1
С утра серые тучи низко висели над землей и казались неподвижными. Сыпался, как мука, мелкий дождь — «бусун».
Вера надела поверх ватника брезентовый плащ, повязалась пуховой шалью и, заседлав коня, поехала в поле, где она не была всю осень и не знала, управились ли девушки с коноплей.
В большой риге, построенной посреди тока, теперь уже освобожденного от ворохов зерна, тараторили две веялки, перебивая одна другую. По запаху половы, растекавшемуся по всему току, Вера поняла, что девушки веют коноплю; оставив коня у коновязи, пошла к риге.
У выхода показалась Мотя, в дырявых сапогах, в рваной шали и старом ватнике; бросилась навстречу, обняла Веру и закружила:
— Соскучилась я по тебе, подружка! Как зимой по солнышку!
— Я — тоже! — воскликнула та, в свою очередь обнимая девушку.
— А почему тебя нигде не видно? — спросила Мотя, перестав кружить ее. — В клуб не ходишь, на улице не появляешься. Будто у тебя уши заложило — гармошки по вечерам не слышишь.
— Я все время — в саду.
— Смотри, заплесневеешь меж кустов!
— Ну, что ты, Мотя! У меня….
— Я понимаю, ты переживаешь…
— Даже не думаю.
Посмотрев Вере в глаза, Мотя отрицательно потрясла головой:
— Ни за что не поверю! Столько годов ждала!.. А у этой Лизки — ни стыда ни совести! Я бы ей…
— А мне, Мотенька, жалко Лизу.
— Ну-у! Такое даже в голову не укладывается!
— Все-таки она — хорошая девушка, работящая…
— Чудная ты!
Вера разговаривала тихо, а Мотя так звенела, что веялки, одна за другой, умолкли. Ясно, девушки прислушивались к голосам.
— Когда я узнала про их шашни, — продолжала Мотя, — даже обидно стало.
— Обижаться не на что.
— Ну, как же! Мне так хотелось поплясать на твоей свадьбе!
Из риги выбежали девушки с веселым визгом и хохотом, наперебой обнимали Веру, говорили сразу все, — слушать было некому.
— Ой, вы затискаете меня! — шутливо взмолилась Вера, обрадованная шумной встречей.
— За все недели, за месяцы!
— Чтобы не забывала нас!
— Помнила, девушки! Всегда! — говорила Вера. — Но осень, сами знаете, какая была у меня.
— Ты вся переменилась. Глаза ввалились.
— Это при плохой погоде показалось тебе. За отца она тревожилась.
— Не поверю. Ни в жизнь! Из-за родителей так не худеют.
— Пойдем в ригу, — пригласила Мотя, Веру. — Полюбуйся урожаем!
А подругам сказала:
— Девушки, веялки тоскуют.
Вера взяла горсть сортовых семян и, рассматривая их, медленно пропустила сквозь пальцы. На ладони осталось несколько зерен. Они перекатывались тяжело, словно капельки ртути.
— Хороши!
Девушки не хотели возвращаться к веялкам, и Мотя сказала им:
— В обеденный перерыв наговоритесь.
Но сама не могла терпеть до обеда. Как только застучали веялки, она взяла Веру под руку, отвела в конец риги и заговорила доверительно:
— Ты знаешь, я скоро уеду в город! Честное слово! Вот управлюсь с коноплей и уеду. Это твердо.
— Напрасно, Мотя, задумала.
— Ничего не напрасно. Когда в голове прикинешь все — согласишься. Сколько нынче парней из армии уволилось? Не знаешь? А я подсчитала: девять! Где они? Кроме Семки, ни один домой не приехал. Все в городе поустраивались. Ты погляди: в клубе курсы по танцам открыли, так девчонки с девчонками кружатся!.. А всего обиднее — прибытка от работы нет. Что на базаре выручишь, на том и конец. Забалуев только болтает о трудодне. От его хвастовства толку мало. За обеды высчитают — останется на мыло да на иголки. И за теми надо ехать в город. В нашем-то магазине, сама знаешь, полки пустые… Уеду. Все равно уеду. Завербуюсь на завод.
— Куда ты? У тебя нет никакой квалификации.
— Сегодня нет — завтра будет. Подучусь. Девчонки тоже собираются.
— А с кем же мы весной будем коноплю сеять?
