1
Отшумело короткое сибирское лето, уступило место осени. Дни начинались ленивым, седым от инея рассветом: травы, кусты и деревья сутулились под густым покрывалом из снежной пыльцы. Листва становилась жесткой и, растревоженная ветром, уже не шелестела, а ворчала строптиво и злобно. В чистом небе появлялось озабоченное солнце и раскаляло ее, постепенно превращая в золото. А непутевый ветер, налетая порывами, обрывал листья, торопился раздеть принаряженные деревья. Первыми ему поддались тополя, вслед за ними оголились вершинки белокорых берез. На их тонких ветках покачивались бурые сережки — зимнее лакомство тетеревов.
Беспокойно стало на душе у охотника. Все чаще и чаще Дорогин снимал ружье, висевшее на косульих рогах над кроватью, и смахивал пыль мягкой тряпочкой.
Однажды Вера, войдя в дом, застала отца за этим делом. Он поспешно объяснил:
— Смотрю, не появилась ли ржавчина…
— Я протирала стволы недавно. Волосяным ежиком.
— Ты?! Вот не знал! Раньше ты и в руки не брала. Я думал, боишься…
Да, было время, Вера действительно побаивалась ружья. Когда отец стрелял в цель — она вздрагивала. От поездок на охоту отговаривала: «Хватит за птичками гоняться. Не молодой, простудиться недолго…» А два года назад, оставшись одна в саду, впервые сняла двустволку со стены, вышла на крыльцо и выстрелила в воздух. Толчок в плечо не испугал, пороховой дым показался приятным.
«И в цель стрелять, наверно, нетрудно? Занимаются же девушки охотничьим промыслом… А хорошо — зимой на лыжах, в руках — ружье, за спиной — убитый заяц. Русак. Большой, как тот… Заяц! — мысленно повторила Вера. — И чего это я опять про зайца?..»
Она все чаще и чаще брали в руки отцовское ружье, рассматривала простенькую гравировку на замках, проводила рукой по ореховой ложе: «У Васи, однако, такое же?..»
Сейчас она протянула руку за ружьем:
— Дай выстрелю.
— Зачем без толку?
— Вчера приметила — косачи на березах сидели.
— Ну?! Уже сережку поклевывают?
— А я старые чучела починила. Одно сшила новое.
— Когда успела?! Да ты у меня… — Отец встал, будто готовый к выходу на охоту, но тут же покачал головой: — Напрасно трудилась…
— Почему? Мне Алексеич показал, как ставить чучела. Я и сама пробовала — на вершинку подымала…
— Вот заговорщики!… Соблазнители!
— По утрам косачи из бора вылетают.
— Теперь бы на буденновские поля, в Круглый колок!
«Это где-то недалеко от тех мест… от Васиного сада?» — подумала Вера и пристала к отцу:
— Поедем туда! Поедем! Вдвоем. Я — загонщицей…
— Там есть у меня заветная береза — высокая, сучья — во все стороны, как шатер, — вспоминал Трофим Тимофеевич. — Бывало, косачи рассядутся — черным-черно. Выстрелишь — нижний валится, а верхние посматривают: «Ко-ко-ко», будто очереди ждут. Только бить надо наверняка, чтобы камнем падал. А ежели крыльями захлопает — всех вспугнет…
— Поедем завтра! — неотступно звала Вера. — Я все приготовлю. Патроны помогу зарядить…
Они выехали в полночь и еще до рассвета прибыли на место. Трофим Тимофеевич не был там лет пять. С тех пор маленькая березовая рощица, которую все звали Круглым колком, до неузнаваемости изменилась. Старик долго бродил по ней; в темноте раздвигая руками ивовые кусты и мелкую березовую поросль, искал свое любимое дерево.
— Однако извели березу. Самую лучшую. Дровосеки окаянные! Вот здесь стояла. Где-то здесь.
Все высокие деревья исчезли, и рощица казалась подстриженной, бедной.
— Верунька, ищи пенек.
— Зачем тебе он?
