1
Что может быть прекраснее раннего весеннего утра? На востоке заря медленно уступает место небесной бирюзе. Из всех низинок веет прохладой. Светло-зеленые, как бы прозрачные, стебельки молодой травы гнутся под россыпями первой росы. На лужайках, словно капли, оброненные солнцем, вспыхивают яркие цветы стародубки. В кустах и перелесках слышится бесконечный птичий переклик, а среди полей высоко над головой, будто подвешенные к небу, звенят жаворонки. Звенят задорно и весело, довольные зарождением дня, а потом неожиданно затихают и камнем падают на землю. Чудесная пора — весеннее утро!
Шаров, в синем комбинезоне, в кепке, сидел за рулем «газика», мчавшегося по узкой полевой дороге, исполосованной зубьями борон и культиваторов. Он торопился в первую бригаду, но не мог не остановиться возле опытного участка, где испытывался новый способ борьбы с ползучим пыреем. Трактор, поблескивая шпорами колес, вел за собой дисковый лущильник.
Павел Прохорович, идя по этому полю, широкими носками пропыленных ботинок шевелил гладко срезанный и перевернутый верхний слой почвы, иногда наклонялся, чтобы поднять горсть крепких, как проволока, белых корневищ самого цепкого и злостного сорняка: скоро ему крышка!
Вернувшись к машине, Шаров проехал в бригаду, но уже не застал Кондрашова на месте. Они встретились у массива свежевспаханной земли, где гусеничный трактор водил за собой пять сеялок. Заговорили о посеве трав. Кондрашов сказал, что мог бы посеять люцерны побольше — на складе еще остались семена.
— То — для «Колоса Октября», — разъяснил Шаров.
От неожиданности Герасим Матвеевич даже поперхнулся:
— Это… это за какие же распрекрасные глаза?
— Неужели забыл? Обещали Огневу.
— У меня память правильная: что обещали из колхоза отдать — никогда не помню, а что нам положено взять — не забуду.
— Пойми: слова — не полова, их нельзя кидать на ветер.
— Да они наверняка сами запамятовали о договоре — не едут за семенами, голоса не подают, — чего же мы-то…
— Я им сейчас напомню.
— Будто своих хлопот у вас мало, — уговаривал Кондрашов. — Не приедут сегодня — сами все рассеем. А явятся — можно отговориться: опоздали, дескать.
Шарову припомнилось: до войны Герасим Матвеевич отказывался сеять люцерну: «Не хватало забот — о траве беспокоиться! Сама вырастет…» Никакие убеждения не действовали — пришлось отдать семена в другую бригаду.
— Худое запомнил, а про хорошее — молчок! — рассердился Кондрашов. — А не знаешь, кто семена уберег? Я! Сено из этой люцерны мне поглянулось. Для коней. Да и Савельевна говорила: коровы с того сена молока прибавили. Весна пришла, я все семена — в свою бригаду. Без тебя это было. Трудностей натерпелись, ой-ой! На коровах пахали. Не до травы — хлебушко бы вырастить. А я на маленьких полосках люцерну сеял, чтобы семена не перевелись. Распахал для пробы: пшеница поднялась на удивленье — мне до подбородка!.. А ты раздобрился: «Дать семян». Да они не смыслят еще в них…
— Подскажем, если потребуется. Ты поделишься опытом. На то и соревнование…
— Тогда будет трудно обогнать их…
— Ну и что же? Вместе, всем районом, начнем бороться за первое место в крае.
— Какой ты несговорчивый! Не прислушиваешься к голосу своих помощников… Я бы эту люцерну…
— Нет, нет, не трогай семена со склада, — предупредил Шаров бригадира и поехал в сторону Глядена.
В чистом поле все открыто взору, не только лошадь— зайца видно за километр.
Навстречу «газику» мчался вороной конь. Густая грива колыхалась на ветру. Крашенная бронзой дуга сияла под лучами солнца. Изредка на изгибах дороги показывался ходок — легкая тележка с плетеным коробком на дрожках. В коробке, как в гнезде, сидел грузный человек в кожаном картузе, блестевшем, словно начищенное голенище.
Конь свернул на обочину дороги и остановился. Поравнявшись с ходком, Шаров выключил мотор и вышел из машины.
