1

От Глядена до Луговатки по Чистой гриве — тридцать пять километров, для сибирских просторов — путь недалекий, но в зимнее время не было прямой дороги, и Векшина поехала через выселок. Там она заночевала, повидалась с колхозниками, побыла на заседании правления и, выехав в обеденную пору, только в сумерки увидела прямые, как это бывает в морозные вечера, столбы дыма.

Дарья Николаевна везла маленький сверток, которым очень дорожил ее однополчанин, гвардии рядовой Филимон Бабкин.

При каждой встрече с Шаровым Векшина порывалась отдать ему сверток, но всякий раз передумывала, — то, чем дорожил покойный, неловко пересылать с попутчиком, надо передать из рук в руки его близким…

Вот и окраина села. Дарья Николаевна приподнялась в санях. Избы маленькие, ветхие. Раньше они не казались такими. Но все окружены оградами, во дворах — поленницы березовых дров. Не то что в Глядене. А ведь оба села — на одной и той же Чистой гриве, где, за исключением заповедного бора, нет лесов, — погонялку для коня и то не отыщешь. Значит, в Луговатке сохранился добрый порядок: ранней весной сплавляют по Жерновке дрова, заготовленные в верховьях реки. А в Глядене забыли про лесосплав…  Но сейчас Забалуев должен вытянуть колхоз на гору.

…О свертке, который везла Векшина, Бабкины узнали из последнего письма Филимона Ивановича. Когда онотправлял письмо, в дивизии ждали делегатов с подарками из родного края. Бабкин собирался переслать с ними сверток домой, но делегация приехала спустя неделю после его гибели. Дарья Николаевна уже лежала в тыловом госпитале, а сверток хранился в ее вещевом мешке. В дивизии об этом никто не знал. Политотдельцы ответили, что поиски оказались безрезультатными. Тем не менее Бабкины не хотели верить, что сверток исчез бесследно. И не ошиблись…

2

В те дни в Луговатке проводились собрания, на которых обсуждался по разделам в каждой бригаде и на каждой ферме проект пятилетнего плана колхоза. Вася записал в своем разделе — увеличить сад вдвое. Тридцать пять гектаров новых посадок! Он считал свое предложение смелым, знал, что для выполнения потребуются большие силы и железная настойчивость. Хлопот прибавлялось в несколько раз.

Но Шаров, человек большого размаха, со взглядом в будущее, счел его план малым.

— Увеличивай до ста гектаров. Не меньше! — настаивал он. — Колхозу потребуются деньги. Сад поможет.

Когда проект был готов, Шаров, пришел к садоводам.

— Вашу бригаду мы укрепили. Вон какая сила! — воскликнул, обводя восторженным взглядом все собрание, а затем пошутил: — Боюсь одного: летом приеду и заблужусь в новых посадках!..

На него задорно смотрели ясноглазые, веселые девушки из тех, о которых обычно говорят, что они «не сидят, сложа руки, и не знают скуки».

В углу возле печки лущили семечки да, посмеиваясь, подталкивали одна другую три подружки. В середине — Капа Кондрашова, курносая, пухленькая, обтянутая тесной для нее коричневой кофточкой, разлезавшейся по швам. Волосы у Капы были чернее смолы, глаза — тоже, и вся она, невысокая, с покатыми плечами, походила на справную черную уточку.

Капу много раз переводили с одной работы на другую, и везде она оказывалась «не ко двору». С молочнотоварной фермы выгнали за то, что не продаивала коров. Из телятника убрали за падеж телят, из свинарника— за грязь в клетках. Куда бы ее ни послали, Капа всюду больше хохотала, чем работала, и всем говорила, что ее основной прибыток — от городского базара, где она продавала ягоды. На заседании правления, когда Капу включили в садоводческую бригаду, вспыхнул смешок:

— К ней собралась лень из семи деревень. Другим не осталось.

— А все же куда-то надо определить, хоть для счета.

— Может, у нее задор разыграется. Может, в саду ее на работу потянет, — заступился за Капу Кузьма Грохотов. — Надо завсегда человека на лучшее подбивать.

— Для продажи ягод сгодится, — сказала Катерина Савельевна, мать Васи Бабкина.

И молодой бригадир не стал возражать.

Теперь он про себя усмехнулся: «Это называется — укрепили!..

Когда план поставили на голосование, Капа, отбросив шелуху семечек, поднялась со скамьи:

— А я не согласная!

