1

Подбитые шкурками с ног косули, широкие, охотничьи лыжи легко скользили по снегу: Вася шел в Гляден. За пазухой — яблоки. О них забота. Время от времени запускал туда руку и щупал: теплые. Той зимой Вера ела мерзлое яблоко и напрашивалась: «Еще бы столько да полстолька…» Если не уехала, попробует нынешних…

Вчера прочитал Указ: Дорогину — орден Ленина. Для всех садоводов — праздник! Государственное признание! Пусть-ка теперь кто-нибудь попробует брюзжать, сады, дескать, ненужная забава. Голос осечется!

Шаров послал старику телеграмму, поздравил от всего колхоза. Вася мог бы так же… Но сердце стучало: туда! Скорее туда! Пожать руку, поговорить… Увидеть Веру или хоть что-нибудь узнать о ней…

Можно бы запрячь Лысана. А куда его там поставишь? На конный двор? Просить разрешения у Забалуева?.. Легче проглотить лягушку, чем с ним разговор вести.

А лыжник — вольный ветер: куда захочет, туда и повернет.

Ночевал в своей садовой избушке. На рассвете двинулся вниз по Жерновке, укрывшейся от зимы под толщу льда и снега. Из-за леса показалось по-зимнему ленивое солнце и сразу же подняло две оранжевые руки, как бы сдаваясь на милость мороза. А он, пощелкивая и прорубая трещины во льду, сердито угрожал: еще прибавлю! Вялые солнечные лучи, с трудом пробивая густой, затуманенный стужею воздух, падали косо, и на розоватом снегу, будто на матовом стекле, возникали и стлались под ноги длинные лиловые тени прибрежных сосен. Там, где река делала петли, лыжник взбирался на берег и нырял в густые хвойные заросли.

За Язевым логом увидел шалаш — летний приют инженеров, которые работали над проектом второй гидростанции. А рядом возвышался Бабий камешек — серая гранитная скала, отшлифованная водой и ветром. С трех сторон к ней подступил сосновый бор. Одна маленькая сосенка, вырвавшись из цепких объятий леса, вскарабкалась наверх. Дикий ветер закинул ветки на одну сторону, взлохматил их, как длинные девичьи волосы. Но упрямая сосенка не покачнулась, не уступила ветру, — ее не страшат невзгоды.

Припомнилась старинная бывальщина. В давние времена у одного бедного пастуха была дочь, красивее всех на Чистой гриве. Она любила молодого охотника. Но отец девушки польстился на богатый калым и просватал ее за дряхлого бая. Горька была участь потерять любимого и стать третьей женой старика. Девушка не покорилась дурным обычаям. В непогожий вечер разрезала кошму юрты, вырвалась на волю и побежала к своему милому. Прислужники бая гнались за ней на резвых степных скакунах. Но она успела взобраться на вершину скалы. Вот этой самой… Крикнула о своей верности и бросилась в реку. Вот как любила!..

Васе хотелось подняться на скалу и глянуть вокруг, но гранит обледенел, щели до краев были заполнены снегом, — ухватиться не за что, некуда поставить ногу.

Под обрывом на перекате шумела и пенилась река. Над полыньей клубился пар. А на кромках льда посвистывали остроклювые рыболовы зимородки, будто посмеивались над морозом: «Я живой! Жи-ивой!»

За Бабьим камешком Вася вынырнул из леса и по мягкому склону поднялся на Чистую гриву. Вот и гляденские поля, неприбранные, унылые. Желтела стерня, похожая на короткую щетину.

В доме Дорогиных было тихо. Встретила одна Кузьминична, сухонькая, завязками фартука перетянутая, как оса. Она обрадовалась, будто родному человеку, и рассказала: Трофим — в саду, Верочка — в городе.