— Со старухами! Создашь себе серебряное звено! — рассмеялась Мотя, а затем убежденно сказала: — Ты здесь тоже не вечная. Вот помянешь меня! Конечно, сейчас у тебя отец, а потом…
— Без всяких «потом». — Вера высвободила руку. — У меня — работа! Ей и живу.
— Ну-у… Себя обманываешь.
Намек на болезнь и старость отца так расстроил Веру, что она не могла больше оставаться среди подруг и вышла из риги.
Мотя не стала удерживать ее.
Погода переменилась. Ветер шумел мокрой соломой, кидал в лицо острые капли мелкого дождя.
Вера ловко взметнулась в седло и поехала на второе поле, где будущей весной ей предстояло сеять коноплю.
Ветер дул порывами. Словно спасаясь от него, вдалеке то и дело пробегали серые зайцы. Они то западали в бороздах, то снова гурьбой устремлялись вперед. Откуда их взялось столько?
Развелись русаки! Бегают табунами! Запрет давно снят, но, однако, никто не охотится на них, кроме… луговатского садовода.
Девушка стукнула коня каблуками сапог, и тот, мотнув головой, побежал быстрее. Новый порыв ветра поднял из борозды небольшой табунок и погнал навстречу Вере. Серые бежали неровно, то расстилаясь возле земли, то высоко подпрыгивая. Не звери, а легкие тени! Один скакал недалеко. Но ветер, противный ветер бил в глаза, и невозможно было рассмотреть ни головы, ни ушей. Наверно, заяц пригнул их к спине. Вот бежит прямо на коня! Не сворачивает. Еще десяток секунд — и ударится о ноги! Приподнявшись на стременах, Вера поверх головы коня всмотрелась в серого: вот так заяц! В двух шагах от коня проскакал легкий куст сухой травы перекати-поля. А потом врассыпную — целый табун.
— Уйлю! — крикнула Вера и расхохоталась. — Сорняки вместо зайцев!..
Если рассказать девчонкам на току, покатятся со смеху! И тут же сболтнут: «Тебе, Верка, мерещится русак!..»— «С той зимы, ага?..» Чего доброго, напомнят поговорку: «За двумя зайцами…» Ну их всех…
Вера забыла, что подруги ждут ее к обеду; осмотрев землю, вспаханную под посев конопли, прямо полями поехала в сад. А навстречу все бежали и бежали «травяные зайцы».
«Из степи скачут, — догадалась она. — Переплыли реку, обсушились на берегу и помчались вдоль Чистой гривы. Остановить их может только высокий гребень лесной полосы. Там, на грани луговатских земель… Где-нибудь вспугнут настоящего зайца и пронят на охотника в белом балахоне…»
Травяной шар, подброшенный ветром, ударился о губы коня, и тот испуганно шарахнулся в сторону. Вера покачнулась в седле.
— Неудачно придумала, — прошептала озябшими губами. — Белый балахон ждет зимы…
И принялась нахлестывать коня концом ременного повода.
2
Весь день тихо падали снежные хлопья. Сидя за письменным столом в садовом доме, Вера то и дело отрывалась от работы и посматривала в окно. К полудню снег засыпал все дорожки, все следы, и, хотя не было солнца, сад сиял.
Дом был переполнен ароматом яблок. Они лежали рядами, впервые уродившиеся яблоки гибридных деревьев. Их несколько десятков сортов, этих замечательных плодов, созданных человеком! Вот порадуется отец!
Вера первой любуется новыми яблоками, взвешивает на аптекарских весах, всматривается в румянец, вдыхает нежный аромат. И обо всем пишет в годовой тетради.
Жаль, что сегодня никого нет в саду, — некому дать попробовать дольки новых яблок, и вкус приходится определять одной. Отец скажет свое слово позднее — после месячной лежки плодов.
Он заехал в Мичуринск и задержался там. До его возвращения надо успеть поименовать новенькие, а то он опять начнет отговаривать: «Пусть поживут под номерами…» Одну из гибридных яблонь отец «окрестил» Витей. Сейчас можно продолжить его мысль — самую хорошую назвать в память мамы. Ту яблоню, что дала вот этот золотистый плод. А в память Анатолия?.. Вера отыскала новое яблоко, багровое, как весенний закат. Вот оно! Надо обязательно сохранить для выставки.
Она вышла из дома.
Сад стоял притихший. Рыхлый снег лежал на ветках, мягко хрустел под ногами. До чего же он был приятен! Вера зачерпнула полные пригоршни, слепила ком и кинула в ближнее дерево. Поиграть бы в снежки, да не с кем...
