куста можжевельника и, почуяв, что возле норы отдыхают две собаки, поспешил удалиться.

Рыжик не осмелился его преследовать.

Весь следующий день Альба пролежала возле норы и

только к вечеру, неуверенно ступая по снегу, сделала несколько шагов в сторону обглоданной тушки зверя.

Как ни старался Рыжик расправиться с барсуком, оставалась не съеденной еще добрая половина.

Опустив низко голову, Альба потянулась к добыче.

Рыжик резко поднялся со снега и в два прыжка очутился перед матерью. Врожденная жадность к пище взяла верх. Он ощетинился и грозно зарычал.

Альба остановилась, скривила обезображенную морду, и какое-то клокотание вырвалось из ее груди. В нем звучало презрение и горечь, обида и согласие. Как ни больно, как ни тяжело натолкнуться на жестокость, она вполне согласна с нею. Есть должен сильный и полезный стае пес. Но разве этот барсук не ее трофей? Поникнув было, она вновь выпрямилась, гордо подняла голову и зарычала на сына, как на заклятого врага. Смущенный Рыжик отскочил от добычи и голодными глазами, хотя был сыт, смотрел на медленно жующую мясо мать.

...Как хорошо было бы сейчас полежать в теплой конуре на душистом сене. Послушать, как говорят люди. Поесть из миски горячей похлебки. Но кому она нужна, старая и слепая? Смешно. Пока была сильной и здоровой, и мысли не было вернуться к людям, а вот под старость, перед смертью, потянуло. К чему бы это? Зачем? Какая разница, где помереть? Так в чем же дело? Отчего ей непременно хочется услышать людской говор и смех? Как жаль, что она потеряла зрение. Ей так хочется посмотреть на человека... Плохих псов рождает стая — жадных и ненасытных, не знакомых ни с лаской, ни с добротой, готовых матери перерезать горло, лишь бы она не стащила их кость.

Пока она жила, псы оставались псами. Но кто может предсказать, что будет после ее смерти? Может, вольная собачья стая породнится с волчьей и люди станут называть ее Рыжика волком?..

Не хочется помирать Альбе. Страшно! Что будет с будущей стаей? Что?

ИМ ЕЩЕ ВЕЗЕТ

Стояла оттепель. Снег все прибывал и прибывал. Как и всегда в теплую погоду, падал он сверху огромными влажными хлопьями. Из безобидного снег вскоре превратился в заклятого врага.

Погружаясь по самый живот в рыхлую массу, Рыжик устало прокладывал тропу, Альба ковыляла следом. Часто из-под снега раздавался веселый писк мышей. Рыжик быстро разгребал снег, по, как обычно, ничего не находил. Пока он докапывал до бурой подстилки из трав и листьев, прикрывавших землю, мыши успевали разбежаться по прорытым под толщей снега многочисленным ходам.

Уже несколько дней пробирались они долиной какой-то реки. В одном распадке им встретился крупный кабан. Прижав мощную голову к снегу, он исподлобья смотрел на приближавшихся собак. Маленькие глазки стальными буравчиками сверлили непрошеных гостей.

Рыжик нехотя остановился. Кабан был явно чем-то разъярен.

Поняв причину задержки, слабо заскулила Альба, умоляя сына обойти упрямого секача. До пса доносилось хриплое дыхание готового броситься на псов зверя.

Пожалев мать, Рыжик свернул в сторону и, с достоинством поглядывая на упрямого, готового в любой момент броситься в атаку кабана, пошел в новом направлении.

Им было совершенно безразлично, куда идти. Они понимали только одно: в движении их спасение. Если они будут идти и идти, то непременно отыщут что-нибудь съестное.

Альба часто останавливалась под кедрами и, ловко разрывая лапами снег, доставала из-под него кедровые шишки. Она подолгу жевала их, что-то выплевывая и что-то глотая, чем раздражала Рыжика.

Он тоже попробовал пожевать шишку, но, ощутив нестерпимую горечь, больше к ним не притрагивался и всякий раз с омерзением смотрел на мать, когда она шумно пожирала ненавистное ему кушанье.

Возле тонких рябин они собирали осыпавшиеся ягоды. Доставали их из-под снега. Изредка срывали зубами с низкорастущих ветвей. Особенно приятно было, высоко подпрыгнув, поймать гнущуюся под тяжестью темных плодов веточку и, сломив ее, хватать пастью тяжелые шапки ягод, ощущая, как живительная прохлада переходит в желудок и наливает истощенное тело новой силой.

Очень часто попадались рябины, сломанные медведем, большим охотником до сладких ягод. Косолапый больше ломал деревья, чем пожирал с их веток сочные плоды. На месте его былых пиршеств торчали темные пеньки да выглядывали из-под снега сломленные вершины.

Рыжику пока везло. За прошедшую неделю он дважды ловил белок, сумел поймать несколько мышей и отыскал в ложбинке замерзшего зайца.

До прихода Альбы, которая по нюху шла строго вслед, он успел съесть самые мягкие и вкусные части зайца, оставив ей голову, внутренности и ноги.

Альба жадно обсасывала кости и, вороша в памяти прошедшие зимы, неожиданно сделала вывод: им еще везет. Пока везет. Уж она-то знает, на своей шкуре испытала, что такое невезение. Ударит завтра, а может быть сегодня к вечеру, мороз, заохают деревья, загудит, ломаясь, лед на реке. Будто повымрет тайга. Куда что подевается — неведомо. День бродишь по тайге впустую, второй, третий-— и уже перестаешь замечать их смену.

Пусто в тайге. Скачет по ветвям невидимый мороз. Обронит на снег еловую шишку, и вновь тишина, глухая, тревожная. Будто живая, глядит тайга со всех сторон и молча приказывает:

«Ложись на снег и не шевелись. Ложись. Ложись. Ложись».

«Нет и нет,— мотает пес головой.— Не согласен я. Хочу жить».

«Хочу жить. Хочу жить»,— повторяет тишина...

Оставив на снегу несколько гладких обглоданных костей, которые не могли перемолоть собачьи зубы, псы побрели дальше.

Каркнет ворона, закричит сойка, псы уже торопливо направляются в сторону птицы. Птицы любят кричать, когда есть чем поживиться. Это усваивал Рыжик с помощью Альбы.

ВСТРЕЧА С ЕНОТОМ

Однажды, оставив далеко позади мать, Рыжик услышал очередное птичье представление. Неподалеку, за молодыми пушистыми елками, подняли отчаянную болтовню сойки.

Рыжик стремительно бросился на звуки.

«Мое»,— хрипло выдыхает пес.

Но пировали не птицы. Выскочив на маленькую, обрамленную березками полянку, он увидел енота, жадно пожиравшего какую-то птаху.

Енот вовремя заметил близкую опасность. Он бросил добычу, потому что в данный момент мог сам оказаться ею, и, прокладывая в снегу приземистым телом неглубокую траншею, бросился наутек.

На истоптанном снегу валялись серенькие перышки и остатки рябчика. Не выдержав искушения, пес подобрал все без остатка, исключая разлетевшиеся в стороны перья, и только потом ринулся следом за енотом.

Енот торопился. Грозный пес с оскаленной пастью рыжим призраком летел за спиной.

До спасительной норы, где енот мирно проспал около месяца и откуда, разомлев от неожиданно опустившегося на землю тепла, вылез только сегодня в полдень, оставалось совсем немного.

Нору начали строить барсуки, но по каким-то одним

им известным причинам прекратили строительство и ушли в неизвестном еноту направлении. Нора была небольшой и представляла собой единственный узкий ход длиной около пяти метров. Первое время енот недолюбливал свое жилище, расположенное почти на открытом месте. Ему не нравилась и рядом стоящая ель, и то, что ее корни затрудняли продвижение в норе, и что стенки часто осыпались.

Однако с наступлением зимы, когда уже выпал снег, другую нору найти было почти невозможно. Теперь же, когда по его следам гонится страшный зверь, енот спешил к этому жилищу как к своему спасению.

Енот основательно уже устал. Неприспособленный к передвижению по снегу, он тонул в самых маленьких сугробах.

Замешкавшись, енот оглянулся, и сразу же за распадком, который он только пересек, меж стройных елей мелькнул рыжий огонек.

Енот бросился через нагромождения скал, подгоняемый жутким предчувствием надвинувшейся, непоправимой беды. Зверек ловко преодолел засыпанную снегом расщелину.

Вот и конец опасному участку пути. Енот обернулся, Огоньки торжества мелькнули в желтых глазах, но тут же погасли. Преждевременное торжество могло обернуться страшной бедой. Лишь возле норы он действительно будет в безопасности. Он вновь кинулся вперед, и опять рыжий призрак побежал за ним следом, норовя оттоптать пятки.

Перед расщелиной Рыжик недоуменно остановился. Ему еще не приходилось видеть такой глубины, которую необходимо было перепрыгнуть.

Енот уже был на другой стороне.

Бежали секунды, лениво качал ветвями молодой кедр, попискивали желтенькие синички, тонкая рябина, густо увешанная шапками ягод, слабо подрагивала под возившимися на ее веточках дроздами, и никому не было дела до рыжего пса, продолжавшего изучать расщелину. Каждый был поглощен своим занятием и своими заботами.

Проложив по краю расщелины тропу, а в одном низком мосте чуть не съехав вместе со снегом в пропасть, Рыжик вдруг понял, что теряет драгоценное время, что енот может скрыться... Почти без разбега Рыжик вмиг перемахнул расщелину и помчался по следу дальше, не останавливаясь больше ни перед какими преградами, стремясь настигнуть жертву.

Поверив в свое спасение, енот бежал легко. Какой удачный день! Ему посчастливилось поймать рябчика и уйти от зубов собаки. Он оглянулся, надеясь увидеть позади одинокие деревья и чистые лоскутки снега, но опять увидел мчавшегося во весь дух рыжего пса.

Енот отчаянно завизжал и, что есть мочи заработав короткими ножками, часто падая и вновь подымаясь, потянул мелкую бороздку в ноздреватом снеге до темневшей возле кряжистой ели норы.

Одной секунды не хватило Рыжику дотянуться до зверька. Он с разбега просунул голову в темную щель, еще надеясь поймать енота за хвост. В нос ударил противный запах отхожего места. Пахло до того гадко и скверно, что у Рыжика запершило в носу.

Он потянул крупную голову из норы, но тут же понял, что застрял. Тогда, упираясь ногами, он с новой силой потянул голову и, до крови ободрав уши, наконец выдернул ее из твердых, как камень, тисков.

Обескураженный, злой, бродил Рыжик близ норы, не желая соглашаться со случившимся.

Однако вскоре он успокоился, оценил сложившуюся ситуацию и, исключив из внимания всякие случайности, достаточно четко представил себе всю бесполезность его дальнейшего пребывания возле норы.

Енот сейчас отдышится и наверняка завалится на боковую досматривать прерванные оттепелью сны. Нужно возвращаться. Где-то, по его следу, низко опустив голову, пробирается Альба. Она наверняка торопится, беспокоясь, что ей ничего не достанется...

ГИБЕЛЬ АЛЬБЫ

Потеряв зрение, оставшись наедине с черным дымом, постоянно клубившимся перед пей, Альба обнаружила в себе незаурядную способность «видеть» носом. Ее обоняние, как-то сразу резко обострившееся, помогало ей не натыкаться на стоявшие перед ней деревья, останавливаться перед преградами и, изучив их, преодолевать без особых сложностей. Она чуяла след сына за сотни шагов и потеряться просто не могла.

Она подошла к тому самому месту, где легкомысленный рябчишка попал в лапы еноту. Вкусные запахи сводили с ума, но, излазив вдоль и поперек маленькую полянку, она, кроме воздушных, невесомых перышек, ничего не обнаружила. Подбирая шершавым языком перья, она жадно их глотала, но они, как назло, не хотели попадать в желудок. Прилипая к небу и языку, они першили в горле, вызывая неприятное ощущение.

Нахальные сойки — лесные сторожа, самые пронырливые и добычливые птицы, догадавшись, что под ними ползает слепая собака, надсадно кричали, пытаясь испугать ее.

Почему и с каких пор они вдруг решили, что являются лесными сторожами, сойки и сами не знают. В забытые далекие времена добровольно вменив себе в обязанность извещать жителей леса о вторжении в их владения посторонних лиц, они и по сен день несут неугомонную вахту по -охране лесных границ, поднимая отчаянный крик при любом проникновении «чужеземцев» на охраняемую территорию. Широко раскрывая клювы, они резко и тревожно горланят: «Берегись. Берегись».