— Ищи. Вырастить дерево не хотят, а рубить горазды.
— Не этот? — спросила Вера, уткнувшись в высокую гнилую уродину с мокрыми грибами-трутовиками. — Погляди.
Отец ощупал пенек.
— Зимой свалили белую красавицу, по глубокому снегу. Вон какую дылду оставили на съеденье закорышам, дятлам на забаву. Ай-яй-яй!
Под ногами похрустывала сухая чаща. Трофим Тимофеевич смастерил из нее шалаш. Вера вырубила шесты- подчучельники, влезла на прямую, как свечка, березу и подняла на шестах чучела так высоко, что они колыхнули самые верхние ветки, едва заметные на фоне темно-синего неба.
— Ты — как заправский охотник! — сказал отец и, зарядив ружье, скрылся в шалаше, а Вера, отправившись загонять тетеревов, исчезла в полумраке.
Небо посветлело, и вершинки деревьев теперь были ясно видны через маленькие окна в шалаше.
За опушкой рощицы начиналось поле, щетинившееся бурой стерней недавно убранной гречихи. Она, как всякая гречиха, конечно, созревала недружно, раннее зерно осыпалось, и тетерева наверняка прикормились на этой полосе. Дорогин посматривал туда, не покажутся ли где-нибудь на земле или на кучах соломы живые черные точки. И вдруг он заметил: по борозде, низко пригибаясь, подкрадывается охотник в сером ватнике. Знать, очень хорошо Верунька поставила чучела, если их принимают за живых косачей! Пусть подбирается, дуралей! Когда подползет на выстрел, Трофим Тимофеевич громко кашлянет, а потом высунется из шалаша и поклонится:
— С добрым утром, промысловичок! Не заполевал петушка?..
Охотник подходил все ближе и ближе. Вот, опустившись на колено, приготовился к выстрелу… Но в это время на вершинке березы, где чернели чучела, незнакомо захлопали большие крылья. Ястреб-тетеревятник! Вонзив когти в чучело, он бил крыльями по веткам и пытался оторвать «добычу» от подчучельника. И ему, взъяренному голодом, удалось сделать это раньше, чем Дорогин успел просунуть ствол ружья в одно из окон.
«Унесет, мерзавец!" — закипел он — Изорвет когтями, сдуру расклюет в клочки!..»
Позабыв о боли в суставах, выскочил из шалаша и, прихрамывая, выбежал на опушку:
— Брось, окаянный!… Брось!..
Охотник вскочил на ноги и выстрелил. У тeтepeвятника подломилось крыло. Перевернувшись спиной вниз, он падал на землю. Оброненное чучело, туго набитое мхом, грохнулось раньше его.
— Молодец, парень! — крикнул Трофим Тимофеевич. — Метко бьешь!..
С разных сторон они одновременно подошли к сраженному хищнику и, глянув друг на друга, разулыбались.
— Да это вот кто!.. — воскликнул Дорогин. — Здравствуй, Василий! — Похлопал его по плечу. — Глаз у тебя зоркий, руки быстрые!
— Не смейтесь, — смущенно попросил молодой охотник. — К чучелам подкрадывался!
— Это со всяким может случиться… — Трофим Тимофеевич шевельнул мертвого ястреба. — Даже не трепыхнулся — камнем рухнул.
Бабкин осмотрел чучело. Через дыры в черной ткани высовывался мох.
— Запоздал я с выстрелом. Вон как изорвал, проклятый!..
— Ничего, одну осень послужит. Не тужи понапрасну.
Они направились к березовому колку.
— Ты что же, Василий, к нам глаз не кажешь? — упрекнул Дорогин парня. — Другие садоводы приезжают, даже из соседних областей, а ты… Загордился, что ли? Или обиду какую на меня имеешь…
— Никакой обиды, Трофим Тимофеевич! Да я бы с радостью… — У Бабкина осекся голос. Парень опустил голову и неловко пробормотал: — Но как-то вышло так. Неладно все…
— А ты делай ладно. Добро, что охота свела, хоть на этих полях…
— Я и на ваши пашни захаживал. Случалось…
— Вон что?! — шутливо взъершился старик. — Однако бить тебя надо. Косачей наших постреливаешь, а в сад в гости не заходишь. Обегаешь. Что худого сделали тебе?