По такому снегу, наверно, хорошо сеять березку?.. Жаль, что не приготовила земли и не собрала семян…
Девушка шла в глубь сада. А снег все валился и валился, пушинки его таяли на ресницах, на щеках…
«В бору сейчас пахнет хвоей, в садовой избушке — лесной душицей да яблоком Шаропаем… — Глубоко вздохнула. — Не надо ни о чем думать. Лучше… Ведь сама виновата…»
Войдя в дом, Вера снова села за письменный стол, спешила все привести в порядок до приезда отца. Вот в папке вырезки из газет. Все о садах и садоводах. Надо наклеить в тетрадь. Она перебрала их по одной, разложила на столе. Весенние. Летние. А вот совсем недавние, — осень, уборка урожая. У них в саду урожай выше, чем у соседей!
Приготовив клейстер, Вера начала наклеивать. Она делала это быстро, уже не всматриваясь в заголовки. А когда у нее в руках оказалась последняя вырезка, она вдруг заметила, что это — статья о луговатском садоводе. И рассказывалось в ней, как Вася Бабкин вырастил крыжовник из семян…
Наклеив вырезку, Вера перечитала статью с тем горячим волнением, с каким перечитывают письма близких.
«Останется память о Филимоне Ивановиче…» — думала она, облокотившись на стол.
В том, что делал Бабкин в саду луговатского колхоза, заменив своего отца, и в том, что делала она все это лето, — было много общего. И от осознания этой общности поубавилось в сердце горечи.
«Я желаю полного успеха, — мысленно говорила Вера. — Желаю тебе, Василий Филимонович…»
В руке у нее был синий карандаш, и она медленно выводила в тетради букву за буквой: «Вася… Васил…»
Вдруг она встрепенулась.
— Что я наделала? Нельзя будет показать отцу… — Взяла резинку, повертела в руке и, не прикасаясь к бумаге, отбросила в сторону. Долго смотрела в окно, не замечая ни перемен в саду, ни самого окна. «А что Вася хотел сказать мне в последний раз? Что? Конечно, хорошее…»
Эх, если бы тогда была одна! Все могло бы повернуться по-другому… Может, парню и сейчас дома не по душе? А он ведь не знает, что ошибку-то сделала девчушка Верочка, заглядываясь на Семку Забалуева. Та давняя ошибка породила все остальные, от которых теперь ноет сердце. Она виновата во всем, только она одна…
На подоконнике между рамами белела вата. Поверх нее топорщился хмель вперемежку с бессмертниками. Вера любила эти сухие цветы, обладавшие способностью и среди зимы хранить в себе лучи летнего солнышка. Особенно хорош вон тот алый. Он никогда не выгорит…
Вера подняла глаза: за окном все еще падал снег, но теперь уже не пушистый, а измельченный, похожий на известковую пыль, к которой холодные сумерки все больше и больше подмешивали синьки. Начиналась зима.
В доме похолодало. Вера встала и пошла разжигать печь.
3
Проскрипели полозья по снегу, — приехал Алексеич из села. Но не успел он остановить коня, как зазвенел смешливый девичий голос. Вера глянула в окно, а в это время дверь распахнулась и в комнату ворвался жаркий вихрь кипучего смеха. Позабыв обо всем, Вера закружилась в этом вихре.
— Снимай шаль, Мотенька! Раздевайся. Я так рада, рада тебе!..
— Ой, как яблоками у тебя, подружка, пахнет! И еще — лесом! Той душистой травкой! — Мотя окинула комнату глазами и, слегка подпрыгнув, достала со шкафа пучок душицы. — Вот она! Я не ошиблась — та самая!
— Люблю больше чая!
— С той зимы приучилась? Я тоже часто…
Не дав договорить, Вера отвела напоминание:
— Отец приучил. С малых лет.
— А моя мамка травы не признает. Чай делает из моркови да из тыквенных корок. Надоело пить витаминное пойло!
— Ну, заварим настоящий. Попьем с медом.
Накинув стеганку на плечи, Вера отправилась за чайником в сторожку.