И спешат укрыться в потаенных уголках и заяц, и лиса, и белка...

Слыша над собой пустую болтовню соек, ощущая прохладные волны воздуха от близких крыльев, Альба подняла голову; «Летайте, глупые. Летайте. Глаза мне никто

уже не выклюет, дичь меня уже не боится. Я слепая дряхлая старуха и опасности не представляю».

Подобрав перья, Альба торопливо двинулась по следам. Она представляла радостную картину погоня, отчаянную схватку и сильную фигуру победителя. Будто не Рыжик, а она сама гналась за енотом, наперед зная, что успех обеспечен. «Догонит, непременно догонит»,— подбадривала она себя, увеличив и без того довольно быстрый темп.

Альба приблизилась к расщелине. Она почувствовала перед собой что-то незнакомое, опасное, требующее осторожности. И воздух стал не таким, а гораздо холоднее, и течение его почему-то резко изменилось, и совершенно другие запахи коснулись затрепетавших ее ноздрей.

Она резко затормозила, но по инерции сделала еще два шага, оказавшиеся роковыми.

Перевернувшись несколько раз в воздухе, она спиной упала на торчавший из снега большой камень и, даже не взвизгнув, будто прилепилась к нему, переломившись надвое.

...Рыжик не думал о грозившей матери опасности. Это меньше всего волновало щенка. В его сознании не укоренилась мысль считать себя ответственным за судьбу, слепой Альбы. Он все еще полагал, что именно она должна оберегать его от разных напастей, подстерегающих бродячих псов на каждом шагу.

Но мысль о том, что страшно остаться один на один с трескучими морозами, угрюмой, холодной тайгой, неожиданно возникла в его сознании. Ничто уже не радует глаз. И даже клесты, ухитрявшиеся среди зимы выводить птенцов, не смогут поднять настроение своей жизнеутверждающей энергией.

Альба —родная душа. Мать. Без нее он согнется, потеряет веру, растратит попусту силы и погибнет. Колючий снег, холодный и жесткий, покроет остывшее тело белым саваном, и ничего, совсем ничего, кроме крохотного бугорка

на уснувшей поляне, не оставит после себя Рыжик. Белоснежные горностаи, ласки поначалу будут избегать собачьих запахов, но, попривыкнув, деловито растащат его по кусочкам. Мыши, глупые мыши, и те станут глодать его косточки, весело попискивая...

Рыжик не на шутку испугался.

Так быстро он еще не бегал. Впереди, по бокам и сзади уже стояло насупившимся безмолвным чудищем беспросветное одиночество. Незаметно обволакивая липкой тиной глаза, по малой крупице начало оно собирать законную дань. Украдкой коснулось Рыжика, будто и не касалось совсем, а нет, чует он, что опалило ему грудь, что защемило сердце.

Кругом враги, алчная тишина, злорадный смех соек, всхлипывания трущихся друг о друга веток и жуткие, без начала и конца, леса...

Он птицей перелетел расщелину и резко остановился. Еще в прыжке он увидел далеко внизу, среди белизны, черное пятно.

Вокруг пахло родным запахом Альбы. Мгновение назад она была еще здесь.

Нетвердый шаг, еще шаг. Поскрипывает снег. Застывают в жутком молчании деревья, прекращают возню дрозды, и все как будто смотрят на Рыжика.

Рыжика бьет озноб, он отчетливо чует запах свежей крови. Несмело заглядывает он в жуткий зев трещины и вздрагивает.

Как тихо вокруг! Кругом снег, белый, чистый, искрящийся. Живи, дыши, радуйся, и вдруг страшное, оскалившееся от боли черные пятно.

Покачнулись кедры, всплеснула тонкими ветвями жалостливая рябина. Жалко им слепую собаку. Да только не было у нее другого выбора. Замерзнуть ли от лютой стужи, упасть ли от голода на хрупкий снег, провалиться под лед, шагнуть в застывший провал расщелины. Все ее ожидало в равной мере, и первой из всех невзгод, оборвавшей

ее стремление идти вперед, была трещина среди мрачных тяжелых скал.

Альба, Альба... Не разбудит твой голос уснувшую тайгу, не расскажет глупым щенкам о прошлом стаи, не научит диких псов любить волю.

ЛЮТЫЙ ЯНВАРЬ

Близилась середина января. Лютые морозы железными тисками сдавили тайгу, на зеленые кроны кедров, елей, пихт, сосен накинули невидимые ледяные цепи и стянули крепко-накрепко.

Стоят лесные великаны зелеными истуканами, не дрогнет на их ветвях ни одна иголочка.

Не слышно криков птиц. Не раздвинет лесную чащу грудь лося, не промчится, высоко подбрасывая увенчанную рогами голову, красавец марал. Будто мор великий прокатился по лесам и горам, по речным долинам и, погубив всю живность, словно в насмешку оставил в живых лишь Рыжика.

Надолго ли?

— Изо дня в день пробегал он десятки километров, готовый броситься на все, что может дышать и двигаться, но буквально все живое будто провалилось сквозь землю.

Голод, какого он еще не испытывал, заставлял кружить по лощинам и склонам гор, выходить на дороги, приближаться к человеческому жилью. Но странное существо, передвигавшееся на двух ногах, приводило его в смятение и заставляло поспешно вновь уходить в леса.

Неоднократно пускался он по заячьему следу, но всякий раз что-то мешало ему разобраться в хитроумных заячьих четверках, восьмерках. И он догадывался, что именно голод, проникший в глаза, уши, парализовал умение сосредоточиться. Принять разумное решение он был не в силах.

«Есть. Есть»,—-дышит широко раскрытая пасть, горят звериной злобой глаза.

Уже неделю он бегает впустую. Да и бегает ли? Непохож ли он сейчас на слепую мать, опасливо переставлявшую ноги и ожидавшую на каждом шагу невидимую западню?

Оттепель, вскоре за которой ударили морозы, сделала для Рыжика доброе дело. Снег покрылся твердой коркой, и до недавнего времени, пока не выпал свежий снег, он бегал по насту, словно по земле, хотя многих животных, среди которых были и косули, наст не выдерживал.

Остановившись возле ключа, певшего насмешливую песню назло всем морозам, словно сейчас было лето, Рыжик долго крутил носом. Едва ощутимые косульи запахи то прилетали откуда-то издалека, то вновь пропадали.

Он, не долго думая, побежал на далекий запах. Вскоре совершенно явственно потянуло косулями.

«Не радуйся, не спеши. Передохни»,— отдавал он себе приказания и все-таки приблизился к животным.

Косули ходили но поляне и, тревожно оглядываясь, разбрасывали ногами снег. Пробившись до земли, они неторопливо срывали сухие стебли травы.

«Как осторожны»,— тревожился Рыжик. Прячась за стволами деревьев, он бесшумно подпола к крайнему, одиноко торчавшему из снега кусту и затаился. Впереди лежала голая поляна. До ближайшей косули оставалось пятнадцать метров.

Стадо косуль в пять голов, среди которых был один самец, более крупный и увенчанный небольшими рожками, мирно паслось, продолжая раскидывать копытцами снег. Настороженность, видно, никогда не покидает этих зверей. Они постоянно озирались, прядали ушами, принюхивались к воздуху, отыскивая в нем приближающегося врага.

Стадо бродило на окруженной крупными осинами площадке. тянувшейся клином в глубь тайги.

Напрасно Рыжик надеялся, что животные приблизятся к нему. Косули медленно продвигались в противоположную сторону. Светлые пятна вокруг коротких, почти незаметных хвостиков медленно удалялись.

Рыжик продолжал внимательно следить за животными. Как энергично бьет копытцами по снегу крепкий и мощный самец. Остальные косули вроде тоже энергично работают ножками. Они хорошо упитаны, свободно передвигаются по снегу и выглядят прекрасно. Впрочем, одна косуля почему-то меньше других и голову держит как-то странно, будто она от тяжести, против воли хозяйки, клонится к земле, и споткнулась вдруг на ровном месте.

Без всяких сомнений, она едва держится на ногах. И озирается совсем редко, значит, не верит ни глазам своим, ни ушам, и надеется только на товарок. Вот оно, везение! Однако мать учила, что везет тому, кто умеет быть осторожным и много бегает. Но разве сегодня он мало пробежал, разве не лежал под кустом, до боли вытягивая шею, стараясь досконально изучить косуль? Из пяти выбрал самую маленькую и тщедушную, и она непременно должна спасти ему жизнь.

Рыжик вышел из-за укрытия и не спеша побежал к косулям. Все ближе и ближе стройные фигуры зверей. Он мельком глянул в сторону рогача, их взгляды перекрестились.

Взвились в воздух легко и стремительно испуганные животные, понеслись между осин серо-бурыми молниями, и белые фартучки вокруг коротких хвостиков, словно солнечные зайчики, замелькали, побежали по кустам и деревьям.

Рыжей тенью стлался на белом снегу Рыжик. Он бежал молча. Лай бесполезен и кроме лишней траты сил ничего псу не даст.

Косули бежали кучно. Вскоре они исчезли из вида, но Рыжика это не испугало. Пройдет немного времени, и прыжки их не будут такими стремительными.

На его стороне большое преимущество. Рыхлый снег, присыпавший твердый наст тонким слоем, едва достигал ему запястий, и бежать было .сравнительно легко.

Косуль наст не выдерживал и, рушась под их копытами, доставлял животным массу неудобств, Тратились впустую силы, так необходимые в данный момент, и, самое печальное, ножки, точеные, изящные, от частого соприкосновения с коркой обледенелого снега начинали страшно болеть.

Прыжок, еще прыжок — и в каждой ямке, оставленной на застывшем снеге, остаются шерстинки. И чем бег продолжительнее, тем больше Остается шерстинок на чистом снегу.

Вскоре острые кромки крупнозернистого наста начнут резать лишенную шерсти кожу, и первые капельки алой крови оросят протянувшийся след.

Косули выжидали. Их бурые ушастые головки как одна повернулись в сторону преследователя.

Рыжик не заставил себя долго ждать. Он появился бесшумно, без признаков усталости, продолжая бег так же ровно, как и вначале. Была в его поступи отчаянная решимость, какая-то гипнотизирующая сила, которая заставила косуль содрогнуться.

Они вдруг как-то сразу поняли, что этот пес не отстанет от них, пока из их числа не будет ему добычи.

Рыжик и не скрывал своего стремления. Он демонстрировал косулям свою выносливость.

Косули бежали уже не так дружно. Впереди по-прежнему мелькал рогач.

Но тот, кто был впереди, меньше всего волновал Рыжика. Он не спускал глаз с последней косули, предназначавшейся ему.

Косули заметно устали, да и сам Рыжик чувствовал, что понемногу сбавляет темп. Розовый язык, вывалившись из пасти, цеплялся за кусты, мокрые бока ходили ходуном, холодный воздух, жадно заглатываемый легкими,

с шумом вылетал прочь, застывая над псом причудливыми грибами.

Часто останавливаясь, косуля оглядывалась на преследователя, потом делала несколько прыжков и вновь устраивала кратковременную передышку.

Расстояние между ними почти не сокращалось, но Рыжик уже понял, что оказался выносливее косули и что рано или поздно все равно догонит животное. Главное, сберечь силы.

Следы повели в гору. Давно скрылись из вида и больше не показывались остальные косули. По-видимому, она решили, что их товарка обречена на гибель, и, не желая подвергать свои жизни опасности, постарались оторваться от преследователя.

Косуля благополучно преодолела последний крутой подъем и скрылась из вида.

Обеспокоившись, Рыжик энергичнее пополз в гору. Он действительно полз, потому что здесь, на северном склоне, снег лежал рыхлый, без наста, и он с головой погружался в ненавистные сугробы.

Поднявшись, наконец, по склону, он увидел перед собой большую белую площадку, утыканную редким сухостоем. Когда-то здесь простирался девственный лес, веселый, радостный и счастливый. И вдруг пожар, жестокий, злой, неумолимый. Пожирающий все на своем пути. Перестала земля плодоносить. Лишь кое-где пустила всходы тщедушная осина, но так несмело тянется она из земли, что кажется— дунь посильнее ветер, и не удержат слабые корешки тонких осинок. Повалятся они .рядками, словно сочная трава под острой косой.

