1
— Трофим Тимофеевич! Вера-а! Где вы?
Векшиной никто не отозвался. Было раннее воскресное утро, и сад выглядел пустым. Идя по аллее, она время от времени останавливалась, слегка приподымала острый подбородок и продолжала звать.
Вера не узнала ее голоса. Думала — Манька-почтальонша привезла телеграмму о Витюшке. Его мать писала, что отправляет сына со своим родственником в экспедицию. Гляден — на их маршруте. По всем расчетам, они должны были приехать еще на прошлой неделе, но где- то задержались. Может, увязли машины в каких-нибудь заболоченных лугах? Может, разбирают после бури лесные завалы на таежной дороге?.. Отец волнуется: здоров ли внучонок?.. Сейчас все будет ясно…
Выбежав из-за деревьев, Вера лицом к лицу столкнулась с гостьей и от неожиданности вскрикнула:
— Ой!.. А я-то думала…
— Вот приехала навестить…
Впервые Вера видела Векшину не в кителе, не в строгом черном жакете, а в легком шелковом платье с короткими рукавами, и она казалась незнакомой. Такой, наверно, бывала только дома, со своими близкими. И голос у нее был мягкий, как бы приглушенный глубоким раздумьем. А в глазах поселилась грусть.
— На вас лица нет!.. Что-то случилось нехорошее? Узнали что-нибудь про… про своих?
— Да… И лучше бы не знать…
Вера взяла Векшину под руку. Они отошли к скамейке, сели. Дарья Николаевна, вздохнув, открыла сумочку, достала папиросу, но тотчас же забыла про нее, тихо пошевелила пальцами, как в раздумье незаметно для себя пошевеливают карандаш.
— Вчера это было, днем…
Во время заседания исполкома раздался телефонный звонок. Векшина приподняла трубку и сразу же опустила на рычаг. Звонок повторился. Она, прикрываясь рукой, тихо сказала:
— Позвоните позже… — И вдруг голос ее дрогнул и оборвался до испуганного полушепота — Что, что?.. Кто вы?..
Незнакомый человек говорил с вокзала. О ней он узнал от своего случайного спутника. А с ее сыном служил в одной роте. И в партизанском отряде были вместе до последнего дня жизни Саши…
Дарья Николаевна левой рукой схватилась за голову, склонившись ниже кромки стола, едва вымолвила в трубку, тяжелую и холодную, как лед:
— Я бы… Я могла бы… приехать. Сейчас…
Сашин сослуживец сказал, что его поезд отходит через пять минут.
Он запишет адрес и все сообщит в письме.
— Где… где это… случилось?
Все затаили дыхание. Наверно, был слышен хрипловатый голос, который рвался из трубки и острой болью колотил в ухо:
— В Белоруссии… Недалеко от Бобруйска…
Положив трубку, Дарья Николаевна медленно провела дрожащей рукой по волосам, словно это могло успокоить ее, и сказала полным голосом:
— Извините меня… Не могла отложить разговора…
Домой шла одна по пустынным ночным улицам, и хрипловатый голос проезжего повторял ей все, слово за словом, будто телефонная трубка все еще была возле уха… Самый тяжелый час в жизни. Если раньше оставалась какая-то маленькая надежда: «Может, еще окажется среди репатриируемых», то теперь надеяться уже не на что,
— Пришла я домой, — рассказывала Векшина, сидя на скамейке в саду, — у соседа попросила закурить…
Впервые после войны. Я ведь бросала. Думала, навсегда… Всю ночь не сомкнула глаз. Вспомнила вашего Анатолия… И вот приехала…
Глянув на руку, она заметила между пальцами папиросу, уже измятую. Бросила. Достала другую. Закурила. Глаза у нее немножко потеплели, словно пересказ всего того, что случилось вчера, снял с нее тяжелый камень.
— Да, я ведь не с пустыми руками к вам, — спохватилась она. — Привезла Трофиму Тимофеевичу посылку! Долгожданную! Первые экземпляры…
— Ну?! Вот радость-то! Пойдемте скорее искать…
Дорогин перекапывал землю возле молодой яблони.
Перевернутые комья рассыпались на крупинки, погребая подсеченные сорняки. Старик не слышал шагов и вздрогнул, когда возле уха, терявшегося в зарослях волос и бороды, прозвучал упрек:
— Неуемный! Сам принялся копать!