Мотя прошлась по комнате, удивляясь странноватой хлопотливости подруги. И чего только не натаскала Верка сюда! А для кого? Для тятьки! Оттолкнула двух женихов. А все из-за дурного характера. Сама себе напортила. Крепится, молчит, но ведь заметно: горюет. А Сенька своему слову — хозяин. Говорил: буду жить в городе — и увез Лизку. Счастливая! И Верка, наверно, завидует… А Трофим Тимофеевич, конечно, обрадуется этим пшеничным снопикам… Но Верке-то какой толк от его радости? Как от старой золы, девичье сердце не согреется… Притащила ветки осины с рыжими листьями — должно быть, для красоты. А кто полюбуется? Кроликов бы завела, — трусишки, говорят, любят горькое погрызть… Бессмертники в стеклянной вазе. И чего ей нравятся сухие цветы? Никак не вобьешь в голову, что девчонкам больше пристало заниматься рукоделием. Вязала бы кружевные накидки на подушки или вышивала бы что-нибудь по канве, приукрасила бы комнату по-девичьи. А она лезет в мужичьи дела. Ну и проторчит вот таким сухим цветком. Тятькина заместительница!..
Искренне досадуя на свою непутевую подругу, Мотя остановилась возле письменного стола. «Вот папки да тетрадки. Приклеена газетная статейка. Заглавие: «Крыжовник садовода Бабкина». Того самого? Ой, это интересно! Кочевряжилась перед парнем, — другому верна! А теперь вспомнила. Что имеем — не храним, потерявши — плачем. Потом и по Семке тосковать начнет. Чудная! Подружек таится. Себе тяжелее делает. По моему сердцу так: расскажешь про неприятное — тяжесть с души спихнешь, про хорошее — радости прибавится».
— О-о! — воскликнула Мотя, заметив короткую карандашную строку. — Наверно, помешала Верке дописать? Ну, это я поправлю… чтоб подружка завтра не журилась!..
Она села на стул, отыскала в деревянном стакане тот же синий карандаш и начала дописывать Вериным почерком: «ек».
— Василек, — прочла она и похвалила себя за написанное. — Теперь порядок!
Левой рукой взяла яблоко, сочная мякоть сладко захрустела на зубах.
Ниже слова «Василек» Мотя — буква под буквой — вывела «Верочка». В обеих строках — поровну! Подружка заметит — обрадуется.
Припомнив шутливую кличку, придуманную ими в тот вечер, девушка — тоже буква под буквой — написала третью строчку: «Домовой». Опять — семь! Вот ведь как хорошо!..
На крыльце зашелестел веник, которым обметали снег с валенок. Мотя метнулась от стола, догрызая яблоко. Увидев Веру на пороге, не могла сдержаться и расхохоталась так, что брызги яблочного сока разлетелись в стороны.
— Над чем прыскаешь?
Мотя сунула в рот остаток яблока.
— Ты с ума сошла! — досадливо воскликнула Вера. — Говори: какое слопала?
— Не знаю. Может, желтенькое; может, красненькое. Не успела разглядеть.
Яблоки на столе теперь лежали уже не рядами, а сбились в кружок, как цыплята в гнезде, — не сразу разберешься, какое пропало. Все спутала баламутная девчонка!
А Мотя, следя глазами за каждым движением подруги, — подойдет к столу или не подойдет? — продолжала хохотать, руки невольно поджимали живот, будто без этого она не смогла бы остановиться.
— Довольна проделкой? Озорная коза!
— Правильно ругаешься! Козы — вредительницы огородов и садов!
Проглотив последнюю смешинку, Мотя, стараясь казаться степенной, провела тыльной стороной ладони по губам, влажным от яблочного сока, и спросила подругу — всегда ли она со счета угощает гостей яблоками? Может, весь урожай в саду пересчитала поштучно?
Попросив не дурачиться, Вера рассказала, зачем она положила эти яблоки на стол.
— Дошло. Дошло! — замахала руками Мотя. — Выходит, науке ущерб нанесла! Но я нечаянно. — Бросилась к Вере и обняла ее. — Не сердись, подружка, из-за пустяка. Для науки ты можешь записать: яблоко сладкое! Я привередливая: кислое не стала бы есть.
Помолчав, Мотя покачала головой.
— Коза у тебя последний раз в саду. Завтра уезжаем из Глядена. Все подружки. Забалуев кричит, справок на паспорта не дает. Все равно убежим! — Она повернулась к ватнику, что висел на вешалке, достала из кармана блокнотик и положила на стол, поверх тетради с вырезками. — Тут про коноплю все записано, как ты просила: про все делянки. Полный тебе отчет, чтобы не поминала лихом. Завтра прочтешь. Завтра.