Девушки из переднего ряда, усмехаясь, оглянулись на нее. Чего путного может сказать эта перелетная хохотушка?!

Вася постучал по столу карандашом, зажатым между безымянным пальцем и мизинцем. Не скажет ли Капа что-нибудь толковое?

План велик. Тяжел. Может, хоть к ее словам прислушается председатель?

— Говорите, товарищ Кондрашова! — подбодрил Шаров.

Переспросив, сколько земли отводится под новые посадки малины, Капа замахала короткими, полными, как бы перетянутыми в кистях, руками:

— Маяты с малиной не оберешься. Привередливая больно. Скажем, сегодня сняли урожай, послезавтра опять тем же кругом идите с корзиной. Из всех ягод — самая хлипкая. Покамест везешь до базара — в корзинах помнется, с утра не распродашь — к вечеру закиснет, хоть в стаканы сок разливай. Покупатели обегают такую. Уж я-то знаю, чего базар требует. По моему соображению, малины хватит в старом саду.

Вася примолк. Не о том она говорит. Надо обо всех ста гектарах. Как с ними управиться?

Шаров спросил, чем заменить малину. Капа назвала крыжовник. Ягоды вкусные, крепкие. Неделю пролежат — не испортятся. Можно возить хоть за двести километров.

— Ну, уж придумала — крыжовник! Об его колючки руки в кровь издерем.

— Собирай с него ягоды сама!

— И соберу! — задиристо подняла носик Капа. — Обойдусь с колючим, как с миленьким! Вот увидите!

— Пообнимайся с ним: он тебе кофту располосует!

— А я брезентовый фартук сошью! И рукавицы.

Девушки прыснули со смеху.

— Ой, уморила!.. Ягоды в рукавицах брать!

— Ты, Капка, собачьи мохнашки приспособь!

— Подавишь крыжовник, как медведь малину!

— А вот увидите!

Шаров поднял руку.

— Дельное предложение внесла Капитолина Матвеевна.

Капа окинула девушек торжествующим взглядом.

«Ну, что?! Не по-вашему вышло, а по-моему!.. Председатель даже взвеличил Матвеевной!..»

— Учтем поправку, — пообещал Шаров и взглянул на садовода. — Так?

Бабкин промолчал.

Подогретая успехом, Капа завела речь о том, что ее волновало больше всего:

— На собраниях говорите о разных постройках, ровно сказки рассказываете, а про трудодень молчите.

— Это неправда, — нетерпеливо заметил Вася. — Мы с вами обсуждали…

— А ты не тарахти — послушай, что дальше скажу. Уж я-то знаю. Отстаем от других колхозов. Даже в «Колоске»…

— Нашла пример! У нас электрический свет горит, а они, слышно, все еще нюхают копоть из керосиновых ламп.

— Только этим и попрекаете. А светом себя не обтянешь!

По комнате загулял шумок: одни смеялись над Капой, другие подзадоривали ее. Она повысила голос:

— Правду говорю: про людей у нас забывают. Все на строительство да на строительство. Трудодню по деньгам роста не видно.

Васе было неприятно, что в молодежной бригаде затеялся такой «отсталый разговор». Он не мог молчать и сказал об этом.

— Ты мне отсталостью в глаза не тычь, — рассердилась Капа. — И не сули праздник на старости лет. На что он мне? Уж я-то знаю. Я хочу сегодня ходить в хороших туфлях, чтобы городским ни в чем не уступать!

— Что ж, выходит — пятилетку не строить, а всю прибыль — тебе на наряды?

Девушки опять зашумели, Капа — громче всех.

Председатель встал:

— В словах Капитолины Матвеевны есть немалая доля правды. Оплату трудодня необходимо подымать. Для того мы и новый сад будем садить, и фермы строить, и урожай повышать. Все — для человека, для его лучшей жизни.

После собрания, оставшись наедине с бригадиром, Шаров сказал:

— А Капа теперь, по-моему, на месте. У нее появилась искорка интереса к делу. А где искра, там можно разжечь огонь. И критиковала правильно. Увлеклись малиной.

— Я говорил: хватили через край! — Вася махнул рукой, будто решаясь на отчаянный поступок, и продолжал с упрямым раздражением: — Тяжело мне будет с такими, как эта…

— Постой, постой, — перебил Шаров. — Не пойму я тебя. Ты просил добавить людей, а теперь открещиваешься.

— От бригадирства отказываюсь.