— Что без сигналов раскатываешься по моим полям? Не умеешь гудеть? — шутливо крикнул Забалуев, переложил ременные вожжи в левую руку, а правую протянул Шарову. — Здравствуй! Значит, завел себе легковушку? Ишь ты! И без шофера обходишься! А я, брат, люблю, когда конским потом тянет. Ты подумай — с шести лет на коне: мальчишкой в бороноволоках ездил. В гражданскую на коне воевал. После того за бандитами гонялся. Тоже верхом. Конь, как говорится, мой первый друг. Мне с конем не расстаться… А ты далеко направился?
— К вам… — И Шаров рассказал, что по просьбе Огнева для их колхоза отсыпаны семена люцерны, что сеять ее надо с овсом.
— С овсом, говоришь, хороша? — переспросил Сергей Макарович и захохотал. — Калина тоже сама себя хвалила: «Я с медом хороша», а мед ответил: «Я и без тебя хорош».
— Не надо — сами рассеем, — холодно проронил Шаров.
— Трава и так нарастет! Самолучшая — пырей да мятлик! Даровая!.. — Голос Забалуева гремел на все поле. — У меня интерес не к траве, а к пшенице. И я по урожаю обгоню вас! Рекорд дам!
— Не спорю, — спокойно ответил Шаров. — Слышал — на выгоне вспахали маленькую полоску. А как — в полях? Вкруговую? Тоже обгоните?
— Поживем — увидим, — уклонился от прямого ответа Сергей Макарович и вдруг предложил: — Хочешь, я тебе покажу все поля. Поехали!
Он повернул коня, крикнул:
— Ми-ила-ай! — и помчался к бригадному стану, намереваясь позвать с собой Огнева.
Павел Прохорович сел за руль и повел машину следом за ходком.
Забалуев оглядывался и торопил Мальчика. Угнаться за ним не так-до просто! Пусть убедится Шаров!
Полевая дорога во многих местах была перепахана, на гребнях между бороздами ходок подкидывало, и у грузного седока трепыхались согнутые в локтях руки, словно крылья птицы, у которой еще не отросли маховые перья, способные поднять ее в воздух.
Огнева не оказалось на стане. Сергей Макарович распряг коня; согнувшись, втиснулся в кабинку рядом с Шаровым, и они поехали едва заметной полевой дорожкой, по обе стороны которой раскинулись такие огромные массивы, занятые всходами пшеницы, что их невозможно было окинуть глазом. Разговор спутники вели настороженно, приберегая самое важное до благоприятного повода. Время от времени останавливались, выходили из машины и присматривались к земле. Шаров упрекал соседа за ползучий пырей, острые шильца которого заполняли междурядья. Сергей Макарович краем уха слышал об опытах луговатцев, но не верил, что им удастся побороть этот живучий сорняк. А Павел Прохорович давал слово — через два года не останется ни былинки.
— Надорвешься!.. — хохотал Забалуев, держась за ремень. — Уж я-то знаю!.. Придется тебе бабку звать — горшок на брюхо ставить!..
— Посмотрим, кому дадут припарки за плохой урожай! — отшучивался Шаров. — А я могу хоть на спор! По бутылке коньяку! Идет?
— Без спора знаю — правда на моей стороне!.. Ну как ты его, пырей, поборешь? Боронами с большими зубьями. Прочесать раз по десять вдоль и поперек. Только. Но, говорят, структура портится. Раньше, понимаешь, никакой структуры не было, а теперь откуда-то взялась… Ну, как еще?
Сосед рассказал о новом методе — лущить несколько раз в лето. Забалуев безнадежно махнул рукой. МТС, может, и управится с такой работой, но ведь за каждое лущение надо платить. Нет, нет, для него, хозяйственного председателя, это не подходит.
— Ошибаетесь, Сергей Макарович, — сокрушался Шаров. — Вырастет у вас пырей, молочай, овсюг, круглец… Всякая дрянь! А пшеница, я вам скажу…
— По пшенице не тебе меня учить, — перебил Забалуев. — Сердцем чую, как она растет! Я с пяти лет на пашне.
— Когда ты был единоличником — мог ошибаться. Твое дело. Сам расплачивался. А председатель колхоза не имеет права на ошибки. Народ с него спросит. И перед государством в ответе…
— Не пугай. Не подкапывайся!
— Да я по-дружески.
— Хороша дружба. Высрамил старого хлебороба!
Шаров вернулся в машину. Забалуев сел позади него.
Некоторое время ехали молча.