Пока грелась вода в чайнике, девушки сидели на скамейке перед печкой. Мотя рассказывала:
— Подружки тоже собирались к тебе на прощанье, да стирку затеяли. А Семка, ты знаешь, уже в городе.
— В клубе не ко двору пришелся? А Лиза как?
— С ним. Куда муж, туда и жена! Квартиру им обещают.
— Понастроили там квартир — ждут вас не дождутся!
— Мы — в общежитие, к нашим деревенским девчонкам. Семка — получит от заводского клуба. А может, махнет на курорт. Там, говорит, баянисты — в штате. Служащие! По утрам играют на физкультурной зарядке, а по вечерам — танцы. Будет наша Лизка павой похаживать! Даже завидки берут…
Вера перестала поддерживать разговор, и Мотя тоже на время замолчала.
После ужина девушки в обнимку улеглись на кровать. Мотя заговорила шепотом:
— Скажи напоследок: у тебя опять из-за этого Бабкина сердце ноет?
— Как «опять»? Я ведь никогда…
— Так я тебе и поверю! «Никогда раньше». А теперь шибко любишь? Ну, скажи.
— Не допытывайся. Я сама не знаю…
— Значит, любишь!.. А он-то, наверно, уже другую нашел? Неужели будет ждать? На ногу ты верткая, а на думы неповоротливая…
Мотя вскоре заснула, крепко и сладко, как ребенок. Вера чуть не всю ночь пролежала с открытыми глазами. Только перед утром сон сморил ее. От стены несло холодом. А девушке казалось — от студеной воды зябнет тело. Она пытается вынырнуть и не может. На счастье, попала в руки веревка, спущенная со скалы. Вершина — далеко в небе. Бабий камешек! Над обрывом стоит сосенка, качает волосатой головой и смеется: «Зачем ты бросилась в реку?.. Подумаешь, тоже любовь!..» Вера кричит: «Чем я виновата? Все неладно повернулось… А я жить хочу…» Она пытается по веревке взобраться на отвесный берег, но пряди, одна за другой, рвутся, как водоросли. Неужели не выдержат? Еще бы немножко. Еще…
В комнате посветлело. Открыв глаза, Мотя вскочила с постели:
— Ой, проспали!
Вера, тяжело дыша, села на кровати, боязливо посмотрела вокруг себя, потерла виски.
— Приснилось тебе что-то? Страшное, ага? — приставала любопытная Мотя.
Подруга не ответила. Ну и не надо. Пусть одна переживает…
Мороз навел на окнах первые, еще легкие, узоры. В доме было прохладно. Придя в себя, Вера бросилась к печке. Как всегда, у нее припасены сухие дрова. Через полчаса сварится картошка, вскипит чай.
Но Мотя заторопилась домой. Ей хотелось уйти раньше, чем подружка обнаружит то, что она дописала в ее тетрадь, напомнив о ласковом прозвище, которое Вера в тот зимний вечер сама дала Васе Бабкину. Сейчас, чего доброго, еще больше расстроится. А уговаривать нет интереса. Пусть посматривает на свой локоть: близок, да не укусишь. Осталась на бобах! Успокоится — приедет в город…
Мотя быстро умылась, надела свою стеганую ватнушку. Вера накинула полушубок на плечи. И они вышли на крыльцо.
Яблони стояли, опушенные белой хвоей богатого инея, а над ними висела по-утреннему лиловая дымка.
— Мотька! Красота-то какая! — встрепенулась Вера. — Как в то утро березки в поле! Помнишь?
— Стоит память пустяками забивать! Размохнатились от первого мороза. Принесла его нелегкая ни раньше ни после.
— Он и так ранний, — Вера пристально взглянула на сад. — Снегу мало: шуба тонкая, ненадежная.
— А от моей одежки мороз совсем не отскакивает. Побегу скорее.
Подруги поцеловались.
— Пожелай мне, чего себе желаешь, — попросила Мотя.
— Даже не знаю… — пожала плечами Вера.
— Не обманывай. Я тебя насквозь вижу. И желаю тебе скорее… к дубу перебраться.
— Дуб у нас дома у калитки растет. Папа приедет— переберемся в село.
— Ну и скрытная!.. Поживем — увидим. Приезжай в гости. Адрес я пришлю…
Вера проводила подругу грустным взглядом, помахала на прощанье, когда та оглянулась последний раз, и, зябко ежась, вбежала в дом. Подула на руки, отогревая их, и пошла к столу, чтобы сделать запись об этом первом и таком неожиданном морозе.