— Вот-те раз! На крутом подъеме вздумал выпрягаться! Ну знаешь ли… Не твои это слова!

Шаров с таким осуждением посмотрел ему в глаза, что Вася уже не ждал ничего хорошего.

— Трудно мне, — буркнул он. — Поставьте кого-нибудь постарше…

— А ты спрячешься от трудностей?

— Нет, ни от какой тяжелой работы я не уклоняюсь. А от бригады отказываюсь. Забот больно много, — ответил Бабкин.

— И тебе хочется поискать, где их меньше? Напрасное занятие. Да комсомольцу это и не к лицу.

— Я сразу говорю: не справиться мне.

— А на твоем месте другой счел бы за честь. Такой сад доверяем! Подумай, Василий Филимонович. А то ведь…

— На комсомольском собрании поставите? Дело ваше.

— Я в отцы тебе гожусь, — сказал напоследок Шаров. — И добра желаю.

Не ответив ему, Вася ушел с опущенной головой.

3

У Бабкиных был старый пятистенный дом с белеными углами и голубыми ставнями.

Зимой тридцатого года, когда проводилась сплошная коллективизация, Дарья Николаевна, направленная в Луговатку райкомом партии, прожила на квартире у Бабкиных целый месяц и так подружилась с Катериной Савельевной, что с тех пор всякий раз, когда оказывалась путь-дорога сюда, останавливалась у них.

Сосновые бревна дома давно успели почернеть, но беленые углы и крашеные наличники молодили его, и он по-прежнему выглядел светлым и веселым, будто горе не коснулось его жильцов.

Как всегда, снег от простых жердяных ворот до тесового крыльца не только откидан лопатой — отметен метлой. Вон чернеет она в уголке возле ступенек, словно поставил ее туда, на привычное место, сам Филимон Иванович…

Векшина приостановилась, чтобы перевести дыхание. Не легко приходить, хотя и не первым, печальным вестником. Люди, потерявшие на войне своих близких, обычно не верили бумажкам о похоронах. Может быть, ошибся писарь? Может, придет другое, радостное уведомление? Завтра или послезавтра почтальон принесет письмо… Ждали неделями, месяцами, годами. И вот наступала минута, когда очевидец смерти обрывал последнюю ниточку надежды…

В сенях был знакомый запах сухой рогозы, и мягкий коврик, связанный из той же болотной травы, привел к двери, утепленной тоже рогозой.

Через секунду Дарья Николаевна, перешагнув порог, увидит кедровые лавки и лиственничные доски пола, протертые с песком; в переднем углу — портрет Буденного и отрывной календарь… Круглолицая хозяйка, одетая в широкую юбку с оборкой, в светлую кофту, прилегающую к крепкому стану, и повязанная белым платком поверх ушей так аккуратно, что углы на затылке напоминают большую бабочку, встретит сначала легким поклоном, а потом пожмет руку до хруста в суставах.

Да, в доме все оказалось прежним, но сама хозяйка выглядела иначе: на ней была строгая юбка, простенький мужской пиджачок, голова повязана черным платком, и узел не на затылке, а под округлым подбородком. По-иному надетый платок отбрасывал тень на глубоко запавшие глаза, и лицо, покрытое ранней сеткой мелких морщинок, до неузнаваемости потемнело. Приветливого поклона Дарья Николаевна тоже не увидела, рука хозяйки не протянулась навстречу. Взглянув на гостью, Катерина Савельевна вздрогнула так же, как в райвоенкомате в тяжкий для нее день. Там какой-то офицер подал ей узенькую бумажку. Его слова, которых она не запомнила, так сразили ее, что она, дрожащая и бледная, едва смогла выйти в коридор. Офицер, поддерживая под руку, не утешал. Он сухо добавил:

— Теперь у многих горе…

Она мысленно повторила эти страшные слова и не расплакалась, — лишь заскрипела до боли сжатыми зубами…

Сейчас слезы полились так безудержно, что Катерина Савельевна закрыла лицо руками.

Векшина, побледнев, шагнула к ней, тихо, бережно отняла покорные руки от заплаканного лица и чуть слышно заговорила сдавленным голосом:

— Не надо, Катерина… Не надо…

Ей хотелось сказать: «Я тоже потеряла…» Но она больше не могла вымолвить ни слова; чувствовала — вот сейчас обнимет Катерину и сама расплачется горше ее.

