1
«Толстогубый верзила! Истукан! Лоб, как самоварный бок… Чего она в нем нашла? За чем погналась?»— яростно спрашивал себя Вася, идя по улице, и кулаки его сжимались. Правый, где не хватало двух пальцев, был слаб, а левый… Левым он стукнул бы верзилу по носу, если бы конь не рванулся вперед… И сердце скорее бы отошло, успокоилось…
Вася шел по улице, не замечая никого и натыкаясь на пешеходов, будто в сумеречном лесу на деревья. Его отталкивали: «Очумел, что ли?» Он не слышал слов.
Позабыв о правилах, улицу переходил наискосок с угла на угол. На середине повернулся и долго смотрел вдаль.
Все кончилось. Все…
Не заметил, как разжал кулаки, побрел по дорожке в городской сад.
Там свернул в тихий уголок и на маленькой полянке, окруженной поникшими кленами, опустился на косой пень высоко срезанного, рано посохшего дерева.
…Беспокойные дни, щедрые на горьковатые полынные ветры, предваряли ту неожиданную, недобрую и последнюю встречу, понапрасну взбодоражившую его. Неприятности начались с бумажки, которая извещала об открытии школы садоводов на опытной станции. Их колхозу дали одно место. Кому другому, как не ему, Васе Бабкину, полезно было бы практические навыки подкрепить учебой. Но Шаров был иного мнения:
— Бросить сад? А на кого?
— Свет не клином сошелся…
— Я тебя понимаю: учиться надо. Но замены пока нет. Не вырастили. А воз — на крутом подъеме. Если теперь коня из оглобель — телега покатится вниз.
Вася подхватил этот воз в трудный год. И сейчас, по правде говоря, выпрягаться ему нелегко, хотя бы и на время. Нельзя уйти бездумно, не спросив своей совести— хватит ли у преемника навыков и живет ли в его сердце настоящая любовь к делу? А все-таки обидно, что поедет кто-то другой. И кто? Капа Кондрашова! Но ведь она, все знают, не могла одолеть пятого класса!
— Учтут ее практику, — сказал Шаров.
Ну что ж… В бригаде без этой надоедливой бабенки будет спокойнее.
Разговаривать с Кондрашовой пришлось Васе. В тот день она со своим звеном перекапывала приствольные круги в одном из кварталов ранеток. Она была в маленьких — из добротного хрома — сапожках с короткими голенищами, которые туго обтягивали крепкие ноги. Верхнюю часть голенищ на тонкой подкладке из телячьей кожи Капа загнула, считая эти светлые полоски особым шиком, доступным в будни да еще на такой черной работе далеко не всем.
«Задает форсу!» — усмехнулся Вася.
Капа не видела, что он подходит к ней, но узнала по шагам и, как всегда, обрадовалась возможности поговорить с ним. А Васе давно претила ее радость, и он обычно разговаривал с ней холодно, сухо, сугубо деловито. Капа злилась на него и посмеивалась: «Начальничек-то вместо воды опять уксусу хватил! Ха-ха-ха…» Иногда спрашивала: «У тебя что, в горле-то аршин застрял? Бедный парень! Как мне жаль тебя! Ха-ха!» Но сегодня у Васи шаги быстрые, возбужденные, будто он решился на отчаянный поступок, и Капа приготовилась к теплому разговору, которого давно ждала.
А бригадир, подойдя, заговорил с таким холодком, от какого сразу стыла душа:
— Новость одна есть…
Но Капа, убежденная в своей красоте, не переставала надеяться, что ей, вопреки всему, удастся добиться задуманного. Обрадованная одной возможностью поговорить с парнем, она, отбросив лопату, впилась в Васю смоляными глазами:
— Расскажи, бригадир, расскажи про новости. — Поправила кончиками пальцев полушалок возле висков, словно ушам стало жарко. — Буду слушать, как гармошку.
Новость насторожила ее. Ехать одной. Совсем неинтересно. Вот если бы вдвоем с Васей махнуть туда — она бы не задумалась ни над чем, и никто бы не остановил ее. Хвоста у нее нет. Вовку мать по-прежнему почитает за своего и говорит, что никогда не расстанется с ним. Все знают, парнишка зовет бабушку — мамкой, а ее — Капой, чаще — Капкой Кошачьей Лапкой.
