1
— Корни у меня глубокие, — говорил Трофим Тимофеевич Дорогин своему гостю. — Мой прадед был первым засельщиком здешнего края…
Не праздное любопытство привело Шарова в этот дом. Еще перед войной он начал писать кандидатскую диссертацию о влиянии лесов на урожай зерновых культур. После возвращения из армии достал свои тетрадки из стола. В них было много цифр, сведенных в пространные таблицы, но недоставало живых воспоминаний старых хлеборобов. Он надеялся, что Дорогин расскажет о давным-давно вырубленных сосновых борах и раскорчеванных березовых рощах, о речках, когда-то многоводных и богатых рыбой, а теперь превратившихся в ручьи.
И вот непогода свела их на целый день, — им некуда было спешить, они сидели за столом, друг против друга, пили чай и разговаривали. Дорогин начал с далеких времен, с того, что сам когда-то слышал от своего деда…
В семнадцатом веке в эти синие предгорья приплыли казаки на больших дощаниках. На высоком берегу реки построили деревянный острожек, поставили на каменные постаменты тяжелые литые пушки.
За рекой расстилалась бесконечная ковыльная степь. Пробежит ли табун низкорослых диких лошадей, подымется ли с дневной лежки стадо джейранов — степных антилоп, появится ли одинокий всадник с деревянным луком и колчаном оперенных стрел — все видно из острога.
С угловых башен хорошо глядеть в степь! Потому и прозвали острожек Гляденом.
От него начиналась лесистая возвышенность, протянувшаяся вдоль снежного хребта на десятки верст и позднее названная Чистой гривой. Там казаки распахали плотную, как войлок, целину и посеяли усатую пшеницу. На лесных полянах поставили колоды с пчелами. В едва обжитых местах появился и крепчал здоровый запах меда, белых пшеничных калачей.
Прошло полстолетия. Казачья линия продвинулась на юг, опоясав горный хребет. На месте острожка стала разрастаться деревня пашенных крестьян. Из-за Урала приходили и оседали здесь беглые люди: одних вела сюда мечта о воле, других манил сибирский простор. Из неоглядных степей они привозили черноглазых девок с длинными косами чернее грачиного крыла, называли своими женками, учили говорить по-русски, петь незнакомые песни про сад зеленый под окном. Год от году взрастали здесь крутые нравом, как порывистый степной ветер, скуластые люди.
Из Заволжских лесов тайком пробирались сюда бородатые староверы. Они приезжали семьями и держались на особицу. Одним из них был Ипат Дорогин. Он оказался мягче своих единоверцев и, уступив попам, сменил двуперстный крест на щепоть. Он первый посадил в огороде «земляное яблоко» — картошку, приучился пить чай из самовара. А внук его Тимофей даже знал «гражданскую грамоту».
Казаки оставили Глядену славу «благонадежного» села, и губернаторы направляли сюда политических ссыльных и поселенцев. Первыми здесь появились декабристы. Один из них выстроил по соседству с Ипатом Дорогиным просторный дом с шатровой крышей, с лиственничными колоннами у парадного крыльца; завел большой огород, где выращивал табак, редиску и скороспелые дыни. Позднее ссыльные народовольцы привезли сюда семена арбузов. Голенастый Трофимка, правнук Ипата Дорогина, частенько приходил к ним. попробовать невиданных овощей. Постепенно в квартирах изгнанников он пристрастился к чтению книг. Вскоре и в доме Дорогиных стали жить ссыльные.
Трофиму было семнадцать лет, когда отец решил строить новый дом. С верховьев реки они вдвоем гнали длинный плот. В сумерки на Большом пороге сильная струя ударила плот о скалу и распустила по бревнышку. Отец исчез среди вздыбленного леса, а Трофим уцепился за боковое бревно и, отделавшись легкими ушибами, выбрался на берег. Всю ночь, дрожа от озноба, он бегал по мокрым камням и кричал: «Тя-тя-а! Тя-а-тенька-а!» Ему насмешливо откликалось эхо, которое в ту пору он, как все в его семье, принимал за голос лешего.
Утопленника искали три дня, чтобы похоронить по-христиански, но водяной не хотел отдавать его и выкинул на прибрежный камень лишь одну кошемную шляпу…
Так Трофим стал большаком, и на него легла нелегкая крестьянская забота о семье.
Однажды непогожей зимней ночью к ним вошла девушка, запорошенная снегом, в длинном узком пальто, в меховой шапочке, из-под которой выбивались светлые волнистые волосы. На щеках у нее, должно быть недавно обмороженных, виднелись темные пятна. Глаза были голубее неба. Тяжелая серая шаль свалилась с головы и лежала на плечах. Не перекрестившись, девушка поздоровалась и спросила, в этом ли доме живут Бесшапочные.
— А чего ты, немоляха, дразнишься?! — Мать встала, готовая показать непрошенной гостье на дверь. — Ты думаешь, сиротами остались, так шапки не на что купить? Не беднее других. А то не кумекаешь, что у Дорогиных головы мороза не боятся?!. Дедушка, рассказывают, завсегда ходил без шапки. Сыновья уродились в него. И внуки — тоже. Смеяться не над чем…
— Я не знала, — пожала плечами девушка. — Право, не знала. Стражник так назвал…
— Ему, усатому барбосу, только бы потешаться над людьми! И ты — за ним…
— Хватит, мама, — вмешался Трофим, не сводивший глаз с девушки. — Приветила бы с дороги.
— Я ведь так… Не со зла…
— Ну, и забудем об этом. Мне говорили, семья у вас небольшая, поднадзорный уехал и квартира освободилась.
— Не уехал, а свершил побег, — поправила мать. — У нас квартерка добрая…
Она не договорила. Не могла же она сразу сказать девушке, только что появившейся с ветра, и о быстроногих конях, и об удобной кошеве, и о том, что деньги они берут небольшие, что ее Трофимка не боится ночных буранов и умеет отвести следы, что стражникам и урядникам ни разу не удалось изобличить его… Подойдя поближе, хозяйка присмотрелась к девушке:
— Такая молоденькая!.. И тоже в политику ударилась?
— За худые дела, однако, сюда не пригоняют, — вмешался в разговор Трофим.
— И надолго тебя, миленькая, к нам привезли? Как твое имечко? — продолжала расспрашивать хозяйка.
Трофим вслушивался в каждое слово ссыльной. Зовут Верой Федоровной. В Сибирь выслана на пять лет.
Мать покачала головой:
— А все — за грехи, миленькая!.. Родителей не слушаете, бога хулите, царя-батюшку норовите спихнуть…
Девушка взялась за скобу, но мать остановила ее:
— Куда ты пойдешь середь ночи? Собаки подол-то оборвут… Погляди квартерку-то… Горница теплая, а берем недорого. Разболокайся, молочка испей, шанежек поешь…
— Меду принеси, — подсказал Трофим тоном большака, но, почувствовав на себе удивленный взгляд Веры Федоровны, покраснел и, пробормотав «лучше я сам», с деревянной тарелкой и ножом в руках выбежал в сени.
Вернулся он с такой высокой горкой меда, что пока шел по кухне — два комка упали на пол. Мать ворчала на него, неловкого медведя. Он, окончательно смутившись, поднялся на полати и оттуда посматривал на девушку, ужинавшую в кухне. Неужели и она замыслит побег? Мать обрадуется прибытку, скажет: «Добывай, Трофимша, копейку». Ей нет заботы о том, что девушку могут словить и угнать куда-нибудь к чертям, в непролазную тайгу, в страшную Туруханку… Нет, он не повезет ее. И соседям скажет: «Не ищите беды. Девку, что кошку, возить тяжело — кони запалятся…»
Под потолком чадила висячая керосиновая лампа, но Трофиму казалось, что сияло летнее солнышко. Впервые было так светло в доме и так хорошо на душе.