Преодолев хорошо обозримый участок местности, пес вбежал под сень кедровых крон и сразу же увидел отделившийся косулий след. Рыжик возликовал. Если косуля, прекратив бежать за стадом, резко бросается из стороны в сторону, значит, дела ее действительно никуда не годны.

Удача подняла его над снегами и сугробами, он забыл про усталость, про Альбу. Он будет жить, потому что оказался сильнее косули... А вот и она, жмется к светло-серому стволу липы.

Рыжик не спешит. Главное — выдержка. У него еще достаточно .сил, если расходовать их экономно, но если решиться на последний, стремительный рывок, то все может кончиться плачевно.

Косуля дрожит всем телом, потные бока дымятся. Она делает несколько неуверенных шагов под гору, потом небольшой скачок — и неожиданно, словно подхваченная какой-то силой, едва успевая переставлять ноги, стремительно понеслась вниз.

Пес покатился следом.

Крутой склон резко оборвался и перешел в едва заметный спуск. Опять впереди замаячила фигура косули. Низко опустив голову, она с трудом продвигалась вперед, ежеминутно спотыкаясь и падая грудью на снег.

До косули оставались считанные шаги. Рыжик не успевал сглатывать внезапно появившуюся обильную слюну, как вдруг, словно гром с ясного неба, прокатился выстрел.

Косуля словно ждала этого момента и рухнула на снег без единого звука.

У пса от неожиданности чуть сердце не разорвалось, но уже через секунду он, поджав хвост, стрелой летел по угрюмому, затаившемуся лесу...

Совершенно обессилев, он упал под могучим кедром, потом через силу поднялся и стал рыть яму, пока не показалась мерзлая земля. Улегшись на прошлогодних сухих листьях и хвое, он погрузился в беспокойный сон.

Мокрый, усталый, голодный, он быстро окоченел, и потому сон его был непродолжителен.

Где-то вдалеке слышались раскаты выстрелов. Эхо доносило до пса лишь жидкие хлопки, но все равно после каждого выстрела он мелко вздрагивал, будто его груди, ног касалось что-то мерзкое и страшное.

Тяжело вздохнув, он выбрался из ямы и, коченея от холода побрел куда глаза глядят.

Близилась ночь. Холодный ветер, едва шевеливший лохматые ветки пихт, пронизывал до костей. Сытому — холод не помеха. Для голодного — беда лихая. Эту истину заставила его усвоить еще Альба.

Слабо похрустывал под лапами наст. Где-то под ледяной корочкой спали беспробудным сном сотни рябчиков и косачей.

Во время оттепели, спрятавшись на ночь в снег, где тепло и уютно, они не сразу поняли, какая им грозит беда. А тем временем лютая стужа раскинула над уснувшей тайгой невидимые сети.

Тихо в лесу, покойно. Шуршит верхний слой снега, нашептывает птицам разные байки про весну-красавицу, про лето зеленое.

Крепчает мороз, а у птиц в снежных норках еще теплее, еще уютнее становится. Матерая птица, опомнившись, головкой пробьет еще слабую корочку и вон из страшного плена. Схоронится под кочкой или под кусточком, намерзнется, измучится, а утро наступит — улыбнется солнышку и согреется. Жива осталась!

Другим пернатым совсем туго пришлось. Уже утро настало. Бьются бедные птицы головами о наст, в кровь клювы расшибают, а пробиться не могут.

Уже полдень наступил, вечер близится. На исходе силы. Просят усталые птицы солнце красное растопить броню ледяную, выручить из снежного плена.

Но не слышит солнце, спит в высоком небе. Ему и самому зима не по сердцу, да уж больно она ластится, в каждой снежинке, в каждой крупинке маленькое солнышко зажигает. Как уж тут обидеть старушку? Пусть позабавится.

Под деревьями, с которых птицам удобно падать и зарываться в снег, Рыжик тщательно обнюхивал каждый клочок снега, но съестным не пахло. Отвернулась от пса

удача, показала спину и умчалась огромными прыжками в далекие края. Была бы рядом Альба, показала бы, что спасительная пища у Рыжика под самыми ногами.

Сквозь темные ветви деревьев ярко светили звезды. Холодные и чужие, они с ядовитой усмешкой взирали на еще не опытного пса и тихо торжествовали. Тонкие верхушки елей плавно покачивались, будто отгоняли от Рыжика только ими видимых зверей. И куда бы он ни шел, ему навстречу летели слабые взмахи ветвей. «Кыш! К Кыш! Разбегайся, лесной народ! Бродячий пес идет. Без семьи, без дома. Один на весь мир».

Рыжик упрям. Ему плевать на звезды и на ели. Пусть мигают, пусть машут ветвями. Главное, пережить первую зиму. Но почему именно первую? Рыжик этого еще не понимал, но был уверен только в одном — нужно искать, искать и искать добычу.

Три дня прошли в безуспешных поисках пищи. Измученное тело просило отдыха. Устало покачивалась пол ногами земля. Пес торопился. Чей-то властный голос твердил ему на ухо: «Вперед, вперед, вперед! Если ты остановишься и уронишь голову на снег, то никогда ее больше не поднимешь. Крепись, пес. Это только начало. Трудности будут впереди».

В МОРОЗНУЮ НОЧЬ

Под белой березой ему почудился запах крови. Он остановился. Сильное волнение мешало сосредоточиться. Он дышал глубоко и часто, заполняя легкие затмевающим разум запахом. Неужели? Неужели ему повезло?.. Ох это везение, как часто оно подводит! Перед глазами, как живая, появилась косуля. Она едва переставляет ноги, и вдруг выстрел...

Рыжик медленно двинулся против ветра. Вскоре донесся отчетливый запах лося, и пес при свете выглянувшей из-за высокой пихты луны увидел огромные следы лесного великана, закапанные свежей кровью.

Хотя встреча с лосем мало устраивала Рыжика, отказаться от нее он просто не имел права. Быть может, лось серьезно ранен, и тогда?.. Тогда придется ждать. Ждать, пока он не свалится. Если дело пойдет на поправку, то настанет черед Рыжика слабеть, и в итоге —смерть.

Выбирать не приходилось, и он поплелся вслед за лосем.

Лось лежал в ельничке, укрывшем его с четырех сторон мохнатыми ветвями.

Еще издали пес услышал покашливание зверя и короткие мучительные стоны. Он осторожно подошел к животному и остановился, стараясь угадать, как сильно оно ранено. Крупная голова лося, увенчанная лопатообразными рогами, устало вытянулась на снегу. Тяжелое дыхание со свистом и каким-то бульканьем, частое покашливание причиняли раненому нестерпимую боль.

Приблизившись вплотную, Рыжик, как загипнотизированный, уставился на слабо шевелившееся горло. Если бы лось встретился ему дня три назад, он не раздумывая вцепился бы в глотку, и никакая сила не смогла бы заставить разжать железные челюсти... Три дня... И срок вроде малый, да оказался он тем последним рубежом, за которым как-то сразу, будто с неба свалившись, пришла смертельная усталость.

Он продолжал наблюдать за лосем, пытаясь разжечь в себе гнев, злость, ненависть, наконец, к лежащему перед ним раненому животному. Шерсть на загривке поднялась дыбом, но пес вдруг беспомощно опустился на снег. Ноги мелко дрожали, в голове и груди покалывало. В ушах уже вторые сутки стоял противный звон, будто обледенелые ветки березы протягивают руки к Рыжику и бьют тонкими пальцами: «Слушай, пес. Слушай».

Бежали минуты, складываясь в часы. Луна — белая ведьма, проплыв над верхушками деревьев, нырнула в чащу.

Сидит, наверное, теперь где-нибудь в березовой рощице, отдыхает.

Лось дважды устало открывал глаза. Рыжик сидел не шелохнувшись, и зверь, не увидев его, не чувствовав вновь опускал тяжелые веки.

На кого работало время, было трудно предугадать. Откуда знать ему, бродячему псу, что происходит сейчас в организме лося. Быть может, каждая минута исцеляет зверя, и к утру он станет не слабее, а напротив, окрепнет. Быть может, каждая минута покоя лечит ему рану и незримо наливает тело новой силой.

Он же с каждою минутой становится слабее. И кажется ему, что белый туман наполняет голову.

Потом неожиданно все смешалось вокруг: белый туман и темная ночь, горящее солнце и улыбающаяся Альба. Они вились над ним шумным хороводом и вдруг стремительно побежали куда-то по лугам, перелескам, по озерам, по горам.

Рыжик как вихрь, как метель стелется следом за ними, и нет ему в беге равных.

В длинную январскую морозную ночь на белом снегу, среди пушистых молодых елочек, почти вплотную, спали два зверя. И тот, и другой были страшно истомлены, измучены. Один еще вчера, живой и невредимый, стоял возле проселочной дороги и с любопытством смотрел на редкие грузовики, пока с одного из них не прозвучал предательский выстрел. Стрелой летел он по заснеженному лесу, и водитель, видя, с какой лихой прытью умчался лось поднимая белоснежную пыль, решил, что на этот раз он промазал.

Тяжело раненный, потеряв много крови, он сумел уйти от страшных дорог, но от себя, от своей раны не ушел. Она заставила опуститься его на искрившийся снег. С каждым часом ему становилось все хуже.

Рядом с ним, не подавая никаких признаков жизни, растянулся в крайней степени изнеможения рыжий пес

Одинаково их обдувал ветер, в равной мере светили им с высоты звезды.

Глупые звезды - ничего вы не понимаете, хотя и все видите. Не друзья, и не побратимы лежат в усталых позах, убаюканные вашим светом, а лютые враги. И не успеет заняться новый день, как они сойдутся в смертельном бою, и сильнейший останется жить. Будет радоваться весне и лету, в зимние вечера грустить под заунывный волчий вой, похожий на одну печальную ноту. Будто над головой грустный звук и не пропадает, не отстает ни на шаг ни днем, ни ночью. «У-у-у». Ветер и деревья, кусты, снега, горы — все выводит знакомую, безрадостную ноту. «У-у-у».

Рыжик сильно вздрогнул и проснулся. Прямо на него, широко раскрыв глаза и ничего не понимая, смотрел лось. Он едва шевелил ушами, не пытаясь даже оторвать от снега голову. По-видимому ему казалось, будто он спит или бредит.

Пес понял, что промедление е его стороны подобно поражению, что в любом случае, если только он не примет никаких решительных мер, ему уготована участь околеть на морозе под звон березовых веток, под нудное воронье карканье. Лось все еще не сознает, в чем дело. Торопись, бродяга. Решайся.

Рыжик подобрался, готовясь к прыжку.

Лось поднял голову, шевельнул передними ногами, и в тот же миг Рыжик стремительно бросился на него.

Лось легко вскочил на ноги и, тихо помчался меж деревьев, неся вцепившегося в горло пса.

Пес болтался, как кедровая шишка на тонкой вершинке, в любой миг, рискуя сорваться и угодить под страшные копыта.

Лось сознательно бежал впритирку с корявыми стволами деревьев.

Рыжика мотало из стороны в сторону, и всякий раз он задевал боками то за осину, то за липу, то за березу. Летела клочьями рыжая шерсть.

Одинокие шерстинки еще долго кружили в воздухе, отмечая своеобразными вехами путь лохматого наездника.

Пес крепко зажмурился, чтобы упругие ветви случайно не выхлестнули глаза. Он перестал ощущать боль от крепких ударов и не замечал режущих прикосновений острых, сухих сучьев. Он даже не мог с уверенностью подумать, что не лишился ноги или хвоста, что его уши и нос продолжают существовать, что они на своем месте, а не остались висеть на каком-нибудь толстом сосновом суку. Единственная мысль— не разжать челюсти — затмила своей значимостью все остальные ощущения. Может быть, он получит массу вывихов и переломов. Чепуха. Все чепуха. Лишь бы не упустить зверя.

Лось как-то сразу резко, без видимых причин, замедлил ход, пошатнулся и повалился на бок. Хриплый, мучительный кашель сотряс гиганта, и неожиданно горлом, заливая Рыжика и белый снег, пошла густая черная кровь.

Пес едва сумел разжать, будто сведенные судорогой, челюсти и отползти в сторону. Ноги не слушались его. Глаза и те отказались служить.

Пес упрямо крутил головой, не сводя глаз с издыхающего зверя. Он хотел есть. Если к рассвету ему не удастся отведать кусочек мяса, он пропал.