— Да что вы! Худого… Я так…
— Что «так»? Непорядок это.
Они вошли в рощицу. Вася, глянув на березу, предложил:
— Я поставлю чучело.
— Поставь, ежели умеешь бойко лазить.
— В минуту!..
Сбросив ватник и оставшись в одной гимнастерке, Вася с быстротой белки взобрался на дерево. Но едва он успел поднять чучело над вершинкой, чтобы укрепить подчучельник на одном из сучков, как появился старый черныш с белыми подкрылками. Вася пригнул голову к тонкому стволу березы и замер. Тетерев хотел сесть на соседнее дерево, но тут раздался выстрел, и он мячом покатился с ветки на ветку. Бабкин спрыгнул на землю.
Не хотелось уходить от Дорогина, да нельзя мешать старику. Схватив ватник и ружье, Вася бросился в глубь рощицы. Но Трофим Тимофеевич крикнул вдогонку:
— Воротись! Ныряй сюда!
Бабкин вернулся и вполз в шалаш. Там пахло пороховым дымком. Старый охотник перезаряжал ружье.
— Стайка, однако, порядочная, — прошептал он, разгоряченный успешной стрельбой. — А Верунька умеет загонять птицу!
— Вера Трофимовна?! — встрепенулся Вася. — Загонщицей ходит?!
— Другая вспугнула бы сразу всех, — продолжал Дорогин, — а она шевелит потихоньку: подает по-одному! Как по расписанию!
Два молодых черныша с буроватыми перьями на спине, летя стороной, зацепились за крайнюю березку, настороженно вытянув шеи.
— Стреляем по команде, — шепнул Дорогин. — Я — в крайнего правого, ты — в левого.
«Вера пригнала!..» — думал Вася, просовывая стволы между веток шалаша.
— Раз, два, — шепотом считал Дорогин, — три!
Раздались выстрелы. Один тетерев упал, другой улетел. Крайнее чучело качалось на тонком подчучельнике. Какой конфуз! Хоть бы не заметил старик да не посмеялся бы… Можно ведь подумать — промахнулся. А если увидел — промолчать, не вгонять в краску.
Но Трофим Тимофеевич не привык щадить неудачных стрелков.
— Здорово ты шибанул! — рассмеялся он. — Все-таки решил доконать?
— Сам не знаю, как обмишурился.
— Однако тебе мороз помешал. Вон как дрожишь! Надень-ка, парень, стеганку-то…
Только сейчас Вася почувствовал, что на нем — одна гимнастерка. Он быстро оделся, но дрожь по-прежнему сотрясала его. Это, наверно, оттого, что ударил по чучелу, Старик и при Вере может высмеять… Не успокоился Вася и после того, как сбил косача.
Четыре тетерева почти бесшумно пролетели низко над полем и, опустившись на землю, затерялись в стерне. Кивнув в ту сторону, Вася шепнул:
— Пойду подниму. Может, подсядут к вам…
2
Чтобы поднять тетеревов к чучелам, надо было пойти в обход. Вася знал это, но по выходе из колка направился в другую сторону и через несколько минут совсем позабыл о птицах на гречанище. Где-то недалеко шла та, что носила золотистые косы, та, которую он называет маленьким, едва приметным, но самым ласковым и чистым весенним цветком — Незабудкой… А теперь ее, пожалуй, и не узнаешь?
Скорее всего, она не узнает его. И, понятно, намеренно… Напрасно пошел он в эту сторону от шалаша, навстречу косачам, которые летят над головой, вспугнутые загонщицей. И на эти чужие поля, озябшие от унылых осенних ветров, пришел напрасно, будто сонный забрел в такую даль и очнулся только после того, как Дорогин крикнул на крылатого вора. Тут бы и надо повернуть домой в Луговатку, но он даже не подумал об этом. И вот теперь, невесть зачем, шагает в сторону Глядена и не может остановиться.