Поднадзорная тосковала по родному городу, по Волге-реке, на берегах которой прошло ее детство; в тихие неморозные вечера выходила на обрыв и, глядя в степь, запевала песню. Пела она так, что сердце сжималось от боли. В те минуты Трофим был готов на все: не только запрячь для нее лошадей, а просто подхватить ее на руки и нести далеко-далеко, до тех мест, где «сияет солнце свободы», как говорили ссыльные. А где оно, это солнце, — он не знал.
Изредка девушке удавалось раздобыть книгу, и она с жадностью прочитывала ее. Более всего она скучала по работе, но не могла найти, чем бы ей заняться. Просила разрешить учительствовать — пришел отказ. Чтобы скоротать зимние вечера, разговаривала о цветах и плодовых садах, которые любила больше всего. Ей, после окончания гимназии, и учиться-то хотелось не на Высших женских курсах, а в Петровско-Разумовской земледельческой и лесной академии, прославившейся (до разгрома и превращения в институт), «крамольным духом» профессоров и студентов, но женщинам туда, так же, как и в университеты, доступ был закрыт. В юном сердце Веры Федоровны пробудился гнев против всех устоев деспотической монархии, тот священный гнев, который позднее привел ее сначала на собрание одного из кружков за Нарвской заставой, а затем в тайную типографию, где ее, вместе с другими, схватили жандармы…
Во время долгих вечерних разговоров Вера Федоровна многие знакомые Дорогиным травы и деревья называла по-латыни. Это у нее давно вошло в привычку. Трофим попросил записывать мудреные названия. Постепенно он выучил латинский алфавит. Ему нравилось, что вместо слова «береза» он может написать «Betula Verrucosa», как пишут ученые люди во всех государствах.
Мать заметила, что ее Трофимша перестал ходить на игрища и вечерки, перестал петь частушки, а со слов Веры Федоровны заучивал длинные песни то про какого-то Исаакия с золотой головой, то про Степана Разина, то про звонкие цепи колодников, взметающих дорожную пыль. Мать вздыхала, но, зная упрямый нрав старшего сына, не осмеливалась ни бранить, ни отговаривать. Только по ночам дольше обычного стояла перед иконами. Она все чаще и чаще заговаривала о побегах ссыльных (даже с острова Сахалина бегут каторжные!), но постоялка не поддерживала разговора, и Трофим радовался: «Однако будет жить, сколько записано ей?.. Может, к земле да солнышку здешнему сердцем привыкнет… Останется тут…»
Весной Вера Федоровна помогала матери сажать в огороде лук, сеять. свеклу и морковь, выращивать капустную рассаду, а летом стала ездить в поле и вскоре научилась жать хлеб серпом.
— Чудная! — говорили о ней в селе. — В снохи к Тимошихе метит, что ли?..
Мать настороженно посматривала за ней, в душе попрекала: «Немоляха! Смутьянка!» — но от даровой помощи не отказывалась. Хоть не большой, а прибыток в хозяйстве! Без этого, наверно, выкинула бы ее пожитки за порог.
Погожей осенью братья Дорогины на целую неделю отправились за кедровыми орехами в дальнюю тайгу. Вера Федоровна, как бы погулять, вышла за село, где, тайком от стражника Никодимки Золоедова, для нее уже был приготовлен верховой конь. Трофим нарочито забыл дома спички; отправляя за ними Митрофана, давал наказ:
— Мамке шепни, что Вера — с нами. А стражник про то не должен знать…
Вот этого мать уже не могла квартирантке простить. В ярости, перемежавшейся слезами, сыпала анафемы, кликала на Веру Федоровну тяжкие хвори (об этом позднее рассказала Кузьминична), бегала к старухам, знавшим «отворотное слово», и в церкви молилась Пантелеймону-целителю, чтобы исцелил ее сына Трофима от «порчи», от бесовского приворота. Даже заказала панихиду «по рабе божьей Вере». Но когда по утрам в дом вламывался Никодимка для очередной проверки «наличествования» своей поднадзорной, мать, оберегая честь семьи, загораживала собою вход в горницу:
— Хворая она…. Все еще лежит в горячке… Без одежи…
…Братья взбирались на кедры, сбивали шишки. Вера собирала добычу в мешки. От ее рук, от белого, заранее приготовленного для этой поездки, холщевого платья приятно пахло кедровой смолкой. Казалось, она родилась и выросла здесь, у синих гор, и он, Трофим, знает ее с детства.
Вечерами отдыхали. На полянке стояли два шалаша, сделанных из пахучих пихтовых веток; горел костер, в котле варился суп из глухаря, добытого молодым охотником. Трофим положил в котел дикий лук, найденный на высоком мысу. Вера хвалила суп за «приятную горчинку», за легкий аромат дымка.
После ужина Митрофан, едва добравшись до постели, сразу уснул и захрапел, а Трофим лежал с открытыми глазами. Ему казалось, что он слышит дыхание девушки в соседнем шалаше. Она тоже не спит; разве можно уснуть, когда так будоражит и пьянит запах кедрача?
Сквозь густую неподвижную хвою пробрался лунный луч, заглянул в шалаш. Трофим поднялся и шагнул к погасшему костру, намереваясь в горячей золе зажарить несколько кедровых шишек. И в ту же секунду из своего шалаша вышла Вера, глянула на небо.
— Какие здесь крупные звезды! Какой воздух!.. Он как будто…
Девушка не договорила. В лесу неожиданно возник трубный, протяжный и призывный голос, от которого, казалось, вздрогнули кедры и колыхнулось небо.
— Ой!.. — глухо вскрикнула перепуганная Вера; споткнувшись о дрова, чуть не упала. Трофим вовремя, ловко и легко, подхватил ее и помог встать на ноги.
А странный трубач опять заиграл, на этот раз протяжно, с переливами, и голосистое эхо отозвалось ему со всех ближних сопок.
Ночная трубная песня глубоко западала в душу, и два человека на полянке замерли, слушая ее.
Едва песня умолкла, как тотчас же по другую сторону полянки раздалась ответная, полная дикой ярости к смельчаку, непрошенно вторгшемуся в лесную тишину. Тот не остался в долгу и тоже ответил рокочущей угрозой. Эхо откликалось суматошно, будто сбитое с толку.
Вера недоуменно посмотрела в глаза Трофиму. Что это такое? Почему же он молчит?
Затрещал валежник, зашумела хвоя, и через полянку вихрем пронесся огромный зверь; испуганно отклоняясь от запаха свежего кострища, промелькнул так близко, что Вера с Трофимом юркнули под кедр. Зверь сердито рявкнул и исчез в лесу.
— Изюбры играют… Олени… — прошептал Трофим, слегка пожимая доверчивую руку девушки. — У них… время такое…
— Да? — чуть слышно переспросила Вера.
— Самая пора…
Она вырвала руку и убежала в шалаш…
Все дни она была молчаливой и угрюмой. И Трофим помрачнел, в душе ругал себя за те лишние слова. Неужели все потеряно? Неужели он не увидит улыбки — для него одного — на ее лице?..
Только к концу недели изюбры умолкли, — видимо, ушли за сопку. Но и в последнюю — тихую — ночь, проведенную в тайге, Вера не спала. Выглянув из шалаша, Трофим увидел ее сидящей у едва живого костра. Позади нее на траве белел иней и сливался с ее платьем, Трофим взял полушубок и накинул ей на плечи. Потом он нарубил дрова, подживил костер и сел рядом с нею. Вера припала к его груди.
— Скоро придется прощаться… — заговорила она. — Полиция рассвирепеет: «Самовольная отлучка! На целую неделю!..» Угонят на север…
— Не угонят. — Трофим положил ей руку на плечо. — Ежели мы… мы с тобой… законным браком…
— Не выношу я попов… — Вера шевельнула плечами. — Но придется… Без этого нам с тобой житья не дадут. А я не могу без тебя. Не могу…
Молитвы матери не помогли, панихида не подействовала: смутьянку не загрыз медведь, не проглотила грозная река, не придавило падающее дерево. Никакой напасти не случилось, словно с нею был не то ангел-хранитель, не то нечистый дух. Увидев ее у ворот, мать даже перекрестилась от испуга.