— Ты, голубчик, пошто с лица переменился? Ровно на тебя нежданно-негаданно лихоманка напала! Дрожишь — зуб на зуб не попадает! — встревожилась сердобольная женщина. — Проходи. Обогрейся. Путь-дорога была дальняя. Чаю выпей с малиной. От сердца отхлынет… А мы о Верочке тоскуем. Мается там…

— А с ней в городе… никого нет?

— Кругом одна. Живет у знакомых. Ходит на ученье. Домой сулится не скоро.

— Ничего. Это к лучшему. Что одна…

— Чего же, батюшка, хорошего? В чужом углу.

— Домой воротится! Вот я про что. — Вася сунул руку за пазуху, достал ребристые яблоки и, одно за другим, передал Кузьминичне. — Вот принес… Прошлой зимой Вере… Верочке понравилось. Называются Шаропай.

— Большущие! Как брюква!.. Поминала Верочка про такие. Много раз поминала. — Кузьминична бережно положила яблоки в приподнятый фартук. — Спущу в подполье. Полежат до нее. Крепкие — дождутся. А ты снимай одежку. К Трофиму пойдешь утром. Я пирогов с картошкой испеку…

Раздевшись, Вася прошел в комнату. Там все было так же, как прежде, только простенок между окнами выглядел по-иному: наподобие полочки, прикреплена коричневая лесная губа, та самая, с белыми, как береста, красивыми разводами, а наверху — карточка Веры. Так вот для чего девушка выпросила эту простую находку! Эх, если бы он знал заранее, отыскал бы для нее самую большую! И не одну, а десять, двадцать… Сколько ее душе угодно! По всем стенам могла бы так свои портреты расставить!

А карточка, видать, недавняя? Белая шаль, шубка с пушистым серым воротником. В глазах — горячие искринки, в уголках маленьких губ — едва заметная мягкая улыбка.

Чем дольше Вася всматривался в дорогие для него черты, тем острее чувствовал, что не сможет расстаться с карточкой. Ему показалось, что Вера снялась для него и что карточка была отправлена в Луговатку, и он упрекнул почту. У них в отделении — сестра Капы, могла отдать своей хохотушке, а у той — мозги набекрень, и черт знает какие расчеты. Как бы то ни было, а эта карточка— для него. И Вася положил ее во внутренний карман пиджака.

Уже не присматриваясь ни к чему, тревожно прошелся по комнате. А если Кузьминична заметит пропажу? Сейчас войдет и укоризненно покачает маленькой головой, поседевшей полосами: «Э-э, голубчик, заворовался! А Верочка что о тебе подумает?!» Еще хуже, если при нем вернется Трофим Тимофеевич. Старик посмотрит вприщурку и гррмыхнет сердитой поговоркой: «Гость гости, а добра не уноси!» Не поставить ли на место? Нет. Надо съездить в город, в институт, где Вера сдает зачеты, и показать ей карточку: «Вот я взял… Считаю за подарок…»

Вошла Кузьминична. Кроме хлеба, принесла на блюдечке три яйца.

— Не обессудь на скудном угощении, — поклонилась, приглашая за стол. — Курчонки скупо кладутся. Корм-то ноне худой.

На столе лежали горкой телеграммы. Кузьминична отодвинула их.

— Погляди, сколько! Манька-почтальонша носить устала, аж пятки отбила! Все — сюда и сюда, а в сад — ленится.

Вася пообещал доставить телеграммы и принялся за еду. Кузьминична внесла самовар, огромный, старый, во всю грудь — медали, на боках — латки из серебряных рублевиков. Самовар пофыркивал, будто недовольный тем, что его потревожили ради одного человека. А Кузьминична, сидя против гостя, под шум пара, подымавшегося столбом до потолка рассказывала:

— Дом выстудили. Почитай, весь день двери не закрывались. Стук да стук. Все идут и идут, нашего Трофима проздравляют. У него рука вон какая сильная дакостистая, а, подумай, надавили до боли. Вот и уехал старик. Он, может, и остался бы дома, ежели бы не случилось заварухи. Вчера Сергей Макарович не пришел. Сказывают, недуги одолели мужика. Животом будто маялся. А сегодня притопал чуть свет. Даже обниматься полез. Разговаривал громко, как с глухим. В гости звал. «Теперь, говорит, все понял. Есть, говорит, чем колхозу похвалиться. Совсем было записали в отстающие, а мы развернулись. Награды получаем!» Ну, а наш не стерпел. Начал ему пенять. Все припомнил. Все мытарствия. «Вы, говорит, раньше меня в работе, — как- то он мудрено назвал ее, — по рукам и ногам вязали, а теперь пришли к моему костру погреться».

