1

Ни одно лето не было для Веры столь беспокойным и хлопотливым. В саду не хватало сил не только для того, чтобы стричь ранетки, а даже для сбора падалицы. Земля была усыпана золотом плодов. От ушибов, от сырости они загнивали, и неприятный запах с каждым днем становился острее и острее. А все оттого, что председатель большую часть бригады отправил на уборку хлеба.

Вера возражала:

— Рубите сук, на котором сидите!..

— Это как же тебя понимать? — спросил Забалуев и, прищурившись, посмотрел на нее одним глазом.

— Сад приносит двести тысяч! Можно сказать, больше половины дохода.

— Ишь ты! Учишь деньги считать! Будто я не знаю, на чем растут рубли. Я начал хозяевать в колхозах, когда ты ходила пешком под стол!.. За хлеб я держу ответ и не хочу получать выговора. А про твои яблоки никто не спрашивает.

— Я не даю согласия снимать людей из бригады.

— А мне твое согласие нужно, как зайцу длинный хвост!

Вера ушла из конторы, хлопнув дверью. Отец не уступал ни в чем, что считал несправедливым, и она тоже не уступит, будет отстаивать сад до конца. Члены правления поддержат ее. Но проходили дни, даже недели, а правление не собиралось. Забалуев отвечал резко:

— Не приставай с пустяками. Не до заседаний теперь. И не кори меня. Я про демократию знаю лучше тебя…

Перезревали не только ранние, но и позднеспелые сорта яблок, а сегодня председатель потребовал отправить в поле еще четырех женщин. Прислал записку: «Категорически приказываю…»

Вера задумалась. К кому пойти? Не поговорить ли с Семеном? Пусть он вечерком потолкует дома с отцом. Может, сумеет убедить.

А надо ли говорить? Много раз Семен приходил сюда, наверно, заметил, что ей трудно управляться с урожаем. Мог бы заступиться. Не за нее, а за сад. Но Семен всегда говорил только о свадьбе, торопил ее. Вера отвечала с возраставшим раздражением. Однажды чуть не прикрикнула: «Не будем об этом…». Боялась, что еще немного и при нем разревется так же, как в тот раз плакала в беседке…

Дня через три после приезда домой Семен принес один из отрезов, не панбархат, а шевиот на пальто. Вера думала о платье и за шевиот забыла сказать спасибо; положила отрез и больше не притрагивалась к нему.

Нет, она не привыкла просить помощи, обойдется без нее и на этот раз, даже не обмолвится о том, что ей трудно.

2

Утром, кроме четырех человек, не вышла на работу еще Фекла Скрипунова. Вера сочла, что Сергей Макарович отправил из садоводческой бригады в поле пять человек. А через день Фекла явилась в сад раньше всех и, тронув рукой ее плечо, залебезила:

— Ты не сердись, девуня. Сама знаю — виноватая: вчерась пробазарничала. Мешок огурцов возила. У вас, поди, тоже есть лишние? Давай я отвезу вместе со своими.

— Даже не думайте отлучаться, — предупредила Вера и кивнула на сад: — Видите — урожай гибнет.

— Вижу. Я все вижу. И на базар поехала неспроста. Ты думаешь, легко их, мешки-то с огурцами, ворочать? А приходится. — И принялась разъяснять: — Яблоки погниют — денег у колхоза будет мало: опять по три гривны на трудодень набежит — не больше. А на базаре — огурцы в цене…

— Фекла Силантьевна! Ну как можно говорить такое?!

— А чего я сказала плохого? Живой думает о жизни. Только и всего. Ты еще молода, за отцовской-то спиной, как уточка в тихой заводи, взросла, жисть тебя не мяла, вот и нет у тебя понятия.

— Такого понятия у меня действительно нет.