Сыновей встретила сердито; на орехи, привезенные во вьюках, не взглянула, словно не ждала выручки от продажи их. Не к добру все!
Стоя на крыльце, она объявила поднадзорной:
— Придется тебе, миленькая, другую квартерку искать… — Зло поджала побелевшие губы; помолчав, начала пенять: — Не думала я, не ждала от тебя такого греха да сраму. Подобру тебя встретила-приветила, а ты…
Трофим решительно шагнул на крыльцо.
— Мама, перестань, — потребовал он и простертой рукой заставил посторониться. — Никуда Вера не пойдет от нас.
— Я не хочу из-за нее в каталажку садиться… Терпенья моего больше нет! — кричала мать. — Все тряпки ейные выбросаю, горницу святой водой побрызгаю…
— Горница — наша.
Вера, вскинув голову, поднялась по ступенькам и вошла в дом.
Мать бранила сына, тыча пальцем в его сторону:
— С кем спутался, варнак! И малолета не постыдился. — Глянула на Митрофана, что расседлывал коней, — Портишь молоденького! Грех тебе будет!.. Грех!..
— Вот что, мама, — сдвинул брови Трофим. — Ежели Вера тебе в снохи не годна — мы уйдем.
— Отделяться задумал? Меня, родительницу, бросаешь! А сам с поднадзорной уходишь? — мать заплакала. — С немоляхой! Бога побоялся бы.
Через тын заглядывали во двор соседки: вот потеха!
А мать говорила сквозь слезы:
— Она тебе незаконных нарожает… Им на мученье…
— Ради этого обвенчаемся. Вера сказала…
— Да не будет батюшка немоляху венчать. Не будет.
— Ну-у, наш поп за десятку черта с ведьмой окрутит!
— Хоть бы дождались зимнего мясоеда, — стала упрашивать мать. — Люди просмеют: в страду свадьба!
— Ну и пусть гогочут.
— Может, родители ее приехали бы по-христиански благословить.
— Не приедут. Они не считают Веру за дочь… Ну и не надо… А откладывать нельзя: стражники-урядники нагрянут…
Годом раньше в Глядене скончался священник. На смену приехал молодой, невзрачный, с рыжеватой бородкой и красным носом, похожим на гусиный клюв. И фамилия совсем не поповская — Чесноков. Имя — Евстафий. В селе поговаривали, что первый приход у него был где-то на Волге, там он прославился пристрастием к крепким напиткам и за прегрешения был отправлен в далекую Сибирь. Батюшка не сетовал на это. Приход ему дали богатый. Целовальник открывал монопольку каждый день, кроме праздников. А прихожане умели варить такую крепкую медовуху, какую едва ли еще где-нибудь можно было бы сыскать…
Вот к нему-то и отправился в сумерки Трофим, прихватив с собой два мешка орехов, навьюченных на коня, да большой деревянный жбан с медовым пивом, которое мать сварила к воздвиженью — церковному празднику.
И на другой день Вера стала Дорогиной…
Зимой Трофим заготовил лес в верховьях реки. Ранней весной прогнал плот через Большой порог.
Новый дом построили по чертежу Веры Федоровны. Все деревенские плотники ходили смотреть необычный сруб. Каждую комнату молодая хозяйка называла незнакомыми словами: вместо кути у нее — кухня, вместо горницы— столовая, дальше — детская (видно, насовсем осталась в деревне — собирается детей рожать), для мужа придумала какой-то «кабинет».
В первый же год своей жизни в Глядене Вера Федоровна заронила в душу Трофима мечту о плодовом саде, вскоре эта мечта настолько завладела им, что начала оттеснять многие из хозяйственных забот.
Соседи предостерегали от напрасных затрат, напоминали о новоселах, которые привозили с собой из Курской, Самарской и других губерний саженцы яблони, садили садики, ухаживали с отменной заботой, а мороз не посчитался — все погубил.
— Пустая затея! В Сибири яблоко — картошка. Другого не дождешься.
Вера Федоровна возражала:
— Неправда! Человек захочет — до всего дойдет!
— Вот увидите! — подтверждал Трофим. — Вырастим яблоки!
Дорогины раздобыли адреса питомников и стали выписывать саженцы из поволжских и южных городов; большую часть огорода отвели под сад, там было уже посажено до десятка сортов, начиная с антоновки и кончая крымской яблоней Кандиль-Синап. На зиму их укутывали мягкой рогозой. Каждую весну тревожились — живы ли нежные деревца? Распустятся ли почки? Скоро ли покажутся, хоть на одной ветке, розоватые бутоны?..
С еще большей тревогой Трофим посматривал на жену; срок ее ссылки кончился, она может и поступиться своей любовью, о которой говорила в первые годы. Вот если бы появился у них ребенок, тогда можно бы и не тревожиться, не остынет любовь. Дети привяжут к нему Навсегда.
Вера Федоровна без слов понимала его и шутливо Успокаивала:
— Я к тебе — на вечное поселение. По доброй воле и велению сердца…
Но когда донеслись вести о первых баррикадных боях в больших городах, о красном знамени на броненосце «Князь Потемкин-Таврический», она стала собираться в дорогу.
— Не оставляй меня, — просил Трофим. — Завяну я один-то, как дерево без солнышка. А больше всего — за тебя боюсь…
— Не обижайся, Троша… Пойми: не могу я стоять в стороне, — говорила Вера Федоровна, целуя его на прощанье. — В такие дни не могу!..
— А вдруг сцапают? Угонят куда-нибудь в Туруханку... Дай знать — я сразу к тебе.
— Мы победим, родной. Непременно победим.
— Я знаю, верю… — Трофим всматривался в ее глаза. — Но тебя могут в городе оставить на большой работе…
— И в деревне работа тоже будет не маленькая. Ведь все-все надо переделывать, наново ставить. И мы будем вместе… Обязательно… Верь моему слову! Ни одной минутки не сомневайся! Слышишь?
— Нет, я лучше сразу с тобой…
— У тебя — земля. К ней твое сердце корнями приросло. Да и я не без боли отрываю свое… Но надо. Так надо сегодня. До свиданья, родной! — Вера Федоровна провела рукой по волосам мужа. — До чего же ты сердцу мил, лохматый мой! — Припала к его широкой груди. — Друг на всю жизнь!..
Полгода от нее не было вестей. Трофим потерял сон. Исхудал. Еле-еле управился с уборкой пшеницы. Миновала осень. Пала лютая зима. Всюду люди рассказывали о черных днях. На станциях железной дороги — виселицы… По ночам гремят залпы… Расстрелы без следствия и суда…
«Уцелела ли Вера? Жива ли?» — спрашивал себя Трофим. А что он мог ответить? Знал только одно — будет ждать и год, и два, и десять лет…
Она вернулась среди ночи. Едва живая, пришла пешком. Правая рука была на перевязи.
…Это случилось с ней в Томске. Черная сотня подожгла дом, в котором собрались революционеры. Пришлось выбрасываться в окна. А внизу поджидали верзилы с дубинами. Вера спрыгнула со второго этажа. И вот — перелом кости…
Он осторожно подхватил ее, легкую, бледную, с ввалившимися щеками и заострившимся подбородком, но еще более, чем прежде, милую и дорогую для него, и уложил в постель.
Зима была на редкость суровой: воробьи замерзали на лету и камушками падали в снег. А весна оказалась обманчивой: в конце марта зажурчали ручьи, но только на два дня, затем снова навалился мороз и заковал землю в лед.
До половины лета яблони стояли черные, будто обуглившиеся. Ни один листочек не развернулся. В саду застучал топор.
Соседи злорадствовали:
— Ну как, дошел?
— Дойдем! — упрямо повторял Дорогин, думая о Вере Федоровне. — Мы с женой дойдем! Из семян вырастим. Вот увидите!
Семена ему обещал прислать Мичурин из города Козлова. И еще обещал саженцы своей северной яблоньки под названием Ермак Тимофеевич.
— Уж коли Ермак двинулся через Урал — завоюет Сибирь!