— Вот это здорово! — Вася подпрыгнул, едва не опрокинув стул, на котором сидел. — Люблю прямые речи!

— Слушай дальше, — остановила его Кузьминична плавным жестом маленькой сморщенной руки. — Председатель будто подавился, посинел, — слово не может вымолвить. А наш режет и режет. «Теперь, говорит, у вас, наверно, и брюхо с яблок не будет болеть? Пришлю, говорит, корзину из подвала…» Нашла коса на камень! Я боялась, водой придется разливать. Но Сергей Макарович утихомирился, стал уговаривать: «Ссориться нам, сват, нельзя. О детях подумай — им вместе жить».

Бабкин побагровел, забыл о еде. А словоохотливая женщина не хотела упускать возможности наговориться вдоволь:

— Трофим еще больше раскалился: «Не зовите сватом. Не хочу слышать. Нет моего согласия». Забалуев тоже не мог остановиться, закричал: «Тебя, старого хрыча…»

— Да как он посмел?! — Вася стукнул кулаком по столу.

— А ему, голубчик, горла не занимать! Оно у него медное, как на пароходе гудок! — Кузьминична дотронулась рукой до локтя парня, требуя внимания. — Так он и гаркнул: «Тебя, старого хрыча, дети не спросят. И меня не спрашивают. А я все-таки — за них. Убегом свадьбу сыграем…»

Отодвинув недопитый стакан, Вася встал. Кузьминична обиделась:

— Из-за чего же я самовар кипятила?

Но обиды у нее всегда были короче воробьиного клюва. Так и сейчас. Выйдя в переднюю проводить гостя, она снова принялась досказывать тем же ровным голосом:

— Разбежались они, как петухи после драки. Трофим — сразу в сад. И не велел никому говорить, куда схоронился. Ну, а от тебя, голубчик, утаивать грешно. Ты нашу Верочку — ну, как бы тебе сказать? — все равно, что с того света вывел. Я, когда в город ездила, в церкви поставила свечку Миколе-батюшке. Верочка корила меня всякими словами. А ты не обижайся. За твое здоровье!

— Здоровья у меня хватит. Без всяких свечек.

Вспомнив о телеграммах, Вася вернулся в комнату, положил их в карман и, торопливо простившись с Кузьминичной, выбежал из дома.

2

Дрова в печурке давно сгорели. Угли покрылись золой. Плита, остывая, из багровой снова превратилась в черную. На столе чадила маленькая лампа без стекла. На низких табуретках сидели два старика. Оба в очках. Один чинил полушубок, другой подшивал валенок. Когда они, отрываясь от работы, поднимали головы, крошечный лепесток огня колыхался от их дыхания… Разговаривали об охоте.

— Ты. скажи, Трофим, она, эта поганая гагара, которая с черными ушами, заговоренная, что ли? — спросил Алексеич. — Не веришь в заговоры? А я верю. Слово, по моему разумению, большую силу имеет. На фактах докажу. Вот эта гагара проклятая. Бес толкнул ее мне на глаза. Я соблазнился, сам не знаю чем, — в ней, вонючей твари, ни жиру, ни мяса — одни кости да красивое перо. Начал палить в нее. А уж я ли не приучился к меткости! Сам знаешь, служил в сибирском стрелковом полку. В первейшем! Выстрелил раз — гагара нырнула как ни в чем не бывало. Выстрелил два. Опять нырнула.