Было тихо, солнечно, раскаленный воздух дрожал возле земли, и оттого казалось, что вдали играла прозрачная вода. Справа на холмах сиял огромный город с его белыми, будто алебастровыми, домами, возвышавшимися над водой. Но вот серое облако надвинулось на солнце, подул ветерок, вдоль Чистой гривы побежали озорные черные вихри, и город, оказавшийся в тени, как бы опустился на землю, дома поблекли, стали цементно-серыми. Но и при этом приглушенном освещении город был хорош! Танюша позавчера поехала туда: повидаться с матерью, кое-что купить для себя. Уговорились, что она отдохнет там денек, сходит в театр… Сегодня утром послал туда полуторку: приедет в кабинке… Да она, наверно, уже дома. Приготовила обед, поджидает…
В одном жена права — город у нас красивый. Издалека видна его мощь. Высокие железные опоры встали в шеренгу и поддерживают электрические провода. Многочисленные вереницы столбов тоже несут провода. Одна вереница уже приближалась к Чистой гриве, чтобы вдоль дороги направиться к Глядену.
Забалуев приподнялся и, высунувшись из машины, указал на столбы:
— Видишь? Вон, вон! Осталось вкопать каких-нибудь две сотни, и будет свет! Бабенки перестанут меня грызть! — Добродушно рассмеялся. — Самые настырные — рябые: им, видишь ли, надо юбки электричеством гладить! Будто красоты прибавится! А моя Анисимовна всю одежу вальком на скалке прокатыват — и, понимаешь, ничего. Живем.
Затем он напомнил Шарову, что тот «подбивал» его строить вместе гидростанцию на Жерновке, — хлопот было бы на пять лет. Не меньше. И потом забот не оберешься!
— А тут я проволоку протяну, и все. Голова не будет болеть. Учись хозяевать, пока я живой!
— У вас один взгляд, у нас — другой. И плитками, и утюгами женщины уже обзавелись. А когда разбогатеют, начнут покупать стиральные машины…
— Небось тоже электрические? Машины? Портки стирать?! Ой, уморил! — Забалуев замахал руками. — У тебя, понимаешь, какие-то винтики расшатались. Подкрути, пока голова цела. А то баб совсем избалуешь, они тебя через эту самую машину пропустят, до костей простирают, а потом — утюгами со всех сторон! Смех и грех!.. Этак на них ты электричества не напасешься!…
— Построим вторую гидростанцию — на всех хватит.
— Не позабыл затею? Не отступился?
— И не отступлюсь.
Поравнялись с полевым станом, и Сергей Макарович пригласил на обед.
— Я завсегда сам снимаю пробу во всех бригадах. Сегодня вместе проверим. Сварена уха из голов соленой горбуши. Повариха привезла полмитрия. Тяпнем под ушицу…
Холодно поблагодарив, Шаров высадил Забалуева и, жалея, о напрасно потерянном времени, поехал домой.
2
На двери висел замок, — Татьяна загостилась в городе. Завтра придется съездить за ней…
С крыльца глянул на огороды, разделенные невысокими плетнями. На каждом участке — хозяйка: одна еще только рыхлит грядки, другая уже садит лук, третья сеет горох для ребятишек… И только у них с Татьяной — пусто. Сухая, нетронутая земля изорвана трещинами. Надо сказать, чтобы сегодня же вспахали. Утром встать до солнышка, сделать хотя бы одну грядку для лука да клумбу для цветов. Может, это расшевелит Танюшу…
В кухне на столе — кринка молока. Ее поставила Катерина Савельевна, приходившая доить корову. Рядом — мягкий пшеничный калач. Пахнет вкусно. Хороший хлеб стряпает соседка!..
Пообедав, Шаров снова отправился в поле. А вечером он в конторе нашел на своем столе телефонограмму — вызов на бюро райкома.
— Из-за картошки все… — пробурчал Елкин, которого тоже вызывали в город.
Они выехали утром. Шаров даже и не вспомнил, что собирался до возвращения жены сделать клумбу. Голова была занята тревожными думами.
Картофеля они, по своему пятилетнему плану, посадили восемьдесят гектаров, а районные организации требовали сто. Семян не осталось, покупать не на что. Три дня назад в протоколе заседания правления записали: «Считать посадку законченной».
Тут же упомянули, что, помимо плана посеяно двадцать гектаров маку.
— Не засчитывают мак, — вздохнул Елкин. — И зря я согласился с тобой. Теперь упрекают: «Шаров прикрывается решением правления. А ты где был?..» Не миновать взыскания.
— Но ведь семян-то действительно нет.