— Мне копейку надо добыть. Кабы у меня мужик был разбитной, я бы так не тревожилась, а то мне приходится все самой денежки сколачивать. У меня девка — невеста: приданое-то надо сготовить да, по нынешним годам, хорошее, на городской манер. Ты знаешь, какая у меня вчера была обидушка? В универмаге выбросили покрывала, голубые с белым узором. Такие красивые — глаз не оторвешь! И, подумай, девуня, мне не досталось!.. Говорят, скоро еще будут. Я и Лизе и тебе куплю.

— Не надо мне.

— И не говори неправду: у тебя такого покрывала нет. А какая же девушка не порадуется нарядной-то кровати? Мне хочется, чтобы Лизаветушка ни в чем меня не попрекала. Пусть у нее все будет лучше, чем у других. Хоть и говорят, что нынче женихи смотрят не на сундуки с приданым, а на трудодни, да это для красного словца…

Вера знала сундук Лизы, старый, окованный жестью, покрытый ковриком, сотканным из разноцветного тряпья. У сундука — замок с музыкой. На внутренней стороне крышки — старые картинки, приклеенные еще бабушкой Лизы. Там и Бова-королевич, и бесславной памяти генерал Куропаткин, и фабричные марки, отлепленные с кусков сатина.

— Сундук пора бы Лизе выкинуть, — сказала Вера. — Все девушки обзавелись комодами.

— Верно, девуня, твое слово, — подхватила Скрипунова. — Значит, отпустишь послезавтра с огурцами?

— Не отпущу. А самовольно уедете — оштрафуем на пять трудодней, — предупредила Вера.

Фекла, вспыхнув, погрозила пальцем:

— Ты меня штрафами не пугай! Я не боюсь. И на работе не дремлю. Трудодни за мной не пропадут — наверстаю…

Вера не сомневалась в этом. Ее пугало другое: вот сейчас женщины возьмут корзины, пойдут следом за Скрипуновой и там, в глубине сада, начнут расспрашивать: «Что стряслось, Силантьевна? Чем она тебя обидела?» И Фекла повторит им все. Начнет, конечно, с базара: «Огурцы в цене! Прямо с руками рвут!» И послезавтра у нее окажутся попутчицы.

Так оно и случилось.

Заседлав коня, Вера поехала к Забалуеву; нашла его в поле, у комбайна, косившего овес.

Сергей Макарович, не дослушав ее, начал упрекать:

— Мое слово для тебя — не закон. Ты мой авторитет не признаешь. Так чего же ты примчалась за помощью? Управляйся, матушка, сама.

Она посмотрела в его сердитые глаза, и ей показалось — сейчас он крикнет: «Парня за нос водишь! Зазнаешься!..» Повернув коня, Вера поскакала в сад… Весь день собирала яблоки. Ей помогал единственный человек— сторож Алексеич.

Палящее чувство стыда перед колхозом, перед отцом испытывала она: «Не управилась. На меня понадеялись, доверили бригаду, а я все провалила. Позор, позор! В газетах раскритикуют. Отец прочтет — расстроится». Вера спросила себя:

«А что бы он сделал при таком положении? Пошел бы у народа помощи искать».

Вечером она отправилась к директору школы, потом— к секретарю территориальной партийной организации, к председателю сельского Совета. Вернулась подбодренная.

А дома ее уже ждала Скрипунова со свертком на коленях.

— Посчастливилось нам с тобой, девуня, — заговорила любезным тоном, словно между ними не было никакой размолвки. — Сегодня в городе покрывала тоже продавали. Ох, и хороши! Так я уж… на твою долю… Не кровать будет, а загляденье!

Вере нравилось голубое покрывало, но она не могла простить Фекле ее базарных отлучек и замахала руками:

— Ничего я не возьму. Нет, нет…

— Да ты хоть одним глазком погляди. Полюбуйся!..

— Даже не развертывайте.

— Ну, как хочешь. Дело твое, — обиделась Фекла. — Я-то хотела удружить тебе, как Лизаветиной подруженьке.

Она встала и, собираясь уходить, сказала:

— Про тот разговор я не поминаю. Завтра выйду на работу и опять сроблю за двоих. Вот увидишь! — Она похлопала по свертку. — А покрывалу-то найду местечко. Люди спасибо скажут.

