1
Той зимой о Дорогине много писали в газетах. Все чаще и чаще называли «покорителем сибирского климата». Эти громкие слова вызывали у него смущение. Старика раздражал молодой очеркист из краевой газеты, вот уже второй раз назвавший его «чародеем из гляденского сада».
— Остается колдуном окрестить! Он и до этого дойдет, если не одернуть, — ворчал Трофим Тимофеевич, отбросив газету.
— Не стоит расстраиваться из-за пустяков, — сказал Василий.
— Однако не пустяки, — горячился Дорогин. — По статейке этого молодца получается, что для меня не существует никаких законов природы. Колдует себе старик без всякого разума, авось что-нибудь выйдет… Нет, этого нельзя оставить… Почитал бы он, дружок, Энгельса о законах природы…
Старик достал несколько листов бумаги и начал писать о сибирских морозах, о снегах.
«Несколько садоводов моего поколения, — писал Дорогин, — разными путями пришли к открытию этого закона природы. Пользуясь этим законом, мы заставили яблони-южанки расстилаться возле земли и нашли для них надежное укрытие».
Далее он намеревался написать о том, что, занимаясь гибридизацией, садоводы ставят своей целью вывести яблони с заранее заданными качествами плодов, но его работа неожиданно прервалась: в соседней комнате, где был включен приемник, испуганно вскрикнула Вера.
Он вскочил и, повернувшись от стола, увидел дочь в дверях. Она бежала к нему с растерянно протянутыми руками, словно искала помощи. По ее бледному лицу, по широко открытым немигающим глазам он понял, что грянула беда. Радио… Наверно, передали что-нибудь ужасное, разящее прямо в сердце?
Дорогин стоял неподвижно, готовый принять удар тяжелого известия, и не решался спросить, что же передавали по радио. Молчал и встревоженный Вася.
— Сталин…
Больше Вера не могла выговорить ни слова. Она упала на диван и, зарыдав, уткнулась лицом в жесткий валик.
Вася подбежал к приемнику, дрожащими пальцами повернул регулятор громкости, и тревожный голос диктора зазвучал на весь дом.
Выслушав правительственное сообщение, Вася молча постоял у приемника, — не скажут ли что-нибудь утешающее, — и медленным шагом, словно боялся, что заскрипят половицы, вернулся в кабинет тестя. Вера все еще плакала, уткнувшись в валик дивана. Трофим Тимофеевич стоял прямой, как столб. Лохматые брови его туго сомкнулись над переносьем, суровый взгляд сухих глаз был устремлен через окно куда-то далеко-далеко. Глянув на него, Вася, чтобы не спугнуть тяжелого раздумья, не посмел проронить ни слова. Он припал к дивану и, положив руку на вздрагивающее плечо жены, прошептал:
— Не надо… Будем надеяться…
Трофим Тимофеевич по-прежнему стоял неподвижно. Он думал о Григории:
«Где он?.. Где… если живой… коротает свои ссыльные дни?..»
Тягчайшая весть, как молния, ворвалась в дом. Василий стоял, черный от горя. Вера плакала.
— С ним строили пятилетки…
Отец, оставаясь в своем кресле, опять вспомнил Григория:
«Зачем ему дали броню?.. Незаменимый в тылу!.. А потом… Он ведь просился на фронт добровольцем. Почему не разрешили?.. Если бы в бою сложил голову… не так бы ныло сердце. С годами зарубцевалась бы рана. А эта… до конца моих дней…»
Вера, не утирая слез, спрашивала мужа:
— Кто нам заменит его? Кто?
— Партия… Ленинский Цека… сказал отец, неожиданно входя в комнату, где стоял приемник. — Партия жива и могуча, как прежде. Она вела и ведет народ…
2
Дождавшись первых проталин, Трофим Тимофеевич перебрался в сад. Опираясь на трость, он каждый день обходил все кварталы, занятые яблонями, и подолгу рассматривал набухающие почки, а позднее — бутоны. Ждал — скоро ли раскроются лепестки?
А вечерами он садился за свой рабочий стол и, вздыхая, долго писал при свете лампы.
Векшина, приехав в сад, нашла его у одного из деревьев, спросила о здоровье.
— Ничего… — отозвался старик с легкой улыбкой, прорывавшейся сквозь белые усы. — Тот раз удержался ноготком за жизнь. А теперь я еще потопчу землю.
— Ты крепкой закалки, — подбодрила Дарья Николаевна. — Я где-то читала или слышала, что садоводам да пчеловодам к их веку — большая добавка.