— Говорят, надо было изыскивать…
Оставив Елкина в райкоме, Шаров решил до начала заседания повидать жену. Но и там его ждало огорчение. Теща, высокая, веснушчатая женщина с завитыми крашеными волосами, старая курильщица, говорила басовито:
— Ах, какая жалость!.. Ну, что бы тебе приехать на десять минут раньше, все бы и решили сразу. Танечка так рвалась к тебе, так рвалась. Места не находила. От радости и волнения. Я говорила, что ты можешь приехать за ней. Надо подождать. Нет — убежала. Теперь ищет где-то попутную машину в Луговатку. «Голосует» на дороге… Да вот тебе записка. Читай. И никаких «но». Даже слушать не буду. Хватит для Танечки этой деревенской ссылки. Хватит, Как мать, говорю. Сейчас же отправляйся к этому профессору, твоему другу. Он ждет тебя. Ждет. Тут все написано…
Прочитав записку, Шаров медленно свернул ее и опустил в карман.
— Ну? Ну что ты молчишь?.. Место хорошее, ставка — дай бог каждому! Квартиру обеспечат. С ванной, с горячей водой!.. Танечка прыгала от радости. А ты… Ах, боже мой! Боже!.. Какой ты тяжкодум!.. Выпей чашку кофе и… в добрый час!
Шаров встал, надел фуражку.
— Мне нужно в райком. Срочно…. — И откланялся. — Будьте здоровы!
— Постой, постой… Ты взгляни на это серьезно… Давай поговорим…
— Некогда мне. Извините.
Выходя из комнаты, Павел Прохорович плотно прикрыл за собой дверь: потом достал платок и стер пот со лба…
В коридоре райкома его поджидал Елкин; глянув на лицо, встревожился. Что случилось? Уж не расхворалась ли жена?
Шаров махнул рукой:
— П-после расскажу… — И, вздохнув, добавил: — Есть такие трудноизлечимые болезни…
Про себя твердил: «Потом, все потом… Сейчас ни о чем не думать. Ни о чем, кроме дела…»
Но заставить себя не думать о записке жены было нелегко.
Раньше других членов бюро появилась Векшина.
— Прибыли? — спросила, пожимая руку тому и другому. — Ну, ладно… — добавила неизвестно для чего и направилась в кабинет секретаря.
Шаров надеялся, что Дарья Николаевна замолвит за них слово.
Это предчувствие не было напрасным, — Векшина спросила Неустроева:
— Все-таки ставишь вопрос о луговатцах?
— А по-твоему, не надо ставить? — Неустроев вскинул на нее глаза. — Попустительствовать срывщикам планов? Пусть другие следуют дурному примеру? Так? Что же у нас получится?
— Можно было бы поговорить…
— С Шаровым?! Пробовал. Он гнет свое. На таких действуют одни взыскания.
— Посевная еще не закончена. Возможно, другие колхозы перекроют план по картофелю…
— Авось да небось!.. Отменить борьбу за план, сложить руки и ждать у моря погоды?.. — Неустроев закурил, бросил спички на стол. — Твой либерализм удивляет меня!
Шли часы, в приемной освободилось больше половины стульев. Шаров и Елкин томительно посматривали на тяжелую, обитую черным дерматином, дверь. Время от времени она открывалась, выходили люди, чей вопрос был решен, и в кабинет приглашали других, а луговатцы по-прежнему ждали, когда дойдет черед до них. Шаров волновался: потерян день! Весенний! О котором говорят, что он «кормит год»!
А сегодня надо было еще заехать в райпотребсоюз и оформить документы на бензин — дома осталось на одну заправку. Опять нужны деньги. Уж больно он дорогой! От некоторых перевозок — один убыток. Хотя бы та же картошка… На прошлой неделе подсчитал — схватился за голову. Сколько же получалось? Надо восстановить в памяти и сказать прямо. Пусть убедятся, что нужны какие-то поправки… Достал записную книжку и занялся подсчетами.
Солнце уже клонилось к западу. Объявили перерыв. Все пошли обедать.
Шагнув навстречу Неустроеву, Шаров напомнил:
— Мы здесь — с утра.
— Торопитесь домой?.. А вот с выполнением плана вы что-то не спешите. Незаметно…
После перерыва их пригласили первыми.
— Ну, рассказывай, Шаров… — потребовал Неустроев, надвигая брови на холодные белесые глаза. — Как докатились до срыва сева? Вот теперь и держите ответ вместе с секретарем парторганизации.