С тех пор как Вася при всей бригаде сказал, что только кукушата, по непутевости матери, вырастают в чужих гнездах, у девчонок завязло в зубах: «Кукушка, Кукушечка!» Капа злилась на них и еще больше — на себя: почему это у нее, как только она увидит Бабкина, срываются с языка не те слова? Не те, которые нравятся ему. Знать бы их все заранее! Но отыскать их, «те слова», нелегко. Вот и сейчас Вася счел, что разговаривать им больше не о чем, но Капа удержала его цепким взглядом:
— А тебе очень хочется, чтобы я поехала учиться? Скажи — очень?
— Колхозу нужны кадры…
— Ты бы еще брякнул: «Ученье — свет, неученье — тьма». Ха-ха… Сухарем прикидываешься! А все девчонки знают — ты не такой. И я знаю.
Она пошевелила носком сапожка комок земли.
— Я не какая-нибудь отсталая. Все понимаю.
Раздавив комок, вскинула голову и вызывающе спросила;
— Сбываешь меня?.. Неужто я тебе так надоела?..
Вася повернулся, чтобы отойти от нее. Капа продолжала удерживать его расспросами:
— Заявленье писать или так прямо ехать?.. И как его составить? Я же не знаю.
— Павел Прохорович расскажет…
— Ну-у, — капризно поджала губы Капа — Со старым да с женатиком неинтересно… разговор вести. Мог бы и ты пособить заявленье-то написать… Потратил бы вечерок…
Когда Бабкин уходил, его настигла усмешка:
— А уеду — затоскуешь! Изведешься!.. — и вслед за тем посыпался такой горький хохоток, что казалось, вот-вот сквозь него польются слезы, как холодный дождь сквозь осенний гром.
«Скатертью дорожка!..» — мысленно пожелал ей Василий и стал думать о себе: «Поступлю в заочную школу. Это даже лучше. Говорят, если приналечь — за зиму можно пройти два класса!..»
Сегодня Капа последний раз торговала яблоками на городском базаре, и он пошел с заявлением в школу, оттуда, подбодренный успехом, отправился за учебниками, и город был ему дорог каждым красивым домом, каждой витриной в окне магазина, каждым метром асфальтированного тротуара. Все здесь — для него. Вот для него милиционер остановил два встречных автомобильных потока: спокойно переходи улицу! Вот четырехэтажное здание сельскохозяйственного института. Построено для него — он постарается стать студентом через два года… На котором же курсе Вера Дорогина? После того холодного разговора в театре Васе не на что было надеяться, но он все-таки думал о ней, вспоминал ее. Она снилась ему много-много раз. И вот неожиданно наяву явилась перед ним. В первый миг подумалось, что Вера, придержав коня, поджидала его. И он, позабыв обо всем, кликнул ее по имени. Вера отозвалась. Но как? Скорее всего испугалась: встреча не ко времени! Оттого и вожжи выронила. Как будто хотела объяснить: «Ты же знал раньше…» А в ходок уже укладывал покупки лобастый…
Неподвижно, с озябшим сердцем, будто на грудь пал иней, Вася сидел на пне, Упрекал себя: не надо было робеть да медлить… Сразу бы в тот первый вечер… А разве он мог? Девки, ее завистницы, огорошили его: «чужая невеста!» И это… это была правда. Наверно, сегодня расписались в загсе. Стала она мужней женой. Бабой! Верка Забалу…
Вася выхватил из кармана пиджака ее фотографию, рванул обеими руками. Хрустнула толстая, плотная бумага. Но три недостаточно сильных пальца на правой руке, скользнув, выпустили угол карточки…
Лучше бы не было ничего — ни встречи в буран, ни садовой избушки. Дернула его нелегкая пойти на охоту в тот недобрый день!.. И за что он полюбил эту девчонку?. Вася стал было охаивать ее, но ничего худого припомнить не мог…
День клонился к вечеру, а он все еще сидел на пне. В левой руке, что лежала на коленке, у него была надорванная карточка. Он не смотрел на нее, но уже чувствовал, что не расстанется с нею. Он забыл об учебниках, о тетрадях, которые собирался купить; забыл о том, что Капа ждет его на базаре с выручкой от проданных яблок. Обо всем забыл.