Приподняв блокнотик Моти, чтобы отложить его, до поры до времени, в сторону, она увидела те три строчки, и жаркая волна хлынула к ее щекам.
— Озорная девчонка!.. И слова-то подобрала, как гадалка карты. Ровненькие. По семь букв! — Вера вздохнула. — «Пожелай мне, чего себе желаешь»… Только одного: не обманываться…
4
Расталкивая носильщиков, Вера первой ворвалась в вагон, в котором приехал отец. Она несла ему шубу. Но он, готовый к выходу, уже стоял в коридоре. И почему-то в шляпе! В новенькой, велюровой, мышиного цвета. Тень от широких полей темнила его глаза.
И смотрел он на родную дочь, как на незнакомую, даже посторонился.
— Папа! — Вера, уронив шубу на чемодан, обняла его. — Здравствуй!..
— А я немножко того… задумался. Встретит ли кто- нибудь?..
— Ну, как же не встретить. Мы заждались… — Звонкий голос Веры вдруг осекся. — Кузьминична и я…
Ей хотелось говорить и говорить, сразу выложить все, но по коридору уже протискивались носильщики, двинулись беспокойные пассажиры, и отец склонился над чемоданом.
— Я возьму. — Вера подхватила чемодан. — А ты неси одежду. — У нас уже зима. Шуба в дороге пригодится.
Странно было видеть отца в шляпе. Что заставило его отказаться от своей привычки? Уж не болит ли у него голова?
— В Мичуринске купил. Осень там дождливая была, — объяснил старик.
Он шел без тросточки, ровным шагом, ноги ставил хотя сразу на всю ступню, но уже уверенно и твердо. Подлечили его славно. Вон на щеках посвежела кожа, поразгладились мелкие морщинки, а глубокие стали не такими заметными, как раньше, даже голос вернул себе былую ясность и звучность.
Домой ехали в санях. Конем правила Вера. Отец снял шляпу, будто она давила ему голову; сидел в передке на душистом сене и все еще присматривался к ее лицу. Наверно, исхудала она так, что на себя не походит. Все говорят: «высохла», «остались глаза да нос». Она и сама чувствует худобу — юбки приходится ушивать чуть не каждый день…
Спохватившись, старик поздравил ее со вступлением в партию.
— Добро! Добро! — говорил он.
Вера рассказывала об уборке урожая, о деревенских новостях. Говорят, что луговатцы начинают строить плотину у Бабьего камешка. А Гляден по-прежнему в темноте. Столбов на линии не прибавилось. Даже стало меньше — старые подгнили и попадали. Забалуев ходит хмурый. Не от этого, конечно. От семейных неурядиц… Всем рассказывает: «Лучше уж одним, без сына, жить». А успокоиться не может…
Трофим Тимофеевич понял все и про себя с удовлетворением отметил:
«Время пошло Веруньке на пользу».
Дочь заговорила о тех гибридах, что принесли первый урожай. Когда упомянула о яблоньке, которую назвала именем брата, отец упрекнул за торопливость. Еще неизвестно, как деревце перенесет эту зиму, что началась злющими морозами.
Встречный ветер гнал поземку, трепал бороду, снег набивался в волосы.
— После теплого края как бы тебя не продуло, — беспокоилась Вера. — Надел бы шляпу-то.
Отец уступил ей.
— Ой, я забыла сказать, — встрепенулась дочь, — тебе письмо. Из Курска.
— Да?! Что в нем?
— Не знаю… Но ты не волнуйся: что-нибудь хорошее. Я чувствую.
Но старик не мог успокоиться до самого дома. Там, не раздеваясь, прошел в свою комнату и взял со стола пакет. Под пальцами, ломаясь, захрустел сургуч.
В конверте был лист плотной бумаги. Глядя на него, отец чуть слышно проговорил:
— Не могу без очков… — и подал бумагу дочери.
Вера сначала прочла про себя, а затем — вслух:
— «…Скотный двор перенесен на другое место. Вокруг братской могилы посажены деревья. Седьмого ноября… закладка памятника. — У нее перехватило горло, и она перешла на тяжелый полушепот: — Прибудет гвардии генерал-майор, дивизия которого на том участке фронта опрокинула противника… Если вам позволит здоровье, приезжайте».