— Садовод без лопаты, как писарь без пера! — шутливо отозвался Дорогин, качнул в руках свое орудие. — Была бы полегче — всегда носил бы за ухом.
— Что у вас, молодых помощников не стало?
— Не густо их. Пятки мне не оттаптывают.
Старик глянул на солнце, поднявшееся над далекими вершинами зубчатого хребта, покрытого розоватыми снегами, и вскинул лопату на плечо.
— Однако пора подвигаться к дому. Алексеич, наверно, чаек вскипятил…
Вера побежала вниз по аллее. Трофим Тимофеевич надеялся, что дочь накроет стол, но она забыла обо всем, кроме посылки, которая лежала где-то в машине Векшиной.
Девушка распахнула дверцу. Вот она! Сверток перевязан шнурком. Пахнет типографской краской!
Бросилась навстречу отцу, приподымая сверток.
— Посмотри, что привезла Дарья Николаевна! Сейчас распакую. Сейчас…
Присела на крыльцо. Кривым садовым ножом перерезала шнурок и принялась разрывать упаковочную бумагу. Книги рассыпались по ступенькам. Первую Вера подала отцу, вторую — Дарье Николаевне, третью стала рассматривать сама. На обложке — ветка яблони в цветах. Над ней — имя и фамилия. Внизу — две строки: «50 лет в сибирском саду».
Вера вслух прочитала название, будто видела его впервые, будто не сама писала на обложке рукописи, и только сейчас во всей глубине осознала величие полувековой работы отца. Сколько было помех и колючек на его пути! Сколько ударов обрушивал мороз на его голову. Сколько нерешенных загадок до поры до времени закрывали даль! А он все шел и шел вперед…
Трофим Тимофеевич, перелистывая книгу, останавливался на цветных вкладках. Там были запечатлены яблоки его гибридов.
Дарья Николаевна пожала ему руку.
— Вам спасибо! — сказал Дорогин. — Если бы не тормошили меня… Нас с Верунькой… Мы, однако, никогда не написали бы…
2
То был день приятных встреч. Не успели закончить чаепития, как залаял Султан, и от ворот донеслись автомобильные сигналы. Вера выбежала на крыльцо, глянула к воротам и, ударив в ладоши, позвала отца.
По аллее шли два грузовика с высокими тентами из зеленого брезента. На подножке передней машины стоял нетерпеливый Витюшка. Порываясь спрыгнуть на землю, он махал руками и кричал:
— Деда!.. Деда!..
Внук вырос, стал сдержаннее, — уже не называл старика ни оранжевым, ни золотым и не взвизгивал от радости. Только подпрыгивал.
Едва машина успела остановиться, как Витюшка с разбегу бросился на грудь деду и обвил шею длинными, по-детски тонкими руками.
— Здравствуй!.. Я приехал с дядей Мишей, — сказал о дальнем родственнике своей матери; захлебываясь радостью, спешил сообщить о самом для него важном и волнующем. — Знаешь, я в тайге филина убил! Правда! Сам! Из своего ружья! Которое ты мне подарил. И я — с первого патрона! Наповал!
— А я для тебя припас шкурку удода! — в тон ему проронил старик и, улыбаясь, погладил шершавой ладонью его вихрастые, насквозь пропыленные волосы.
Той порой подошли все участники экспедиции, поздоровались, попросили показать сад. Трофим Тимофеевич повел их в старые кварталы, где были стелющиеся яблони.
Векшина ушла с ними.
Вера и Витюшка сидели в беседке. Мальчуган торопливо рассказывал о бесчисленных зверьках и птицах, добытых двумя зоологами экспедиции, о ночевках у костра, о реках и озерах, обо всем, что ему посчастливилось видеть во время этого первого большого путешествия.
Потом он вдруг затормошил свою собеседницу:
— Тетя Вера! А тетя Вера! Ты удода видела?
— Удода? — Она задумчиво улыбнулась. — «Удод гукает к несчастью», — повторила старое поверье.
— Отгукал! — рассмеялся Витюшка. — Шкурка — мне на чучело. Деда сказал, что подарит, а сам ушел. Где она лежит? Видела?
Нет, тетя Вера не видела.
— Эх, ты! На такую шкурку не посмотрела! — безнадежно махнул рукой Витюшка. — А сама каким-то старушечьим сказкам веришь. Смешно!..
— Да это к слову пришлось.