Как могла красивая, умная девушка полюбить того верзилу? За что? Никто не скажет, не объяснит. За то, что гармонист? Но гармонист хорош на улице, а в доме— надоест, как жужжащий шмель. Говорят, под домашнюю гармонь даже самые заядлые плясуньи редко разминают ноги… Образина, можно испугаться! А вот — выпало такое счастье…
Но это еще не известно. В чужом сердце счастье не измеришь, не поймешь… Может, не будет его? Горько думать — Вера и этот верзила… Может, еще все разладится у них?..
Из степи навалился ветер, начал обрывать семена клена. Два крылатых семечка, как нежданный дар на память об этом саде, ветер кинул Васе на ладонь. Он положил карточку в карман и стал рассматривать зерна. Они были почти зрелыми. Такие можно сеять. Лет через пять вокруг нового колхозного сада поднимется стена из раскидистых кленов. Зашумят его деревья в лесных полосах…
Бабкин стал срывать с кленов крылатки семян, Полными горстями клал их в карманы. Постепенно это отвлекло от раздумья. Но в тот день он так и не вспомнил ни об учебниках, ни о выручке от продажи колхозных яблок, которыми торговала на базаре Капа.
2
До отъезда Капы в школу оставалось несколько дней. За эти дни Вася убедился, что она во многом переменилась и стала заботливой садовницей. Все это было связано с крыжовником.
В саду издавна на одной сотке рос крыжовник. Кусты были запущенные, ощетинившиеся, как ежи. Среди хилых молодых побегов торчали сухие, почерневшие от времени. Никто не хотел вырезывать их. Даже опавший лист не убирали и не рыхлили землю. Любителям полакомиться едва удавалось отыскать на кустах по нескольку ягодок.
Ранней весной Капа, решив доказать не столько девушкам, сколько молодому бригадиру, что никаких колючек не боится, терпеливо вырезала все лишние ветки, перекопала землю, с корнем выдрала бурьян.
— Как языком вылизала! — дивились в бригаде и потешливо требовали — Открой, Капка, рот: мы колючки из языка выдергаем, йодом смажем.
— Я вам смажу! — шутливо огрызалась Капитолина. — Пожалуй, своих не узнаете! Ха-ха…
Нынче омоложенные кусты насквозь прогревались солнечными лучами, и розоватые фонарики крупных ягод, наливаясь соком, постепенно нагибали ветки, пока не оказались на земле.
Капа знала, что девушки частенько бегали смотреть богатый урожай, и ходила с гордо поднятой головой: «Видали?! А еще спорили со мной!..»
— Наплачешься ты со своим урожаем! — пытались девушки «завести» Капу, но звеньевая отвечала с интригующей заносчивостью:
— А вот увидите!.. И бригадир тоже убедится!..
Ждали, что она, раззадорившись, не утерпит и расскажет, как думает подступиться к урожаю, но Капа всякий раз замолкала и тем самым подогревала интерес. Накануне уборки она объявила:
— Завтра пойду кусты доить!
— Подойник не забудь. Вдруг твой крыжовник польется, как молоко: дзинь, дзинь!
— Кровушка потечет из поцарапанных рук!
На следующее утро Капа нарядилась в неизвестно когда сшитый ею брезентовый фартук. На левой руке у нее — кожаная рукавица.
Вся бригада собралась возле кустов крыжовника.
Звеньевая завернула жесткий фартук наподобие воронки. Левой рукой она приподняла ветку, правой провела по ней — ягоды через воронку посыпались в корзину, стоявшую на земле. Потом приподняла вторую ветку… Так она продвигалась по кругу и доила куст. Еще не обобрала и половины веток, а корзина уже оказалась полной.
— Давайте другую! — потребовала Капа.
Когда собрала урожай со всех кустов, вскинула носик:
— Вот как надо работать! — Показала правую руку. — И нигде ни одной царапинки!..
Девушки приставали к ней:
— Ты сама придумала? Сама?
Капа отвечала уклончивыми шутками.
Вася понял — теперь не страшно засадить крыжовником хоть десять гектаров! Эх, если бы не погибли в земле семена, собранные отцом!..
Раздосадованный неудачей, бригадир еще в прошлом году сказал звеньевой, чтобы она ту грядку, где был посеян крыжовник, отвела под посев акации. И больше туда не заглядывал. А Капа гордилась этим важным поручением, ждала — придет полюбоваться всходами; заботливо пропалывала и поливала грядку.