— Она успевает, пока дробь летит.

— Не говори пустое. Быстрее ружейного заряда ничего нет. Может, только одна небесная молонья… Я по той гагаре весь патронташ расстрелял. А ей хоть бы что! Даже хохолка не поцарапал.

— Бывало и со мной такое, — рассмеялся Дорогин, разгладил усы, но охотничьей бывальщины рассказать не успел. Обмерзшая дверь надсадно скрипнула, в клубах морозного воздуха, вломившегося в сторожку, показался человек, белый от инея. — И тут покоя не дают! — вырвалось у Трофима Тимофеевича.

Он отложил валенок и встал, высокий, хмурый, взъерошенные волосы уперлись в черный потолок. Огонек подпрыгнул над лампой и погас.

— Я сладких речей наслушался, — ворчливо продолжал старик. — Если пришел запросто — милости просим!

— Я так… Телеграммы принес…

Что за почтальон? Голос знакомый!

— Да это, кажись, Василий?! — припомнил Дорогин и, шагнув к парню, стиснул руками его узенькие плечи. — Спасибо, что не забыл старика.

Алексеич засветил лампу, поставил чайник на плиту. А Трофим Тимофеевич без умолку расспрашивал гостя: как дела у него в саду? Хороший ли был урожай? А почему летом не приехал посмотреть новые прививки? Нет, нет, никакие оправдания не принимаются.

Парня отогрела не печка, а добродушно-ворчливые слова старого садовода. Ни от кого у него никаких секретов нет. Глядите. Учитесь. Пользуйтесь всем, что накоплено за долгую жизнь.

Раздевшись, Бабкин подошел к столу и выложил пачку телеграмм. Вот их сколько! Спросив разрешения, он стал читать их вслух.

После ужина старики опять сели на свои низенькие табуретки, чтобы закончить починку. Вася перехватил у Дорогина валенок:

— Я подошью.

— Умеешь? — Трофим Тимофеевич присмотрелся к парню. Тот проколол шилом подошву, одну за другой просунул щетинки и, обмотав дратву вокруг кулаков, с шумом продернул и затянул натуго. — По-нашему! — отметил старик. — Ты, однако, заправский подшивальщик!.. Ну, а я займусь вторым пимом. Вдвоем живо управимся.

Алексеич опять завел разговор об охоте. Слушал его один Дорогин. Бабкин думал о близком будущем. Скоро Трофима Тимофеевича пригласят в город, чтобы вручить орден. Он, Вася, заранее узнает о том дне и тоже приедет туда. Там увидит Веру…

А утром садоводы встали на лыжи и пошли по саду. Дорогин показывал летние прививки черенком. Говорил без похвальбы — просто и деловито. Молодому садоводу все пригодится в будущем.

3

Вера скучала по дому, по веселым подружкам. Четвертую неделю она жила в городе, вместе с другими заочниками слушала лекции в сельхозинституте, сдавала зачеты. И Указ прочитала здесь. Когда увидела имя отца, подпрыгнула с газетой в руках. Вот радость! Орден Ленина! Отец заслужил. Ему и Героя можно бы дать!.. А кто еще из садоводов? Никого не видно. Жаль. Есть же и другие.

В соседней колонке — Лиза. Да, она! Елизавета Игнатьевна Скрипунова. Колхоз «Колос Октября». Все верно… Орден Трудового Красного Знамени.

И хотя в Глядене ждали этого известия — Сергей Макарович еще прошлой зимой намекал, что получат награду за рекордный урожай пшеницы, — у Веры екнуло и захолонуло сердце: не она в почете!

Ну что же… Значит, так надо… Она не скажет вслух то, что подумалось сейчас. И метаться от одного дела к другому не будет.

Она стала отыскивать фамилии девушек, которые работали в звене Лизы. Всем — медали «За трудовое отличие».

«Чего доброго, мои начнут упрекать, скажут: «Не послушалась Сергея Макаровича… И нас продержала на конопле…» Ну и пусть говорят!..»

