Малыш Раде рос мечтателем. Когда рядом не было Йоле, самыми близкими его друзьями становились птицы, муравьи, всякие букашки. И бескрайнее небо над головой.

Он мог часами бродить по полям. Сидя под деревом или лежа в траве, на лугу, наблюдал за птицами: слушал, как они поют, смотрел, как кормят птенцов, как перелетают с ветки на ветку, переговариваясь между собой.

Или, расположившись у муравейника, следил за жизнью муравьев: как они выбегают из муравейника, как возвращаются назад. Их передвижения, на первый взгляд суматошные, беспорядочные, были удивительно целенаправленными. Мальчика интересовало все: как муравьи трудятся, волоча огромную поклажу, в два-три раза тяжелее их самих, как точно выполняют свои обязанности.

Когда надоедало возле муравейника, Раде отправлялся дальше. Поймав кузнечика, держал его в ладонях, рассматривал.

Он никогда не причинял вреда насекомым. «Все они кем-то и для чего-то созданы, — размышлял малыш, — пусть себе живут». Он вступал в драку с каждым деревенским мальчишкой, если тот уничтожал эти хрупкие создания.

— Зачем убиваешь? — подступал он к обидчику.

— Хочу — вот и убиваю.

— Не имеешь права!

— А кто мне запретит?

— А я! — Раде сжимал кулаки, готовый к бою. — Я тебе запрещаю. Не ты дал им жизнь, не смей и убивать.

Противник потихоньку отступал, не столько из-за Раде (его-то никто не боялся), сколько опасаясь Йоле. С Йоле лучше не связываться. Поэтому ребята и уступали малышу.

А с тех пор, как погиб Райко, ребята стали как-то сторониться его. Даже мать словно забыла о Раде. Прежде она постоянно окликала его, словно проверяя, здесь ли он, а теперь просто не замечала. Смотрела неподвижным взглядом куда-то сквозь него. И если раньше, подбегая к матери, прижимаясь к ней, он чувствовал себя в безопасности, то теперь постоянно ощущал переполнявшую ее безграничную грусть, которую он никак не мог прогнать. Лишь иногда, когда ее сознание прояснялось, когда с нее вдруг спадало оцепенение, она, спохватываясь, вспоминала о сыне и начинала его искать. Он ждал этих мгновений и старался быть где-то поблизости. Мать звала его, он бросал все и бежал к ней, чтобы стереть выражение паники с ее лица и изгнать из ее глаз немой упрек: «Ну что, сынок, ты тоже заставишь мать проливать горькие слезы?»

Нет, он никогда не сделает этого. Никогда!

— А где Йоле? — спрашивала она.

— Да здесь он, — отвечал мальчик, скрывая правду — ведь Йоле был на другом конце деревни, в поле или в лесу.

Но ее удовлетворял его ответ.

— Ну-ну, — произносила она, возвращаясь в дом. И вдруг, словно вспомнив, спрашивала: — Кушать хочешь, Раде?..

И этот вопрос, и вся она — тоскующая, погруженная в свое горе — вызывали у мальчика слезы. Зная обычно, есть ли в доме еда, малыш отвечал «да» или «нет», а потом возвращался в свой мир, который всегда его ждал.

И то, что этот мир ничего от него не требовал, даже, казалось, не замечал его, доставляло мальчику удовольствие. Там ему было радостно и вольготно, там он ощущал себя добрым великаном, пришедшим защитить слабых, помочь им в беде, ничего не ожидая в награду. Он принадлежал и в то же время не принадлежал им, так как, находясь рядом, они жили своей жизнью. Он лежал безмолвно, вглядываясь в какие-то свои, одному ему известные дали, чувствуя себя так, будто действительно пришел в эту страну гномов издалека, может быть из сказки. И в любой момент мог уйти, не вызвав их неудовольствия.

Так он наблюдал за их жизнью, а устав, ложился на спину и, закинув руки за голову, уносился в мечтах далеко-далеко в небо, в его голубые просторы.

Его поражало, сколько вокруг света и красок. Забравшись под разостланные на солнце рядна, мальчик смотрел, как в сетке ткани преломляются солнечные лучи. Чем пестрее ткань, тем ярче переливалась радуга красок.

Потом он снова смотрел в небо — до тех пор, пока его цвет, растаяв, не исчезал и оставалась только глубина, мглистая, волшебная. Воздушный поток словно бы подхватывал мальчика, уносил неизвестно куда, и сверху, с высоты, он видел внизу землю, людей, поля, проселки, дома, улетая все дальше и дальше…

Когда чей-нибудь голос возвращал его к действительности, он опускался на землю, не испытывая сожаления — ведь неизвестно, куда бы завели его мечты.

Это была какая-то удивительная, волшебная игра, известная только ему. Раде никогда не рассказывал о ней никому, даже Йоле. Сделай он это — и волшебство исчезнет навсегда, безвозвратно.

Так эхо из таинственного колодца перестает отзываться тому, кто не умеет беречь его тайну.