Спустя несколько дней после возвращения из города Бабкин, все еще хмурый и неразговорчивый, работал в саду; старался уйти подальше от людей. Вдруг он услышал взбудораженный голос:
— Бригадир!.. Бригадир!.. Девчонки, где он? — голос все ближе и ближе. — Не откликается. Сердцем ничего не чует…
Вася вышел навстречу. Капа схватила его за руку и потянула в сторону грядки с молодыми сеянцами желтой акации.
— Пойдем! Скорей, скорей! Погляди, что я там нашла, полюбуйся!
Склонившись над прополотыми сеянцами, Вася увидел между ними крошечные листики молодых всходов. Крыжовник! Кто бы мог подумать, что семена взойдут только в середине третьего лета?!
Нечаянная радость сменилась озабоченностью — как спасать драгоценные всходы? Ведь в земле уже переплелись корни: тронешь — все погубишь.
— Прополем! — обнадежила Капа. — У меня рука на это легкая! — И она начала осторожно выдергивать акацию. — Вот крыжовничек! Вот еще!
«Она и впрямь хорошая садовница!» — подумал Вася.
По глазам парня Капа догадалась о его думах, и в ней проснулась такая энергия, какой хватило бы на десятерых.
— Я сбегаю за водой, — объявила звеньевая. — В одну минуту! Вспрысну изо рта — все приживутся! А ты наруби веток — притеним малюточек.
Правду говорят: человека тогда узнаешь, когда с ним пуд соли съешь!
Послезавтра уедет Капитолина учиться, и в бригаде все почувствуют — недостает смешливой молодой бабенки, успевшей не только привязаться к саду, но и сделать такое, за что ее не раз вспомнят добрым словом. Он будет вспоминать за крыжовник.
3
С вечера Шаров долго работал над диссертацией, а поздней ночью едва успел заснуть, как раздался стук в окно и послышался всполошенный хрипловатый голос:
— На зернофабрике — беда!
Павла Прохоровича будто обдало снегом. Он вскочил, по-солдатски быстро сунул ноги в сапоги и, на ходу надевая кожаное пальто, отправился туда.
…Зернофабрику строили долго. Открыли только прошлой осенью. Многие ждали того дня: новинка — на весь край!
Пришли грузовики с хлебом. Прямо от комбайнов. У распахнутых ворот простой шнурок, протянутый от столба к столбу, остановил автомашины. Собрались колхозники. Елкин открыл митинг. Шарову хотелось особо отметить заботы Кузьмы Грохотова, руководившего строительством, и он подал старику ножницы.
С трудом вложив толстые пальцы в тесные кольца ножниц, Кузьма Венедиктович рассмеялся:
— Маловат струмент-то! Для женских рук лаженный. Не привычный я к такому…
Взглянув на молодых парней, он припомнил свою молодость:
— Жизнь-то большая прошла. Много зим вот этими руками держал цеп да от нужды отмахивался. Теперь интересно вспомнить, а молодым полезно послушать. Бывало, утром выйдешь во двор, возле овинов — тук-тук- тук, тук-тук-тук. По всей деревне стукоток. Ну, берешь цеп и отправляешься хлебушко выколачивать… Я был проворный, из-под моего цепа зерно во все стороны брызгало. Меня нанимали молотить. А обмолотишь — веять чем? Бери лопату да зерно вверх подбрасывай, аж под самые облака. Ветер полову отвеет, зерно дождиком упадет. Тяжело хлеб доставался мужикам. А нынче машина человеческую силу заменила. Посеяли машиной, убрали машиной, обмолотили машиной. Вот сейчас пойду повключаю рубильники — машина провеет, просушит, по зернышку отберет. Принимай, колхозник, хлеб да радуйся! Вот как!..
Он перерезал шнурок, и люди вошли под высокие тесовые своды. За ними двинулся первый грузовик к бункерной яме. Через открытый борт сырое зерно полилось тяжелым водопадом. В тесовой трубе, подымая хлеб, зашуршала лента с ковшами, вверху застучали веялки сырой очистки. Люди шли, прислушиваясь к стуку решет и барабанов, к шуму и плеску зерна. Той порой вторая машина отдала свой груз в приемный бункер, а за ней следовала третья.