Кузьминична утирала глаза уголком платка.
Отец стоял неподвижно. Он думал сейчас уже не об Анатолии, а о старшем сыне. Тяжело, невыразимо тяжело, когда даже не знаешь, жив ли близкий, родной человек. Может, давно уже закрылись его глаза. Где?.. Какие ветры веют над холмиком земли… если дано ему право на этот скорбный холмик?..
Старик встряхнул головой.
Нет, нет. Сердце не смирится. Ждать и ждать весточки до последнего часа…
5
Ранняя зима насторожила Трофима Тимофеевича: она угрожала не столько морозами, сколько оттепелью.
Перелистав несколько тетрадей с записями погоды, садовод еще больше встревожился: каждый год бывали неожиданные температурные скачки. И чем раньше ложилась зима, тем разгульнее врывалась короткая ноябрьская оттепель, тесня — на какие-то часы — холод к северу.
«Яблони, случается, погибают у нас не от самих морозов, а от очень резких колебаний температуры: на коре появляются трещины и солнечные ожоги», — записано на одной из страниц.
Через два дня Дорогин отправился с бригадой в бор на заготовку сосновых веток. С восходом солнца из степи нахлынул теплый ветер, принес рыхлые, синие дождевые тучи. К вечеру снег растворился в воде. В сумерки, когда усталый ветер замер, свалившись в овраги, оголилось бледно-зеленое небо, похожее на лед, и над зубцами белых гор появился как бы насквозь промороженный остророгий месяц.
— В неурочное время дождиком-то обмылся, а теперь его дрожь проняла. Вон какой белесоватый! — кивала головой Фекла. — На рожке стоит — добра не жди: снегу не даст. В гололедицу все закует.
Трофим Тимофеевич предупредил бригаду, чтобы утром все пришли в сад — укрывать стланцы сосновыми ветками.
На рассвете, как бы для того, чтобы скрыть размах ночных проделок мороза, сгустился студеный туман и не позволял разглядеть обледеневшую землю далее, чем на два шага. Люди шли по улице, передвигая ноги, словно по катку.
За кормом для скота двинулись тракторы. Лед под гусеницами дробился, как стекло; тяжко скрежетала сталь.
В саду всюду пощелкивало — от стволов и веток яблонь отскакивали ледяные корки. Женщины укрывали стланцы сосновыми ветками.
В морозном тумане, словно надтреснувший колокол, дребезжал простуженный голос Феклы:
— Никудышная затея! Почки-то сгинут. На будущее лето, бабоньки, урожая в саду ждать нечего, — трудодень деньгами совсем не порадует. Придется из своих огородов выручаться, на огурчиках да на помидорчиках…
А к Трофиму Тимофеевичу она подошла — заботливая из заботливых:
— У новых яблонек дозволь стволики обвернуть. Все им будет потеплее.
— Не надо, — ворчал садовод. — Пусть босыми зимуют. Это им — проверка.
— Я к тому советовала, чтобы уберечь… А стланцы лучше бы соломкой принакрыть.
— Мышей плодить? Чтобы все погрызли? Снег падет — согреет.
Но проходили дни и недели, а над остекленевшей от гололеда, исхлестанной трещинами землей висело пустое небо. Трофим Тимофеевич, заранее зная, что часть деревьев погибнет, стал исподволь готовить к этому Забалуева:
— Запишите в годовой план весенние посадки.
— Боишься, что яблони пропадут? Победитель климата! Покоритель Сибири! А считал себя Ермаком Тимофеевичем!..
— Ну, это ты через край хватил. И не своим голосом поешь. Однако Чеснокова наслушался?
— Я сам тебя знаю как облупленного.
К старой неприязни в сердце Сергея Макаровича теперь примешивалась досада. Он всем говорил, что Бесшапочный, заносчивый старик, бородатый леший, не захотел породниться с ним и, как бывало при старом режиме, запретил дочери выходить замуж за Семена, обоим искалечил жизнь. Без любви парень женился на Лизе, с горя дом бросил. И Верка сохнет. Готова в прорубь головой… А наедине с Матреной Анисимовной он погоревал:
— Промахнулись мы. Надо было сразу их окрутить, свадьбу сыграть.
— Не говори, Макарыч, — успокаивала жена. — Слава богу — миновала беда… Лиза послушная, карактером мягкая, Семе ни в чем не перечит, — дружно будут жить.