Вера обняла племянника. Он, непоседливый, высвободился и продолжал:
— Знаешь, у меня есть шкурка одной птички. Забыл, как по-латыни называется. Такая серенькая. Походит на дятла. Короедов выклевывает. Знаешь? Я сделаю чучело. И удода сделаю…
Из глубины сада возвращались путешественники. Трофим Тимофеевич приотстал от них, чтобы поговорить с Векшиной. Его приглашают в проводники. Да ему и самому хочется еще раз побывать в горах, несколько дней провести с внуком.
— Поезжайте, — подхватила Дарья Николаевна. — Это экспедиции на пользу.
3
Два автомобиля с тентами из зеленого брезента мчались по тракту к горам. На переднем, возле шоферской кабинки, сидели — лицом вперед — четверо: слева — почвовед, молчаливый человек с коротко подстриженными сивыми усиками, справа — зоолог, бронзовый от загара, тонкий и жилистый, как травяная дудка — медвежье ухо, а в середине — Трофим Тимофеевич с Витюшкой. Теплый ветер, врываясь под брезентовый тент, трепал волосы деда и выжженные солнцем вихры внука.
В прежнее время на месте гравийного шоссе извивалась едва проезжая проселочная дорога. По ней вот в такой же погожий день Трофим Тимофеевич вез в горы профессора Томского университета. Профессор ехал в горы, чтобы посмотреть его случайную находку.
— Спервоначала я даже не знал, как те деревья называются, — рассказывал старик своим спутникам. — Привез домой листочек. Вера Федоровна глянула и вся посветлела, будто встретилась с подружкой. Детство свое вспомнила, российские леса! Отправили мы листочек в конверте… Вот профессор-то и примчался: «Где растет? Показывайте»…
Затем вспомнилась еще одна поездка: рядом с ним в коробке, сплетенном из черемуховых прутьев, сидел Гришутка. Вот так же, как сейчас Витюшка. И без умолку расспрашивал милый непоседливый мальчуган о горах, деревьях и цветах…
А дорога вонзалась все дальше и дальше в горы. У едва заметного проселочного своротка начальник экспедиции остановил машину и выпрыгнул из кабинки, чтобы поменяться местами с Дорогиным. Витюшка без него приуныл, хотя и понимал, что никто, кроме деда, не сможет показать шоферу дорогу в заповедные леса.
Трофим Тимофеевич сел в кабину, и машина, осторожно переваливаясь с камня на камень, как бы прощупывая ненадежную тропу, двинулась вверх по долине. Следом шел второй фургон…
Слева — река, справа — река. Одна белая — с ледников, другая малахитовая — из горного озера. Между ними — зеленый клин незнакомой рощи!
Раздвигая руками ветви молодых деревьев, Трофим Тимофеевич шагал к слиянию рек. Тронутая ранними горными заморозками и начинавшая желтеть густая листва шумела над головой, закрывая небо.
Вскоре вышли на стрелку. Там, как будто в дозоре, замер старый кедр. Перед ним — молодая поросль липы.
Скинув рюкзаки, достали топоры и принялись рубить мелкие побеги под корень, чтобы расчистить полянку для ночлега. Дальше стеной возвышались старые липы. На одной — давнишний серый затес, полузакрытый наплывами живой древесины.
— Эта липка была толщиной в запястье, — припомнил Трофим Тимофеевич. — Вот так стояла палатка. Тут горел костер. Профессор сидел на раскладном стульчике, писал дневник. Он говорил, будто ледники в Сибири порушили липу. А здесь она сохранилась островком.
— Ценная находка! — подхватил начальник экспедиции. — Единственный рассадник на всю Сибирь!
— А в те годы знали одно — драть лыко на рогожи, — продолжал Дорогин. — Могли под корень извести. Профессор вступился, главному лесничему написал, дескать, надо сберечь для будущего…
На следующий день все, кроме дежурного, разошлись по роще. Одних интересовали травы, растущие под пологом липы, других — птицы, обитающие в зарослях, третьих — насекомые, враги леса. Почвоведы копали яму, чтобы взять разрез почвы. Начальник экспедиции собирал для посева в питомнике семена со старых деревьев — круглые орешки в тонкой бурой скорлупе.
Дед и внук отправились на охоту. По прибрежным валунам прошли в ельник. По пути Трофим Тимофеевич присматривался к елкам, иногда поглаживал зеленые лапки и, как бы здороваясь, говорил:
— Большая выросла!.. Ну, ну, подымайся выше — людям на радость.