Зерно с полей текло рекой. Теперь дождь никого на токах не пугал. Ночью, в ожидании машин, девушки перекликались песнями…
Но радость была недолгой. В конце прошлой осени уже не проходило дня без поломок на зернофабрике — одних болтов сменили несколько десятков. Это понятно: маленькие деревянные веялки были рассчитаны на простой ручной привод, и они, подключенные к электрическим моторам, дрожали от невыносимой для них силы и быстроты движения барабана и решет.
Хотя зернофабрика и далека от совершенства, но без нее нельзя обойтись даже одного дня…
Что случилось там? Неужели поломалась какая-нибудь из веялок?
Но беда оказалась страшнее. В той стороне, где стояла зернофабрика, огромным снопом взлетали искры.
Тяжело дыша, прижимая к груди левую руку, будто поддерживая сердце, готовое оторваться, Павел Прохорович побежал туда. Под высокой крышей было дымно, как в черной бане. Пахло горелым хлебом. Грохотов, обутый в старые валенки, кочергой вытаскивал головешки из печки и топтал, стараясь поскорее загасить топку.
Шаров в темноте, кашляя от дыма, искал лестницу; нащупав перила, взбежал наверх.
Его обдало жаром. Многочисленные светлячки рвались к тесовой крыше.
— Воды! Давайте воды!
От едкого дыма смыкались веки, по щекам текли слезы, но Павел Прохорович не отступал. Он принимал ведро за ведром и, размахнувшись, выплескивал на стены и крышу. Струи теплого пара окутывали лицо… Прибежали на помощь несколько человек. Привезли пожарную машину.
Вооружились баграми и топорами. Разломали крышу, залили обуглившиеся доски.
Едва держась на ногах, Шаров спустился вниз. Грохотов распахнул контрольную дверку сушилки. Оттуда посыпалось полусгоревшее зерно. В зазорах тлели обломки стеблей лебеды и жабрея.
— Вот! — показал председателю. — Все зазоры забиты. Соломка высохла и загорелась. Вызывай инженера! Мы с него спросим.
— Себя надо винить — плохо веяли.
— А веялка какая? Старушка! Кряхтит да кашляет. Как ни обряжай, с делом не справляется.
— Ты п-прав, Кузьма Венедиктович, — для очистки зерна теперь нужны мощные машины.
— Так-то оно так… А мне вот вспомнилось: раньше-то пшеничку прямо с пашни в сусеки сыпали. Вот!.. Хлеб-то в суслонах, бывало, выстоится, зерно дойдет. Чистенькое, сухое… А теперь…
— Тебе комбайны не нравятся? — насторожился Шаров. — Не говорил бы вслух.
— Нет, я не против их. Машина дельная! Но зерно-то от нее привозят сырое и сору в нем больше половины. Надо бы что-то придумать…
Начинался рассвет, серый и по-осеннему ленивый. Где-то высоко дул ветер, растягивая по небу легкую пряжу облаков. Удастся ли ему раскидать ее или, наоборот, он соткет из нее тяжелое, похожее на войлок, сырое покрывало?
Кузьма Венедиктович тронул усы, потом похлопал себя по ногам:
— Мои ворожейки упрежденье дают. Торопиться надо…
— Может, еще переменишь прогноз? — рассмеялся Шаров. — Синоптики из бюро погоды и те ошибаются!
— А я худую погоду за три дня чую. И не одними ногами. У меня усы становятся мягкими. — Подумав, Грохотов добавил: — Озимые дождика просят. Им пора куститься.
Бесспорно, дождь нужен, но он попортит хлеб на токах. Вот если бы поставить комбайн на подработку зерна, хотя бы на один день.
Шаров поехал в тракторную бригаду. Но Аладушкин даже не дослушал его до конца.
— Комбайны — на прикол?! Нет, нельзя такую машину превращать в веялку… Мое дело — косить хлеб. А на токах управляться — ваша забота, колхозная.
— Да пойми же ты…
— И слушать не буду. Я — хозяин машин. Вот и весь разговор.
— Не хозяин, а никудышный п-приказчик!..
Шаров вернулся на зернофабрику, посмотрел, как идет ремонт, и только в полдень, голодный и задумчивый, направился домой.
Увидев его в окно, Татьяна начала накрывать стол.
— Ну, мать, отстояли мы зернофабрику! — заговорил Павел, едва успев перешагнуть порог. — Ремонт сделаем быстренько…
От него пахло дымом. Лицо было утомленное, черное от копоти, глаза красные, усталые.