Она пошла на телеграф, отправила отцу и всем девушкам поздравления…

Накануне вручения наград Вера приготовила любимое платье — голубое с серебристым отливом, недавно сшитое из отреза, присланного Семеном. Ни у кого из девчонок нет такого! В этом платье она сдавала зачет и получила пятерку! Семе написала: «Берегу его. Оно счастливое!.. Надеваю по особым дням…»

Утром отец не заехал за ней. Наверно, запоздал, Вера быстро оделась и, выбежав на улицу, направилась к театру.

Небо сияло от первых щедрот мартовского солнца. На проводах и деревьях искрился иней. Вероятно, последний. Вот-вот зазвенят капели.

Где-то встретит она будущую зиму. Может, в теплом южном городе. Сема настаивает на своем: «Уедем из Глядена». В последнем письме заверял, что, после увольнения из армии, может устроиться на работу «где угодно». «Хоть — в Ялте, хоть — в Сочи, — писал он. — Ребята рассказывают, везде требуются хорошие баянисты в санатории. Я тебя вытребую, денег на проезд вышлю…» Чудной. Все еще не может понять, что ее нельзя «вытребовать». Любит, а не понимает. Вот если она сама решит… В Ялте, конечно, много интересного. Море, сады… Там, наверно, не знают, что такое зима, бураны?..

Подумав о буранах, Вера не перенеслась мысленно в садовую избушку, как бывало раньше. Она так давно не видела Васю, что стала забывать, какие у него глаза, волосы. Помнила только пороховые пятна на щеке да искалеченную руку. Все потускнело. Если в эту зиму и вспоминала изредка парня, то уже без прежнего волнения. А Семену Забалуеву писала чаще и теплее, чем когда-либо.

Сегодня взгрустнула: от Семы все еще нет ответа на ее последние письма. До сих пор еще не узнал об Указе, не поздравил старика с наградой…

На другой стороне улицы мелькнула белая копна волос. Отец! А впереди — Лиза со своими девушками. Идут в театр. Ох, как хорошо! Скорее к ним! Поздравить отца… и всех.

Не дойдя до перекрестка, Вера бросилась к ним. Увертываясь от машин, бежала через широкую, слегка обледеневшую улицу.

В то утро Вася нарочито приехал в город, в коридоре крайисполкома встретился с Трофимом Тимофеевичем и теперь шел рядом с ним. Заметив Веру, приотстал, шагнул на мостовую, навстречу ей.

— А ты откуда?! — удивилась девушка. — Бурана ведь нет. Нам заблудиться негде…

Вася схватил ее руки, запрятанные в белые с голубыми елочками шерстяные варежки, и крепко стиснул:

— От души!.. От самого сердца!..

— Меня не с чем… — Вера поджала губы. — Ты ошибся.

— Ну, как же не с чем? С наградой отца…

— А я думала, с Елизаветой Скрипуновой меня спутал. Вон — поздравляй ее!

— Никогда, ни с кем…

Вера не дала договорить:

— Чего мы стоим? — Метнулась вперед. — Я по девчонкам соскучилась.

Поравнялись с Трофимом Тимофеевичем. Вера поцеловала отца и сразу же побежала к подругам. Ей понравилось, что Мотя приехала с награжденными. Не завидует. И ее не будет укорять. Славная подружка!

Идя рядом с Дорогиным, Вася не поддерживал разговора, — встреча с Верой озадачила его. Изменилась она. Лицо какое-то растерянное. И от нее веет зимним холодком…

Трофим Тимофеевич присмотрелся к нему и замолчал.

Девушки разговаривали громко. Вася невольно прислушался. Голос Веры опять звенел, как песня жаворонка среди бестолкового вороньего грая:

— Как там дома? Рассказывайте все-все. Много было радостей?

— Поздравлений — миллион!

— Вся родня обнимала! И знакомые не робели!