Утром пришли в сад школьники младших классов (старшие работали в поле) в сопровождении учителей. А через день, в воскресенье, на сбор яблок вышли служащие. Впереди шел Семен и, слегка склонив голову, как бы прислушиваясь одним ухом, играл на аккордеоне, дорогом инструменте с перламутровыми крышками и розовыми мехами. Разговор начал с упрека:

— Зря не сказала мне, я давно бы привел народ! — пальцы его пробежали по ладам. — Мой агитатор сильнее всех! А ты загордилась.

— Напрасно так думаешь, — с достоинством ответила Вера. — Дело не в гордости.

— Сегодня папашка хотел всех служащих забрать в поле на воскресник, — продолжал Семен, — а я вышел, заиграл, и люди потянулись за мной! Красота!

Шагая по-хозяйски широко, он вошел в дом, поставил аккордеон на письменный стол и, повернувшись к Вере, схватил ее в объятия и хотел поцеловать. Но она, вовремя пригнувшись, ловко вывернулась из его рук.

— Ты что?! — рассердился Семен. — Недотрогу из себя корчишь!

— Люди могут зайти…

— Ну и пусть глядят да завидуют… А эти твои ломанья мне не по сердцу.

— А мне твои придирки не нужны.

— Ну ладно… Не будем… Я ведь так…

Семен прошелся по комнате и, указывая на письменный стол, спросил:

— Это рабочее место твоего профессора?

Вера промолчала.

— Ты обратно чем-то недовольная?

Она была недовольна многим: и тем, что он, вернувшись домой, две недели пропьянствовал со своими сверстниками, и тем, что не выходил на работу в колхоз, и тем, что с первого дня стал уклоняться от прямых ответов на ее самые простые вопросы. Даже не захотел ответить, почему на фронте, как это делали многие, не вступил в партию. Она напомнила ему о своем брате Анатолии, принятом в кандидаты накануне боя, последнего в его жизни. И даже после этого Семен только скривил губы: у каждого, дескать, своя голова на плечах. А ее, Веру, назвал домашним агитатором. И еще спрашивает, чем же она недовольна. Больше всего она теперь досадовала на себя. Ждала его. А зачем?.. И лучше бы сразу, еще в городе, сказать бесповоротно: «Все между нами кончено. Я ошиблась…» Не смогла вымолвить этих слов. А когда проплакалась — совсем размякла, даже пожалела его: все годы он думал о ней, надеялся на нее. И напрасно пожалела. С каждой новой встречей все острее и острее испытывала холодную настороженность, готовую уступить место полной отчужденности. А во всем виноват он. Только он. Вот и сейчас. Зачем-то назвал отца «профессором». В первые секунды она была просто ошарашена глупой иронией и не смогла открыть рта для ответа, теперь почувствовала себя обиженной. Прав отец, что не спрашивает о нем, будто нет возле нее этого грубого человека, думающего и заботящегося только о своих удобствах в жизни.

Семен заглянул в ящичек, стоящий на столе отца, и хмыкнул:

— Микроскоп?! Яблоки старикан рассматривает, что ли? Не зря я назвал профессором! — Захлопнув ящичек, повернулся к Вере. — А яблоки, понимаешь, лучше пробовать на зуб — не ошибешься!

Вдруг он раскинул руки, словно косую сажень, и проговорил с недоброй усмешкой:

— Завести бы вот такой микроскоп! Наверно, на сердце было бы видно все, как на луне пятна!

Вера боялась, что сейчас он придирчиво спросит: «А тот, твой ухажер, случаем, не прибегал сюда? Нет?» Расхохочется: «Значит, забыл!..» Стукнет себя кулаком в грудь: «Только старая любовь не ржавеет!..» Нo, к счастью, Семен смолк быстрее обычного, достал папиросу и, раздраженно сдавив мундштук, закурил.

