1

Ранним утром, когда в низинах у реки еще отдыхали туманы, а на снежных вершинах высоких гор только-только появлялись розоватые проблески разгоравшегося дня, Вера отправилась в поле. Скучая по своему звену, она каждую неделю урывала по нескольку часов, чтобы повидать подруг.

Конопля дружно цвела. Матерка раскудрявилась. Посконь раскинула над нею невзрачные соцветия.

Вера вырвала высокий стебель, провела ладонью до вершинки, присмотрелась. Пора помогать опылению. Дни стоят тихие, безветренные, если не помочь — урожай семян будет низким.

От стана полевой бригады шли подруги с длинными березовыми шестами в руках. Вера поспешила к ним.

— Вовремя, девушки! Вовремя!

Подруги, побросав шесты, сгрудились вокруг нее. Хорошо, что она вернулась в звено! Но Вера огорчила их, сказав, что пришла только на один день — ей ведь придется замещать отца в саду до самой зимы.

— А вы, девушки, с работой не запаздывайте, — просила она. — И все-все записывайте о конопле.

— Ни к чему затея, — отмахнулась одна из подруг. — Все равно двух урожаев не видать. Здесь не теплая сторона. Не юг.

Мотя поспешила успокоить Веру:

— Я записываю. Погляди. — Она подняла свой шест с земли и показала зарубки, нанесенные с одного конца. — На сантиметры буду мерять, как растет конопля.

— Ты, подружка, золотая! И все вы — хорошие девчонки!..

Девушки шестами наклоняли вершинки конопли, чтобы пыльца поскони попадала на цветы матерки. Работу начали с участка, засеянного сортовыми семенами. Теперь это была уже не маленькая полоска, а целый массив, раскинувшийся возле самого леса. И конопля там вымахала высотой в озерный камыш; густая и упрямая, неохотно сгибалась под нажимом шестов. В воздухе клубился такой крепкий аромат, что девушки, дойдя до края полосы, выбегали, словно из угарной бани, на опушку леса проветриться да поболтать о припомнившихся деревенских новостях.

Вера попросила подруг, чтобы они нарвали снопик да отвезли в контору.

— Забалуеву нос утереть? Ага? — рассмеялась Мотя.

— Чтобы люди полюбовались.

— А я с таким снопиком встала бы перед председателем и сказала бы при народе: «Достань вершинку!»

— Он высокий — дотянется.

— Раскипятится. Зафыркает, как чайник на огне!

— А может, обрадуется: он коноплю любит.

— Если бы сам эти семена раздобыл, — урожай пришелся бы по душе!

Мотя сказала, что лучше всего принести коноплю напоказ прямо на заседание правления, и все согласились с ней, а пока что условились никому не говорить о невиданных конопляных зарослях.

Но случилось иначе. И случилось это через неделю, когда густо-зеленая матерка, опылившись, уже успела раздобреть, а бледноватая посконь, сослужив свою службу, начала увядать. Пришла пора рвать посконь да связывать в снопики. Время от времени, весело перекликаясь песнями, девушки выносили на межу снопы, бросали на землю, а сами опять скрывались в глубине зарослей. Никто из них не слышал, как подкралась к полосе мягкоходная темно-синяя «Победа». Забалуев, выйдя из машины, басовито гаркнул:

— Эй, девки! Поутонули все, что ли?

Первой вынырнула Мотя, держа в руке несколько былинок поскони. Ей хотелось ответить шуткой, но, увидев возле машины Векшину, она остановилась в нерешительности. И подруги тоже молча смотрели на председателя райисполкома: что она скажет?

Об этой конопле уже писали в газете. Не пора ли распространить ее по всему району?

Сергей Макарович не упускал случая похвалиться всем, чем только можно. И сейчас, заглядывая в глаза Векшиной, восторженно гремел:

— Отменное растение! Изо всей округи — у нас одних! Посмотри: как тальник на острове! Боимся: не ровен час, девки заблудятся — на коне не отыщешь! — и он захохотал.

— А вы зайдите сами, — Мотя кивнула Забалуеву на коноплю. — Тоже утонете! Даже картуз не мелькнет!