ПЛЕННИК МЕРТВОГО ЛОСЯ

Утро пришло на землю, каким и положено ему быть, сильным, радостным, жизнеутверждающим. Сметая ярким светом ночную мглу, загоняя ее под выворотни, в холодные пещеры и барсучьи норы, оно весело, языком птиц и нежным шелестом зеленых игл, сказало: «Здравствуйте! С добрым утром!»

Лес ожил, затенькали синицы, закричали дрозды, простучали клювами побудку дятлы.

Как хороши первые мгновения нового дня! Все рады

ему и признательны, будто все существа от крохотной мышки и до великана марала живут общими заботами, тревогами и радостями. Но разгорится день— умолкнут птицы, пригорюнятся ели. Трудовой день властно разделил животный мир на охотников и дичь.

Рыжик не услышал наступления нового дня. Привалившись спиной к бездыханному лосю, он спал мертвецким сном, съев перед этим спасительный кусок мяса.

Проснулся он от приступов голода и сразу же принялся за обед. Насытившись, он, тяжело ступая, обошел добычу. Теперь часть земли, окруженная его следами, стала собственностью Рыжика.

Избавив себя таким образом от разных мелких нарушителей, он опять завалился спать. Спалось уже гораздо хуже.

Непоседливые сойки, собравшиеся, наверное, со всего леса, расселись на окружавших добычу деревьях и, горланя, делали попытки завладеть тушей. То одна, то другая, спикировав с ветвей, садилась на труп лося и, ничуть не стесняясь присутствия Рыжика, начинала клювом отыскивать в лосиной шкуре наиболее уязвимые места.

Теперь уже стало совсем не до сна. Пес не собирался делиться своей добычей с разными сойками.

Ближе к полудню стали собираться лесные вороны. Эти вели себя еще наглее. Они шипели на пса, махали крыльями, делали выпады клювами, пытаясь напугать едва державшуюся на ногах собаку.

Рыжик яростно бросался на птиц, но вскоре, окончательно обессилев, свалился на бок лосю.

Он лежал возле одного бока, а с другой стороны наиболее наглые вороны и сойки уже вовсю барабанили клювами по толстой лосиной шкуре.

Немного отдохнув, пес поднялся и обошел тушу, сгоняя недовольных птиц. Прикинув, во что ему обходятся крылатые помощники, он ужаснулся. Решив более никого не подпускать к добыче, он залез на тушу и, усевшись верхом, бесцеремонно оглядел беснующихся птиц.

Одна особенно нахальная сойка решила игнорировать пса и в мгновение ока поплатилась жизнью.

Пес ловко прыгнул на зарвавшуюся птицу и лапой перебил крыло. Забравшись с новым трофеем на лося, он разорвал птицу на клочки, как бы наглядно давая понять, что это же самое ожидает и других подобных нахалок.

Возмущению птиц не было границ, но Рыжик стойко перенес их непристойную болтовню.

Вскоре пес окреп настолько, что у него назрела потребность тратить силы. Молодость брала свое. Он вновь твердо и уверенно стоял на снегу, а жажда движений, погонь, молниеносных бросков не давала покоя.

Вокруг шумела, дышала, звенела большая лесная жизнь, и только он, оказавшись словно на островке огромной и бурной реки, остался не у дел.

С основной задачей — выжить — он справился. Теперь нужно суметь отстоять лося.

Медведи спят по теплым берлогам и вылезут наружу, когда основательно пригреет солнце. К этому времени он постарается разделаться с тушей. Волков он не встречал.

Вчера к нему наведалась рысь. Рассвирепевший Рыжик не раздумывая бросился на непрошеную гостью. Как ни шипела рысь, ни выгибала спину, она не смогла привести пса в смятение, вселить в его душу страх. Желтым смерчем налетел он на пятнистую кошку и сбил с ног. Второй атаки не последовало. Рысь поспешила забраться на толстую ель и, развалившись на суку, смотрела вниз огромными зелеными глазами.

Охрипнув от беспрерывного лая, пес отошел от дерева и дал рыси спуститься на землю. Она, не раздумывая, бросилась наутек. Рыжик не стал ее преследовать.

Приходили на запах лосиного мяса и другие, более мелкие хищники. Частенько пес просыпался от шума прыгающих с дерева на дерево куницы, соболя.

Стоило ему поднять голову и глухо заворчать, как нарушитель тишины и покоя черной молнией взлетал на верхушку дерева и, рискуя упасть с огромной высоты, прыгая по ветвям, стремительно уносился прочь.

...Еще несколько дней прошли в томительном ожидании чего-то нового, волнующего, способного скрасить сытую, но лишенную движений, губившую его физически, одурявшую и утомлявшую бездельем жизнь.

Сойки и воронье, поняв, что пес не собирается делиться с ними добычей, постепенно разлетелись по своим кормовым угодьям.

«Жадный пес! Жадный пес!». Хрипло кричали они на прощание, пикируя над Рыжиком.

В одно прекрасное утро он погрыз мороженого мяса, а затем решительно побежал в гору. Как приятно было возле сломленного бурей кедра поймать рыжую белочку. Пес ошалел от счастья. Будто заново народившись на свет и только сегодня вдруг осознав, до чего прекрасна жизнь, он стремительно носился меж уснувших деревьев, грудью раздирал посмевшие встать на его пути зеленые кусты можжевельника и голые прутья смородины. Он рос, мужал, становился шире в груди. Он казался себе большим - и сильным, способным на отчаянную схватку с любым зверем.

Теперь пес добрую половину суток проводил в ежедневных вылазках. Досконально изучив район, в котором, судя по всему, ему придется провести остаток зимы, он немного успокоился.

Вскоре чувство пробуждения, возрождения к жизни прошло, сменило яркие краски на более прозаические тона. Опять он большую часть времени проводил возле добычи.

Бесконечная тишина закованного в ледяные цепи леса казалась опостылевшей, дряхлой старухой, не способной на радость, веселье и ликование. Она нудно звенела в ушах бесконечным единообразием, забивала нос запахом тлена.

Единственная забота — добывание пищи — отпала. И поневоле превратившись в раба лосиной туши, он, как фанатичный жрец, по три раза в день совершал свой собачий религиозный обряд, обходя добычу по кругу.

Обитатели леса уже знали, ,что на небольшой полянке возле своей добычи поселился ужасный, кровожадный зверь.

Зайцы обходили полянку далеко стороной, рябчики, которых очень трудно заставить сменить место жительства, и те улетели прочь от грозного соседа. Разная пернатая мелочь не обращала на пса внимания.

А он, подолгу наблюдая за крохотными пичугами, радовался возможности почувствовать себя не одиноким.

Рядом суетились, порхали с ветки на ветку малюсенькие синички. Он умиленно глядел на них, и если бы вдруг какая-нибудь свалилась ему в лапы, он наверняка бы предоставил ей возможность улететь.

Изредка в тайге слышались раскаты выстрелов. Стреляли далеко, и пес не обращал на это внимания. Но однажды эхо от выстрелов прозвучало так близко, что Рыжик не на шутку встревожился.

В этот день он не смыкал глаз, вслушиваясь в зимнюю тишину. Выстрелы не давали покоя.

Ему ли не помнить печальную осень в пещерах. Из многочисленной стаи остались в живых он и Альба.

Близился вечер. Серые, тени окутали лес сиреневой дымкой, превращая каждое деревце в живое существо. В последний раз вздохнул печально бродяга-ветер и улетел к усеявшим клочок неба над головой блеклым звездам.

«Тук-тук»,— стучит собачье сердце. Рыжику так хочется узнать, что же произошло в лесу, от нетерпения он не находит себе места. Потоптавшись возле туши, он, наконец, решился и побежал на место выстрелов.

Вскоре он почуял запах дыма, а вслед за ним увидел яркие всполохи огня, то взметавшегося к верхушкам черных елей, то приседавшего на белые сугробы.

ТАЕЖНАЯ СТРАНА

С вечера замела поземка. Ветер надсадно шумел в проводах. Сизый дым, вырываясь из печных труб, стлался по крышам. Низкое небо, затянутое одной большой серой тучей, придавило поселок сырой тяжестью, вдавило рубленые домишки в белые снега.

Серая мгла лежит на деревьях и кустах, на заборах и на огородах.

Затерялся в тайге поселок лесорубов Соболиный, плененный вечерней мглой. Черная полоска леса растворилась в подступившей вплотную к селению ночи. Безлюдно на улицах. Не на шутку разыгравшаяся метель разогнала детвору по домам.

Поздним вечером под выходные Степан Круглов возвращался с работы, шагая утонувшей в белых сугробах пустынной улицей поселка. Он ничуть не сожалел о переезде. В районном центре ему три года пришлось ютиться в комнатенке гостиничного типа. На новом месте его жене, преподававшей в школе русский язык и литературу, сразу же выделили хороший домик из трех комнат. Ему нашлась работа по специальности — электриком. А если учесть, что ничего так Степан не любил, как сибирскую тайгу, то и понять его внутреннее состояние не составляет особой трудности. Он как бы обрел второе дыхание. Вот и сейчас мысленно он уже бродил по тревожно молчаливому лесу, легко скользя на подаренных старым конюхом, в прошлом большим охотником, лыжах, подбитых снизу лосиной шкурой. Лыжи легко шли на крутизну, совершенно не скользя назад.

—Ты, паря, знаешь, сколько я лосей ухлопал на подбивку лыж?—спросил его конюх, торжественно вручая бесценный дар.

—Не знаю,— смущенно признался Степан.

—То-то и оно, что не знаешь. Не всякий ворс тута годен. Брать надо лоскутки с колен, там самая знатная кожа, износа не знает, и шерсть, что стальная проволока.

Вот как. Будешь беречь, по голой земле да по кустам не бегать, послужат они тебе долгохонько.

Степан ради приличия отказывался от лыж, говорил, что они и хозяину еще послужат.

—Сам смотри,— прервал его дед.— Отдам Ваньке, своему внучку, он их живо за одну зиму обдерет.

—Ну что же. Большое спасибо!—поблагодарил он деда, поторопившись принять подарок.

Лыжи действительно отличались и прочностью, и легкостью, и хорошим ходом...

Из-за поворота навстречу Степану выехала машина с зажженными фарами. Поравнявшись, она остановилась, дверца открылась, и крупный, плотный человек легко выскочил из кабины. Им оказался его новый знакомый Николай Парамонов. Поздоровавшись, тот сразу перешел к делу.

—Завтра в шесть утра еду в Игнатьевский леспромхоз. Если желаете, могу подвезти до Марьинского перевала. Обратно поеду часов в пять вечера, вот и подберу вас. Ну как, согласны?

Водитель не спросил, собирается ли Степан на охоту. Это было само собой разумеющимся.

—Согласен, непременно,— обрадовался Круглов.

Какого охотника не манит глухая таежная сторона, куда еще не проник топор лесоруба, где не измятая вездеходами красавица земля цветет, зеленеет в первозданном виде. И пусть сейчас стояла суровая, морозная зима и земля, засыпанная снегом, не могла показать ни ран своих, ни своей первозданности, ощущение первопроходца, осмелившегося шагнуть в нераскрытую тайну, не покидает человека. Кажется, что и деревья здесь выше, и тайга гуще, и зверя больше. Глухой, далекий от поселений лес непременно имеет разум, испытывает чувства: радость, покой, гнев или злобу, коварство, месть. Все, конечно, зависит от воображения человека...

Шофер сел в машину и укатил.

Степан, довольный благоприятным стечением обстоятельств, позволявших завтра уехать за шестьдесят километров с гаком от обжитых мест, чуть не вприпрыжку побежал домой. Нужно было снарядить патроны, проверить крепление лыж, покормить собаку, кое-что сделать по дому, чтобы жена ворчала меньше, а потом набираться сил на завтрашний день.

...В просторной кабине «ЗИЛа» тепло и уютно. Дик лежал в ногах, напряженно вздрагивая при малейшей тряске. Необычность путешествия не принесла ему радости. Он то и дело поднимал голову и поглядывал на хозяина, пытаясь увидеть на едва различимом в полумраке лице признаки неудовольствия.

Убаюканный монотонным гудением двигателя и разморенный теплом, хозяин поклевывал носом.

Собака беспомощно ерзала в ногах. Ее тошнило от непривычной качки, запахов бензина и масла.