Хорошо, что она при встрече в городе, пока в ней не пробудилась настороженность, не успела рассказать о зимних вечерах в садовой избушке! Перед ним незачем держать душу открытой. Лучше, когда на замке…

У крыльца бригадного дома, разбирая корзины, шумно разговаривали люди, пришедшие на воскресник. Вера сухо, как случайному человеку, неизвестно зачем оказавшемуся в доме, сказала, что у нее занята каждая секунда, что сейчас ей надо расставить людей на работу, и шагнула к открытой двери.

— Меня тоже поставь, — попросил Семен, выходя вслед за ней на крыльцо. — Туда, где яблоки послаще, — добавил он и громко расхохотался.

— А я не знаю, какие вам по вкусу, — ответила девушка, отчужденно подчеркивая «вам», и повела сборщиков в сад.

Семен подумал: «Правду люди говорят — колючие они, эти Дорогины», — но ему по-прежнему казалось, что он любит ее (а в действительности он любил свои давние думы о женитьбе на ней, красивой и умной девушке из семьи знатного садовода!), и он еще не терял надежды на то, что все может устроиться по-хорошему. Ведь давно известно, что девки любят выкидывать фортели, и делают они это для того, чтобы не давать парням зазнаваться, чтобы покрепче взять их в руки. «В конце концов поймет — женихов-то нынче не густо, — успокаивал себя Семен. — Одумается».

После каждой корзины, отнесенной под сарай, он брал аккордеон, садился на крыльцо и, прижимаясь щекой к верхней перламутровой крышке, играл то «Сулико», то «Провожанье», то «Хороши весной в саду цветочки». Но Вера будто не слышала его игры — за весь день ни разу не подошла к нему.

А вечером, когда все покидали сад, Семен, стоя перед нею, как бы напоказ растянул розовые мехи; проведя пальцами по ладам, сомкнул аккордеон и спросил:

— Что ж не похвалишь моего агитатора? — Подобно слепому чтецу, он пощупал крышку, отыскивая перламутровые буквы «Берлин», и прищелкнул языком: — Красота!

Он ждал, что Вера попросит в следующее воскресенье снова привести людей на сбор яблок, еще больше, чем сегодня, — всю молодежь.

А Вере было противно, что он хвалился аккордеоном, и она, вконец раздосадованная, думала: «Только бы не остался он здесь. А то я закричу…»

Семен ушел со всеми, как бы подчеркивая этим, что он нужен молодежи, что им дорожат. Вон как подпевают под аккордеон, даже присвистывают и приплясывают!

Знай наших!

Стараясь успокоиться и не думать ни о чем, кроме дела, Вера пошла под сарай, чтобы еще раз взглянуть на яблоки, собранные за день. Если провести второй воскресник, то урожай будет спасен. С кондитерской фабрики обещали прислать грузовики за ранетками. А крупноплодные яблоки уже проданы в магазины ОРСа золотых приисков.

Звуки аккордеона и плясовые песни все еще были слышны. Вере тоже захотелось поплясать, так поплясать, чтобы земля заходила ходуном, чтобы все забылось в горячем вихре, но не под этот нарядный аккордеон, а под звон простой заслонки, как плясала в тот, лучший в ее жизни, зимний вечер. Она притопнула ногой, повернулась на носках ботинок, а потом махнула рукой, как бы ставя крест на всем, и пошла к Алексеичу, который уже успел развести костер и повесить чайник на таганок.

3

Тихо было в селе Гляден: взрослые — в поле, дети — в яслях и на детплощадке, старухи — в огородах; на улице — ни души. Хорошо! Сергей Макарович мчался с поля. Он сидел на снопе овса, ворот гимнастерки был полурасстегнут, загоревшее лицо лоснилось, помятая кожаная фуражка поблекла от пыли. Конь бежал так резво, что  переполошенные курицы едва успевали разлетаться по сторонам.

Заслышав стук тележки, Матрена выглянула из огорода; бросив работу, пошла навстречу.