— В том и несчастье, что она «не перечит». А Верка удержала бы обормота дома, приучила бы к простой работе.
— Дохлую корову завсегда хвалят: к молоку была самая хорошая! Не ты ли Верку-то ругал?
— Ишь припомнила! Не додумал я раньше. А ты не поправила меня.
Дорогин всякий раз видел в глазах председателя злой упрек: «Побрезговал мной! А теперь идешь с разными докуками…» Но, несмотря ни на что, старик заговаривал о. делах все чаще и чаще:
— Весной будем еще расширять сад. Мне в министерстве советовали.
— Ишь ты! В министерстве! Им легко советы давать. Междурядья-то не они обрабатывают. А ты небось запросишь добавки людей в бригаду. Я тебя знаю. Ты — репей, да еще с колючками!
— В министерстве сказали — выпустят пропашные тракторы…
— А за работу тракторов чем рассчитываться? Хлебом или деньгами?
Вот об этом Дорогин в Москве не осведомился. В голову не пришло.
— С министерством советуешься, а самое главное не учитываешь, — продолжал упрекать Забалуев. — Не грех бы спервоначала со мной все обговорить.
— Саженцы свои. Покупать не надо.
— А мы их все в рубли оборотим!
— Я не дам продавать! — уперся Дорогин. — Ставь на собрание!
— И поставлю! Ты думаешь, по-твоему будет? Нет!
Но про себя Забалуев уже решил: «Черт с ним! Его, косматого лешака, не переспоришь!..»
6
Пользуясь долгими зимними вечерами, Дорогины наконец-то принялись за работу над книгой.
— Надо эпиграф подобрать, — сказала Вера. — Поищем у Мичурина. Где-то у него сказано, что каждый колхозник должен быть опытником.
— Есть такие слова. Но мы их цитатой запишем. А для эпиграфа… для зачина…
Трофим Тимофеевич распахнул одну из старых папок и долго перебирал желтые от времени газетные вырезки.
— Вот это, однако, больше подойдет. Погляди.
Вера взглянула — статья М. Горького «О борьбе с природой». Сбоку — черта красным карандашом. Прочла отмеченные строки:
«Земля должна быть достойна человека, и для того, чтобы она была вполне достойна его, человек должен устраивать землю так же заботливо, как он привык устраивать свое жилище, свой дом».
— Ой, замечательно!.. Было время, когда человек только брал от земли дары и ничем не отдаривал. Как хищник. А теперь заботится о ней, как хозяин. Чтоб и красивая и добрая была. Выходит, плодородие-то сродни красоте.
— Сродни, — подтвердил отец и взял папку с письмами садоводов за несколько десятилетий.
Как хорошо жить на свете, когда много друзей, когда они — во всех концах страны! Скажешь дельное слово — все услышат. Кто-нибудь из них достигнет нового— сразу донесется весть сюда. Приятно вот так делиться радостью. Правда, он был скуповат на письма: о своих гибридах писал редко и коротко. За это друзья упрекали его, хотя могли бы понять, что сие не от лености (этому недугу он никогда не поддавался). Но скоро он книгой расплатится со всеми долгами. А пока — о них, о друзьях, о большущей семье опытников. Эти письма расскажут, как устраивает свою землю человек. На благо всех здравствующих и грядущих.
Он развертывал листы бумаги, одни, до поры до времени, откладывал в сторону, другие подавал Вере, чтобы она сделала выписки.
Письма, как ковры-самолеты, переносили ее то в Красноярский край, то на Урал, то в Омскую область и, под конец, перекинули через морской пролив, на землю, в прежние времена прослывшую диким островом горя и слез, на тот самый Сахалин, с которого бежал бродяга «звериной узкою тропой» (отец не только любил петь про бродягу, но и рассказывать о людях той горькой судьбы). И вот там, на земле былой беды, мичуринцы вырастили свои гибриды. Одна яблонька названа Сахалинкой.
— Знаешь, Верунька, как Чехов ехал на этот самый Сахалин? — заговорил отец, отвлекшись от писем. — Через всю матушку Сибирь трясся по распутице. Березы стояли нагие. Сквозь них было видно далеко. Садика — нигде, ни одного. Так и записал Антон Павлович: садов нет. А сейчас яблонька и через пролив перешагнула, и высокие горы не могли остановить ее.
Вера слушала, повернув лицо к отцу, а он продолжал рассказывать о своих друзьях, опытниках-мичуринцах.