Дарья Николаевна, поздоровавшись, разговор начала не с конопли, а с песен, — им бы следовало выступать на смотрах художественной самодеятельности: вокальный квартет коноплеводческого звена! Песни под баян.

Девушки переглянулись — дескать, принимают все за шутку, никакие они не артистки, поют просто так, для своей души.

— Баянист у нас будет знатный! — подхватил Забалуев. — Мой сын! Скоро прикатит домой.

— Ну, совсем хорошо! — воскликнула Векшина. — На празднике, глядишь, сам председатель спляшет! Как, девушки, годится Сергей Макарович в плясуны?

— Земля под ним погнется!

— С таким строгим плясать боязно!

Все расхохотались.

Почувствовав себя непринужденно, девушки, перебивая одна другую, отвечали на расспросы о снегозадержании, об удобрениях, о борьбе с конопляной блошкой, да так задорно и суматошно, что не оставалось даже самой маленькой щелки, в которую Сергей Макарович мог бы вставить свое слово. Не забыли девушки о звеньевой, — она бы рассказала за всех: говорит, как бисер нанизывает, — залюбуешься! Все у нее по-научному, по-агрономически!

— Мы отыщем ее в саду, — сказала Дарья Николаевна и, глянув на Забалуева, спросила, не собирается ли правление колхоза в будущем году создать второе звено по выращиванию конопли.

— Оно, конечно, можно бы, — начал Сергей Макарович, почесывая ногтем в уголке губ, — но, понимаешь, у нас маслобойка старая, боюсь — не управится.

— Я имею в виду другое.

— Волокно? Его тоже вдосталь. Даже продаем лишние веревки.

Векшина вырвала коноплинку. Девушки стали отыскивать для нее самые высокие стебли и рвали до тех пор, пока она не остановила их:

— Хватит, хватит. Куда мне столько?

Коноплю связали в снопик и уложили в машину, — корни уткнулись в заднее окно, вершинки — в ветровое стекло.

Проводив машину, Мотя воскликнула:

— Ну, девчонки, попадет наш снопик в музей! Вот Верка обрадуется!

А в это время Дарья Николаевна в машине продолжила разговор с Забалуевым о конопле. Повторный опыт удался, — надо его распространить на все окрестные колхозы.

— Шаров прав, — припомнила она, — высокодоходные культуры необходимы.

— Ишь ты, Шаров! — обиделся Забалуев. — А при чем он тут? Коноплю раньше всех начал сеять я.

— Пусть так. Честь тебе и хвала. Теперь давай семян для всех.

У Сергея Макаровича поблекло лицо. Зря нахваливал коноплю. Просчитался! Уж больно Векшина добра для других колхозов! Того и жди, оставит маслобойку на холостом ходу. А ему, Забалуеву, нет резона выращивать семена для других.

На всякий случай возражать начал издалека. Известно, что лучшей масличной культурой для края признан рыжик. На него дают план. Ну и пусть себе сеют все на здоровье. Оно, конечно, конопляное масло вкуснее, но…

— Вся надежда на тебя, Сергей Макарович. Обеспечивай семенами.

— Убыточно это нам. Ведь маслом-то мы торгуем по базарным ценам, деньги куем. А с соседей что получим? Гроши. А колхозникам одеваться надо? Соль да сахар надо покупать? Газеты выписывать надо? На это требуется тоже по-государственному смотреть. У меня и так люди в город бегут. Парней совсем не осталось.

— Воспитывать нужно, убеждать.

— Воспитывать хорошо, когда в чугунке мясо варится.

— Вот начнете сдавать коноплю — колхоз пойдет в гору. Да и другим поможете поднять доходность.

— Пусть на овощах подымают.

Забалуев настороженно умолк. А вдруг она назовет его отсталым председателем?

— Значит, договорились? — уверенно спросила Векшина. — Чтобы не было убыточно, выдавай заимообразно; вроде ссуды. Вернут теми же семенами… Ладно? — И, выждав, пока Забалуев кивнул головой, обрадованно закончила разговор. — Я знала, что ты выручишь район.