— Анисимовна! — крикнул Сергей Макарович, вводя коня во двор. — Собирай на стол!..

— Все собрано, — молвила жена. — Малосольных огурчиков тебе из погреба достала.

— Огурчики — хорошо!

Старый, почерневший от времени дом в это солнечное утро показался незнакомо-мрачным, словно он, Сергей Забалуев, не в нем родился, не в нем прожил жизнь и выкормил детей, не в него созывал родственников, дружков и соседей на веселые праздничные гулянки. А изменился дом оттого, что окна горницы были, впервые за много лет, закрыты ставнями. Это противоречило привычке Сергея Макаровича, не терпевшего даже простых занавесок, которые он называл тряпками. Казалось, дом затаил что-то непонятное и недоброе.

— Мух, что ли, выживать принялась? — спросил Забалуев, покосившись на. окна.

— Ну, какие мухи… — робко ответила Матрена Анисимовна. — Сема спит.

— Все еще дрыхнет?! Да он что, совсем одурел?

Нелады в семье начались с первых дней после возвращения Семена. Сергей Макарович считал, что это не вина его, а беда.

Он любил младшего сына и, как мог, заботился о нем, особенно после смерти двух старших; ждал его много лет, а возвращению так обрадовался, что созвал полный дом гостей. Гулянка шумела всю ночь. Сергей Макарович угощал всех, со всеми успевал выпить, с одним — рюмку водки, с другим — стакан домашнего пива, но тут же, грозя пальцем, предупреждал: «Пей, гуляй, а утром на работу не опаздывай»; запевал свои любимые песни: «По долинам и по взгорьям», «Славное море, священный Байкал» и «Далеко в стране Иркутской», а перед рассветом, как всегда, умчался в поле. На стане первой полевой бригады он заглянул в комнату девушек и крикнул: «Эй, невесты, женихов проспите!»; в кухне «распушил» повариху за то, что не успела приготовить завтрак; в сарае ощупал кошму хомутов — не сбили бы коням плечи. Потом он побывал у всех комбайнов, заехал на  все тока и вот в такую же довольно раннюю пору примчался завтракать. В горнице, похрапывая, спал сын, и Сергей Макарович, проходя по кухне, старался не стучать каблуками: «После стольких лет службы да после дальней дороги негрешно отдохнуть денек»; с женой разговаривал вполголоса:

— Про свадьбу ничего от него не слышала? Вместе с Верой ехали из города, наверно, столковались.

— Не говорил. — Матрена вздохнула. — Сердце болит за него.

— Думаешь, уйдет к ним?

— И подумать боюсь… Начнет она его за нос водить…

— Ясное дело — лучше бы сразу: оместился бы. Но, сама знаешь, без Трофима неловко свадьбу играть: получится, что мы вроде украли девку. Обид не оберешься!

У Семена нашлись друзья — гулянка затянулась. И даже это, на первых порах, Сергей Макарович оправдывал: сын не мог погулять перед уходом в армию — была война, — так пусть наверстает сейчас, на радостях! Жалел об одном: что не представлялось возможности поговорить с ним о его будущей жизни, о работе; в душе прикидывал: шофер колхозу нужен, но этого для Семена мало, ему лучше бы — в трактористы или в комбайнеры. Если овладеет техникой да будет стараться, прогремит на весь край.

Это свое пожелание Сергей Макарович высказал сыну во время первого разговора и был не только удивлен — поражен ответом.

— Не собираюсь в грязи пачкаться! — заявил Семен.

— Как? В грязи?! В земле?! — Сергей Макарович, сидя за столом, подался грудью вперед, в сторону сына. — Земля хлеб родит! Всех кормит!

— Какая новость! — Семен искривил толстые губы в высокомерной усмешке. — А я думал — калачи с неба падают!

— Не прикидывайся шутом гороховым! — прикрикнул Сергей Макарович. — Не хочешь в поле — поступай конюхом. За жеребцами будешь ходить.