По обеим сторонам дороги тянулись едва различимые леса. Редкие вершины, вырисовываясь в неясном блуждающем свете, пронизывали серую муть острыми копьями. И справа, и слева, чуть ниже вершин, тянулись без начала и конца огромные черные полосы с белыми пятнами, напоминающие гигантские шкуры ягуаров. Невидимая рука развесила шкуры вдоль дороги, то ли предостерегая людей от безрассудного поступка, то ли приглашая отвернуть мохнатый полог и шагнуть в величественную, сокрытую от посторонних и равнодушных глаз лесную сказку.

С думами о лесной сказке, о пятнистой шкуре ягуара, о тишине и задремал Степан, удобно откинувшись на спинку сиденья.

Сон приснился неприятный. Он зачем-то поднимался по крутому склону на владевшую округой высоту, как неожиданно прямо на него понеслась снежная лавина. Он даже не успел испугаться, а белая масса снега стремительной рекой уже текла под ногами.

Вдруг он почувствовал, что его тоже потащило куда-то вниз. Нога завязли. Что-то цепкое и липкое потянуло его на дно белого грохочущего водопада. Он сопротивлялся, махал руками, пытаясь взлететь над тайгой.

Белая, ослепительная масса все прибывала и неожиданно поплыла над головой, забивая глаза, уши, нос. Стало страшно. Он закричал: «Помогите!»— и не услышал своего голоса. В последний миг он подумал: откуда здесь лавина? И потом все исчезло. Никаких ощущений, кроме тишины.

Машина остановилась. Степан открыл глаза, встрепенулся.

—Что, приехали?

—Значит, так,— почесав за ухом, сказал Парамонов.— Охота есть охота, и на дорогу вы можете выйти, скажем, на десять километров ниже. Правильно я говорю?

—Да. Конечно,— поспешно согласился Круглов.

—Так вот, значит. Буду я здесь ровно в пять часов. Я постараюсь подгадать. И если вас здесь не окажется, поеду дальше, буду знать, что вы ждете меня где-то ниже. Договорились?

—Договорились,— ответил Степан и распахнул дверцу. Пахнуло свежим, морозным утром. Холодный воздух защекотал в носу.

—Вылазь, Дик, приехали.

Собака шустро выскочила из кабины. «Гав-гав!», обрадовано пролаял пес и, задрав хвост, помчался по дороге.

—Что, засиделся? Ну, побегай. Побегай. Боюсь, к вечеру станешь мне на пятки наступать.

Машина, рассерженно взревев, покатила дальше, на повороте мигнула красными огнями и скрылась.

Торопиться было некуда. Рассвет еще не занялся. От белого снега вокруг совсем светло, но Степан знал, что стоит уйти с дороги и углубиться в лес, как темнота непременно одержит верх.

—Подождем с полчасика, глядишь, и рассветет,— сказал он.

Дику исполнилось четыре года, и был он, если можно так выразиться, в расцвете сил. Хорошее питание, частые прогулки по лесу, доброе отношение хозяина сделали свое дело.

Собака, пожалуй, единственное животное, которое, общаясь с человеком, начинает ему подражать.

У доброго, спокойного хозяина пес становится таким же добряком. Это совсем не значит, что он будет ластиться к каждому прохожему, облизывать протянутые чужие ладони, перед злым и свирепым противником ложиться на спину, неуклюже поднимая вверх лапы.

У горячего, вспыльчивого человека и пес как огонь: то замрет, сомлев от неведомо откуда сошедшей на него благодати, то вдруг нальется яростью и гневом.

Злой, раздражительный хозяин держит пса для устрашения окружающих. К такому псу лучше не подходить. С ним надо быть осторожным.

Дик считался беспородным псом. Но, к счастью, среди его предков была чистокровная сибирская лайка, от которой он унаследовал осанку, острые стоячие уши. Единственная помеха — хвост, который никак не мог изогнуться кольцом и лечь на спину.

С седловины перевала хорошо просматривался восток, который слегка светился. Слабо искрился по обочинам снег, темной ящерицей сползала с перевала дорога.

Удивительно устроен человек. Считает себя царем природы, преобразователем, а сам живет ее законами, подчиняется ей.

Таежный цветок, раскрыв с первым солнечным лучом нежные лепестки, поворачивается лицом к солнцу и не сводит с него васильковых глаз, пока светило не упадет в болотное марево.

А человек? Почему его утром на восток манит смотреть, а вечером на запад? Может, спешит встретить день, а вечером горит желанием продлить его? Может быть. Ведь человек — частичка природы, и желает он того или не желает, всегда будет тянуться, как и таежный цветок, к всесильному магниту-солнцу.

Надев лыжи, Степан позвал пса и заскользил вниз, в ту сторону, где небо чуть было светлее. Благополучно преодолев крутые спуски и повороты, он остановился на деревянном мосту, соединявшем берега неизвестной ему речушки, обозначенной двумя извилистыми линиями густых зарослей ивняка. В сумерках он казался особенно густым. Стоять без дела не хотелось, и Степан решил пройтись по таежной речушке.

МЕДВЕЖЬЕ ЦАРСТВО

Утро — самое прекрасное и чудное время. Просыпаются после ночи молодые деревья, протирают еловыми лапками заспанные глаза и, стыдясь своей наивности, смущенно спрашивают у старых и больших деревьев: «Это еще не весна?»

«Нет,— гудят тревожно великаны-кедры.— Это просто утро. А утро даже зимой чем-то похоже на весну».

«И правда, еще не весна»,— подергивают плечиками молодые елочки.

С особым подъемом стучат дятлы. Крохотные синички наводнили мир веселым попискиванием. Ожил лес... Но пройдет час, другой, и вновь тайга замкнется в себе, затворит распахнутые на заре окна.

Суровая зима ледяными нитями свяжет по рукам и ногам деревья, стужей опалит птичьи клювики. Весь остаток дня и всю ночь будет стеречь она своих подданных. Под утро, как обычно, она сомкнет веки, да и заснет незаметно. Она засыпает, а царство ее, кратковременно освободившееся от ледяного ига, просыпается и ликует.

«Весны. Весны!»—кричит разбуженная тайга...

Лыжи легко скользили по твердому насту. В редких местах Дик проваливался в снег. Он, словно мячик, прыгал впереди охотника.

Тайга затихла. Наступил день, и замолкли птицы. Изредка сонную тишину леса нарушали собачий лай, покашливание Степана да скрип снега под лыжами.

Дик легко отыскивал белок, и Степан за три часа отстрелял пять зверьков, израсходовав на них шесть патронов. К обнаруженной белке он подходил так. чтобы виднелась только беличья головка. Потом следовал выстрел. Тело белки, защищенное стволом дерева или суком, было недосягаемым для мелкой дроби. Шкурка оставалась целой.

Дик ликовал. Ему охота доставляла ни с чем не сравнимое удовольствие.

Степан не переставал восторгаться красотой дикой тайги. Вокруг простиралось настоящее медвежье царство. На пройденном пути он не встретил ни одного человеческого следа. Степан был один среди нахмурившейся тайги, пристально разглядывающей его из-за сугробов. Он спиной, руками, ногами ощущал на себе полные тревоги взгляды природы.

Протяжно стонал ветер, колыхался мох на седых кедрах. Суровый мир, не знакомый с компромиссами, не признающий лжи, растекался на четыре стороны. Ложбинки, хребты, мари, изогнутые речные долины бессловесным, но все понимающим существом окружали человека. Они старались отодвинуться, заслониться от пытливого взгляда охотника стеной голых березок, рядами тощих, посиневших от холода осин.

Уверенной поступью хозяина тайги человек приближался к сокровенным глубинам медвежьего царства.

Лес хмурился, стонал, топорщился частоколом острых сучьев.

Притих Дик. Ему, как и человеку, передавалось ощущение проникновения в неподвластный, таящий в себе опасность мир... Они вошли в него, но проникнуть в думы

и желания, разгадать чужую тайну, сблизиться с таежным миром не смогли.

Он расплывался в лабиринтах скал, терялся в вершинах деревьев, убегал к синеющим вдали отрогам величественного горного хребта.

Человек и собака были солдатами враждебной лесу армии. Они шли на завоевание чужой территории, бесцеремонно захватывали клочки земли, простирающийся на десятки метров. Захватывали, чтоб через пять минут безвозвратно потерять.

Смыкались за их спинами лесные воины, опять готовые к бою, и нужно было вновь и вновь вклиниваться в их ряды, чтобы на краткий миг почувствовать себя победителем.

Степан частенько посматривал на компас. Он под прямым углом уходил от дороги в глубь тайги. Пора было подумать и о возвращении, но лес манил, притягивая своей неповторимостью, и он продолжал идти вперед.

Волшебная лесная книга раскрыла свои страницы, испещренные таинственными знаками. Читай, человек, осмысливай. Отыщи среди белого хаоса неподдельные бриллианты.

И человек был уверен, что сумеет прочитать ее, сумеет отделить серое от голубого, каким бы сложным ни оказался шифр. Ему чудилось, что через несколько сотен метров он приподнимет занавес над чужой тайной и сумеет завладеть золотым ключиком.

Он бродил вокруг заветной книги, щупал и, разглядывал, но прочесть без ключа не мог. Ключ лежал под тяжелым седым камнем где-то далеко впереди.

Проголодавшись, Степан решил развести небольшой костерок, чтобы отогреть колбасу и хлеб, ставшие на морозе тверже камня. Обычно он часа за два до обеда клал хлеб за пазуху, чтобы тот от тепла немного размяк, но сегодня забыл это сделать. Оглядевшись, он направился к скоплению бурелома.

Громоздились над землей корни упавших деревьев. Белые стволы с торчавшими из них желтыми корешками укрыли человека от слабого ветерка.

Степан снял лыжи, прислонил к валежине ружье, вытоптал в снегу маленькую площадку и принялся разводить костер.

Пес внимательно следил за действиями хозяина. Потянуло дымом. Дик нехотя поднялся и отошел в сторонку. Очищая легкие от дыма, он жадно глотал свежий морозный воздух. Неожиданно до него донесся слабый, но очень. страшный запах. Пес не на шутку разволновался. Шерсть на загривке поднялась дыбом. Он глухо заворчал.

Занятый костром хозяин не обратил внимания на собаку.

Дик, несколько раз оглянувшись на человека, исчез за колодами поваленных бурей деревьев. Запахи становились сильнее, отчетливее. Тянуло из-под двух лежачих еловых вершин, отделившихся при падении от стволов.

Дику еще не приходилось встречаться с медведем. Всякий раз, набредая на медвежий след, Дик терялся. Ничего и никого не боялся он в лесу, но эти следы всегда выбивали его из равновесия. От них исходила упругая волна силы и злобы. Словно что-то большое, надменное, уверенно ступая, рассыпало ворохами приметы превосходства над всем живым, обитающим под сенью лесов.

Медвежьи запахи вызывали у него чувство страха, ненависть и досаду. Будто грозная, таящая опасность сила была барьером на пути Дика, и, не преодолев этот барьер, он мог лишиться права ходить с гордо поднятой головой.

Дик приблизился к отдушине, слегка закуржавевшей, и втянул задрожавшими ноздрями терпкий воздух. Без всяких сомнений, под буреломом, прикрытым сверху снежной шубой, находился медведь.

Опасаясь зверя, Дик отступил на несколько шагов и яростно зарычал.

Берлога ответила молчанием.

Пес осмелел и, приблизившись, стал осыпать трусливого медведя беспощадной, уничтожающей звериное достоинство бранью.

Степан нехотя оторвался от костра. «Эге,— подумал он.— Так Дик еще ни на кого не лаял. Что бы это значило?»— Он выпрямился, и в то же мгновение совсем рядом послышался раздирающий душу стальными крючьями ужасный рев.

Отчаянно завизжал Дик.

Охотник бросился к ружью, но, запнувшись за лесину, растянулся на снегу. Мельком он увидел стремительно бегущего пса.

Дик перескочил через копошившегося в глубоком снегу хозяина.

Степан впервые с неприязнью и омерзением подумал о собаке: «Дурак, наведет медведя».

Зверь появился неожиданно, вывернув из-за вздыбленных корней упавшего дерева. Увидев человека, медведь растерялся и сел на зад. Его замешательство длилось недолго. Через секунду он поднялся на задние лапы и, громко взревев, двинулся на человека.

—Стой,—закричал Степан, пытаясь криком испугать медведя.

Рассерженный зверь пропустил предостережение мимо ушей. Он приближался, огромный и страшный в своем гневе.

Охотник стиснул зубы. «Стрелять рано. Ружье заряжено дробью. В голову, по глазам. В голову, по глазам»,— единственная мысль владела им.