— У Лизы вон какая шея крепкая — и то чуть не свернули набок!

— Митинг был. Огнев речь сказал. А Сергей Макарович на ту пору приболел…

— Было от чего приболеть! В Указе-то не помянули…

«Ни дна бы Забалуеву, ни покрышки! — подумал Вася, припомнив злую медовуху. — Да вместе с его сынком…»

— А у меня, девушки, завтра последний зачет, — сказала Вера.

— Смотри не подкачай! — шутливо предупредила Мотя. — Переходи на третий курс. Успевай учиться, покамест жених не воротился. Бабой станешь — все забудешь.

— Не говори, чего не надо. Не болтай.

Девушки пересекли площадь, поднялись по гранитным ступенькам и, миновав колонны, вошли в просторный вестибюль театра. За ними — Дорогин. Вася приотстал у застекленной двери: чего ему делать там?.. Но Вера оглянулась. Скорее всего, искала отца. А может быть, и о нем вспомнила?.. И Вася тоже вошел в театр.

Разделся он отдельно от всех, достал гребень и перед большим зеркалом зачесал повыше пышный, как бы взбитый, чуб, нависавший на правую бровь. Обеими руками пытался осадить просторный пристежной воротничок, вздернувшийся так высоко, что галстук оказался на голой шее. В этом наряде он сам себе напомнил тощего конька-стригуна, на которого напялили огромный хомут тяжеловоза. И какой черт придумал рубашки с отрезанными воротниками?! Ведь никто же не шьет пиджаки с пристежными рукавами, не делает ведра с приставными дужками! А тут… одна маета. Тьфу!

Где-то за спиной послышались озорные девичьи голоса. Вася, будто от натуги, красный и потный, то ослаблял, то подтягивал галстук, но воротничок непутевой рубашки по-прежнему изгибался дугой, и шея оголялась от ключицы до челюсти. Девушки прыснули со смеху. Васе показалось, что и Вера тоже рассмеялась.

— Домовой не может со своей сбруей справиться!

— Упарился, бедный!

Скрыться бы от них. А куда? Стоят полукругом, потешаются. К зеркалу притиснули. Но Веры не видно. Все же легче…

Лиза подошла к нему.

— Отойдем-ка в уголочек. — Потянула за руку. — Пусть девчонки перед зеркалом-то прихорашиваются.

Боясь новых насмешек, Вася упирался. А Лиза убеждала:

— Без иголки никак не обойдешься. А я пришью живым манером.

И он уступил. Девушка отвернула смятый, уже не поддававшийся утюгу, борт своего кургузого серого пиджачка и, нащупав иглу, стала разматывать нитку.

— Не гляди, что она черная, не чурайся. Я так сделаю, что ни одна просмешница не увидит…

Вася молчал, краснея все больше и больше. Лиза, сутулясь, близоруко склонилась к его шее, пришила одну половину воротничка и, жарко дыша, откусила остаток нитки.

— Она тебя зацелует, защекочет до смерти! — смеялась Мотя. — У нее щекотки долгие, точно у кикиморы!

Лиза пришила другую половину воротничка, опять — на этот раз с сердитым хрустом — перекусила нитку и, повернувшись, окинула Мотю едким взглядом прищуренных зеленоватых глаз.

— Ох ты, форсистая! Разгоготалась! А у самой-то чулок спустился!..

Все девушки стали оглядывать себя. Потом, вслед за Лизой и Васей, пошли в фойе. До звонка ходили по кругу. Разговаривали. Смеялись. Бабкин посматривал по сторонам — Веры не было видно. «Ну и не надо, — думал он, досадуя на потерянное время. — Не из-за нее я здесь…» И все-таки посматривал.

А когда он сел рядом с Лизой в четвертом ряду партера, Вера прорвалась между девушек и заняла кресло возле него. Одну из кос перекинула на грудь и стала перебирать пряди распушившегося конца.