Жена поправилась, и у Трофима прибавилось упорства. Он вырастит яблоки, узнает их вкус и соседей угостит!..
3
В большом шатровом доме, построенном одним из декабристов, сменилось несколько хозяев. В последней четверти прошлого века в нем поселился скупщик шерсти и бараньих овчин. Он застроил двор сараями и амбарами, дорогу к пристани замостил сосновыми брусьями.
Как грибы-мухоморы после дождика, выросли купеческие лавки; появилась паровая мельница; открылась контора Русско-Азиатского банка, и Гляден превратился в заштатный городок.
После смерти скупщика в шатровом доме поселились гололицые люди в шляпах с необъятными полями. Брюки они затягивали ремнями поверх клетчатых рубашек, обувались не в сапоги, а по-бабьи — в ботинки.
— Мериканцы! Из-за моря приехали, — говорили о них старожилы.
Над тесовыми воротами взгромоздилась вывеска с золотыми буквами: «Международная компания жатвенных машин в России».
Международной компания называлась только потому, что орудовала в чужом доме. Ее хозяевами были американские фирмы Мак-Кормик, Диринг, Осборн и другие. Эта компания раскинула свою сеть, как паутину. В одной Сибири было открыто двести пунктов. Старье, уже потерявшее спрос за океаном, здесь ловко превращалось в золотые слитки.
В Глядене, на просторном дворе, стояли жатки и сноповязалки. Под сараем возвышались горы мешков с клубками манильского шпагата. Бывая на складе, Дорогин засматривался на машины. Хорошо придуманы! На облегченье людям. Но не всем… На сноповязалку денег не накопишь…
Из окрестных деревень приезжали покупатели, бородатые мужики в сапогах, от которых пахло дегтем, в сатиновых рубахах, перехваченных гарусными поясами, и в черных войлочных шляпах. Они по нескольку раз приценивались к машинам.
Однажды в базарный день там собралась толпа. Дорогин зашел послушать разговор. Гарри Тэйлор, представитель компании, высокий, поджарый, с длинным жилистым лицом, на котором выделялся острый нос, нависший над выдвинутой вперед нижней челюстью, расхваливал машины и советовал больше сеять хлеба.
— Вы имеет много земля! — говорил Тэйлор, дымя сигарой. — Много такой маленькой дерьево растут, забыль, как их имья.
— Березник, — подсказал один из покупателей. — У нас разговор с ним короткий — топором под корень и вся недолга. А то, бывает, палы пустим…
— Что есть русско слово «палы»?
— Просто — огонь. Весной солнышко, припечет, мы, благословясь, сухую траву подпалим, и все кругом загорит, заполыхает. Глядеть весело. Осередь ночи на улицу выйдешь, в поле — светло, как днем. Огоньки бегут и бегут, траву, кусты, березки — все, как пилой, под корень режут. Которые березки потолще, те не сгорят, а только подсохнут: мы их — на дрова. Вырубим подчистую и начинаем плугом буровить землю-матушку.
— Гуд! Гуд! Пахать все! Один хозяин, другой хозяин, третий хозяин надо брать себе больше земля. Маленьки не надо. Та! Та! Пусть маленьки хозяин будет вам работник, много работник!
— Мы, господин Тэйлор, силу копим. И от землицы берем все, как сметану с молока снимаем. Лет пяток пройдет — бросим. Другую пашем…
— Делай ферма! Русски называется — хутор. Ваш министр господин Столыпин есть умный человек. Делай большая ферма! Это есть америкэн метод. Пахать, пахать, все пахать.
— До земли мы — как мухи до меду! Падкие!
— Вон есть земля! — мистер Тэйлор взметнул руку, указывая на степь, что раскинулась за рекой. — Много земля!
— Там кочуют люди. Туда с плугом не сунешься, — вздыхали покупатели.
— Ххы! Льюди?! Там дикарь живет!
Для Дорогина неправда — как нож в сердце. Среди кочевников, у него были дружки, — вместе ездили на охоту, на летних пастбищах пили кумыс, — и сейчас у него горели руки. Он раздвинул толпу бородачей, довольных разговором, и встал впереди, заложив тяжелые, будто налитые свинцом, кулаки за ремень.
Мистер Тэйлор покосился на босого соседа. Чего ему надо? Ходит, смотрит да слушает, прищурив недоверчивые глаза.
Жадно пососав-сигару и выпустив тучу дыма, Тэйлор продолжал:
— Вы, богатый сибиряки, бери себе вся земля! Пахать там, там, там. А америкэн льюди будут привозить машины. Много машин. Костюм будут привозить. Такой шляпа, — он подергал свою ковбойку за огромные поля. — Все привозить. Та! Та! Торговать. Делать хороший бизнес. Это есть америкэн метод!.. Берингов пролив знаешь? Оттуда построим железной дорога. Америка — Сибирь. О'кей! Мы сделаем порядок!
— Вроде здесь дом не ваш, — угрюмо заметил Дорогин, сдвинув колючие брови. — И земля не ваша. Есть у нее хозяева! И порядок без вас…
— Ну, ты, умник! Не раскрывай хайла — закричали покупатели машин. — А то до урядника недалеко…
— Не пугайте. В ссылку не закатают. В Сибири живем. И гнать нас некуда.
Дорогин даже босой был на голову выше всех, и драчуны опасались наскакивать на него. Не вынимая кулаков из-за ремня, он растолкал вправо и влево горластых крикунов и неторопливым шагом вышел со двора…
Покупатели все чаще и чаще приезжали за машинами, привозили мешочки, туго набитые золотыми монетами, подписывали обязательства о ежегодных платежах. Весь край был в долгу у «Международной компании».
На Чистой' гриве «справные мужики» захватывали все больше и больше общинной земли, — кто сколько успеет. Выжигались и вырубались березовые рощи, под ударами топоров падали сосны на песчаных холмах. Когда-то веселые речки, в которых водились щуки и налимы, язи и окуни, теперь превращались в жалкие ручьи. Из степи дули суховеи, наваливались на поля горячие песчаные бураны. В воскресные дни в церквах «подымали хоругви», и крестный ход отправлялся то на одну, то на другую гриву. Земля была сухая, на дорогах ее разбивали в мелкую пыль, а на полосах она спекалась в крепкие глыбы. Урожаи падали, и попы в церквах служили молебны «о даровании плодородия». Староверы в своих молитвенных домах били лбами Антипе-водополу, чтобы побольше пригнал полых весенних вод, молились Василию-землепару, чтобы получше запарил землю, молились Захарию-серповидцу, чтобы побольше дал работы серпам, а чаще всего просили Илью-пророка, чтобы запряг свою тройку в колесницу, промчался бы по небу да пригнал бы дождевые тучи. Но суховеи не унимались, и земля не становилась щедрее.
«Справные мужики», постепенно захватив по двести-триста десятин, богатели год от году. Бедняки, сеявшие хлеб по хлебу на своих маленьких полосках, в неурожайные годы окончательно разорялись. Поденщики становились годовыми работниками.
Гарри Тэйлор радовался: торговля машинами шла бойко.
На рубеже века в тридцати верстах прошла железная дорога и словно острой косой подкосила Гляден.
Возле железнодорожного моста через реку зародился новый город. Купцы, как на приманку, один за другим ринулись сюда; перевозили магазины и жилые дома. Переехало и агентство компании жатвенных машин. Будто водой смыло с берега пенистую накипь и перенесло на другое место.
А Гляден захирел, превратился в село…
В середине лета к Тейлору приехал гость из Америки. Невысокий, плотный, с маленьким клинышком как бы выцветшей бороды, с большими синими глазами и покатым светлым лбом, с мягким, медовым голосом, он казался добродушным, милым человеком. Его звали Томас Хилдрет. Торговцы машинами говорили о нем с гордостью:
— Америкэн профессор!..
Тэйлор привез его к Дорогину и сказал, что гость занимается изучением трав, кустарников и деревьев.
— Ботаник, значит? — переспросил Трофим, которому уже доводилось встречаться с профессорами Томского университета.