Шаров раскрыл свою записную книжку. Пшеницы посеяно больше, чем в прошлом году. Овса — тоже. Горох, ячмень — недосева нет. Остаются просо и гречиха. Земля уже приготовлена с превышением плана почти наполовину. Впервые посеян мак…
— На мак не было плана, — перебил Неустроев. — Кому он нужен?
— Нам. Колхозу.
— Для обмана государства? От вас рабочие ждут картошку, а вы им — мак!
— Никакого обмана. Наша пятилетка утверждена. И план по картофелю мы, согласно своей пятилетке, выполнили.
— Вы сорвали районный план. Он для вас не закон?
— План хорош, когда он известен заранее. Если не за год, то хотя бы за полгода. Но не за месяц. — Шаров, сдерживая себя, говорил спокойно и четко. — А теперь я хотел бы рассказать о маке, чтобы членам бюро было все ясно. Посеяли мы его для укрепления экономики. На строительство требуются деньги. И трудодень надо поднять. Продадим мак — получим хороший доход.
— Базарные настроения! — снова прервал его Неустроев. — А снабжение города овощами вас не волнует? И сейчас не чувствуете ответственности?
— Ну, как же… Я п-понимаю, — заикнулся Шаров, потеряв спокойствие. — Но и колхозников надо п-понять. Вы п-посмотрите, что п-получается. — Потряс своей записной книжкой с расчетами стоимости перевозки картофеля. — Бензин не окуп-пается! Разве это цена? Чем больше сдаем, тем больше убыток. П-посчитайте сами.
— Теперь все ясно! — возмущенно воскликнул Неустроев. — Антигосударственные тенденции!
— Нет, голос рядового экономиста. Считаете, что я не- п-прав — разъясните мне. А, п-по-моему, выход один: если сегодня п-почему-либо нельзя п-повысить п-приемочную цену на картофель — необходимо сеять высокодоходные культуры. Надо же чем-то п-перекрывать убыток.
Отметив, что «рассуждения» Шарова уводят в сторону от обсуждаемого вопроса, Неустроев перекинул взгляд на Елкина:
— А как считает секретарь парторганизации? Можно было изыскать семена и выполнить план по картофелю?
Елкин встал, заговорил сбивчиво:
— Если приложить усилия. К колхозникам обратиться… Позаимствовать… Еще не поздно… Я, к примеру, дам два мешка.
— Вот так и нужно было действовать. А вы позволили расхолодить народ… — Неустроев склонился над бумагами. — В проекте записано: «Шарову указать»… Но он не признал своей ошибки, пытался уйти от ответственности. Меру взыскания надо увеличить. — Он стукнул торцом карандаша по столу. — Выговор!
Векшина задумалась. В начале посевной она, вместе со всеми членами бюро, голосовала за увеличение плана по картофелю. Шаров не выполнил этого решения, и он, бесспорно, должен понести известное наказание. Но не выговор же? Неустроев слишком строг. Ведь то, о чем здесь говорил Шаров, следует изучить и поставить вопрос перед центром.
Когда секретарь спросил, нет ли возражений, Векшина заявила, что не видит необходимости повышать меру взыскания.
— Придется проголосовать. — Неустроев пожал плечами. Подсчитав поднятые руки, снова стукнул по столу торцом карандаша. — Выговор! Принято при одном голосе против. Второй пункт оставить, как записано в проекте: «Обязать Шарова и Елкина изыскать семена и закончить посадку к первому июня». Тут, надеюсь, нет возражений? Принято.
— А высокодоходные культуры необходимы, — сказала Векшина. — Это надо продумать.
— Совсем другой вопрос, — раздраженно заметил Неустроев. — Сегодня его нет в повестке дня.
— Надо записать в план работы райкома, — настаивала Дарья Николаевна. — Жизнь требует.
3
Домой ехали молча.
Вспоминая обо всем, что говорили на бюро, Елкин думал: «Неладно Павел вел себя… Признавал бы сразу ошибку… Но, с другой стороны, можно и понять его: что на сердце, то и на языке. Выкручиваться да воду мутить не будет…»
А Шаров уже тревожился об осени: «Если хорошо уродится картошка, куда ее? На чем вывозить?.. И какими доходами убыток перекрывать?.. Надежда на сад и на пчел. Вывезти бы пасеку в горы: будет ранний мед. Дороже продадим…»
Когда доехали до Чистой гривы, спросил Елкина:
— Куда теперь?.. Домой не время…
— Правь к Кондрашову, — сказал Елкин. — Сразу поговорим с народом.