2

Под жарким августовским солнцем дозревали хлеба.

Вера шла по саду с колосьями в руках. Она спешила порадовать отца.

С юности Трофим Тимофеевич присматривался к пшеничке да выбирал, какая получше уродится на Чистой гриве. А в начале двадцатых годов стал получать от Института растениеводства посылки с новыми сортами. Самый урожайный и скороспелый сорт он размножил, вступая в колхоз, сдал отборных семян на семь гектаров. Сейчас ту пшеницу сеют во всем районе.

Появилась заманчивая думка — вывести такую пшеницу, которая не поддавалась бы суховеям и в самые жаркие годы приносила бы хороший урожай. Он начал скрещивать отдаленные по своему происхождению сорта.

Сегодня отец разрешил снять урожай с заветной делянки, и Вера надеялась, что необычные колосья еще больше взбодрят его. Повернув на аллею, ведущую к дому, она остановилась и от неожиданности воскликнула:

— Ой, папа!

В трех шагах от нее — отец! В войлочных туфлях, в пиджаке. Обеими руками опираясь на трость, медленно передвигал ноги по гладкой дорожке. А следом за ним бесшумно шел Алексеич, готовый в любую минуту подхватить и помочь удержаться на ногах.

С крупными колосьями, поднятыми над головой, Вера бросилась к отцу:

— Вот какие выросли!..

Старик стоял, высокий, костистый, и, всматриваясь в колосья, улыбался. Безостый гибрид дал на редкость крупное зерно! И созрел на неделю раньше скороспелой пшеницы. Теперь дело за размножением.

Алексеич вышел вперед, удивив Дорогина своим неожиданным появлением, и сказал:

— Что задумал, Тимофеич, то и сотворил! Всем колхозом будем проздравлять.

— Малость повремените. А то опять разведете разговоры на всю Сибирь.

Солнце уже опустилось так низко, что тени деревьев вытянулись и, сомкнувшись, закрыли всю аллею. Отцу, пожалуй, пора возвращаться домой. Вера хотела подхватить его под руку, но он воспротивился:

— Нет, я помаленьку сам… — И медленно повернулся, переставляя впереди себя трость и опираясь на нее.

От реки потянуло прохладой. Вера безмолвно, одним взглядом, попросила Алексеича присмотреть за стариком, а сама побежала к дому. С половины дороги крикнула:

— Я быстро…

Вернувшись, накинула отцу на плечи пальто.

От большой радости за успех отца Вере хотелось, как бывало в детстве, покружиться на одной ноге, подпрыгнуть, на секунду обвить его шею руками, а потом убежать туда, где еще не знают этой новости, и рассказать всем-всем.

Старик направился не к дому, а к беседке, обвитой диким амурским виноградом.

Ужин надо собрать там. Если застанут сумерки — можно развести костер неподалеку от входа.

Девушка вбежала в беседку, сдула пыль со стола, с тесовых лавок и, мелькнув между клумбами, скрылась в доме.

— Носится легче горной козы! — отметил Алексеич. — Ох, быстрая на ноги!

— Хлопотунья! — отозвался Трофим Тимофеевич.

Когда они подошли к беседке, стол уже был накрыт белой скатертью с едва заметным бордюром из поблекших от времени синих васильков. Мать накрывала этой скатертью стол в саду только в праздничные дни. Вот так же быстро. Не успеешь глазом моргнуть — уже все готово.

Трофим Тимофеевич задумчиво провел рукой по столу; взглянул на колосья, поставленные, как букет, в высокую вазу.

«Вера Федоровна поздравила бы с этим урожаем, но тут же и дала бы совет: «Хвалиться, Трофим, погоди. Еще раз проверь…» А поздравлять надо не только его, — дочь. Нынче все выращено ее заботами. Не дожила мать… Порадовалась бы вместе с ними…»

3

Перед входом в беседку пылал костер. Отблески пламени играли на вазах с вареньем и маринованными грибами, на тарелке с хлебом, на пустых стаканах и рюмках.