— О, да! — обрадованно подтвердил Хилдрет и стал рассказывать, что на его ферме собраны растения со всего света. Вот и сюда, в далекую Сибирь, он прибыл для того, чтобы увезти к себе в Америку семена, черенки и саженцы. О дерзаниях молодого садовода он многое слышал в губернском городе от основателя музея и хотел бы осмотреть сад.
— Милости просим, — пригласил Трофим. — Чем богат — все покажу; чего нет — не взыщите. У каждого, говорят, своя любовь. Мне вот яблоня в душу запала.
— О-о! Яблоня — корошо! У нас в Америке говорят: одно яблоко в день сохраняет тебя от врача!
— Мы здесь в садоводческом деле покамест — малые ребята. Только еще учимся ходить. А умные люди говорят: первый шаг шагнуть — все равно, что мир перевернуть. Однако и я от вас добрым словом попользуюсь.
Профессор взглянул на босые, покрытые пылью ноги садовода. Тот, учтиво улыбаясь в небольшую, но уже волнистую бородку, объяснил с добродушной крестьянской искренностью:
— Без обувки лучше: нога землю чует. И здоровье закаляется, как горячий топор в студеной воде. Нам без этого нельзя. Кто простуды боится, того яблонька испугается: хилый в пестуны не годен!
Он провел своих собеседников в сад, прямо к плодовым деревьям. На одной из молодых яблонек наливались круглые плоды. Подобно ягодам вишни, яблочки висели на длинных плодоножках и так густо, что крепкие ветви уже в июле гнулись к земле.
— Эта ранетка никаких морозов не боится. Она от всех отменная — красномясая!
Красная мякоть плодов особо заинтересовала Хилдрета, и он заговорил о черенках. Трофим ответил:
— Осенью можно нарезать. Берите. Пользуйтесь. Дома садоводам раздайте…
Потом он пригласил гостей «откушать хлеба-соли»…
Хилдрет искал ямщика для продолжительных поездок. Трофим в то лето не мог ехать и указал на Митрофана. Тот поджидал прибавления семейства, копил деньги на постройку домика и потому охотно нанялся в ямщики к богатому иностранцу.
Все лето они ездили по лугам и полям, не раз побывали в тайге, на склонах гор. Хилдрет всюду рассматривал травы и кустарники, образцы укладывал между листов бумаги и сушил; собирал семена, отмечал то, что осенью можно выкопать с корнем.
Митрофан рассказывал брату и снохе о находках профессора. Тут были многочисленные разновидности смородины, облепихи, ежевики. Были травы: душистый донник, желтая люцерна, розовый тысячелистник и многое другое, что могло пригодиться для полей, садов и цветников. Профессор заверял, что все это он улучшит. Ягоды будут крупнее и слаще, цветы — красивее и душистее.
Более всего Хилдрет интересовался дикой сибирской яблоней, что росла в низинах ущелий и поймах горных рек. Деревья крепкие, высокие. Глянешь на вершину — шляпа сваливается. А Митрофан с легкостью кошки взбирался на них и кидал вниз ветки с плодиками, похожими на ягодки калины. Семена их профессор упаковывал в отдельные мешочки. Восторгаясь богатой землей, упрекал сибиряков за то, что они не умеют вести хозяйство. Хилдрет хвалил Америку, называл страной свободы и благоденствия, а своих соотечественников — предприимчивыми людьми сильной воли.
Так было каждый день, и Митрофан поверил, что лучше Соединенных Штатов нет ничего на свете.
5
В тот год на семью Дорогиных навалились несчастья: весной похоронили мать, в сентябре умерла от родов жена Митрофана. Вдовец ходил черный, как туча.
— Не давайтесь грусти, — успокаивал его Томас Хилдрет. — Вы есть молодой человек!.. .
Он беспокоился о благополучной доставке большого груза живых растений и начал уговаривать Митрофана поехать с ним за океан; уверял, что там нетрудно скопить деньги и для начала приобрести маленькую ферму, А когда будет ферма — будет и жена. Он, Томас Хилдрет, обещает помощь и содействие…
Митрофан объявил семье:
— Охота мне поглядеть, как люди за морем живут.
— Живи дома, на своей земле, — твердо, как большак, осадил его Трофим. — Нечего по свету бродяжить…
— У меня не семеро по лавкам. Чего мне здесь? А в Америке, может, разбогатею. Профессор говорит — там все богатые…
— А ты сказкам веришь!
— Там, говорит, слобода…
— Для кого — свобода, а для кого и слезы.
Вера Федоровна дала прочесть рассказ Короленко «Без языка», но Митрофан не стал читать. Зачем понапрасну убивать время? Его всему научит профессор, мягкий и добрый человек.
— Кто мягко стелет, у того жестко спать, — сказала Вера Федоровна.
— Ну-у, нет, профессор не такой. Видно же человека…
— Смотри, Митроха, — сердито предупредил Трофим. — Там тебе, однако, намнут бока и синяков наставят.
Но через день младший брат показал деньги:
— Вот задаток! Глядите, сколько!
Никто из родных не взглянул на хрустящие радужные бумажки. Митрофан спрятал их в карман и залихватски тряхнул головой:
— Попытаю счастья!..
Трофим хмуро шевельнул бровями.
— Ежели хватишь горького до слез — приезжай назад: место в доме всегда найдется…
— А может, вы ко мне прикатите. Может, там и вправду лучше…
— Нет, спасибо. Без корня, говорят, и полынь не растет. А наш корень врос в свою землю. И к солнышку мы привыкли — своему…
Митрофан сбрил бороду и усы; щеголял в старом костюме Хилдрета.
Мальчишки показывали пальцами:
— Глядите — мериканец идет! Ггы!..
Вера Федоровна еще долго отговаривала Митрофана от поездки, но все было бесполезно. И она стала собирать его в дальнюю дорогу за океан.
6
Хороши в горах осенние дни. Под ногами мягко похрустывает свежий снег и шумят промытые дождями стебли густой полегшей травы. Воздух кристально чистый, небо голубое, высокое. Лист с деревьев осыпался, и лучи солнца проникают всюду. У светлых родников они играют в рубиновых гроздьях калины, в густой чаще румянят рябину. Одни задумчивые кедры по-прежнему останавливают их. Каждое дерево отбрасывает большую косматую тень, и снег там кажется голубым…
Капли крови лежали на снегу, словно бусы с разорванной нитки. Иногда они терялись среди мертвой травы, с которой — то там, то тут — был сбит снежный пух. Но достаточно было присмотреться, и красные бусинки снова открывали след раненого зверя.
Дорогин шел по следу изюбра. На рассвете ранил его на тропе, что вела из одной долины в другую. Зверь метнулся в сторону и, подпрыгивая на трех ногах, побежал к вершине хребта. Солнце поднялось высоко над горами, а охотник, всматриваясь вдаль, все еще преследовал подранка. Он был уверен, что зверь не пойдет за перевал, а ляжет где-нибудь в кедрачах. Но расчеты не оправдались: две кедровые таежки остались позади, а красным бусинкам не было конца, — зверь, не останавливаясь, поднимался к перевалу через хребет. Уже виднелась верхняя граница хвойного леса, дальше начинался голец. Впервые довелось Трофиму охотиться на таких высоких местах.
Охотник шел, распахнув короткий зипунчик, на плече нес шомпольную винтовку. Только бы увидеть подранка, а в меткости выстрела он не сомневается.
Слева тянулась полоска кедрового леса. Выносливые деревья, казалось, тоже шагали к перевалу. Холодный ветер, видать, не раз пытался остановить их, но кедры упрямо продвигались все выше и выше. Вот они откинули ветки в подветренную сторону, ссутулились, лысые и обдерганные, но по-прежнему отвоевывали у гольца сажень за саженью. Вот они остановились, будто для того, чтобы передохнуть и собраться с силами, а вперед послали трех разведчиков. Те не уступали ветрам. Пригнувшись чуть не к самой земле, поднимались по крутому склону к вечным снегам.