Они свернули с тракта и помчались по узкой полевой дорожке, испещренной шипами тракторных колес.
Раскаленный диск солнца уже коснулся земли. Над полями расстилался парок. Пахло молодыми травами, всходами хлебов. Гудели тракторы.
После долгого весеннего дня люди возвращались на бригадный стан. Неподалеку от кухни Кондрашов, засучив рукава, склонился перед умывальником, пригоршнями плескал воду на лицо. На его плече висело старое полотенце, протертое до дыр. Посматривая, нет ли где-нибудь на холстинке целого места, чтобы утереться, он отошел в сторонку и столкнулся с председателем, за которым, поскрипывая протезами, шагал от машины Елкин. Глянув на того и другого, бригадир встревожился:
— Что-то стряслось неладное?.. Я сейчас… — Смахнув влагу с лица, протянул полотенце. — Мойте руки. И пойдемте ужинать. Там и поговорим.
Длинные столы походили на топчаны. Шаров с Елкиным сели за самый дальний, где их уже поджидал Кондрашов, успевший поставить тарелки, полные пшенной каши со шкварками, и нарезать хлеба. Не притрагиваясь к еде, Шаров качнул головой:
— Выручай, Герасим Матвеевич…
Когда он рассказал обо всем, Кондрашов почесал за ухом:
— Картошку на семена еще можно насбирать. Не в этом загвоздка. Земли-то у нас доброй не осталось — вот беда.
— Надо найти.
— Слов нет — надо. А где ее взять? Пустошь распахать? Не будет толку… Зря отхватили у меня ленту паров под лесную-то полосу…
— А если в саду? На новом участке, — подсказал Елкин. — Все равно междурядья придется обрабатывать.
— Верно! — оживился Шаров. — И земля готовая.
— Люди поужинают — о семенах потолкуем, — сказал Кондрашов. — Утром — за лопаты. А сейчас — за ложки. Каша-то остывает.
Но каша была еще горячая. Она так понравилась, что все трое ели, обжигаясь.
Шаров вспомнил о доме. Жена ждет к ужину, заведет свой разговор… Лучше бы не сегодня, — без того достаточно неприятностей…
С бригадного стана все трое выехали в сад, когда на небе, словно белые кувшинки на озере, расцвели звезды. Разбудив Васю Бабкина, вместе с ним побывали на новом участке, помяли землю в руках, условились, что завтра вся садоводческая бригада займется посадкой картофеля.
В село возвращались в полночь. Кондрашов обещал не только одолжить несколько мешков своей картошки, но и побывать у соседей…
Татьяна спала крепко, не слышала, что муж лег рядом с нею. И утром проснулась только тогда, когда он, натягивая сапог, стукнул каблуком о пол.
— Павлик, ты уже уходишь?! Так рано…
— Понимаешь, Танюша, горячая пора. С картошкой у нас…
— С картошкой?! Зачем нам теперь картошка?.. Ты, надеюсь, в институте уже оформился? А мне даже не рассказал, не разбудил…
Вскочив с кровати, Татьяна подбежала к мужу, когда он уже застегивал ремень поверх гимнастерки, и обвила его шею горячими руками.
— Когда тебе выходить на службу? Когда?.. Ну, чего ты не смотришь мне в глаза?.. Я же обо всем договорилась… Или ты не прочитал моей записки?
— Я, Танюша… Да ты не сердись… П-пойми…
Шаров хотел поцеловать жену в щеку, но она отшатнулась от него.
— Ты даже не был в институте? Не был?!
— И не п-пойду.
— Боже мой! В какое положение ты меня поставил! Я договаривалась, просила человека… И вот, когда все улажено… Ну, пеняй на себя!..
Татьяна, прикусив нижнюю губу, чтобы не разрыдаться, метнулась в постель.
— Не подходи ко мне… Не подходи…
— У меня, мать, вчера был такой тяжелый день…
— Они все у тебя будут такие, пока… пока ты не переменишься… Бычиный характер! Молчишь и все делаешь по-своему… Сам и расплачивайся…
— Н-ну, что же… — Шаров повернулся и, выходя из комнаты, уже на пороге проронил: — Я — в п-полевые бригады. На весь день…
4
Каждое утро Вася просыпался с мыслями о письме. Когда же придет ответ? Когда? И что напишет Вера? Каким чувством будут наполнены строки ее письма? Вспомнит ли избушку в саду? А вдруг там суровое: «Забудь…» Нет, нет, только не это!..