Вера появилась в синем шелковом платье с белым воротничком вокруг темной от загара шеи, поставила на стол откупоренную бутылку, и беседка наполнилась ароматом садовой земляники.

— Теперь все. Извини, папа, за скромный стол. Что успела — сделала.

Она пригласила Алексеича, сама села рядом с отцом. Он взялся за бутылку, но налить рюмки не успел, — на аллее застучали колеса, а когда умолкли — совсем рядом загрохотал задорный бас Сергея Макаровича:

— Я опаздывать не привык!

И хорошо, что он приехал вовремя. Уж теперь-то старики, надо полагать, не будут ссориться. Ведь отец знает: без Сергея Макаровича не смог бы выбраться из реки в бурное половодье. Чего доброго, задернуло бы под лед. Или совсем застудил бы грудь, если бы Забалуев сразу не натер его водкой, да не отогрел… И Сергей Макарович за этот год, видать, тоже многое понял. Старое как будто стал забывать. И на сад смотрит уже по-другому. На совещаниях хвалится: «У нас садовод — орденоносец!» И, может быть, между ними все наладится.

При колеблющемся свете костра Сергей Макарович, одетый в тужурку из желтоватой кожи, казался похожим на бронзовый памятник.

— Мне Фекла весть подала: «Вышел старик в сад!» Вот я и приехал проздравить с выздоровлением. — Протянул через стол широкую руку. — Здравствуй!

— С уговором — не жать пальцы, — предупредил Дорогин, кладя руку на ладонь Забалуева.

— Долго не был у тебя — извиняй за то. Хлопот у меня по хозяйству больно много. Ой, много! Но вон Вера знает, о твоем здоровье часто спрашивал.

Окинув взглядом стол и заметив колосья в вазе, он воскликнул:

— О-о, так тут еще одна причина! — Схватил вазу и, поставив перед собой, провел пальцем по колосу. — Добился своего?! Ну, наторел ты в опытах! Наторел!.. Был бы ты совсем здоровым, ох, и даванул бы я тебя на радостях!

Забалуев снова погладил колос, а потом принялся вылущивать зерно. Дорогин, чуть не вскрикнув, поспешно отнял вазу.

— Жалеешь зернышко? Одно-то можно попробовать.

— Надо все пересчитать, взвесить!..

— Я ведь так, в шутку, а ты уже испугался…

Дорогин разлил вино по рюмкам, чокнулся со всеми, но пить не стал.

— Повременю еще.

— Ты хоть пригубь. Пригубь.

Выждав, пока старик поднял рюмку и омочил усы в вине, Забалуев лихо опрокинул свою и шутливо сообщил всем:

— Даже не заметил, как прокатилась капелька!

Старик налил по второй. Вера закупорила бутылку.

Она не любила пьяных, тем более ей не хотелось, чтобы сегодня захмелел председатель да какой-нибудь болтовней расстроил отца.

Выпив вторую, Сергей Макарович тронул руку селекционера:

— Даю заказ: вырасти раздетую гречиху. Без шелухи.

— За это не берусь.

— Не хочешь? Или тебе гречневые блины не по душе?

— Трудно подступиться к гречихе.

— Ишь ты! Заговорил о трудностях! Вроде это не твое занятие. Ты все обмозгуй получше. Ежели своим умом не дойдешь — съезди к дружкам, в тот — как его? — в институт, где опытами занимаются…

4

Алексеич сидел у костра, время от времени добавляя в него дров. Вера унесла пустую посуду в дом. А Дорогин с Забалуевым все еще не трогались с места.

— Так, говоришь, пшеничка подвела? — озабоченно переспросил Трофим Тимофеевич.

— Похвалиться нечем, — вздохнул Сергей Макарович, словно эти слова для него были горше всего.

— Однако не она тебя, а ты ее подвел. Землю опять не лущили, не культивировали… Овес каков?

— Плохой. Перепелке спрятаться негде. Коршун летит— все видит.

Дорогин смотрел на собеседника, словно на незнакомого человека. Забалуев сидел тихий, присмиревший, не шумел, не размахивал руками, и голос его звучал непривычно доверительно:

— Вот я и говорю: ни перед государством, ни перед колхозниками похвалиться нечем.