«Ну, силища! — подумал Трофим. — Смелы, смелы!».
Ему еще не приходилось видеть деревья, которые бы так упорно боролись с ветрами и морозами. Отбавить бы этой силы яблоням, хотя бы маленькую частичку.
Вот и кедры-разведчики остались позади — недалеко перевал. Неужели подранок направился за хребет? Трофим остановился, присматриваясь к камням, запорошенным снегом. В одном месте сквозь него проступали густо-зеленые пятна. Что там такое? Неужели кедры в самом деле ползут по гольцу? Это было в стороне от следа, но близкая разгадка так взволновала Дорогина, что он, позабыв о раненом звере, пошел туда. Взмахнув рукой, сбил пушистый снег, и у ног заколыхались густые ветки темно-зеленой хвои. Запахло кедровой смолкой.
Да, кедр как бы полз к перевалу; полз, распластав ветки возле самой земли. Рядом так же низко расстилались ветки другого кедра.
Отложив ружье в сторону, Трофим стал обеими руками сметать с веток снег. Странные деревья! Сучья изогнуты, искорежены, но среди них не было ни одного погибшего. Значит, возле земли им тепло: не страшны ни ветры, ни морозы. Холодную зиму они проводят под снегом.
Дорогин опустился на колени и, сунув руки в хвою, нащупал ствол. Вот его корневая шейка. Едва показавшись из земли, деревце тотчас пригнулось и стало расстилаться во все стороны. Хорошо] Теперь все ясно! Чем выше в горы, тем холоднее зимы. У вершины гольца они, однако, такие же суровые, как на дальнем севере. Значит, кедр здесь вроде южного дерева. Ему холодно стоять, а он взял да и лег на землю! Приноровился — зимует под снегом, как под шубой… Да-а, интересно! А что, если… если попробовать вот так же вырастить яблоню? Возле самой земли южанка, наверно, будет чувствовать себя как дома.
Трофим переходил от одного стелющегося кедра к другому и про винтовку вспомнил лишь тогда, когда снег стал синим. Взглянув на запад, он увидел, что солнце уже закатилось и скоро догорит заря. Далеко в долине, где раскинулось, отсюда не заметное, старое село, быстро сгущался вечерний сумрак. Поскорее бы вернуться домой, рассказать жене об этих диковинных кедрах да поговорить о яблонях. Его новому плану она обрадуется больше, чем охотничьей добыче…
Вернувшись к винтовке, Охотник посмотрел в сторону перевала и улыбнулся:
— Изюбру выпало счастье… Рана у него, однако, не опасная — заживет.
Закинув винтовку на плечо, Дорогин повернулся и пошагал вниз, к тому распадку, где был охотничий стан и где его ждали товарищи по охоте.
7
Трофим продолжал поиски саженцев крупноплодных сортов яблони. В саду стало тесно. Пришлось выкорчевать добрую сотню кустов малины, хотя она и давала верный доход, — Дорогины не гнались за богатством.
В июле, когда рост саженцев заканчивался, Трофим принес деревянные рогульки и, осторожно пригибая молодые побеги, пришпиливал яблоньки к земле.
— Привыкай, маленькая, привыкай, — приговаривал он. — Вот так вот… Нам ведь надо зиму перехитрить.
Через год у молодых стланцев появились новые побеги, Трофим отогнул их в сторону и тоже пришпилил рогульками; жене сказал:
— Годков через пять будем собирать урожай. Придем, а тут — зеленая корзина, полная яблок! Мы с тобой нарядимся во все праздничное...
— Погоди хвалиться, — остановила его Вера Федоровна. — Сначала добейся задуманного.
Первые цветы появились на четвертый год. Осенью деревья в самом деле походили на зеленые корзины с яблоками. Крупные плоды густо облепили ветки, налились румянцем.
Трофим написал брату в Америку: «Расскажи своему хозяину, как зимуют наши яблони… А яблоки у нас, как девки, краснощекие…» Ответа он не дождался. Через год пришло письмо, из которого Дорогины узнали, что Митрофан переехал в один из южных штатов.
«На ферме Хилдрета доллары растут не для меня, — писал он. — Поищу счастья в другом месте…»
— Все еще верит в сказки! — вздохнул Трофим.
В одну из поездок в город он с корзиной в руках, наполненной яблоками, зашел на обширный склад жатвенных машин. Мистер Тэйлор провел его в дом, усадил в мягкое кожаное кресло, сам опустился во второе. Трофим Поставил корзину на стол:
— Попробуйте сибирских. И напишите профессору… Как он там? К нам не собирается?
— У-у-у! — прогудел Гарри Тэйлор, прожевывая яблоко. — Томас сделал большой бизнес! Та! Та!
Захлебываясь от восторга, рассказал о своем друге. Кто бы мог подумать, что за какие-то четыре года можно на простой травке сколотить изрядный капитал? А все реклама! Теперь люцерна, которую вывез отсюда Хилдрет, высевается в нескольких штатах!
Неожиданно Тэйлор умолк, присматриваясь к собеседнику. Что он скажет? Конечно, позавидует. Ходили здешние мужики по золоту и не видели его. А вот нашелся умный человек и траву превратил в доллары!
— То хорошо, что за морем пригодилась людям наша люцерна, — сказал Дорогин. — А на профессора я в обиде за брата: сманил к себе. Вот я и пришел узнать — не приедет ли еще? Думал: может, вместе они заявятся…
В письмах Трофим советовал брату возвращаться домой: под родным небом и бедность не так тяжела, как на чужбине, и новой семьей он обзаведется скорее.
Митрофан отвечал, что и там, за океаном, есть хорошие женщины. Если бы у него завелись деньги, он давно бы женился. А деньги он сколотит: у него — сильные руки, — не сегодня, так завтра найдет прибыльную работу. Тогда можно будет купить домик в рассрочку…
Когда первому сыну Дорогиных исполнилось пять лет, Митрофан прислал ему ко дню рождения доллар с надписью: «Племяннику Грише — на счастье».
Вера Федоровна, держа в руках хрустящую заокеанскую бумажку, покачала головой. Трофим Тимофеевич глухо проговорил:
— Уже нахватался чужих привычек!.. — Жене настойчиво посоветовал: — Брось в печку!..
— Пусть лежит, — возразила Вера Федоровна. — Гриша вырастет — посмотрит и все поймет, как надо. Я позабочусь об этом…
8
На грядках выросли сеянцы яблони. Более пятисот! Куда их рассаживать? В огороде места уже нет.
В четырех верстах от села была бросовая земля. Там, как верблюжьи горбы, торчали кочки да росла жесткая пикулька — дикий ирис с крупными фиолетовыми цветами. Листья острые, как ножи. Коровы не ели, кони — тоже. Даже свиньи не хотели рыть землю — корни горькие. Никакого толку от пикульки не было.
Дорогин стал просить две десятины этой земли. Шуму на сходке было, как весной в роще у грачей. Больше всех вопил настоятель староверческой молельни:
— Знаем его бесовские замашки! Рвется туда, чтобы от людских глаз подальше быть. Там, дескать, что хочу, то и ворочу. У него бабенка богохульница! Ее за политику пригнали. Что они будут вытворять? Выдумщики, язви их!
— Станут тучи отворачивать, чтобы яблоки дозаривать! Засуха задушит нас. Хлебушко выгорит!.. — кричали его приспешники, размахивая кулаками.
Один из соседей, красноносый старик, посоветовал:
— К целовальнику сходи, неразумный! Да не поскупись…
Трофим отправился в монопольку. Четыре смекалистых мужика вызвались помочь ему.
Сходка утихла. Сельчане расселись по бревнам, что лежали по обе стороны крыльца. Староста, повеселев, послал десятских собирать стаканы. Писарь, облизывая губы, склонился над бумагой и торопливо заскрипел пером.
Рьяные помощники вернулись первыми, каждый с четвертью водки, целовальник и сам Дорогин принесли по две четверти.
— Ставлю обществу два ведра! — объявил Трофим громогласно, разжигая веселый шумок. — Угощайтесь на здоровье!..