Но что чему подчиняется в такие моменты, голова ногам или ноги голове, трудно сказать. Во всяком случае, он не собирался отступать, но почему-то попятился. Нога во что-то уперлась. Он попытался преодолеть препятствие, продолжая ногой выискивать проход, и вдруг с ужасом почувствовал, что падает.

Медведь завис огромной лохматой глыбой.

Решение созрело мгновенно. Если он не выстрелит сейчас, то навряд ли еще когда-нибудь выстрелит. Уже в падении он нажал на спусковые крючки. Грохот выстрелов, рев медведя — все слилось в один протяжный звук.

Зверь сделал последний шаг и вдруг обрушился на охотника.

Страшный удар по голове лишил Степана чувств.

Резкая боль в ноге заставила его открыть глаза, чтобы он увидел лицо своей смерти. Она нависла огромной раскрытой пастью, светившейся розовым светом. Желтые клыки нацелились на горло.

Он инстинктивно прикрыл руками шею, и медвежья пасть сомкнулась на левом запястье.

Теперь боли он не чувствовал. Она отошла на второй план. Смерть была так близка, что все остальное казалось мелочью и обыкновенной житейской суетой, не достойной внимания. Неужели это она, безглазая, о которой он меньше всего думал, пришла пожинать урожай?

Медведь придавил его тяжелой тушей, вмял в снег.

Степан напряг все оставшиеся силы, но не смог даже пошевелиться.

Вот он конец, мелькнула мысль. Здравствуйте, вечная темнота и одиноко мерцающие звезды. Но при чем здесь звезды? Их тоже не будет. Не будет ничего. Но что-то должно же остаться! Невозможно так просто взять и расстаться с жизнью. Он должен бороться.

Медведь находился в шоковом состоянии, может, поэтому Степан еще жил. Зверю выбило глаз, мелкая дробь не оставила живого места на морде, казавшейся мелким ситом, через которое цедила кровь. Медвежьи лохмы, скрутившиеся в тонкие сосульки, касались лица.

Степан попытался освободить застрявшую ногу. Она, как тяжелый якорь, приковала его к земле, лишив возможности пошевелиться. Нога горела страшным огнем.

Слезы бессилия выкатились из воспаленных глаз. Степан готов был разрыдаться.

Медведь приходил в себя, он греб лапами снег. Длинные когти рвали воротник полушубка.

Степан перестал ощущать какую-то отдельную боль в ноге или руке. Болью пронизано все тело. Потом боль вдруг исчезла, сделалось легко. Жалкая усмешка искривила его бескровные губы. Ему показалось, что он уже переступил грань, отделявшую его от вечности. Еще немного— и обретшая крылья душа распрощается с бренным телом.

Медвежий коготь полоснул по шее. Что-то горячее потекло под спину. Кровь, догадался Степан, и голос, не уступающий звериному по дикости и беспомощности, вырвался из глотки.

—Помогите,— закричал он и не узнал свой голос.— Помогите,— закричал он вторично, отчетливо понимая, что помощи не будет и ждать ее неоткуда.

Внезапно его осенило.

—Дик, Дик!—закричал он, вложив в судорожный крик последние силы.

Постыдное бегство Дика как-то сразу оттеснило пса на второй план, и Степан не сразу вспомнил о собаке. И все- таки это была надежда, маленькая и хрупкая, но все-таки надежда.

—Дик, Дик!—вновь крикнул охотник, и голос его, похожий на рыдание и проклятие, на мольбу и приказание, взметнулся испуганной птицей.

—Дии-и-к,— понесся призыв от дерева к дереву, от кусточка к кусточку к стройной, голубоватой пихте.

Под низкими изогнутыми ветвями лесной красавицы, недоуменно хлопавшей мохнатыми ресницами, стоял спрятавшийся пес. До него доносился рев медведя и голос человека. Голос то плачет, то наливается звериной яростью, то прощается, затихая, то вновь призывно звенит.

Страх приковал Дика к голубой пихте прочной невидимой цепью. Пес скулит. Ему стыдно и больно. Гибнет его хозяин и друг, который ждет помощи... Его помощи.

—Дик, — слышится слабый, идущий как буд-то из под земли, задыхающийся голос.

Пес застыл. «Еще, еще,— просит измученная собака, позови еще».

И снова слышится-, уже дальше, по гораздо мучительнее;

—Ди-и-и-к...

Обезумевший пес ринулся на зов хозяина.

«Гав, гав!» — понесся над тайгой собачий голос, мужественный и смелый, зовущий на бой, на честный поединок.

Никто и никогда не учил и не покалывал псу, как бороться с медведем, однако он без промедления сунул морду между задних медвежьих ног и изо всей силы рванул на себя шкуру.

Медведь взревел, но жертву не бросил.

Дик повторил испытанный до него миллионы раз маневр и вновь отскочил.

Обезумев от боли, зверь оставил человека и кинулся на пса.

Разве может огромный, неповоротливый медведь сравниться в ловкости и быстроте с подвижной, легко владеющей сильным и гибким телом собакой?

Страшные, когтистые лапы били по воздуху, хищно раскрытая пасть ловила холодную пустоту.

Пес мстил грозному зверю за пережитый страх, за растоптанную собачью гордость. И хотя никто, кроме него самого, не был в том виноват, источник бед и позора, свалившихся на него, он видел прежде всего в медведе.

Кружились в стремительном «танце» два зверя. Белыми клубами взлетал загоравшийся на солнце снег. Дымился бурелом, обнажая освободившиеся от снега черные искривленные позвоночники. Древесное кладбище, расправляло мертвые сучья. Кто его знает, может, пройдет совсем немного времени и рядом с ними лягут на холодный снег не похожие на трухлявые, древесные косточки — белые, твердые кости собаки, медведя и человека.

Схватка не могла длиться бесконечно. Медведь уже дважды доставал Дика вооруженной ужасными когтями лапой.

Окровавленный нес, натыкаясь на колоды и сучья, метался вокруг зверя с прежней быстротой. Но на стороне медведя было явное преимущество. Крупные кусты, торчавшие из снега сучья не являлись для него преградой, а для пса были существенной помехой. Всякий раз натыкаясь на них, пес чудом избегал участи быть проколотым насквозь.

Голубая звезда благосклонно взирала с высоты на пса. Под ее защитой пес оставался неуязвимым. Но выплыла из-за горного хребта черная, уродливая тучка и затмила звезду. Отвернулась удача. Ускользая от очередного броска медведя, наткнулся пес на колоду и...

Унесся и заоблачную высь короткий собачий визг, промчался над тайгой протяжным стоном и замер далеко вдали.

Тишина. Тяжело дышит медведь. Скользит маленький, налившийся кровью глаз по неподвижной фигуре человека, по мертвой собаке. Медведь шумно втягивает воздух, пытаясь определить, откуда еще может появиться опасность.

Пробитые дробью нос и уши, единственный глаз лишили его возможности заранее обнаружить новую беду, если такая появится. Встревоженный медведь настороженно озирается. Из задетого дробовым снопом плеча льется кровь.

Оглядев в последний раз место схватки, он, тяжело ступая, проваливаясь в глубокий снег, пошел прочь от страшного места.

ОДИН НА ОДИН С ТАЙГОЙ

С большим трудом Степан освободил ногу. Слегка приподнявшись на локтях, затуманенным взором огляделся вокруг.

Раскиданные по сторонам, слабо дымились головешки. Изрытый снег лежал холодными большими грудами и отливал леденящим душу мертвенным, спустившимся откуда-то с небес светом.

Жуткая тишина, блеск снега, склонившиеся, как над покойником, ели-монашенки, застывшее над головой солнце упорно противостояли желанию человека собраться с мыслями.

—Ничего,— успокаивая себя, шептал человек.— Главное, остался жив,— Он принялся шарить дрожащими руками вокруг, пытаясь отыскать ружье. В любой момент мог вернуться медведь и тогда...

Пальцы наткнулись на металл. С чувством облегчения он потянул ружье из снега и совсем не удивился, когда увидел погнутые стволы. Здесь же валялись обломки лыж.

Круглов покачал головой, одновременно приговаривая:

—Ерунда. Выберемся. Главное, жив. Верный Дик. Братишка. Куда он запропастился?

Переживания за пса не помешали ему продолжать ощупывать взглядом освободившийся от снега бурелом. Он был готов ко всему, к любой неожиданности, и все-таки, не удержавшись, вскрикнул, когда увидел прижатого к коряге пса. Виднелись часть спины и хвост, повисший на сучке.

Он не сомневался в смерти собаки и все-таки негромко позвал:

—Дик, Дик! — В ответ молчание, лишь шевелится на суку пушистый хвост.

«Один, со сломанной ногой, до дороги двадцать километров с гаком,— принялся обдумывать свое положение охотник.— Ситуация весьма и весьма щекотлива».

И все же он не представлял масштаба случившейся беды. Победив безглазую в короткой схватке, он не догадывался, что это только миг, только начало яростной и бескомпромиссной борьбы с природой, с ее холодом и молчанием, с ее кажущейся пустотой и равнодушием.

Тайга всесильна, она может свести с ума, может заставить попусту растрачивать силы, ничего не предлагая взамен.

Ослабев от потери крови и пережитых волнений, охотник лежал на снегу, но вдруг словно ощутил на лице слабую волну чьего-то дыхания.

Он огляделся и невольно втянул голову в плечи. Лес придвинулся ближе, ели склонились ниже, торжествующе расправил сучья бурелом.

Начался неравный поединок.

Маленький человек столкнулся с огромным лесным миром, призвавшим под свои знамена голод, холод, глубокий снег. Синее небо, похожее на огромный саркофаг, опустилось на землю. Поднялись над буреломом прозрачные стены, окружили с четырех сторон. Радуйся, человек! Где тебе смогут предоставить более величественную могилу? Лежи неподвижно и смиренно жди свой последний час.

Но нет, усмехнулся охотник, раненько меня хоронить, матушка тайга, раненько!

Он попытался снять валенок, чтобы осмотреть ногу. Однако, едва не лишившись чувств, прекратил пустое занятие. При малейшем движении ногу ломило. Кружилась голова.

—Ничего,— шептали потрескавшиеся губы.— У меня хватит силенок! Хватит. Может, и не сломана нога. Может, просто сильный ушиб. Чего же тогда волноваться?— Уцепившись за тонкую березку, он подтянулся.

—А ну-ка, еще. Еще немного. Это ушиб. Почти не больно. Сейчас разомнусь, и боль пройдет,— говорил он, боясь разогнуть в колене больную ногу.— Костылик излажу, и все будет в порядке.

Неожиданно под ним просел снег, больная нога коснулась сугроба. Охотник глухо охнул и лицом вниз упал в белые волны снежного моря.

—Проклятье. Не дойти... Костер. Надо развести костер.

Испокон веков огонь умиротворял человека, наполнял

сердце и душу успокоением, согревал.

—Все будет хорошо,— упорно повторял Степан.— Дня через два меня найдут и вытащат из леса. В поселке есть опытные ребята, неужели не сумеют найти? Сейчас, главное, заготовить дров. Тогда будет все ничего.

Шея продолжала кровоточить, как он ни прижимал к ране конец шарфа, и только возле костра, под действием тепла, кровь стала сворачиваться. Руку, защищенную полушубком, медведь не смог прокусить, но все равно запястье вспухло, налилось синевой, и движение причиняло сильную боль.

Выбираться из леса, полагаясь только на себя, было явно не по силам. Гораздо разумнее сидеть на месте и ждать помощи.

...На тайгу опустилась темная ночь. Весело потрескивал костер. Обессиленный охотник лежал рядышком на еловых лапах, поворачиваясь к огню то спиной, то грудью. Сон не шел.

Степан не был трусом, отрицательно относился к предчувствиям и прочим мистическим теориям, отождествляя их с душевными болезнями. Ему никогда и ничего не мерещилось. То, что он видит, значит, существует, а то, что «кажется», скорее относится к искусству невропатологов. Однако эта ночь явилась ему во всем своем мистическом великолепии.

Он возле костра сам по себе, а вокруг растекалась неподвластная ему чья-то чужая жизнь. Кто-то беспрестанно ходил рядом, сверлил, пронизывая насквозь испепеляющим взглядом, пытался дотянуться липкими руками до хрупкого человеческого горла.