Они прошли в беседку, сели к столу, с которого еще не были сметены сухие прошлогодние листья амурского винограда. Дарья Николаевна смахнула их рукой. Трофим Тимофеевич шевельнул пряди бороды, словно для того, чтобы убедиться — не стала ли она еще белее за минувшую зиму, и, подняв глаза на собеседницу, продолжил разговор:
— Когда лежал колодой в постели, больше прежнего тревожился о своем деле; тесто заквасил, а хлеб выпечь не успел. Кто будет хлебопеком? Ну, а теперь вот есть кому передать все с рук на руки, чтобы для народа польза осталась.
— Рано думаешь о замене. Тебе надо еще жить да жить.
— Сам знаю — надо: не зря все же на земле толкусь. А силы иссякают. Видала, весной река бурлит — берега ей тесны, середь лета на убыль пойдет, притихнет, а осенью через перекаты едва-едва переливается.
— И реки тоже бывают разные. Родниковые — всегда в силе. А у тебя сила — от родника. От народа!
Векшина сказала, что райисполком намеревается собрать здесь, в саду, всех агрономов. Пусть посмотрят, доброму делу поучатся. Благо, теперь у Трофима Тимофеевича появился молодой помощник. Она рада за Верочку, за Васю. Хорошая пара!
Да, у него, Трофима Дорогина, сердце спокойно за этот сад. Но что будет с тем садом, который Василий называет отцовским? Удачно ли подыскали смену?.. Не уронили бы дела.
Дарья Николаевна обещала побывать в саду «Новой семьи» и поговорить с Шаровым.
Пить чай в беседке было еще прохладно; и Трофим Тимофеевич пригласил гостью в дом. Пока он накрывал стол, Дарья Николаевна прошлась по комнате, кинула взгляд на письменный стол, где она привыкла видеть яблоки не только осенью, но даже в весеннюю пору. Теперь там стопкой лежали исписанные листы бумаги.
— Новая статья?
— До статей ли, когда… сердце неспокойно.
— А что у вас?.. Нуте-ка, выкладывайте все.
— Да вы сами, однако, все знаете про нашу семью… А совет я хотел бы слышать…
Трофим Тимофеевич сел к столу, дрожащими пальцами надел две пары очков, взял исписанные листы бумаги и стал читать. Первые строки были о Вере Федоровне. Старик рассказывал о той зимней ночи, когда молодая девушка, пригнанная в Сибирь царскими сатрапами, впервые перешагнула порог их дома. Потом речь пошла о Григории…
Векшина бесшумно присела на табуретку и слушала, затаив дыхание. Вся недолгая и беспокойная жизнь сына деревенского садовода пронеслась перед нею в ярких картинах.
Когда старик умолк, снял очки и, достав платок, медленно провел им по всему лицу, она сказала с глубокой уверенностью:
— Правильно делаешь! Пора!
— Один раз я уже писал…
— Сейчас — иное дело… — Векшина не могла усидеть— снова прошлась по комнате. — Партия во всем восстанавливает ленинское отношение!.. Ты кому адресуешь?
— Центральному Комитету.
— Очень хорошо! Я уверена — разберутся.
Через две недели Дорогин получил ответ: «Дело назначено к проверке. О решении будет сообщено позднее».
3
Весна выдалась на редкость непогодливой: то целыми сутками сыпал снег, то обрушивались проливные холодные дожди.
Такой беспокойной весны у Неустроева еще не бывало. От каждой пятидневной сводки — одно расстройство нервов: прибавились лишь какие-то десятки гектаров посева. Район — в самом низу. А нынче ему, Неустроеву, особенно необходимо вырваться вперед. А то не удержаться на месте. В крайкоме, судя по всему, недовольны. На партийной конференции опять не оберешься критики…
Накануне очередной сводки он решил сам проехать по всем колхозам. Круг большой, но что же делать. Поделить бы его надо, да не с кем. Если Векшина поедет — толку будет мало. Ей как будто недорога честь района! А может, и не научилась с людьми договариваться. А пора бы уже, — столько лет работает под его руководством.
Ранним утром Неустроев примчался в Гляден, пригласил в свою машину Огнева, и они отправились в поля. В первой бригаде поговорили с учетчиком — прибавилось каких-то тридцать гектаров! Худо, совсем худо!
Поехали во вторую бригаду, вышли из машины. Возле дороги лежал огромный массив земли, подготовленной для посева. Неустроев спросил — сколько тут считается гектаров? Четыреста?! Отлично!
Указывая пальцем на эту пустую землю, сказал Огневу:
— Запишешь в сводку.