В тот же год он расчистил от пикульки поляну на берегу реки и заложил новый сад. Кроме мичуринской яблони Ермак, посадил первые ранетки. Там же разместил все пятьсот сеянцев. Но зима оказалась безжалостной: к весне их осталось двести, а еще через год — двадцать. Из этих, достаточно выносливых, деревьев Трофим выбрал семь — те, что принесли хотя и мелкие, но довольно вкусные яблочки, остальные спилил и к пням привил черенки испытанных сортов.
Время от времени Вера Федоровна ездила в город, привозила оттуда «тайные» книжки и листовки, иногда — газету, отпечатанную на тонкой-тонкой бумаге.
— Это из-за границы, — предупреждала она мужа. — От Старика.
Только много лет спустя Трофим узнал, что та газета приходила от Ленина.
На чердаке избы, построенной в саду, стояли два массивных гроба, вытесанных из кедровых сутунков, по старому сибирскому обычаю, самим Трофимом Тимофеевичем— для себя и для Веры. В стенках гробов были сделаны тайники. Вот там-то до поры до времени и держал Трофим все, что привозила жена из города. В сад частенько приезжали за саженцами и семенами люди из соседних волостей, как бы случайно забредали охотники, у берега останавливались рыбацкие лодки. Многие из посетителей увозили для ссыльных целой округи листки и книжки из числа тех, что хранились в Трофимовых гробах.
Однажды примчались полицейские, перевернули все в доме и в садовой избе, ковыряли землю под яблонями — ничего не нашли. С тех пор урядник стал посматривать за Дорогиными с особой прилежностью, и Вера посоветовала мужу:
— Ты помягче с ним обходись. И с попом — тоже.
— Не могу. Душа не терпит, — отвечал Трофим. — Ведь от тебя я перенял все. Про борьбу говорила…
— А теперь для дела надо по-другому. Чтобы меньше подозревали…
Дорогин пожимал плечами:
— Такой уж я есть. Не переделаешь.
Как-то сентябрьским воскресеньем урядник прогнал его с базара, объявив:
— Сам виноват — батюшке не поклонился!
— Кланяться не привык: у меня спина прямая. Таким мать родила! — с достоинством ответил садовод.
— Убирай свою погань! Коли ты не дал святить…
— Святить? А что, они от этого слаще станут, что ли? Вон огурцы тоже не святили.
— Сравнил! Дурак! — безнадежно покачал головой блюститель порядка. — Огурцом никто Адама не соблазнял. От него не было греха. Спроси у батюшки. А сейчас— долой с базара! Долой!
Через несколько дней в сад, в сопровождении местного попа Евстафия Чеснокова, приехал благочинный — старший над всеми священниками окрестных волостей, в малиновой рясе, с большим серебряным крестом на груди. Трофим в это время рубил дрова. К незваным гостям повернулся, не выпуская топора из правой руки. Благочинный, привыкший к тому, что верующие всегда подобострастно ждали его благословения, опешил. Видя это замешательство, Чесноков поспешил объявить:
— Приехали садом твоим полюбоваться. Возрадуй нас!
— От самого владыки, — басом добавил благочинный, приподняв руку с указующим перстом, будто архиерей находился не в городе, а восседал на небесах. — От владыки!
«Какой черт их принес!» — в душе выругался Трофим.
— От вла-ды-ки, — по слогам произнес он как бы мудреное для него слово. — А это кто ж такой будет? Над урядником старшой али у царя пособник?
— Пастырь духовный, — пояснил Чесноков. — Всея губернии!..
— Душами всех православных владеет, — сказал благочинный.
— A-а, вон оно как! — Дорогин едва сдерживал кипевшее в нем озорство. — Понял, понял. А я, стало быть, вот этому топору владыкой довожусь. И саду — тоже.
— Ох, Трофим! — погрозил пальцем Чесноков. — Язык твой глаголет худые словеса. Бес его ядом дурным мажет. А мы тебе добра желаем. Показывай, чего бог помог взрастить.
Кинув топор на землю, Дорогин повел попов в глубину сада. Благочинный, глядя на яблоки на деревьях, гудел своим трубным басом:
— Рай у тебя здесь, чадо мое! Воистину рай! И с божьего соизволения. Тако, тако! Не взирай, чадо, на пастырей студеными очами…
— Уж какие есть, такими и гляжу, — ответил строптивый садовод, а сам по-прежнему держался настороже: «Чего им надо?».
Оказалось, что архиерей из газеты узнал: в Глядене выращены яблоки! И вот потребовал доставить к трапезе. Побольше! Самых сладких!
— Они ведь у меня негодные… Несвяченые! Урядник на базаре кричал, чтобы я свиньям скормил. Как же теперь быть? — Дорогин прищурил глаза. — Вдруг у архиерея-то брюхо заболит? Беда!
— Смири гордыню! — прикрикнул Чесноков и, заметив одобрение в глазах благочинного, продолжал строжиться — Гони от себя бесовские помыслы. И господь бог поможет тебе вырастить еще краше…
— Я помощи не прошу. Обойдусь, однако, своим умом. Только бы не было ранних морозов. Скажите там архиерею. Пусть молебен отслужит, что ли, чтобы морозы укротились…
— Не богохульствуй! Не слушай своей ночной кукушки! А то ребят не буду крестить. Куда вы с ними?.. О вас пекусь! Вспомни, заблудший, святые венцы на ваши главы я надел, таинство бракосочетания свершил…
Это напоминание тронуло сердце, смягчило голос. Дорогин взял корзину и позвал попов собирать яблоки для архиерея. Но те, сославшись на усталость, остались отдохнуть в избе. Трофим знал — будут рыться в книжках. Ну и пусть ковыряются. Псалтырь почитают!..
Когда он вернулся с корзиной, наполненной яблоками, благочинный стоял у книжной полки и перелистывал потрепанное евангелие. Лицо его лоснилось, будто смазанное елеем.
— Вижу — всесильное слово божее обращает к себе сердце твое, — сказал он сладоточивым, мягким голосом.
— Мне-то редко удается, — смиренно молвил Дорогин, вспомнив совет Веры. — Ну, а жена — грамотейка!
— Читает священное писание?! — обрадовался Чесноков. — Вразумил господь!
Благочинный открыл свой дорожный саквояж, достал новенькое евангелие с золотым обрезом и подал садоводу:
— От самого владыки!
Дорогин поблагодарил, бережно поставил на полку возле толстого псалтыря и попросил:
— Не гневайтесь на меня за лишние слова. Иной раз сам не ведаю, что говорю… И уряднику скажите, ради бога, чтобы зря не привязывался ко мне. Всем начальникам скажите…
Проводив попов за ворота, Трофим отвернулся и плюнул.
— Дуроломы! Тоже в книжках копаться принялись! Как же, припасли мы тут для вас! — Он показал кукиш. — Не найдете! У нас комар носа не подточит!
9
Вокруг сада Трофим выкопал канаву и посадил тополя в два ряда. Защита только от ветров. А озорникам не помеха. В сумерки они слетались, как журавли на горох. Садовод спускал с цепи собаку, стрелял из дробовика в воздух — ничто не помогало. Каждое утро находил отломленные ветки.
Затаивался под деревьями, но долгое время не мог никого поймать,
В одну из лунных ночей заметил воришку. Взобравшись высоко на дерево, мальчуган срывал яблоки, еще не зрелые, жесткие, и складывал в приподнятый подол холстяной рубахи. Уж этот-то не уйдет!
Бесшумно переставляя босые ноги, Трофим подошел к дереву и прикрикнул на огольца. Тот оборвался с яблони; падая, зацепился рубахой за старый сломок и повис над землей.
— Дяденька, не буду!.. Дяденька, отпусти!.. — плаксиво бормотал, беспомощно трепыхаясь в воздухе.
Трофим снял его с дерева и, придерживая за ухо, глянул в лицо. Это был Сережка Забалуев.