— Деда! Деда! — тормошил его Витюшка. — Ты уже бывал здесь? И помнишь эту елочку?
— Как не помнить? Первый раз, когда я проходил тут, этих елочек еще и не было. Твоя бабушка шла по полянке… А после мы с одним… — Трофим Тимофеевич положил широкую ладонь на голову внука и ласково поворошил вихрастые волосы. — Вот таким же непоседой…
— С моим папой?!. Да, с папой?.. Расскажи, деда.
— Погоди. Вроде бы не время память ворошить, — кедровник начинается: тут нам надобно затаиться. Тут, брат, всякое может быть.
Витюшка, заинтригованный тайнами леса, приумолк. Ему очень хотелось спросить: «А медведи здесь ходят?» — но он сдержался.
В тени старого кедра они присели на валежину.
День был тихий, солнечный. Пахло хвоей да травой, убитой ранним морозом.
Нигде ни звука. Птицы, казалось, затаились на отдых. Полусонные кедры застыли, опустив к земле ветки с кистями длинной хвои. Лишь муравьи суетливо сновали по своей дороге, проложенной к муравейнику, что возвышался коричневой копной в конце валежины.
Год выдался неурожайный на кедровые орехи, и Трофим Тимофеевич пожалел об этом. Не мелькали, как бывало, белки, прыгавшие с дерева на дерево, не кричали горластые кедровки — черные птички с белыми крапинками. В далекую осень тут все было иначе… Стояли две палатки. Горел костер… По вечерам Вера Федоровна грелась у огня… Неподалеку трубили изюбры… Нынче еще рано для них. Но через недельку начнут свои свадебные игры. Остаться бы здесь да послушать на зорьке…
Витюшка осторожно тронул плечо деда. Трофим Тимофеевич очнулся от раздумья, достал самодельный пищик и, свистнув несколько раз, прислушался: не отзовется ли где-нибудь рябчик? Но лес по-прежнему молчал. Охотник повторил свой призывный посвист и снова прислушался. Где-то недалеко чуть слышно шуршала сухая трава, словно струйка ветра, пробравшись в лес, пошевеливала ее, пересчитывая листья.
Витюшка шепнул:
— Бежит!
— Нелетный! — усмехнулся дед.
— Молоденькие все еще не поднялись на крыло?
— Этот старенький!
Шелест прекратился.
— Осторожный. Прислушивается ко всему. А мы его сейчас подзадорим.
Едва успел раздаться призывный посвист, как шелест возобновился, но охотник умолк, и в лесу опять стало тихо.
С каждым новым посвистом — все ближе легкие торопливые прыжки, все слышнее и слышнее удары коготков о сухую чащу. Мальчик замер, всматриваясь в лесную гущину. Трофим Тимофеевич шепнул:
— Правее одинокого косматого кедра — голая кочка. Видишь? Смотри зорче: сейчас взбежит на нее.
Витюшка начал медленно выдвигать вперед ружье, но дед одним движением указательного пальца остановил его: стрелять не придется.
Как же так? Для забавы он, что ли, посвистывает в пищик?
— Рябушка бежит, да?
— Ее сосед. Видать, проголодался.
Вот и пойми этого деда, — всегда у него шутки да прибаутки!
И вдруг он, слегка подтолкнув локтем, одними глазами спросил: «Видел?» Нет, Витюшка ничего не видел.
— Ушки! — шепнул дед. — Вот показались черные бисеринки глаз. А вот и вся мордочка!
Теперь видно — зверек! Маленький, бурый, с тупыми ушами. Оперся передними лапками о кочку, приподнялся и смотрит вперед, прямо на них. Под горлом — белый нагрудничек.
— Соболь?! — спросил Витюшка горячим шепотом.
— Горностай-разбойник!
— А чего он тут шмыгает?
— Однако позавтракать не успел… А рябчик-то сейчас улетит.
Слегка вытянув вперед сомкнутые губы, старик выдохнул:
— Пурх! — И пальцами обеих рук, как птица крыльями, помахал в воздухе.
Зверек метнулся в сторону и исчез за кедром.
— Деда! Зачем спугнул? Надо было застрелить.
— Из него, брат, супа не сваришь. А попусту губить не резон.
— Чучело бы можно… Для музея…
— Ну, там, наверно, есть хороший — выходной!
Последнее слово рассмешило Витюшку, и Трофим Тимофеевич пояснил ему, что так называют зверей в зимней шубке. «Выходной» горностай белее снега.