— Что за двойная бухгалтерия? — взъерошился Трофим Тимофеевич.

— Погоди. Не смотри сентябрем. Соображением пошевелишь — поймешь, — продолжал Забалуев, утоляя пробудившуюся потребность поговорить по душам. — Я первую заповедь соблюдаю: хлеб даю. Но с большого урожая — большие поставки, а вот когда середка на половине — лучше всего.

— Чепуху городишь!

— Все обмозговано. Погляди на Шарова. Хотел выскочить вперед всех, а его подстригают. К примеру, выселок не выполнит хлебопоставки — луговатцам добавок: сдавайте за них, сверх плана. А там, глядишь, еще за каких-нибудь отсталых. Вот и получается: намолачивает Шаров больше нашего, а колхозникам выдает крохи. С одной стороны, хорошо, с другой — плохо… А ты меня за непорядки-то бранишь. Разберись во всем. Нынче, правда, до середки не дотянули. Худо! Но ты-то жизнь в крестьянстве прожил — знаешь: год на год не приходится.

— Надо, чтобы приходился. И по-хорошему. В полях — богато, на душе — светло!

— Я не Илья-пророк — тучами не распоряжаюсь и в бюро погоды не служу, — пробовал отшутиться Забалуев.

Лицо Дорогина оставалось суровым.

— Засушливые-то годы еще впереди, — сказал он. — Я, однако, полвека запись веду. По моим выкладкам — в пятьдесят первом жара стукнет. Да и в пятьдесят втором — тоже.

— Ну-у?! Два года подряд?!

— Запомни мои слова… Надо готовиться — дать засухе отпор: в земле влагу накоплять, лес выращивать…

— От прутиков толку мало! Да и непривычное дело.

— Научиться всему можно. А тут мудрость не велика.

— Ишь ты! На старости лёт в училище поступать? Малость поздновато. — Забалуев горько усмехнулся. — В школу-то председателей намечали не Огнева, а меня. Но я отказался. Ты подумай: там надо сидеть за партой три года! А я в городе проживу лишний день, и то у меня сердце истоскуется по пашне… Нынче беда — урожай меня подсек: ни с той, ни с другой стороны добра не жду.

— Пережитки! — вспылил Дорогин. — А интерес у нас общий.

— Ты пережитками не попрекай, — загремел Забалуев. — Я с кулаками боролся — жизни не жалел. В меня из обреза стреляли, записки подбрасывали, хотели запугать, — ничего не вышло. В колхоз я первым записался. Сам, вот этими руками, перепахивал единоличные межи. Артельное хозяйство ставил. Семь колхозов поднял! И о колхозниках заботился.

В беседке появился Алексеич.

Забалуев, покосившись на него, попросил напоить коня и, когда сторож вышел, продолжал уже полуостывшим, тихим голосом:

— Все я ладно делал… А сейчас на меня со всех сторон упреки сыплют: Забалуев делает не то да не так. И ты туда же. Сплошная критика. Больше я ничего не слышу. А человека надо и похвалить: веселее будет работать.

— Тебя немало хвалили. В газетах, на собраниях. И не зря. Ты на работе — огонь. О хозяйстве беспокоишься и других будоражишь. И был ты на месте до поры до времени, пока рядовые колхозники не ушли вперед председателя… Я всегда прямо режу. — Дорогин поставил ладонь ребром на стол. — И сейчас скажу в глаза…

— Знаю, — перебил Забалуев, — тоже присоветуешь: поезжай учиться! А я хотел, чтобы ты мою душу понял, моими глазами на меня посмотрел.

— С малых лет приучился глядеть своими. И вижу: не туда гнешь. Запутался. С такими разговорами толку не будет. Не выберется колхоз в передовые…

— Чего заладил, как ворона?! Карк да карк. Не терплю такого.

Сергей Макарович, чуть не столкнувшись с Алексеичем, выбежал из беседки и скрылся в саду.

Проводив председателя насмешливыми глазами, Алексеич повернулся к Дорогину:

— Как ты его наскипидарил!..