—Пусть мистика. Пусть,— твердил охотник.— Лишь бы не медведь. Слаб огонь. Слаб. Дождусь утра и перенесу огонь под перехлестнувшиеся колоды трех деревьев. Может, тогда меньше придется ползать по снегу, отыскивая дрова.

Под утро он проголодался. К счастью, хлеб и нож, которые оказались втоптанными в снег, нашлись. Колбаса исчезла. Он и не пытался ее отыскать. Разогрев в огне кусок хлеба, он принялся за так неожиданно прерванный обед, ощущая на себе чей-то взгляд.

—Ну-ну. Тоже есть хочешь. Так иди сюда, не бойся,— сказал он громко в темноту, посмеиваясь в душе, над своими страхами, и с удивлением вдруг услышал шум метнувшегося тела. Прислушавшись, он догадался, что ночной гость удалился. «Надолго ли?» — с тоской подумал Степан Круглов.

ЧЕЛОВЕК, СОБАКА И ОГОНЬ

Необыкновенный свет то прыгал рыжей белочкой по ветвям деревьев, то выгибался змеей, то вдруг кидался резко в сторону, напоминая своими повадками старую лису. Лиса умная, свет тоже умный. Он исходит от груды сучьев, почему-то ставших красными.

Ровный ствол дыма, слегка покачиваясь из стороны в сторону, упрямо ползет вверх. Он —словно утренний туман, выросший над безжизненной гладью воды. Туман и дым — молочные братья. Оба белесые, молчаливые, спокойные. Где туман клубами дышит, а дым струится березовым столбом, там не бывает ветра-проходимца. Плохие они соседи. Вечно в ссоре.

Рыжику костер показался чудом из чудес. Он чувствовал его притяжение, его ласковое и трепетное дыхание. «Что это?»— волновался Рыжик.

Откуда было знать бездомному псу, что этот самый огонь на протяжении тысячелетий согревал двух неразлучных друзей — человека и собаку. Никто им так не дорожил, не доверял его блеску, не тянулся к нему обжигаясь трепетавшими яркими языками, как эти два существа.

Лесные бродяги волки не смогли стать партнерами человека в борьбе за существование по той или иной причине, что не захотели заставить себя полюбить огонь, тем самым обрекая себя на вечное гонение.

Псы, навеки связав свою судьбу с людьми, сумели увидеть в чудотворном пламени ключ к добру и дружбе.

Человек, собака и огонь — великое братство! Они были полноправными союзниками, доверяясь друг другу и в тяжкие годины, и в счастливые дни, делясь и горем и радостью. Не может пес бояться огня. Они старые и испытанные друзья.

Рыжик догадывался, что произошло в буреломе. Под мощными, вывернутыми из земли корнями спал большой, бурый медведь. Трижды подходил к берлоге Рыжик и трижды осторожно отходил прочь от сильного зверя. Рядом находилась туша лося, и ее судьба, как и своя собственная, по вполне понятным причинам волновала пса. С медведем шутки плохи.

Человек и собака, которая почему-то терпела соседства двуногого существа, разбудили зверя. Разъяренный медведь сурово наказал нахалов. Человек не может встать на ноги, ползает, словно червь после дождя на лесной тропе, а собака мертва.

Раненый медведь ушел на закате солнца к теснившимся в суровой неприступности синим ущельям.

На рассвете, услышав голос человека, обратившегося к нему, Рыжик испугался и покинул наблюдательный пост.

Днем он несколько раз приближался к бурелому и, прячась за редкими кустами малины, наблюдал за ползавшим по снегу человеком.

Человек что-то искал. Вскоре рядом с костром выросла изрядная куча хвороста, похожая на громадного ежа. С другой стороны зазеленела куча еловых веток. Только тогда без устали барахтавшийся в сугробах человек прилег возле огня.

Белый пар окружил его легкой тканью. В невесомую ткань испарений вплелись сивые нити дыма, образовав над костром полупрозрачный шатер. Стенки шатра колеблются, дышат, машут руками-крыльями на упорно наступающий холод и, не выдерживая тугой волны стужи, лопаются, выбрасывая в воздух хлопья дыма.

В шатре, продвинувшись вплотную к пламени, бездвижно лежит человек. Временами его легкие разрываются от сильного кашля, и крупная дрожь сотрясает тело.

У Рыжика прекрасный слух. Ему становится не по себе, когда он слышит перестук зубов. «Тук-тук-тук». Будто десятки дятлов долбят старую липу.

Изредка человек бросает в огонь зеленые ветки, и тогда густой дым мощным потоком устремляется ввысь.

Ночью Рыжик осмелел и почти вплотную приблизился к костру. Усевшись в пяти шагах от огня, он молча наблюдал за ворочавшимся на пихтовых лапах охотником.

Человек бредил. Он выкрикивал слова. Пес не понимал их значения, но интонация, с которой они произносились, пугала его.

Откуда ему было знать, что человек продолжал свой поединок. Что он вновь и вновь видел оскаленную пасть, роняющую сгустки кровавой пены, слышал ужасный рев.

Вокруг тонко поют ели, отпевают страдальца. Ладаном дышат зеленые иглы. Белой лампадкой качается в их вершинах хмурая луна. «Ой, беда-то какая! Ой, лихо!..» «Лихо, лихо»,— повторяют за елями пихты. Суровые кедры стыдятся слезу на снег уронить — крепятся. Не пристало им голосить.

«Эка невидаль — человек погибает,—шипят в костре сучья.— Ничего нет вечного на этом свете. Так стоит ли плакать и убиваться по человеку? Кто он? Он спит и бодрствует. Он наяву и в бреду. Он мертв и здравствует. Он все и ничто. Кто захочет его обидеть — не стесняйтесь! Смотрите, смотрите, как извивается от холода, значит, жить хочет. Только достоин ли он жизни? Не напрасная ли трата времени? Кто он, как не песчинка малая в море лесов? Пусть погибает. Пусть. Нас никто не жалеет. Придет срок, все упадут на землю, жалостливые и бессердечные»,— шипят сучья из последних сил и гаснут. Вьется слабый дымок из груды почерневших трупиков, скользит ввысь тонкой иголкой.

Тяжелое, похожее на бульканье разлившегося ручья дыхание охотника притягивает темноту. Она на черных крыльях спешит упасть ему на грудь. Сгущается тьма, вбирая в себя свет и луны, и звезд, и последних искорок угасающего костра.

Где-то неподалеку громко выстрелило дерево. Короткое эхо, не успев окрепнуть, запуталось среди частого кустарника и обессилено упало на снег.

Не пошевелился человек, не вздрогнул. Инеем одежда покрылась, лицо спокойное, строгое, словно березовая кора с черными черточками вместо глаз.

Крепчает мороз под утро. Слышно, как заохали ели, застонали осины.

Рыжику бояться нечего. Для сытого пса любой мороз — забава. Для голодного — беда великая.

И впрямь, пора елям отпевать покойника. Дыхание едва слышно. Еще немного — и совсем остановится. Смелый был человек. Медведя смог напугать. Жалко такого.

Пес поднялся и, совсем не опасаясь человека, подошел к нему вплотную. Он прекрасно различал запахи. Умел любить их и ненавидеть в зависимости от того, кому они принадлежали. И, как ни странно, запах человека не показался ему противным. Даже наоборот, ему почудилось, что он вдохнул в себя знакомое, близкое, напоминающее о чем-то родном, приятном.

Если бы перед ним лежало здоровое и сильное существо, он не колеблясь бы удалился. Не из чувства страха. Нет. Просто сильным не нужна дружба, не требуется сочувствие. Таков закон тайги. Он же стоял у изголовья человека, чьи минуты сочтены, чья жизнь угасает, как угас разведенный им костер.

Рожденный лесом, он и должен был жить по суровым лесным законам. Но он был псом, и это мешало ему стать настоящим лесным зверем. Он еще не осознал, но уже догадывался, почему и день и ночь не сводил глаз с человека.

Он действительно боялся и ненавидел людей, способных причинить ему вред. Но этот, одной ногой вступивший во владения черного мрака, был ему совершенно не страшен.

Медленно переступали по взбитому снегу беспристрастные минуты. Кажется, остановилось время. Дыхание человека становится реже, слабее.

Пес разволновался. От него зависело — жить или замерзнуть охотнику. Топтать ему зеленые травы, радоваться солнцу, небу или лежать в холодных сугробах.

Человек не враг псу. Он уже никому не враг. Он умирает на глазах Рыжика, и тот догадывается, что совершает предательство. Ведь он чувствует, догадывается, что, позволив погибнуть человеку, перестанет называться псом. Он станет страшным существом, которому не сразу подберут имя.

Прижавшись к коряге, вечным сном спит чужая псина. Что толкнуло ее идти на выручку человека и ценой своей жизни спасать его жизнь? Человек еще жив. Он и во сне продолжает бороться с медведем. И он должен победить. Непременно должен. Его дыхание спокойно. Он верит, что идет навстречу грядущему дню, что у него непременно должны отрасти крылья, чтобы он смог воочию убедиться в великолепии земли. Он верит, а ,с верой в душе не умирают. Не должны умирать... Рыжик не допустит этого.

Пес ткнулся крупной головой в грудь человека.

Тело охотника вздрогнуло, белые ресницы поползли вверх, приоткрыв две крохотные бесцветные лужицы. Лужицы на мгновение озарились синевой и опять подернулись болотной тиной. Ресницы плавно опустились на глаза.

Пес еще раз сильно толкнул Степана в плечо.

—А-а,— слабо усмехнулся охотник,— пришла наконец. Значит, плохи мои дела? Нет, сестрица, поторопилась ты. Поторопилась. Я еще потягаюсь с тобой. Меня голыми руками не возьмешь. Уходи лучше... Уходи...— его голос, трепетавший, как осиновый листок, замер, и человек опять погрузился в сон.

Рыжик не привык заискивать ни перед кем. Рассердившись на человека, он впился зубами ему в ногу, чуть повыше колена.

—А-а-а! Что?—Степан схватился за нож, выдернул из ножен слабо сверкнувшую узенькую полоску стали и замер, соображая, откуда же надвигается опасность.

—О-о-о,— выдохнул он уже прочно укрепившуюся в груди стужу.— Что же это я? Ведь замерзнуть можно.— Он забыл, что его разбудили. Негнущимися пальцами достал из разорванного кармана коробок спичек. Сообразив, что поджигать нечего, спрятал его и вновь стал раскладывать костер. На еще теплые угли положил грудку мелких сучьев, сунул под них лоскуток бересты и только тогда, с трудом вынув из коробка спичку, зажег ее.

Огонек с бересты бодро перескочил на сучья, обнял их желтыми руками, и белый дым веселой струей потянулся ввысь.

Кое-как обогревшись, он удивленно огляделся вокруг, будто видел все окружающее впервые. Заметив напротив себя в пяти шагах неподвижную фигуру пса, он доверчиво улыбнулся, но, вглядевшись пристальнее, содрогнулся от страшной догадки.

Перед ним сидел вожак бродячей стаи, уничтоженной ими в прошлом году...

— Мы... Мы же убили тебя. Кто ты?— прошептал Степан, чувствуя, как холодная внутренняя дрожь, прокатившись по телу, остановилась возле сердца, превратив его в кусочек льда.

Он поспешно поднял слабой рукой горсть снега и принялся растирать лицо.

Свихнулся. Совсем свихнулся,— бормотал он, выплевывая крупинки снега.

Пес сидел все в той же позе и, кажется, ни разу не моргнул. Он настороженно следил за движениями охотника, продолжая оставаться совершенно неподвижным и беспристрастным.

—Судить пришел? Ну и суди,— взорвался Степан.— Ты только и ждешь удобного случая. Там, в пещере, со спины напал. Теперь с больным и немощным хочешь расправиться. Ну что же. Нападай... Прыгай...

Рыжик уловил негодование в голосе человека. Он удивленно поднял голову и так же невозмутимо, как выслушивал полную отчаяния и гнева речь, поднялся и неторопливо побежал прочь. Здесь в нем явно не нуждались.

Только сейчас Степан понял свою ошибку.

«Другой. Не он»,— промелькнуло в мозгу, и сразу в груди словно родился огнедышащий вулкан. Ему сделалось жарко. Горячая волна обожгла губы. Не крик, а сдавленный стон вырвался из сведенного спазмами горла:

—Стой! Не уходи! Братишка-а...

Рыжик остановился и с любопытством посмотрел на человека. Все в нем изменилось: и глаза, и жесты, и голос. И необыкновенная могучая доброта теперь исходила от бледного лица, как теплые лучи от солнца.