— Пошли дальше, — сказал старик, закидывая ружье за плечо.
— Еще бы посвистеть.
— Тут горностай раньше нас все опромыслил.
Они прошли по склону в тенистый распадок. Из-под самых ног вспорхнул рябчик и скрылся в чаще.
— Этот не уйдет, — шепотом обнадежил внука Трофим Тимофеевич и, затаившись, начал подсвистывать.
Рябчик отозвался один раз, другой, третий. Потом перепорхнул на ближнюю елку.
— Стреляй. Прямо в хохолок.
Но Витюшка, как ни всматривался в густую сетку из лапчатых веток, не видел головы птицы.
— Сейчас увидишь.
Раздался выстрел, и рябчик, мелькнув между веток, ударился о землю. Витюшка подбежал к нему, схватил обеими руками и стал рассматривать перышки…
Они опять присели отдохнуть. Витюшка, прижавшись к деду, запрокинул голову и посмотрел ему в лицо. Глаза у внука светлые, добрые — отцовские.
Выждав и поборов в себе тяжелое чувство тоски и недоумения, мальчик начал сдавленным шепотом:
— Деда, а мой папа каким был?
— Хорошим охотником, — шепотом ответил старик, глубоко вздохнув. — Хотя и не всегда стрелял метко.
— Я не про это… Еще каким он был?
— Добрым, отзывчивым. Подвижным, как ртуть. В мать уродился. Все спешил куда-то…
Старик догадывался, что внук спрашивает пока что не о самом главном и волнующем и что скоро он задаст такой вопрос, от которого у обоих побегут мурашки по коже, а потом, чего доброго, польются слезы. Сдержаться бы надо…
Много лет старик ждал: внук подрастет и спросит — кем был его отец? Какова его судьба?.. А что ему ответишь?..
И вот настала эта мучительная минута. Сердце подсказывает — говорить надо только правду. Одну правду. А если сам не знаешь?..
Собравшись с силами, внук спросил:
— Деда, ты веришь, что мой папа?..
— Нет, не верю… А ты подрастешь — узнаешь больше, чем я.
— Я тоже не верю… Не мог мой папа… Мама говорит: он был самый-самый советский человек!
«Был… Неужели все — в прошлом? — задумался Трофим Тимофеевич. — Неужели для него погасло солнце?..»
А Витюшка, вздрагивая, продолжал горьким шепотом:
— Мама рассказывала: мы жили в большом доме, на главной улице. А когда папу увели, мама перетащилась в Нахаловку. Избушка на курьих ножках. Зимой холодище. Ночью волосы к стенке примерзают… А в школе парнишкидразнятся… Мама все плачет и плачет. Хочет тайком, а я догадываюсь… Совсем седая стала…
Старик обнял внука и прижал к груди:
— Правда все равно пробьет себе дорогу.
Вспомнил, что однажды подумал о снохе нехорошо, и почувствовал себя виноватым перед нею. Надо написать письмо, подбодрить ее.
— Правду никакие решетки не удержат, — сказал с глубокой уверенностью и не столько внуку, сколько самому себе. — Она сильна, как солнце… Партия скажет правду….
4
На стан охотники прибрели в сумерки. На полянке пылал кудреватый костер. Его суматошный свет кидался на липы, будто для того, чтобы пересчитать листья, но тотчас же забывал об озорном своем замысле и повертывался в сторону задумчивого кедра. Два черных ведра, повиснув дужками на жердочке, нырнули в огонь, и над ними клубился пар.
Путешественники управлялись с дневной добычей: укладывали для сушки растительные находки, снимали шкурки с малюсеньких пташек, писали дневники. Вот в это время и вырвался из темноты Витюшка; подпрыгнув у костра, потряс рябчиками в обеих руках:
— Принимайте добычу!
— Неужели сам настрелял?!
— Некоторых — сам… А вообще — мы с дедом…
— Стреляли в один котел, — поспешил на выручку Трофим Тимофеевич.
— Зачем в котел? — возразил старик почвовед. — Рябчик не для котла, разрешите на вертеле зажарить.
Рябчики еще только дожаривались, а дежурный по лагерю уже пригласил к столу, и путешественники шумно расселись вокруг клеенки, где была нарезана селедка и стояло ведро щей.