— Хвастуны любят мед! А правда для них — хуже горчицы!..

Сад замер в тишине, словно листва боялась даже самым легким шорохом помешать наливаться плодам. Слышались одни тяжелые шаги Забалуева.

«Опять поссорились, — вздохнула Вера, стоя на крыльце. — Беда с ними! И что мне делать — ума не приложу…»

Забалуев ходил по саду и ворчал вполголоса:

— Ишь придумал! Будто я запутался. Будто не туда гну… Соображенье надо иметь. Я без всякой там арифметики в голове прикидываю: и государственное и колхозное принимаю близко к сердцу, но как теперь в хозяйстве развернуться — иной раз толку не дам. Думал побеседовать вроде как с родственником, а он опять на дыбки…

Немножко успокоившись, Забалуев мимо костра прошагал к тележке. Алексеич пошел проводить его и закрыть ворота. В синем небе спокойно мерцали далекие звезды.

Вера спешила к отцу в беседку. Сергей Макарович окликнул ее:

— Погоди маленько! Тебе на этой неделе письмо не приходило? Нет?

Ему показалось, что девушка вздрогнула от его слов. Вера в самом деле остановилась растерянная и ответила не сразу. Письма ей не было давно. И телеграммы тоже не получала.

— Ну, так вот: скоро приедет!

— Правда?!

— Мать уже пиво заквасила.

— В отпуск? Или…

— Совсем!

Вера повернулась и побежала к дому.

Сергей Макарович посмотрел ей вслед, покачал головой; с Алексеичем заговорил шепотом:

— Видишь, как получается: у меня Семен — последний, у Трофима дочка — тоже. И как они столкуются насчет жизни — неясно. Из двух горниц будут выбирать, а какая им больше поглянется — не знаю…

Трофим Тимофеевич, конечно, заметил бы, что дочь чем-то взволнована, если бы она, сразу после отъезда Забалуева, не убежала спать на сеновал. Чтобы не расстраивать отца (Сема приедет, когда старик уже будет на курорте), Вера сказала: разболелась голова. И у нее в самом деле стучало в висках. «Наверно, от вина», — подумала девушка, укладываясь на сухой душистый донник.

Долго не могла уснуть. Тревожно замирало сердце. Скоро приедет Сема! Значит, понял ее душу: нынче она не может покинуть Гляден. Не напрасно надеялась на парня. Не напрасно дала ему слово и столько лет ждала… Зря Лиза пугала: «Завековуешь, Верка, в девках». Еще неизвестно, кто завековует! Та же Лиза говорила: «Ежели всем-то сердцем полюбишь, так ни перед чем не остановишься»… Это было сказано в садовой избушке… А она, Вера, даже не написала Семену о буране и о том, как спас их Василий Бабкин. Сначала откладывала: «В другом письме расскажу», а потом уже было неловко возвращаться к давно минувшему, — Сема заподозрил бы: «Тут что-то неспроста!..» Всякое бы мог подумать. А ревновать ее не за что. Ну, поплясала с парнем… Больше… ничего. Правда, ему вскружила голову, И сама, первое время, частенько вспоминала о нем. Потому, наверно, что… вместе сеяли березку. Ей и сейчас интересно узнать, что получилось у него?.. А Семе при первой встрече она обо всем расскажет. Лучше, когда все начистоту, сердцу легче, душе спокойнее.

Отец вернется с курорта совсем здоровый. Не будет так расстраиваться. Выслушает ее и скажет: «Ладно… Будь счастлива!» К тому времени закончатся работы в поле и в саду. Настанет та пора, когда… когда ходят расписываться. Перед тем днем Вера позовет подружек.

Сема поставит им «выкуп» за нее — конфеты, орехи и сладкое винцо.

Он сговаривал поехать в Ялту. Конечно, интересно бы… Но отца ведь отсюда не сдвинешь? А посмотреть они съездят. На будущий год…

Кажется, все становится ясно. И все-таки на душе тревожно. Наверно, всегда бывает так перед большими переменами в жизни?..