— Сбрось гимнастерку и умывайся. — Татьяна подала ему полотенце. — Зоенька тебя все спрашивала. Проснулась и сразу залепетала: «Иде папа? Де?…» А сейчас спит.
Ступая на носки сапог, Павел прошел в горницу и склонился над кроваткой дочери. Зоенька (ее назвали в память погибшей сестренки) спала, разметавшись. Волосы огненные — материны. Щечки словно осыпаны мелкими отрубями… Милое дитя!
— Ты бы, мать, прикрыла ее.
— Ладно, ладно. Не простудится. А тебе хватит тут стоять: натрясешь на малышку пыли. После насмотришься… Иди сполосни грязь…
С такой же осторожностью Павел вышел из горницы: озабоченно глянул через плечо: не разбудил ли дочку? Нет… А над кроваткой кружатся мухи: беспокоят. Надо достать марли на покрывальце.
За обедом Татьяна сказала:
— Попробуй хлеба из новой муки. Савельевна научила меня заводить квашню на опаре. — Подвинула вазу поближе к мужу. — Белый, мягкий, как пух! Утром вскочила — гляжу: квашня поднялась шапкой! Тесто дышит— как живое!
Павел слегка сжал ломоть, а потом ослабил пальцы, и хлеб шевельнулся в руке. Пахло поджаренной мукой, как бывает у домашних подовых булок.
— Молодец ты у меня, мать! — говорил Павел. — Мастерицей стала!..
Они не успели пообедать, как вдалеке зарокотал гром.
«Так поздно?!» — удивился Шаров, прислушиваясь.
— Да ты хоть молока-то выпей, — настаивала Татьяна. — Никогда не поешь спокойно…
— Ничего, мать, ничего. Я уже сыт.
Осушив стакан молока, Павел вышел на крыльцо. Гром гремел в полях все слышнее и слышнее, будто набирался смелости. Вот ударил совсем по-июльски, и загудела толща земли.
— Узкой полосой пройдет. Может, вороха пшеницы не заденет… А озимые после дождя начнут лучше куститься.
Шаров направился к машине.
Налетел ветер, поднял пыль, но вскоре она улеглась, прибитая крупными каплями. Туча надвигалась черной громадой, а на горизонте, откуда она пришла, уже виднелась полоска ясного неба.
4
Кузьма Венедиктович перебрался в столярню. Там глухо гудели электромоторы, повизгивали круглые пилы, перекликались топоры, пели фуганки в ловких руках столяров. Пахло сухими березовыми щепками, добротным клеем, сосновыми стружками и пихтовыми опилками. Все это издавна нравилось Кузьме Грохотову. У него был свой угол с немудрым инструментом: пилка, долото да рашпиль. Вот и все. А топор всегда при себе — за опояской. Самый острый в деревне! Как ни старались плотники править свои топоры на оселках, а сравняться с ним не могли. Что за секрет у старика? И где он обучился так точить инструмент?
— В партизанском отряде! Когда колчаковцев били. В те поры самокованные шашки острил! — отвечал Кузьма Венедиктович, улыбаясь в обвисшие белые усы. — На привалах парни брились моей шашкой!
Грохотов любил повторять: «С топора прокормлюсь. Пока жив, из рук не выпущу!»
Но в последние годы он часто прихварывал, трудодней у него было маловато, и ему вот уже не первый год в виде пенсии начисляли десять трудодней в месяц.
Шаров видел в Грохотове незаменимого человека. Ранней весной Кузьма Венедиктович запрягал лошадку и уезжал за полсотни километров, в верховье Жерновки, где были обширные березовые рощи. Возвращался с полной телегой кривых и коряжистых болванок; обтесав кору, ставил их в свой угол столярни, чтобы за лето просохли. В июне он привозил мерные березовые кряжики, гнул из них полозья для саней и тоже ставил на просушку. Осенью и зимой из тех заготовок он делал сани, клещи для хомутов.
В столярне у Грохотова была лежанка с матрацем, набитым сеном, и он время от времени вытягивался на ней. Полежав полчасика с закрытыми глазами, вставал и снова брался за топор. Так как старик целыми днями не выходил оттуда, для него поставили электрическую плитку, чтобы можно было вскипятить чай, и повесили репродуктор.