Мальчуган обеими руками схватил горячего, будто налитого огнем, рябчика, стал дуть на него и перекидывать с ладони на ладонь…
После ужина, когда все опять вернулись к своим дневным находкам и дневникам, Витюшка, привалившись к деду, прошептал:
— Расскажи мне сказку.
— Ну-у, охотнику, путешественнику и вдруг— сказку!
— А я сейчас не охотник. Просто — мальчик.
— А если так, то… пойдем в сторонку. Чтобы никому не мешать.
Старик с глубокой озабоченностью думал о внуке. Ему еще нужны сказки, а на его юную душу пало такое страшное испытание. И сколько их, израненных юных сердец!.. Надо думать, многие-многие понапрасну… Пусть хоть в сказки перенесется да на время успокоится…
Хвойный великан принакрыл их своим мягким зеленым пологом. Трофим Тимофеевич сел на сухую хвою. Витюшка свернулся рядом и, положив голову деду на колени, попросил:
— Только не из книжки. Свою. Новенькую сказку. Можно и быль…
5
Необычно ранний иней в тот год выпал не только высоко в горах, но и на Чистой гриве. В лесных полосах луговатцев пожелтели листья на тополях и кленах. Омертвело повисли черные лопухи недозревших подсолнухов. Трофим Тимофеевич вспомнил о Верунькиной конопле: злой заморозок, однако, не пощадил второго урожая? Не опустились бы у звеньевой руки, не пропал бы молодой задор. Хорошо, что ученые остановились на часок: подбодрят ее.
Но Веры не оказалось дома, а путешественники спешили в город. Наскоро поужинав, стали прощаться со своим проводником.
Витюшка, задержавшись в доме дольше всех, прижался сбоку к Трофиму Тимофеевичу, запрокинул голову и, глядя в его увлажненные глаза, позвал:
— Поедем к нам! — И чуть слышно добавил: — С тобой хорошо…
Он уже не говорил свое ребячье «деда», и старик понял, что навсегда провожает внука из его детства, что через год это будет уже подросток, утративший какие-то черты обаятельной непосредственности. Витюшка обвил ему шею руками, поцеловал в щеку и убежал к машинам, что стояли за воротами.
Когда Трофим Тимофеевич вышел на улицу, фургоны кинули вперед себя по два снопа света и понесли их к городу.
Из переулка послышались быстрые шаги. Все ближе. Вот сейчас — вдоль улицы. Вот уже — за самой спиной… Дорогин повернулся. В двух шагах от него, как бы споткнувшись, остановилась Верунька:
— Папа! Здравствуй!.. Уже все уехали?.. Ой, не могли подождать. Я хотела свозить их в поле. Пусть бы поглядели нашу коноплю.
— Мы сочли, что ты уже убрала весь урожай.
— И надо было убрать… Никого не слушать…
Старик подумал: «Рассердилась на своих противников. Это ничего. Сердитая смелее будет, дальше уйдет. У нее характер — кремешок!»
— Я хотела выдергать коноплю на опытном участке сразу же после инея, да не успела, — рассказывала Вера. — А сегодня нагрянули двое из конторы «Заготленпенька». И наш агроном с ними. Не может он простить нам, что его дружка Забалуева из председателей свалили. Ну, проехали они к опытному гектару, смотрят, а у конопли после раннего мороза скрючились недозрелые вершинки. Чесноков даже расхохотался. А у самого нос красный, как у петуха гребень. И голова запрокинута: дескать, правда на моей стороне! Полюбуйтесь, говорит, сплошными вопросительными знаками!.. Я вырвала коноплинку и отделила лубяной слой. «Вот вам волокно второго урожая! Не первый сорт, конечно, а все-таки…» Один из приезжих — у него еще старомодные очки на шнурочке — перебил меня: «Какой же это, девушка, второй урожай?! Если бы вы сеяли по тому же коноплянику… А вы почему-то залезли в паровое поле. У вас не два урожая, а два посева — ранний и поздний. Только и всего…» Будто ушатом холодной воды облил. Я чуть не расплакалась…
— А Чесноков ухмыляется, — продолжала Вера, — и рассказывает своим дружкам: «Посмотрели бы вы, какие веревки получились из этой хваленой конопли — рвутся, как нитки! Годится она только собакам на подстилку!» А я чувствую, что это он с забалуевского голоса несет.
Отец тронул плечо дочери.
— Не вдруг они удаются, опыты-то… Два урожая — очень трудно… А ты не унывай… По-другому повертывай…