Выстрелы раздавались все в том же Круглом колке. А где же второй шалаш? Где второй охотник?.. Супруг… Толстогубый верзила… Наверно, забыл об охоте и дрыхнет на соломенной подстилке. А потом начнет упрекать загонщицу: «Всю птицу угнала к отцу! Не веришь в мой меткий глаз, в ружье?..»
Поеживаясь то ли от сырого ветра, налетевшего с полей, то ли оттого, что начинала знобить неведомая хворь, Вася уходил все дальше и дальше от Круглого колка. Чтобы не помешать работе загонщицы, пробирался по опушке леса, заросшей мелким сосняком. Прошумела над головой еще одна стайка, а потом все затихло: ни свиста птичьих крыльев, ни шороха шагов не было слышно, — разминулись незаметно для обоих. Сейчас загонщица уже дошагала до колка, поговорила с отцом и пошла ко второму шалашу, чтобы объяснить свою незадачу и отправиться загонять птичьи стаи с другой стороны, тоже вдоль опушки леса. Да, так и есть — вон опять послышались выстрелы. Все там же. Стреляет один Дорогин. Ну, достанется загонщице на орехи! А она и не виновата, — вторые-то чучела наверняка поставлены неумело, не видны тетеревам, к тому же ветерок отбивает птицу от кромки бора. Настоящий охотник мог бы уже разобраться в пролетных путях и переменить место.
Все же Вася присматривался, не мелькнет ли где-нибудь шаль или краешек юбки, раздуваемый ветром. И опять он, незаметно для себя, разминулся с загонщицей.
Солнце поднялось высоко над Чистой гривой, с минуты на минуту прекратится лёт; тетерева, успев набить зобы гречихой и сережками березы, попрячутся в чащу на дневной отдых. Старый охотник вот-вот снимет чучела… Надо бы застать его на месте. Проститься с ним… пока он там один.
Бабкин не опоздал. Но он вошел в Круглый колок в то время, когда шевельнулось и полетело вниз вместе с шестом первое чучело.
Трофим Тимофеевич встретил парня усмешкой.
— Ты что же, решил откормить чернышей? Не спугнул ко мне. Все утро здесь на гречихе паслись…
Вася не слышал его слов. Слегка приподняв и раскинув руки, он смотрел на березу. Чучела снимала сама загонщица, легкая в движениях и, как прежде, тоненькая. Вера! Верунька! Она была одета в коричневый лыжный костюм. Кремовый — с яркими маками по углам — полушалок свалился ей на плечи, из-под него виднелась коса.
Услышав, что отец с кем-то разговаривает у шалаша, Вера глянула туда. Тонкий сук, на который она опиралась ногой, погнулся, мокрая подошва сапога сорвалась, и девушка, обняв гладкий ствол березы, скользнула вниз.
— Ой! — вскрикнул Вася и бросился к дереву, чтобы подхватить ее.
Но она уже стояла на ногах и размахивала руками, словно хотела стряхнуть боль.
— Ладони… да? Кожу содрала?! — всполошился Вася. — Перевязать бы чем-то…
— Ничего. Только обожгло немножко…
— Ты подуй…
Бывало, в детстве мать дышала на его ушибленную руку, и боль проходила.
— Дай-ка я!..
Он бережно взял ее покорные руки, повернул кверху ладонями, на которых виднелись многочисленные ссадины, и, склонив голову, стал дышать на них. Он забыл о последней тяжелой встрече в городе и обо всем, что передумал после. Горячее чувство снова взбурлило в нем. Так бывает с родниками: подмытый бережок вдруг завалит источник, глина ляжет необоримой грудой, но чистая, искрящаяся вода сильней всего, — она снова пробьет себе путь, раскидает, размечет все преграды, и родник заиграет, заструится с новой силой, превосходящей прежнюю…
От учащенного дыхания кружилась голова. А Вася продолжал дуть на ладони, приближая их — незаметно для себя — к своему лицу. Еще секунда, и он, осчастливленный этой встречей, позабыв, что ей больно, начнет осыпать ладони поцелуями. А потом…
Вере в самом деле помогло, — боль утихла, но руки дрожали. От тепла. От большой, еще не испытанной радости.