Часто навещая старика, Шаров спрашивал его совета по хозяйству, рассказывал о новостях. Сегодня заглянул к нему с утра.
— Мастерам привет! — громко поздоровался и прошел в угол Грохотова — Перебазировался, Кузьма Венедиктович? Хорошо. Шорники ждут клещей — пора новые хомуты вязать.
— За мной дело не станет, — пообещал старик, — За день сготовлю пары две-три.
Выключив моторы и побросав работу, столяры закурили и подошли послушать разговор. Это были старики, чуть ли не ровесники Кузьме Венедиктовичу.
— Говорят, на выселке у колхоза с хомутами прорыв, — заговорил Грохотов, присев отдохнуть на свою лежанку. — Упряжных лошадей, сказывают, четыре десятка, а хомутов только двадцать. Запрягают по очереди. Неужто правда?
Столяры рассмеялись. Шаров, как бы не замечая смеха, сказал:
— Собираются продать пять лошадей и на вырученные деньги приобрести хомуты, сани. Я думаю купить коней. Вечерком поговорим на заседании правления.
— Сани покупают?! — покачал головой Грохотов. — Отродясь мужики сами делали!
— Стариков, говорят, не осталось, а молодые не приучились: за мелочь посчитали.
— Без топорка не сделаешь домка! В крестьянском деле топор — первый пособник! С малолетства надо к нему руки приучать…
Стукнули двери. Шагая широко и шумно, вошла Катерина Бабкина. На ней — кирзовые сапоги, распахнутый ватник, серый платок, сдвинутый со лба.
— Павел Прохорович! Это что ж такое творится? — спросила она так громко и возмущенно, что столяры расступились перед ней. — Как же при таких порядках животноводство подымать?
— Машину не дали? За бардой в город ехать? — Шаров вскинул на нее спокойные глаза. — И правильно сделали.
— Ну сказал! Ну председатель! — хлопала руками Катерина Савельевна. — Коровы-то без питья остаются! Дойные коровы! Их на речку пригнали, они даже губ не обмочили — подняли головы и ревут: барды просят.
— Ты виновата. Начала потчевать коровушек раньше времени.
— А удой-то как поднять в эту пору? На выгоне, будто в горнице, — чисто и голо: скот зубами щелкает. Коровы молоко сбавили.
— Давайте корнеплоды.
— А к зиме что? — Катерина Савельевна перевела дух, села на лежанку Грохотова, лицом к Шарову, и заговорила мирно. — Нет, Павел Прохорович, без барды никак нельзя.
— Без кирпича тоже нельзя. Все машины пошли за ним.
— А куда кирпич возите? Небось на клуб?
Шаров отрицательно потряс головой.
— Нам на ферму?! — обрадовалась Бабкина. — Решил, значит, водонапорную башню начинать?
— Нет, пока на промкомбинат.
Промкомбинатом Павел Прохорович называл каменное здание, разделенное на три цеха: в одном собирались делать колбасу, в другом — коптить окорока, в третьем — варить варенье и изготовлять фруктовые воды для сельской чайной.
— Ранетки, сама знаешь, портятся, — напомнил Шаров. — Твой сын покою не дает. Надо скорее достраивать.
— А водопровод не надо? Опять все заморозить? Коров зимой гонять на речку? Какое же от них будет молоко! Так, Павел Прохорович, не пойдет. — Бабкина встала, выпрямилась. — Не цените животноводство…
— Ценю, Савельевна. Очень ценю. — Шаров тоже встал и показал на столяров: — Посмотри — сейчас все работают на вас. На ферму. Все мастера.
Столяры разошлись по местам, и опять загудели моторы, застучали топоры и молотки.
— Водопровод, конечно, необходим, — говорил Шаров. — Но в этом году не осилить. А промкомбинат нам сразу даст деньги. Ты сама была председателем, понимаешь, как много у нас трудностей, — продолжал он. — Не хватает автомашин. Не хватает рабочих рук. Кирпич возить далеко. Вот будущим летом пустим свой кирпичный завод…
— А разрешат ли? Опять Неустроев скажет: «Не своим делом занимаетесь».