— Это как же так? — недоуменно пожал плечами председатель колхоза. — Ведь тут и не начинали…
Неустроев зло покосился на Огнева:
— Обозник! Маловер!.. Если сам не знаешь, как записывают, спроси бухгалтера. Он тебе растолкует.
Огнев упрямо покрутил головой:
— Включим в сводку то, что засеяли. Ни одним гектаром больше. Сам проверю.
— Ну и мелочник! Не знаешь способностей нашей механизаторской гвардии?! Да как же это можно?.. Выглянет солнце, пообсушит землю, и вы тут с севом в полдня управитесь.
— Как только управимся — сразу запишем.
— Ты всех в колхозе так размагничиваешь? — Неустроев потерял самообладание, и его белесые глаза округлились и заблестели холодно, как льдинки. — Не знал я… Не думал, что ты такой недисциплинированный… И со своей кочки смотришь… Тебе на район наплевать…
— Я служил в роте разведчиков. За «языками» ходил… — Сдерживая себя, Огнев говорил размеренно, четко, а сам, стоя сбоку, не сводил глаз с неустроевского затылка, то бледневшего, то наливавшегося кровью, как морщинистая голова индюка. — И вот ни одного раза не было, чтобы командир раньше нашего возвращения доложил наверх: «Язык взят».
— Сравнил!.. У нас тут бескровная битва!
— Но я привык к фронтовой честности. Там бы за такие штучки — в трибунал. А вы меня толкаете…
— Ну, знаешь ли… — Неустроев сунул дрожащую руку за папиросами. — Больно громкие слова. За них недолго и поплатиться…
— Уж не партбилетом ли?! Плохо вас крайком за Шарова взгрел…
Неустроев хмыкнул, быстрым шагом вернулся к машине. С размаху захлопнул за собой дверцу.
Машина, рыча, рванулась вперед. Из-под колес полетели струи жидкой грязи.
Стоя на обочине дороги под проливным дождем и глядя на удаляющуюся машину, Огнев вдруг захохотал: ему вспомнились где-то читанные или слышанные слова: «Если бог захочет кого наказать, так прежде отнимет разум». Бесится перед концом!..
Потом, шагая по грязной дороге к полевому стану, он припомнил рассказы сельских коммунистов: «В войну Неустроев вытягивал район, как тяжелый воз в гору. Круглые сутки ездил по полям. Сам стал тощий, как скелет…» Может, и на месте был первое время. Но завелся у него в груди червяк честолюбия и все сердце источил в труху. А на партийной работе человеку без сердца — гроб. Надеялись: одумается, вспомнит, чему учил Ленин… А Неустроев падал все ниже и ниже. Чиновником стал. И вот — голый обман. Надо было давно прокатить его на вороных…
Машина исчезла вдали. Неустроев спешил в ту дальнюю деревню, где теперь работал Забалуев…
А на следующее утро, не зная об этом наезде, там побывала Векшина. Один из учетчиков пожаловался ей: «В конторе приписали к сводке незасеянные гектары». Она возмутилась до предела. Еще осенью подозревала недоброе: по сводке поля считались убранными, а кое-где гектары нескошенной пшеницы ушли под снег. Но тогда она даже не допускала мысли, что к этому причастен Неустроев.
Объяснение было бурным:
— Бумажные гектары!.. Не сводка, а филькина грамота! — кидала Дарья Николаевна в лицо Неустроеву. — Как это можно?.. Обманывать партию, государство. Как после этого смотреть людям в глаза?.. Со стыда сгоришь…
А он кричал, что Векшина уже давно подкапывается под него. Молчала бы лучше. Из-за чего тут шуметь? Пока они тут кричат друг на друга, колхозники, вне сомнения, эти гектары уже перекрыли. Пусть поедет да посчитает. Наверняка уже посеяли больше, чем было записано. Надо же шевелить мозгами…
— Так до тебя и теперь не дошло?! — спросила Векшина дрожащим от гнева голосом. — Я на фронте таких лжецов отправляла в трибунал…
Она позвонила в крайком.
В села были отправлены комиссии. Там им рассказали не только о весенних, но и об осенних приписках. Выяснилось, что на «глубинках» недостает зерна.
Желнин многое перевидал на своем веку, ему приходилось исключать из партии карьеристов, чуждых, примазавшихся людей, пытавшихся использовать партийный и государственный аппарат в своих личных целях, приходилось отдавать под суд жуликов и проходимцев, но с таким обманом партии он встретился впервые.