— Теперь уже… уже хорошо, — прошептала она.
Парень поднял голову. Вера была та же, что и в первую зиму, только между бровей пролегла черточка — свидетельница раздумья.
Но глаза были такие жаркие, такие чистые-чистые и распахнуто улыбались.
Вася тихо молвил:
— Зря лазила… Я снял бы чучела.
— Ты… ты где-то заблудился.
— Я ходил….искал…
— А мы… мы уже хотели тебя разыскивать. Папа… и я…
«Вдвоем они здесь?!. Вот хорошо!.. А тот?..»
По тени, набежавшей на лицо парня, Вера поняла его думы и, в душе пеняя себе за все, тоже умолкла: ждала, что он первый продолжит разговор. О чем угодно, только бы не молчал…
А в его памяти опять возникла городская улица, Семка Забалуев с покупками возле ходка, в котором сидела Вера… Вспомнив самое тяжелое в жизни, Вася выпустил ее руки. И тут же пожалел об этом.
«Может, пришелся не ко двору?.. Тогда и… поминать нечего… А коса-то!… Ведь коса-то девичья!..»
Трофим Тимофеевич собирал добычу в мешок. И Вера занялась тем же. Молодой охотник стал помогать им.
— Своих-то не забудь, — напомнил ему Дорогин и вдруг добродушно рассмеялся — За разбитое чучело не высчитываем: ястреб виноват больше, чем ты… Ничего. Верунька починит.
Бабкин не подымал глаз: тоже охотник — чучело изрешетил!
Трофим Тимофеевич подал ему из своей добычи двух самых крупных чернышей.
— Этот — истребителю хищников. А этот — загонщику.
— Нет, нет… Не надо. Какой я загонщик. Не возьму.
— А вот попробуй не взять! — Вера повернулась к парню, притихшему от ее слов, развязала рюкзак у него за спиной и уложила косачей. — Дома всем скажи: от папы и от меня подарок!
— Всех-то у меня — одна мать.
— Одна… мама, — поправила девушка тихим, западающим в сердце голосом и, глядя в глаза Васи, прошептала — У нас с тобой — поровну. Хотя еще Кузьминична…
— Да?.. Только?
— Только… Без всяких перемен.
Вася схватил Веру за руки повыше кистей и приблизил к себе. Она молча смотрела на его доверчивое, согретое радостью лицо, на котором все-все, даже эти синие брызги — следы порохового ожога, все было милым и дорогим.
На земле лежала ватная стеганка. Вася поднял ее и накинул девушке на плечи.
— Да мне совсем не холодно. — Она сбросила стеганку. — Даже в этом лыжном костюме жарко…
Они не заметили, когда отец с чучелами под мышкой, с охотничьей добычей в мешке ушел за кусты, где стоял конь.
Парень тронул уголки полушалка, слегка колыхавшегося на груди у девушки.
— Незабудка!..
— Что ты! — улыбнулась Вера. — Алое спутал с голубым, маки — с незабудками.
— Я тебя так зову… И если бы ты знала…
Потянув к себе углы полушалка, Вася раскинул руки, порывисто обнял девушку и поцеловал.
С него свалилась шапка, и чуб принакрыл половину лица. Вера высвободила руку и, откинув мягкие волосы парня, тоже поцеловала его, а потом уронила голову ему на плечо и заплакала.
— Верочка! Что с тобой?.. Верунька!..
— Не спрашивай… Не напоминай о том…
Из-за кустов потянуло теплым дымком. Это Трофим Тимофеевич развел костер. Старик сидел возле огня и грел большие, костистые руки.
А Вера и Вася все еще стояли среди прямых, сиявших белизной тонких берез и тихо разговаривали.