— Нам кирпича надо много — без своего завода не обойтись. Первым делом — водонапорную башню, потом — дворы. И строить их будем по-новому. Как? А вот смотрите. — Шаров взял обрезки деревянных брусков и начал раскладывать по верстаку Грохотова. — Возле этой стены — кормушки с поилками. Здесь вход в доильное отделение. Коровы будут сами рваться туда: во время дойки перед ними — кормушка с концентратами. Молоко по трубам пойдет в соседнюю комнату. На сто коров — две доярки. А может…
Он хотел сказать: «два дояра», но Бабкина, перебив его, хлопнула руками от восхищения:
— Здорово придумано! Умственно!
А Кузьма Венедиктович, почесывая в бороде, спросил:
— Неужель все из своей головы?!
Шаров сказал, что он кое-что вычитал из иностранных журналов.
— Из-за границы добыл?! Из каких-нибудь буржуйских осударств?! — удивился Грохотов. — Да ты что? Аль запамятовал?.. Онамедни лектор-то говорил: у нас все лучше всех! А ежели чужое хвалить — это называется: низко-по-клон-ство!
Шаров, невольно усмехнувшись, положил руку на плечо старику, спеша успокоить его:
— Хорошее заимствовать незазорно. Даже необходимо.
— А у меня, — снова подала голос Катерина Савельевна, — думка навернулась: все ты расписал ясно, будто сказку рассказал. И я со всем согласная. Только вот задача: где мы наберемся силосу да корнеплодов разных?
— Тут уж придется развертываться. В севооборот придется поправочку внести, — сказал Шаров. — Это — завтрашний день колхоза. Потолкуем обо всем подробно. И не один раз. А сейчас пойдемте-ка посмотрим, какие вам на ферму кормушки понаделали.
Катерина Савельевна поправила платок на голове и вместе с Шаровым и Грохотовым пошла по мастерской.
5
Казалось, у Шарова было чутье на книги — он всегда шел по следам новинок. Вот и сегодня, едва Елкин успел распечатать очередную книжную посылку, как Павел Прохорович появился в дверях его дома.
— Ну, чем тебя порадовали? Показывай. — Кинул пальто на вешалку и склонился над томиками, еще пахнущими типографской краской.
Федор Романович давно прослыл самым беспокойным из всех сельских книголюбов. Директор краевой конторы Книготорга, просматривая образцы книг, частенько спрашивал своих сотрудников:
— А Елкину отправили? Смотрите, мне надоело отвечать на его жалобы.
Чуть не каждый день к Елкину приходили учителя, агитаторы, любители из сельского драмкружка, и для всех у него находилось что-нибудь новенькое. Отправляясь в полевые бригады, он клал в свою фронтовую офицерскую сумку несколько книжек. Там, просматривая библиотечки, иногда доставал книгу из своей сумки:
— Возьмите-ка вот эту. Для громкой читки будет поинтереснее…
Книги уже начинали вытеснять Елкина из горницы: переполнив полки, они громоздились на столе и комоде, на табуретках и подоконниках. Но Федор Романович не унимался: посылки приходили все чаще и чаще. На них не хватало пенсии. Недавно пришлось расплатиться деньгами, вырученными от продажи кур, и жена полушутя-полусерьезно называла его «разорителем». И вот опять — посылка…
Сверху лежала брошюра: «Роль минеральных удобрений в повышении урожайности полей». Шаров перелистал ее.
— Для Кондрашова выписал, — сказал Елкин. — Просил мужик… И для Катерины Савельевны тоже кое-что прислали.
— Ты у нас вроде книгоноши! Оформился бы, что ли…
— А к чему мне? Я так, помаленьку помогаю книжки раздобывать…
Сегодня Елкину не повезло: под очередными томами полных собраний сочинений Гоголя и Горького оказалась знакомая книга «Собор Парижской богоматери».
— Нечего сказать, удружили: третий «Собор» прислали! — добродушно усмехнулся Федор Романович и перенес взгляд на председателя. — Не желаешь ли перехватить?
— Мне бы что-нибудь поновее.
— Жаль… Ну, ничего. Учителя возьмут. — Склонившись снова над посылкой, Елкин воскликнул: — Вот и новенькое! «Даурия». Это о Сибири.
— Дай почитать.
— У тебя, Павел, времени мало. Тебе надо диссертацию писать. Художественную литературу читать некогда. Ты дождешься библиотечный экземпляр, а эту книгу… — Елкин ласково погладил корешок, — эту я оберну газетой и отдам в поле для громкой читки.