«Нет, нет, только не это, — мысленно говорила себе. — Крепись, Дарья…»

Она стиснула руки Катерины, и этим было передано все — и глубочайшее сердечное сочувствие, и свое горе, полностью еще не высказанное никому, и то душевное ободрение, которое могло высушить слезы.

Они еще долго не находили — да и не искали — слов для разговора; с полузакрытыми глазами сидели на лавке и крепко держали одна другую за руки.

Потом Векшина спросила тихо и мягко:

— Сын-то где у тебя, Савельевна?

— Дома он, дома, — отозвалась Катерина, подымая глаза. Последние крупные слезины растеклись широко по щекам, заполняя морщинки. — Васю в армию не взяли из-за его оплошности: пороху в ружье переложил — на правой руке два пальца, как ножницами, отстригло. И щеку обрызнуло… Васятка — мое утешенье. Если бы не он… Не знаю, как бы я пережила…

У Дарьи Николаевны задрожали смеженные веки. Катерина Савельевна заметила это и сжала ее руки сильнее прежнего.

— И еще то помогло, что я все время была на народе, — продолжала она. — Нельзя было горе напоказ выставлять — у людей своего хватало. Вот и держалась. А тебя увидела — не смогла совладать.

— Теперь ты на ферме командуешь?

— Там.

Дверь скрипнула. Вошел Вася и остановился у порога.

Женщины взглянули на свои руки и расцепили их.

Вася поздоровался и стал тихо раздеваться.

Распахнув пальто, Дарья Николаевна вынула из внутреннего кармана маленький сверток. Он был перевязан простой льняной ниткой, оторванной, вероятно, от того клубка, который Катерина Савельевна положила мужу в котомку.

Векшина передала сверток Васе.

— Наследство… — промолвила она и опять села возле Бабкиной.

Перекусив нитку, Василий стал осторожно развертывать на столе старую газету, словно боялся порвать на полуистертых сгибах.

Векшина рассказала о ночной переправе через реку, о последних часах жизни Филимона Бабкина, и руки Василия замерли на свертке: он слушал, едва переводя дыхание.

— К рассвету наш огневой вал передвинулся от берега в степь. По всему фронту наступление началось. Но Филимона Ивановича уже не было в живых… Похоронили мы его на высоком берегу, под старым приметным дубом. Могучие сучья пообломаны снарядами, ствол исщепан… А дуб все-таки не сдался: стоит с поднятой головой. И река видна оттуда, и поля — далеко-далеко… — Она вздохнула. — В вещевом мешке я нашла вот это…

Вася зашелестел ветхой бумагой. Когда он, отложив газету в сторону, развязал узелок с высохшими ягодами, Векшина спросила:

— Крыжовник?

— Да.

— Под Ленинградом собран. Там было опытное поле, росли гибриды. Наши ученые не успели вывезти их в тыл, но бирки уничтожили. Где и что растет — враг не мог понять. А Филимон Иванович от кого-то слышал, что на то опытное поле еще в начале тридцатых годов с Алтайских гор привезли дикий крыжовник. Там скрещивали с культурными сортами… Земля была изрыта воронками, перепахана снарядами. Один куст каким-то чудом уцелел. Филимон Иванович собрал крыжовник в пилотку…

Катерина Савельевна встала и долго смотрела на сухие, сморщившиеся ягоды, потом опустила руку на голову сына и медленно пригладила волосы.

Вася вздохнул. Нет, он не уйдет из сада.

4

В конторе колхоза «Новая семья» людно бывало только в часы заседаний правления. В другое время там не толпился народ, никто не спрашивал себе работы, — все заранее знали, куда идти и что делать.

Векшина пришла ранним утром. Кроме счетных работников, она увидела там только Шарова да Елкина. Сидя за большим столом, на углах которого стопками лежали справочники по сельскому хозяйству, каждый из них перелистывал свой экземпляр рукописи. Это был один из разделов пятилетнего плана колхоза, только что перепечатанный на машинке.

Дарья Николаевна подсела к столу и тоже стала просматривать план. Шаров и Елкин то и дело поглядывали на нее: скоро ли дочитает? Что скажет?.. О том, что у них нет единогласия, уже знали в райкоме. Неустроеву хотелось, чтобы Луговатка в короткий срок превратилась в показательный поселок, и он подбодрил Елкина во время последней встречи с ним:

— Отстаивай перестройку всего села. Это — рывок вперед! Вы первые в районе! Район — первый в крае!.. Москва заметит!