Старая гвардия коммунистов, выпестованная Ильичем, шла на каторгу, в ссылку, стойко смотрела в лицо смерти. Не щадя жизни, боролась за великую правду людей труда. За честность, равную чистоте солнечного луча. И у каждого сердце было светлее алмаза… В первые годы революции в Москве и Питере, да и в других городах, хлеба выдавали по восьмушке фунта. И то не каждый день. Помнится, в Иваново к празднику Октября эту восьмушку выдали только детям. Ленину из деревни привезли подарок — он отдал в детский дом… А тут нашелся негодяй — вместо хлеба подсовывает бумажки! Мелкая душонка старого столоначальника! А виноваты мы сами. Пытались критиковать, что-то поправлять. Лечили гомеопатической крупой. А нужна была хирургия. И безотлагательно.
До районной партийной конференции оставалось полгода. А ждать нельзя ни одного часа. Впереди горячая пора — уход за посевами, заготовка кормов, уборка урожая. Кого рекомендовать первым секретарем райкома?..
Вызвав помощника, Желнин попросил пригласить Дарью Николаевну. Желательно сейчас же, если она окажется на месте.
«Векшина по призванию партийный работник, — думал Желнин, оставшись один в кабинете. — Она — всегда среди людей. Знает, какие пути ведут к сердцу. Умеет вдохновить… Фронтовая закалка политработника — на всю жизнь. Надо было сразу направить ее на партийную работу…»
4
Засуха, свирепствуя два года подряд, подорвала и без того расшатанное хозяйство многих артелей района.
Прошлым летом более двух месяцев дули суховеи. Ярое солнце так раскаляло землю, что там и сям появлялись трещины шириной в мышиные ходы. Пересохли речки, болота превратились в суходолы. Трава погибла даже на тех лугах, которые в обычные годы считались сырыми.
Луговатку спасли многочисленные новшества, введенные в колхозе «Новая семья». Поблизости лесных полос кудрявилась густая люцерна. Только она помогла уберечь от гибели тот скот, который не был отправлен в таежный Кедровский район. Соседи едва вернули себе семена, а луговатцы с тех полей, где стеной стояли «зеленые друзья» и где было накоплено много снега, собрали по десять, а местами даже по двенадцать центнеров с гектара.
А нынче новая напасть — проливные весенние дожди. Каким-то будет лето?.. Векшина тревожилась за будущий урожай, и эти тревоги все чаще и чаще приводили ее в Луговатку. Посмотрев поля «Новой семьи», она говорила соседям:
— А у Шарова делают вот так…
Но и там пошатнулась экономика колхоза. И пошатнулась не только от засухи. Шаров больше, чем в какой-либо другой год, сетовал на заготовительные цены. Себестоимость продукции в прошлом году резко повысилась, а цены оставались неизменными. И поля и фермы дали убыток. Доход только от пасеки да от сада. Но маленькими заплатками невозможно зашить больших прорех. Долги растут. И на фермах не успели сделать всего, что было намечено в колхозной пятилетке…
Не в одной Луговатке — всюду в ту весну ждали перемен. Ждали и в городах. На полках магазинов не было ни колбасы, ни масла. В булочных торговали все теми же черными «кирпичами»… Нет, не решена хлебная проблема. Крепость еще не взята. А штурм должен начаться. Этого требует жизнь. И разведчики уже отыскивали пути для будущего наступления.
Шаров тоже был занят поисками этих путей. На последнем пленуме крайкома он говорил и о нераспаханных землях, и о поправках к уставу сельхозартели, и о многом другом.
Сейчас Дарья Николаевна спешила привезти ему первую приятную весть:
— Твоими замечаниями заинтересовался Центральный Комитет партии…
— Нас бы теперь подхватить под руку да помочь. Мы б рванулись вверх! По всем бы отраслям! — радовался Шаров этой первой весточке. — И государству дали бы всякой продукции в два раза больше, и подняли бы трудодень…
На машине Векшиной они поехали осматривать поля. Дарья Николаевна сидела рядом с водителем. Шаров — на заднем сиденье. Слегка наклоняясь вперед, он рассказывал, что засуха явилась еще одним серьезным испытанием для колхозного строя. В прежние времена эта частая суровая непрошеная гостья, родная сестра смерти, была непобедимым общенародным бедствием. Полное опустошение. Голод косил чуть ли не поголовно всех… А в колхозах люди выстояли, как гвардейцы на фронте! Почувствовали свою силу. Прошли через все трудности и победили засуху!
Еще одно усилие, и план в «Новой семье» будет выполнен. Фундамент заложен крепкий. Хозяйство двинется вперед, колхозники будут жить лучше.