Пес погасил в душе не успевшую разрастись обиду и, неловко переставляя лапы по изрытому снегу, вновь приблизился к непонятному существу, бессильно уронившему голову на зеленые еловые ветки.

...Пошли четвертые сутки мучительной борьбы за жизнь. Степан чувствовал, что сходит с ума. Есть совсем не хотелось, но он все-таки нашел в себе силы ободрать белок и спрятать их застывшие тельца на груди. Может быть, они спасут ему жизнь.

Пес часто покидал его, но через некоторое время возвращался.

Присутствие рядом живой души бодрило. Круглов перестал бояться возвращения медведя и почему-то с появлением незнакомого пса вдруг проникнулся верой, что именно он поможет ему.

Пес, не отличавшийся свойственной собакам общительностью, настороженно следил за движениями охотника, словно он только и ждал резкого взмаха руки или грубого окрика со стороны Степана, чтобы навсегда умчаться прочь.

Чувствуя свое бессилие, Степан нежно и доверительно рассказывал Рыжику о своем детстве, о жене, о сыне. Говорил обо всем, стараясь не солгать. В их отношениях не должно быть лжи. С дрожью в голосе поведал он и о расправе над бродячими псами на озере Тайгал.

Рыжик выслушивал его исповеди с обычной для него невозмутимостью. Он не мог даже представить, о чем говорит с ним человек, но слушать его, был готов сутками. От одного голоса ему делалось тепло и радостно. Такого Рыжик еще не испытывал никогда.

—Ты понимаешь, друг? Помощи нет и по-видимому, не будет. Где-то меня ищут. Несомненно. Но где?.. Погибну я...

Костер едва дымится. Тонкая струйка, дыма лениво тянется вверх, растворяясь в верхушках деревьев. Ладаном дышат ели, теснятся вокруг затухающего костра, заглядывают в лицо человеку и шепчутся между собой: «Скоро. Теперь уже скоро».

Не будет этого!—вскрикивает человек. Он безумным взглядом оглядывает притихших лесных великанов,—Не будет, говорю я вам. Не пришло еще мое времечко... Я вас переживу... Обрадовались. Вот сейчас я вам поддам жару,— охотник бросает на красные угли сухие сучья и, наблюдая за ожившим пламенем, бессвязно выкрикивает слова:— Не верю... Смерть... Жарко.— Он что-то говорит еще, опуская голову все ниже и ниже, пока она не падает бессильно на еловые лапы.

Рыжик обнюхал охотника, коснулся губами горячего лба, решительно ударил его тяжелой лапой по плечу.

—Что? Кто? А-а-а... Ты,—расплылось в улыбке изможденное лицо.

БОЙ

Под вечер, когда холодная луна безмятежно бороздила отливающий антрацитом небесный океан, Рыжик отчетливо услышал волчий вой. Сперва он застыл от удивления. Потом, догадавшись, кому принадлежит жалобный клич, пришел в неимоверную ярость. Он не находил себе места. Тугая кровь колотилась в груди и ногах, звала на бой, на лихую схватку. Торопись, Рыжик!

Вой затих. Одуряющая тишина опутала лес.

Ночь прошла, полная мучений и тревог. Рыжик не спал, Врожденная ненависть к серым бродягам лишила его сна.

До сегодняшнего дня он не встречал волков и даже не знал их запаха, но то чувство, что передается на протяжении тысячелетий от поколения к поколению, говорило ему: «Вот и настала пора отстоять свое имя. Спеши доказать миру, что ты остался верен своему призванию... На бой! На бой!».

Едва забрезжило утро, вой повторился, но уже с другой стороны. Несомненно, волки почуяли добычу и теперь кружили вокруг распадка, пока не решаясь приблизиться.

—Что будем делать, братишка? — обратился взволнованный Степан к Рыжику.— Спас ты меня от одной смерти— не дал замерзнуть. Теперь вот новая беда пришла.

Голова человека прижалась к собачьей морде. Рыжик дотронулся шершавым языком до колючей щеки Степана и неожиданно ощутил, как между ними протянулась какая-то невидимая нить, оборвать которую может только смерть одного из них.

Он не задумывался о грозящей ему опасности. Быть может, под сенью кедрача его ждала смерть, уже витавшая над ним волчьей тенью. Быть может, это не дятел стучит по дереву, а она щелкает зубами, угрожая перекусить горло. А слившийся в розовую полосу тальник — вовсе не тальник, а кровавый туман, вылетевший из волчьих пастей.

...Их было трое, сильных зверей, привыкших приводить

в трепет все живое в тайге. Хитрые и осторожные, гонимые следовавшим по пятам коварным голодом, они без устали пробежали сотню километров и задержались только в этом приглянувшемся им районе.

Вожак маленькой стаи — матерая волчица, бывавшая и этих местах, вела таежных пиратов на озеро Тайгал в надежде поживиться бродячими псами.

Несколько лег назад, будучи совсем молодой, она была участницей набега на пещеры. Псам тогда не поздоровилось. Однако на этот раз пещеры оказались пустыми. Охотничий инстинкт повел по заснеженным рекам далее на север. И вот наконец они почуяли поблизости добычу.

Пес сбавил темп и пошел осторожнее, стараясь унять в груди ослепляющую ярость. Гнев и безудержная злоба — плохие союзники. Они помешают вовремя увидеть смертельную опасность и не подадут доброго совета и трудную минуту. Только хладнокровный пес, не пренебрегающий осторожностью, может рассчитывать на победу.

Он увидел всех троих на фоне белого снега, готовых к нападению. Волки, не мешкая, оставив неподвижной волчицу, стали обходить Рыжика. Они хотели окружить глупого пса, чтобы лишить его возможности спастись бегством.

Но Рыжик и не думал убегать. Он всматривался и ненавистные ему серые тени, и нервный трепет сотрясал могучее тело.

Волки осторожно обходили пса, боясь резким движением вспугнуть добычу. Еще немного, и они бросятся с разных сторон к застывшему рыжей глыбой псу.

Рыжик понял их замысел и решил начать первым. Грозно зарычав, он бросился на неподвижную волчицу.

Если бы на месте вожака оказался молодой и неопытный волк, то неизвестно, чем бы все окончилось. Но волчица с презрением смотрела на приближавшегося пса. Ей на своем веку довелось разорвать не один десяток собак, встречались среди них и такие, которые первыми бросались на нее.

Решив, что настала пора действовать, волчица бросилась навстречу Рыжику. По опыту она . знала, что зарвавшийся пес сейчас испугается и, свернув в сторону, подставит незащищенную шею, в которую моментально вопьются волчьи клыки. Но пес, поднимая столбом серебряную пыль, несся вперед. Неожиданное поведение пса смутило матерого зверя, и волчица, резко затормозив лапами, остановилась. В то же мгновение сокрушительный удар грудью оторвал ее от земли и бросил на искрящийся снег. Со сломанным позвоночником, волоча по снегу парализованный зад, роняя с губ желтую пену, волчица тянулась оскаленной пастью к псу, будто надеясь все-таки дотянуться до ненавистного горла.

Не обращая внимания на поверженного врага, Рыжик бросился навстречу другому волку. Набрать скорость он не успел, и удар грудью получился слабым.

Волк отлетел в сторону, но тут же, быстро поднявшись, кинулся на пса. Сбоку налетел второй волк.

Закружились, завертелись, подобно трем молниям, дикие звери. Рычание, клацанье зубов, поймавших вместо недруга холодный воздух, мелькание хвостов, голов, ног, гнев и ярость, исходившие от сплетенных в жутком танце тел, заставили замолкнуть неугомонных птиц.

Разбуженные кусты и деревья безмолвно взирали на ослепленных злобой зверей. Не содрогнулись от ужаса их древесные души, не пробежала по глянцевым стволам судорога. Скованные морозом, они, как куски льда, немы и холодны.

Получив от собаки достойный отпор, к тому же потеряв вожака, волки утратили свою первоначальную агрессивность.

Клочья шерсти под рыжими и серыми парусами безмятежно плавали в струях морозного воздуха, серых парусов становилось все больше и больше.

И волки не выдержали сокрушительного натиска Рыжика. Один из них, решив, что настал благоприятный момент, поджав хвост, бросился наутек. Второму ничего больше не оставалось, как последовать его примеру.

Рыжик не стал их преследовать. Тяжело дыша, он подошел к волчице, смотревшей на него горящими глазами, в которых не было ни страха, ни боли, ни сожаления. Лежа на снегу, неподвижный зверь не думал ни о жизни, ни о смерти. Он не просил пощады, потому что сам никого и никогда не щадил.

Светило солнце и дул ласковый ветер. Качала тонкими ветвями рябина. Где-то в лесной чаще пробирался красавец марал. Где-то на укромной полянке озиралась пугливая косуля. Но все это происходило по другую сторону бурной реки, называемой жизнью. На этой же стороне, ожидая исполнения приговора, лежала, неловко подогнув лапы, парализованная волчица.

Она ждала. Ненавистью дышала широко раскрытая пасть. Ненавистью билось сердце. Другие чувства ей были чужды. «Ненавижу. Ненавижу!»—кричала волчья пасть и захлебнулась предсмертным рыком.

Взбешенный Рыжик сдавил тугое горло и не отпускал до тех пор. пока тело волчицы не перестало биться в конвульсиях.

ЗДРАВСТВУЙ, ДРУГ!

...Рыжик возвращался к человеку. Он слышит его зовущий голос.

Беспокойно дышала тайга. Угрюмые скалы, обрядившись в белые платья со множеством рюшек, оборочек, свисавших всюду, где снег не смог прикрыть обнаженные камни, хищно вглядывались в пробегавшего израненного пса. Облитые сверху парным молоком, они белыми клиньями вспороли частокол тайги, претендуя на роль противников хаоса.

Но как не бесится метель, ни шипят снегопады, стараясь облагородить черные лица скал, уродливость и старческая немощь проступают сквозь узорные занавеси инея. То тут, то там открываются безгубые жадные рты скал, глотающие прохладный снег большими и малыми порциями. Недовольно облизываясь, они продолжают ждать настоящую добычу. И вновь их маскирует снег, посыпает щели белой пудрой, заполняет провалы невесомым пухом.

А красавица весна уже собирает в зеленое лукошко солнечные лучи, чтобы вскорости рассыпать их над бескрайним морем лесов. И оживет земля, возрадуется, заплачет от счастья звоном хрустальных ручьев, набухнет рвущимися к солнцу почками и взорвется в одно прекрасное утро зеленой бомбой.

Полетят осколки над лесами и ущельями, коснутся ветвей деревьев, притихших полян, и вмиг потянутся из земли зеленые стрелы растений, и первые листики берез протянут ладони к солнцу.

Весну не ждут. Ей нужно идти навстречу. И Рыжик, ощутив ее приближение, поверил в ее доброту.

Идет весна. Он слышит ее шаги. Он слышит голос человека, голос друга, который нуждается в нем, который ждет его, который зовет его.

Что его жизнь, жизнь бродячего пса? Она как легкое дуновение ветра. Была — и нету. Промелькнет одним днем. Бегал, скучал, радовался, жил —все для себя. Теперь у него есть друг. Теперь Рыжик не один. Он не дуновение ветра. И не промелькнет одним днем. Пока жив человек, рядом с ним, гордо подняв голову, будет стоять Рыжик. Они еще не раз придут друг другу на помощь, и поэтому союз их необычайно крепок.

—Здравствуй, друг,— бормочет человек. Вокруг много улыбающихся лиц. Человек плачет.—Мы не погибли. Нас нашли. Мы всегда будем вместе.

СОДЕРЖАНИЕ

Часть l

Прощай, Кавказ!

Первая зима

Без вины виноватый

Предательство

У нового хозяина

Безрадостные дни

Побег

Праздная жизнь

Новый вожак

Лесные разбойники

Сны Альбы

Начало пути

Волки

Опять вместе

Верный и Стрелка

Неподалеку от озера

Стая за работой

Охотники

Враг

Поединок

Тучи сгущаются

Облава

Последний залп

Часть II

Останемся в живых

Прощай, Тайгал!

Скитания

Барсуки

Им еще везет

Встреча с енотом

Гибель Альбы

Лютый январь

В морозную ночь

Пленник мертвого лося

Таежная страна

Медвежье царство

Один на один с тайгой

Человек, собака и огонь Бой

Здравствуй, друг!