Елкин не сомневался, что и Векшина поддержит его. Скоро уже дочитает. Вот она перевернула последнюю страницу, подняла на них глаза: где продолжение? Его нет. Они все еще спорят. Насчет поднятия урожайности договорились сразу. О животноводстве — тоже. И о садах, и о лесных полосах, и о пчелах.

Даже о разведении рыбы в водохранилище и прудах нет разногласий. А перестройка деревни — камень преткновения.

— Никак не найдем общего языка, — рассказывал Елкин. — Я — за строительство каменных домов, а Павел Прохорович — против. Категорически возражает.

— Откуда ты взял, что я против? — пожал плечами Шаров. — Я — за просторные кирпичные дома. Двухэтажные, если хочешь знать. Под черепицей. С водяным отоплением. И они будут у нас. Краше, чем на Западе. Возле каждого дома — садик. Улицы прямые, широкие. Мощеные тротуары. Все сделаем. Но… Есть хорошая пословица: «По одежке протягивай ножки». В следующую пятилетку, вероятно, можно будет включить.

— «Улита едет, когда-то будет!» — ухмыльнулся Елкин. — Коровники да свинарники ты сейчас в план записываешь!

— Это наша экономическая база, — сказал Шаров. — Подымем доходность, получим деньги. Вот тогда и начнем.

— Ну, а что говорит народ? — спросила Векшина.

— Конечно, все поддержат строительство! Посмотрите на нашу деревню: стыдно за такое жилье! Халупы!

— Знаю. Видела. Пообветшали избы.

— У многих углы промерзают, крыши протекают, — горячо продолжал Елкин, предчувствуя поддержку. — Того и гляди, что завалится хатенка у какой-нибудь вдовы да придавит детишек. Кто будет отвечать? Шаров! В первую голову — он.

— Мы же договорились — подремонтируем. Строительную бригаду создали…

— Еще бы без ремонта… — Елкин хлопнул рукой по столу. — Настаивал и буду настаивать — полсотни каменных домов. Не меньше!.. Попросим ссуду. Уверен — дадут!

— У нас и без того долгов — выше головы. Как утопленники, пузыри пускаем. Вот-вот пойдем ко дну. Дай бог на бережок бы выбраться. А ты… — Шаров махнул рукой. — Ведь даже в городах еще многие живут в деревянных хибарах. В старых и ветхих. Очень многие.

Векшина встала, прошлась по комнате.

— Мне кажется, он прав. — Указала на Шарова, жестом осадила Елкина, порывавшегося возразить ей. — Я тебя слушала. Теперь ты послушай.

Припоминая слова Ленина, Дарья Николаевна говорила о режиме экономии, о бережливости, о том, что пора научиться расходовать каждый рубль с пользой. А перестройку деревни она посоветовала включить в генеральный план, рассчитанный лет на пятнадцать.

Шаров согласился с нею. Привез из города архитектора и несколько вечеров провел с ним у чертежного стола. Постепенно на большом листе ватмана возникла новая Луговатка! Тут и дворы, и мастерские, и склады, и красивые шеренги двухэтажных каменных домов. В центре— площадь. По сторонам ее — клуб, школа, сельсовет, правление колхоза. В зеленой роще больница. На берегу пруда — водная станция. На высоком бугре — водонапорная башня… Все было в этом плане. Красивый, уютный, богатый зеленью городок!

Спустя несколько дней первая колхозная пятилетка обсуждалась в крайкоме. Докладывал Шаров. Елкин отказался от выступления. Неустроев в конце своей речи пренебрежительно кивнул на схему застройки Луговатки, висевшую возле трибуны:

— Вначале было увлеклись… Хватили через край… Ведь всем хочется, чтобы коммунизм наступил поскорее… Но нам в крайкоме правильно подсказали: «Не отрывайтесь от земли…».

Члены бюро говорили преимущественно о первом разделе плана, где на последний год пятилетки был записан средний урожай пшеницы в двадцать центнеров с гектара. И Желнин подчеркнул:

— Тут верный прицел! Есть за что бороться. В этом ценность плана. Не только для «Новой семьи», но и для других колхозов. Есть чему подражать!.. Похвально и то, что в Луговатке думают о будущем. — Он указал на схему застройки села. — Мечта выражена графически. Цель заманчивая. Веха поставлена правильно. Она — впереди за пределами пятилетки. И готовиться к будущему строительству надо исподволь, подводить экономический фундамент.

Пятилетка была одобрена, а Шарову рекомендовано написать о ней брошюру.