Получая почту для бригады, он всякий раз торопливо перебирал газеты и журналы, а потом, для большей достоверности, спрашивал:
— Мне опять нет письма?
— Пишут, — смеялась заведующая почтовым отделением, курносая женщина, сестра Капы. — Пишут длинное-предлинное письмо! Для второго — бумагу готовят, для третьего — чернила разводят!..
Он был бы рад и маленькой открытке, лишь бы на ней стояла короткая надпись: «Вера». Только одно имя… Много раз он писал это дорогое для него имя палочкой на земле, но озорной ветер тотчас сдувал все, не оставляя следа.
Имена у них начинаются с одной и той же буквы. Надо бы и прозвище придумать тоже с одной. Но лучше «Незабудки» он придумать ничего не мог, чаще всего называл девушку этим скромным цветком.
На опушке бора Вася набрал букет незабудок, которые, казалось, спорили своей легкой голубизной с весенним небом, и поставил на свой стол в старой избе.
Капа, заглянув туда, рассмеялась:
— Не цветы, а мышиные хвостики! Ты бы еще нарвал пастушьей сумки!..
— Кому что нравится. Говорят, на вкус да н. цвет товарищей нет…
— А я люблю большие цветы. Чтобы сами в глаза лезли и сердце обжигали! Есть такие…
Однажды вечером Капа появилась с пестрым букетом кукушкиных башмачков. Тут были и розовые, и малиновые, и желтые, яркие, как пламя. Кто не залюбуется такими?! Подойдя к столу бригадира, она выдернула из горшочка незабудки и хотела на их место поставить редкостный букет. Но Вася оттолкнул ее цветы и выхватил свои из ее руки.
— Чудной ты! — удивилась Капа. — Кукушкины башмачки не всякому попадаются, а глянутся всем, кроме…
— Ну и ставь их там, где они нравятся.
— И поставлю. В красном уголке на самое лучшее место. По крайней мере, девчата порадуются. А ты сиди со своим чахлым пучочком.
Передернув плечами, Капа скрылась за дверью.
С тех пор прошел месяц. Букет из незабудок давно завял. Но Васе было жаль расставаться с ним. Он выплеснул воду из горшочка, а сухие цветы поставил на полку с книгами.
— И зачем тебе дался этот веник? — спросила Капитолина.
— Погоду отгадывать.
— Смешные вы люди! Кузьма Венедиктович отгадывает погоду по усам: мягкие — к дождю, жесткие — к сухим дням. А ты травку в отгадчики поставил. Купил бы барометр.
Капа подошла к столу, за которым сидел Вася, и лукаво улыбнулась:
— Слушай, бригадир, нарвать тебе букет из белых ромашек?
— Не надо.
— Зря отказываешься. Если хочешь знать, ромашка из всех цветов — самолучший отгадчик. Сиди за столом и выщипывай по лепестку. — Капа покачивалась из стороны в сторону. — «Любит, не любит, к сердцу прижмет…»— Озорно подмигнув, выкрикнула — «К черту пошлет!»— и выбежала в сад.
Прошла добрая половина лета. Отцвели луговые цветы. На столе у Васи больше не появилось ни одного букета.
5
Капа надеялась на успех: пусть не скоро, но переменится Васятка, — выйдет она за него. Станет мужней женой, и жизнь пойдет по-другому. У нее останется забота — о минимуме трудодней. Выработает минимум и будет — жена садовода! — дома сидеть, как сидят по домам жены некоторых бригадиров. Если Шаров начнет упрекать, она ответит:
«А ваша супруга в библиотеке загорает! Дорогу в поле позабыла…».
Все это — в будущем, а пока что приходится показывать, что она — трудолюбивая и заботливая звеньевая. Васятке это нравится.
По утрам, едва бригада успевала позавтракать, Капа командовала:
— Девки, в поход!
Вооружившись тяпками для рыхления почвы, они отправлялись на межу колхозных земель. В полдень повариха доставляла обед к месту работы и в сад звено возвращалось только поздно вечером.
— Ну, как приживаются наши саженцы? — спрашивал бригадир.
— Попробовали бы не прижиться! — отвечала игриво Капа. — У меня на посадку рука легкая, а на непослушных — тяжелая. Ха-ха. Они меня боятся: стоят все кудрявенькие.
Васе давно хотелось взглянуть на лесную полосу, но неотложные хлопоты удерживали его в саду. То он занимался искусственным опылением яблони, то прополкой грядок, где были посеяны семена крыжовника, собранные отцом. Всходы не показывались, и Вася все чаще и чаще рыхлил грядки, покрывавшиеся после дождей твердой коркой.