— Навоз чистить?! Не моя работа. Я найду легкую, культурную…

Это было даже не странно, а страшно слышать Сергею Макаровичу! Ему казалось, что все люди должны любить простой труд или, во всяком случае, ценить его.

Он любил крупных, высоких, широких костью людей, каким был сам. Сын за годы разлуки возмужал, раздался в плечах и, как говорила Анисимовна, во всем стал походить на своего родителя в молодости: «Как две капли воды!» И вот оказалось, что между этими каплями только внешнее сходство!

Неожиданные пренебрежительные слова сына о физическом труде, его холодная усмешка кинули Сергея Макаровича в дрожь, я он, чтобы сдержаться, что не часто удавалось ему, обратился за поддержкой к жене:

— Слышишь? Простой работой брезгует!..

Матрена Анисимовна, почувствовав упрек: «Чему ты научила его!», робко посматривала то на мужа, то на сына и думала: «Хоть бы не раскипятились оба. Семе надо бы стерпеть. Отец после одумается…»

Но Семен «не стерпел». «Отсталые», как он считал, грубые слова отца задели его за живое, и он сказал:

— Я лейтенантом был, а теперь ты…

— Младшим!.. — подчеркнул отец, перебивая его.

— Хотя бы и младшим.

— Ишь ты! Разговоры какие!.. А я так смотрю: на фронте дали, поторопились. Не заслужил. Тебе солдатом быть. Только. А ты нос поднял. Вон Алпатов вернулся капитаном и обратно — бригадир тракторного отряда: рад-радешенек!

— Вольному воля.

— А тебе образование не позволяет? Культурным стал! На гармошке пиликать — не велика культура!

— Мне командование благодар…

— Кому благодарности объявляют, с теми не так просто расстаются. Что-то орденов-то у тебя не видно?! А я знаю, за что их дают. И тебе было с кого пример брать. А ты оказался недостойным. Грудь широка, да толку мало. Одна бронзовая медаль. Хоть бы серебряную принес.

Матрена Анисимовна попыталась унять обоих:

— На столе все остывает. Студеное не захочется хлебать… — Достала из шкафчика недопитую бутылку водки и поставила перед мужем: — Выпейте для этого самого, как говорят… — она старалась припомнить малознакомое слово. — Для… для петита. А то еда не пойдет.

Сергей Макарович так махнул рукой, что чуть не свалил бутылку на пол.

— Убери! Да подальше с глаз…

Повернувшись, спросил сына:

— Чем же думаешь заняться?

— В клуб оформлюсь баянистом. Деньги мне пойдут! А работа, — рассмеялся Семен, — как говорится, не бей лежачего.

Отец бывал в клубе только во время отчетно-выборных собраний колхоза и на торжественных заседаниях накануне праздников. Теперь он неприязненно выпалил:

— Болтался там приезжий бездельник — прогнали. Сейчас нашелся свой!

Замолчав, он начал хлебать остывшие щи.

Сын не притронулся ни к хлебу, ни к щам, ел одни малосольные огурцы. Сергей Макарович проворчал:

— Женился бы ты скорее, что ли.

— Не во мне причина…

— С нее, с невесты, бери пример! Образование выше твоего, а не боится руки в земле запачкать!

Хотя это, по мнению Сергея Макаровича, было единственное положительное качество Веры Дорогиной, сейчас он с удовольствием отметил его и повторил:

Учись у нее!

— У всякого своя голова на плечах, — буркнул Семен.

«Из-за нее, из-за Верки, лихоманка ее возьми, парень гулянку затянул, — думала мать. — Понять его надо: рвался домой, хотел сразу свадьбу играть, а она выпрягается — погоди да подожди, отца дома нет! Придумки одни…»

Выйдя из-за стола, Сергей Макарович попросил Анисимовну:

— Принеси-ка остатки пива да перелей в бидон.

— Это для чего же тебе, Макарыч, на сытое-то брюхо пиво понадобилось? — насторожилась жена.