Ей было приятно сидеть рядом с Бабкиным, — вспоминалась задорная пляска под звон жестяной заслонки, вспоминался зимний посев березы… Но в то же время замирало сердце: «А вдруг кто-нибудь напишет Семе?..» И Вера сама не знала, как она поведет себя через минуту.

На трибуну вышел Неустроев, все в том же скучно-зеленом френче, в тех же белых бурках; длинно и громко говорил об успехах района: по хлебозаготовкам — первое место! Есть чем гордиться!

Вася не вслушивался в его слова, — ждал перерыва. Он придержит Веру за руку, и они отстанут от девушек, выйдут в другую дверь. Или снова сядут на свои места в пустом зале. Никто не будет приставать с разговором, не будет поблизости ничьих ушей… И Вася скажет, что… ну, любит ее… Извелся по ней. И что к Трофиму Тимофеевичу, как полагается, приедут сваты.

Той порой докладчик перечислял передовиков, чей труд отмечен наградами.

— А от вас-то никого! — толкнула Лиза Васю. — Ни одной награды!

Вася понимал, что из «Новой семьи» никто не награжден потому, что повышенный план не смогли выполнить, да еще потому, что была эта неприятность с Павлом Прохоровичем. Ведь решение-то райкома о нем отменено совсем недавно. Но они еще покажут себя: у них будет урожай выше всех!

Ордена вручал председатель крайисполкома. Вот он пожал руку Дорогину. Вот пригласил на сцену Лизу…

Вера хлопала в ладоши. А лицо у нее опять было такое же растерянное и холодное, как на улице, в первую минуту нежданной встречи. Она приподнялась и закинула косу за спину.

— Ты какая-то… не та, — чуть слышно прошептал Вася. — То ли недовольна…

— Нет, почему же… Спасибо, что приехал… отца поздравить! — Вера поправила рукав платья. — А я просто немножко задумалась… о теплой стороне. Мне писали… и читала где-то, будто в Ялте совсем не бывает снега. Ты не знаешь?

— В Ялте?.. Она мне ни к чему.

— Там сады разводить легко.

— А здесь тебе?.. Не по сердцу стало, что ли?

— На юге пожить интересно…

«Наверно, тот сманивает… — подумал Вася. — А о моем письме она — ни слова…»

Ему стало душно. Он запустил два пальца за воротник и потянул в сторону. Нитки затрещали. Опять обнажилась шея.

— Домовой рассупонился! — прыснула Мотя а кулак.

И Вера не удержалась от усмешки.

На счастье, в это время вернулась Лиза с красной коробочкой в руках, и о Васе забыли…

Вера поднялась навстречу, помогла прикрепить орден к борту пиджачка и расцеловала подругу.

Вася пожал Лизе руку. А сам думал только об одном — скорее бы все кончилось.

Вот вручена последняя медаль. На трибуну поднялся Трофим Тимофеевич, провел рукой по бороде и заговорил:

— Честь для нашего района большая. А для меня, однако, еще не заработанная. Я так понимаю: на эту честь надо отвечать не словами, а делами. У меня самые главные дела — впереди…

В перерыве Васе хотелось пожать руку старику, но, к нему, окруженному знакомыми и незнакомыми людьми, невозможно было пробиться.

Теперь оставалось только получить пальто. Но где же номерок? Вася шарил по карманам. В одном из них — карточка. Та самая. Верина. Может, вернуться и отдать?… Нет. Ни за что. И никогда…

После концерта Дорогин и девушки столпились у выхода из театра, собираясь пойти в столовую, Вера сказала отцу, что его ждут к обеду знакомые, у которых она живет на квартире.

— Лучше бы всем вместе, — возразил Трофим Тимофеевич и, посмотрев вокруг, встревожился. — А где же Василий?

— У своей дочери спросите, — язвительно молвила Лиза. — Шептались долгонько, а разговор-то, видно, не поладился.

— Вот-те раз!.. Домой уехал, что ли?

Вера покраснела, досадуя на себя.