— Глупыш! Обормот! — стыдил Дорогин. — Пришел бы ко мне по-хорошему, я досыта накормил бы тебя самыми сладкими. А ты… Пакостник!..
Заметив отломленный сук на земле, садовод рассвирепел:
— Лучше бы палец мне отломил, чем это. Понимаешь? Прививка! — кричал, подергивая за ухо. — Самая дорогая прививка!.. Этого я не прощу!..
Утром повесил отломленную ветку проказнику на шею и повел его в село. А сам нес корзину, полную яблок. Отцу мальчика сказал:
— Парню захотелось попробовать… Вот кормите его…
Макар огрел сына плетью и поставил перед ним корзину:
— Ешь, паршивец! Все! До последнего!
У Сережки текли слезы. Он давился яблоками, хватался за живот, но отец взмахивал плетью:
— Шкуру спущу!.. Ешь!..
Сбежались соседи.
— Брюхо лопнет у парнишки, — шутливо заступались за Сережку. — Дай передохнуть.
— Сразу скормлю! — гремел отец. — На всю жизнь нажрется! Будет помнить!..
С тех пор набеги на сад прекратились. Сережку стали дразнить: «Яблок хочешь?» А он и в самом деле наелся на всю жизнь. Даже запаха не выносит.
10
В год великого перелома Вера Федоровна редко бывала дома. Целыми днями она ходила по дворам, склоняя женщин ко вступлению в артель; долгими зимними вечерами председательствовала на шумных собраниях; с бригадой-агитаторов райкома ездила в соседние деревни, где еще оставались единоличники. До приезда в Гляден одного из рабочих ленинградского Балтийского завода, старого члена партии, многочисленные заботы о хозяйстве артели «Колос Октября» не давали ей спать: иногда глубокой ночью она появлялась на скотном дворе, на мельнице, в конторе правления. И чем больше было хлопот, тем оживленнее становилась Вера Федоровна. Она с радостью и гордостью за свой народ несла трудную председательскую ношу, пока не свалилась от перебоев сердца.
В первую же весну к дорогинскому саду, переданному в колхоз, артельщики припахали пять гектаров целины. У Трофима Тимофеевича теперь уже не было надобности разрываться между садом и пашней. Все силы и все свое время он отдавал любимому делу.
На исходе лета новый председатель правления, которому во время гражданской войны довелось побывать возле города Козлова в большом саду на зеленом полуострове, где жил и работал Мичурин, посоветовал Трофиму Тимофеевичу:
— Поезжай-ка ты, браток, к тому старику. Погляди. Расспроси досконально. Ну, и купи для колхоза разные там диковинки.
— Поезжай, Троша. Обязательно поезжай, — настаивала Вера Федоровна. — Ты ведь давно собирался. А за сад не тревожься: я с Веруськой перееду туда…
И Дорогин отправился в далекий путь. Ранним утром он на пароме переплыл речку Лесной Воронеж и вошел в сад. Вот она, обетованная земля! Вот деревья, пробужденные к жизни мудростью человека. Отсюда яблонька под именем Ермак отправилась завоевывать Сибирь и проложила путь-дорогу для своих сестер. Отсюда приходили ободряющие письма посылки с семенами и саженцами.
Десятка полтора посетителей прибыли раньше Дорогина. Они нетерпеливо и настороженно посматривали на крыльцо двухэтажного дома: выйдет ли сегодня старик? Позволит ли ему здоровье? Возьмет ли на прогулку по саду?..
И вот он появился. Высокий, угловатый, сухой от недугов. Белый пиджак обвисал, сваливался с плеч. Широкие поля легкой шляпы кидали тень на лицо, иссеченное морщинами, как земля в засуху. Старик шел, опираясь на трость.
— Ну, собрались? На прогулку? — спросил резко, неприветливо. За долгую жизнь ему надоели проезжие бездельники, которых он узнавал с первого взгляда.
Посетители, кивая головами, перебивали один другого:
— Да, да… Посмотреть… Полюбопытствовать…
— Приобщиться… Как почитатели и поклонники…
— На прогулку явились… — ворчливо повторил старик и, остановившись у дорожки в сад, объявил: — Возьму, если кто по делу. С остальными сотрудники побеседуют. — Остановил взгляд на Дорогине. — Вот вы пойдете со мной. Издалека приехали?
— Из Сибири. — Трофим шагнул вперед. — По Ермаковой тропе сюда.
Они стояли лицом к лицу, оглядывая друг друга.
У приезжего борода — во всю грудь, на голове — копна волос.
— А-а! — в глазах Мичурина загорелись огоньки, улыбка, как светлая дождевая вода в полях, залила морщины на посветлевшем лице. — Дорогин? Трофим? Если я не запамятовал. А отчество… Писал на конвертах, но не помню.
— Батьку моего, Иван Владимирович, звали Тимофеем.
— Вот ведь как — Тимофеевича забыл. А когда-то посылал тебе свою яблоню Ермак Тимофеевич!.. Так, говоришь, Ермакова тропа привела? Славно! Пойдем, Трофим, пойдем. Рассказывай о сибирских садах.
Они двинулись по дорожке среди деревьев. За Мичуриным бежала маленькая пушистая собачка, похожая на рукавицу-мохнашку. Над головами кружились воробьи. Собеседники не замечали их. Дорогин рассказывал, как ведут и как чувствуют себя яблони Мичурина в условиях Сибири. Иван Владимирович время от времени останавливался у деревьев и с доброй, мягкой улыбкой говорил:
— Попы считали мои яблони «незаконнорожденными». Не по божьему, дескать, веленью, а по моему хотенью зачатые. Без всякого таинства. Путем искусственного опыления. Не бог, а человек создал новый сорт. И за короткое время. Природа, возможно, за тысячу лет не подарила бы такой яблони… Вот это дерево — китайка-мать. Ее-то я и опылял пыльцой культурных сортов. От нее все началось…
Иван Владимирович рассказал, как веточки молодых гибридов прививал в крону других яблонь, как бы отдавая на воспитание, добивался новых, нужных ему, качеств яблок.
Они сели отдохнуть на скамью. Воробьи опустились на землю, чирикали и подпрыгивали.
— Сейчас, сейчас… — Мичурин одну руку запустил в карман, другой указал на старого воробья с темно-коричневыми перьями, как бы взъерошенными на голове. — Это — давний друг! Всегда подлетает ко мне. Самый бойкий!.. — Бросил птицам горсть пшена. — Клюйте! Работайте!
Потом повернулся к гостю и переспросил:
— Так, говоришь, по научной командировке из колхоза? Хорошо! Вот они, настоящие хозяева земли! Каждый колхозник — опытник, преобразователь. И будущность естественных наук — в колхозах, в совхозах. А у вашей Сибири — большое будущее! Придет время — вам позавидуют южане. И саженцы плодовых деревьев начнут завозить с севера на юг, как зимостойкие.
Старик достал коробочку с мелко нарезанным табаком, предложил гостю. Тот, поблагодарив, отказался.
— Не куришь? — переспросил Мичурин и шутливо упрекнул: — Какой же ты сибиряк после этого?
Он свернул длинную тонкую цигарку, вставил ее в мундштук, закурил и, выпустив облако дыма, покосился на гостя.
— Пахнет, ничего… славно. — Дорогин закашлялся. — Только вроде горло дерет.
— То-то ж! Табачок у меня домашний! И на своей машинке крошил!..
Отдохнув, они опять пошли по саду. К дому вернулись часа через три.
— Пойдем обедать, — пригласил Мичурин полюбившегося посетителя. — К чаю будет варенье из черной рябины. Попробуешь. Если понравится, саженцы домой увезешь.
…Трофим Тимофеевич прожил у знаменитого садовода четыре дня. И каждый день учитель и ученик проводили в саду по нескольку часов. Вместе обедали. Мичурин подарил гостю одну из своих книг, надписав на ней: «Украшай садами свою сибирскую землю». На прощанье долго пожимал руку:
— Иди, Трофим,' через все трудности. Вперед и вперед. Не сгибай головы. Добивайся своего!