— В поле увезу. За ужином комбайнеров надо угостить.

— Я не для чужих варила!

— Неси!

Пиво он увез. Но Семен продолжал гулять еще несколько дней. Каждое утро, вернувшись с поля, отец заставал его в постели. Это повергало в тяжкое раздумье: почему он такой? В чем причина его лености? В кого он уродился? Ведь мать тоже не ленивая. Но она очень жалостливая: любя младшего сына больше всех других, сверх всякой меры оберегала и от простуды, и от работы, и от всего на свете. Случалось, зимним вечером говорил ему: «Сходи кинь корове сена», а мать вступалась: «Чего ты гонишь парнишку на мороз? Вырастет — намерзнется, наработается» — и шла сама. А он, отец, не придавал этому значения, да, по правде говоря, занятый беспокойными хлопотами по колхозу, даже и не заметил, как сын вырос, превратился в жениха. Если бы не армия, наверно, давно бы женился, жил бы своей семьей. Помнится, учителя не раз пробовали вызывать его, отца, в школу, о чем-то хотели побеседовать, а у него, как на грех, не оказывалось времени. Наверно, они собирались говорить о плохих отметках. За отметки он грозил кулаком: «Ты смотри у меня, Семка! Подтянись!..» Но у других ребят тоже бывали невысокие отметки. Дело еще и в чем-то другом. А в чем? Теперь поздно гадать об этом и учить поздно.

Но проходить мимо того, что ему не нравилось, Сергей Макарович не мог. Сегодня разозлили закрытые окна: что подумают люди о его семье, какие суды и пересуды пойдут по колхозу?! Пальцами будут показывать на дом: «Добрые работники успели выработать по трудодню, а у председателя сынок все еще дрыхнет при закрытых ставнях!..» Срам!

Анисимовна хотела сказать, что сын вернулся с воскресника расстроенным, всю ночь проходил по селу с гармошкой и только на рассвете, закрыв ставни, лег спать, но по лицу мужа поняла, что тот не будет слушать, что все равно виноватой окажется она.

С треском распахнув ставни, Сергей Макарович стукнул по раме кулаком и направился к другому окну. А когда открыл все, вошел в дом и носком сапога толкнул створчатые двери горницы. Посредине пола, на перине, сдернутой с кровати и постеленной в холодке, лежал Семен. Возле него на полу белели окурки.

— Вставай! — потребовал отец. — В поле поедем! Сельсовет всех мобилизует на хлебоуборку. Поможешь кули грузить.

— Некогда мне с вашими кулями валандаться. — Семен лениво поднялся с постели, заспанный и взлохмаченный. — Сегодня поступаю на должность. Художественным руководителем!

— Ишь ты! Ру-ко-во-ди-тель!.. И что за башка придумывает должности для дармоедов? Тьфу! В двадцатом году таких мудреных должностей не было, а спектакли играли чаще. Порасплодились бездельники!..

Сергей Макарович повернулся к жене, стоявшей за его спиной, и позвал:

— Поедем, мать! Хлеб на току перелопачивать — подходящая работа!

Анисимовна не удивилась этому: она частенько выходила на работу в поле и не без гордости говорила соседкам, что каждый год выполняет установленный минимум трудодней.

Она напомнила мужу о завтраке — в чугунке доваривается петушок с лапшой.

— Петушка съест служащий! — Сергей Макарович, стуча каблуками, выбежал из дома.

На заднее сиденье ходка Забалуевы не вмещались, и Сергей Макарович сел на кучерское место. Ему стало грустно оттого, что дома все шло не так, как надо, он опять начал доискиваться до причин семейных неполадок и не торопил коня.

Матрена Анисимовна заговорила чуть слышным, озабоченным голосом:

— Не берись так круто, Макарыч. Какой ни на есть, а — родное дите: сердце болит за него. Ведь все равно не переделаешь парня: не будет он таким, как ты. Помягче разговаривай. А то возьмет да уйдет из дома — опять останемся одни…

— Лучше уж одним.