Почти каждый день он наведывался туда, где зимой Вера помогала ему сеять березку; осторожно приподнимая пласт сена, осматривал поверхность черной, как грачиное крыло, сырой земли. Но там тоже не было заметно ни одной зеленой точки. Неужели семена, собранные им самим всего лишь прошлым летом, оказались невсхожими? Обидно. Очень обидно. Если бы он знал, не обмолвился бы при Вере. В Глядене услышат про неудачу, и девушка, чего доброго, посмеется над его пустой затеей: «Не вышло у тебя… Ничего не вышло…» И напишет тому… своему: «Есть в Луговатке один чудачок…» Ну и пусть пишет. А он, Василий Бабкин, не отступится. Он добьется своего — вырастит саженцы березки. Ведь для них уже намечена полоса поперек всей Чистой гривы.
Помогли проливные дожди. На заветной делянке сено всегда было влажным, и под ним наконец-то появились маленькие, словно капельки, нежные листочки. Увидев их, Вася радостно вскрикнул:
— Растет! Растет моя… наша березка! Наша!
Первой об этой радости должна узнать Вера. Надо написать ей, несмотря ни на что… Написать немедленно…
Вечером, сидя за столом, Вася несколько раз доставал листок почтовой бумаги, но тут же и останавливал себя: «Ни к чему все это…»
Взял обычный лист и начал писать в краевую газету. «Пусть читает… и не думает, что написал для нее одной. Я со всеми поделюсь радостью…».
Кудрявая, веселая береза! После дуба, она едва ли не самое могучее из деревьев. Высоко в небо вскинула свои зеленые ветви. Стоя одиноко где-нибудь на бугре, она выглядит хозяйкой поля, а в молодой роще походит на девушку в хороводе. Любые невзгоды ей нипочем. Но в первые дни жизни она — хилый младенец. Ее приходится оберегать от солнца, от горячего ветра.
Есть хорошая поговорка: «Цыплят по осени считают». И для березки ранний счет может оказаться ошибочным. Лучше всего письмо в газету отложить до осени, когда сеянцы поднимутся над землей и окрепнут. Может, взойдет и крыжовник. Вера прочтет письмо в газете и…
За плечами неожиданно появилась Капа; глянув на исписанный лист, упрекнула:
— Про березку строчишь?! И что ты, бригадир, прилип к ней? А на наши саженцы даже не взглянул, будто они тебе пасынки.
— Я знаю, у них есть заботливая мать, — польстил Вася звеньевой, чтобы она поскорее отвязалась от него.
Но Капе этого было мало.
Ей хотелось, чтобы он похвалил ее там, на лесной полосе, и похвалил бы при всем звене.
— Какой ты к черту бригадир по лесным делам! — разворчалась она. — Ты любишь только по теории указания давать. Нет, ты на практике научи уходу за молодыми саженцами, чтобы они у нас подымались, как квашня на опаре.
— Ладно, завтра — к вам, — пообещал Вася.
Строгими шеренгами стояли молодые тополя, шумели густо-зеленой листвой. Даже в этом младенческом возрасте они, отбрасывая тень, оберегали своих соседок — ягодную яблоню и мелколистную желтую акацию.
Вася шел впереди Капы и, присматриваясь к деревцам, хвалил:
— Прижились хорошо! Замечательно!
— Для того и садили!
— А в междурядьях — сорняки.
— Сейчас порубим! — Капа потрясла тяпкой в воздухе. — Девки, в наступленье. Расходитесь по рядам.
Девушки встали между шеренгами саженцев и принялись за работу. Колючий осот, высокая лебеда, нежный молочай — все падало под остриями тяпок.
Вася продолжал идти серединой лесной полосы. Капа крикнула ему:
— Не старайся зря — сухих не отыщешь.
С приземистого тополька, одетого на редкость крупными листьями, вспорхнула серая пташка. Присмотревшись к веткам, Вася заметил гнездышко, свитое из сухой травы и тонких волокон дикой конопли.
— Девушки, здесь поосторожнее, — предупредил он. — Не отпугните птичку.
— Поселилась на наших деревцах? Вот хорошо-то!
— Поступила на службу в лесную охрану! — улыбнулся бригадир. — Пока детей выкармливает — поймает десятки тысяч гусениц, бабочек… Птицы появились — лес поднимется!..