1

Отгремели ручьи. Растаял снег в саду. Только возле защитных лесных полос он всё ещё лежал сугробами.

Приближался праздник весны. Так Дорогин называл дни, когда расцветали яблони. И старик готовился к встрече праздника. С утра до вечера ходил от дерева к дереву, щупал прошлогодние побеги, — хорошо ли перезимовали? — присматривался к набухающим цветочным почкам, намечал ранетки для искусственного опыления. Деревья-отцы были выделены ещё осенью. Среди них — яблони-южанки, которые расцветали раньше ранеток и нередко попадали под заморозки. В иной год бутоны погибали, не успев раскрыться. Садовод не мог собрать пыльцы. Нынче он ещё среди зимы позаботился об этих стланцах: поверх снега раскинул камышовые маты. Сейчас они сияли под солнцем золотыми квадратами. Дорогин шёл туда.

Под ногами мягко крошились комья земли, перекопанной поздней осенью. Ветерок разносил приятный аромат клейких почек тополя.

Под матами сохранились снежные бугры. Снег продлил нежным деревьям спокойный зимний отдых. Теперь пора будить их. Освободившись от покрова, они торопливо наполнят почки соками земли и подоспеют с пыльцой ко времени.

Идя вокруг одного из бугров, садовод сдёргивал маты. Под лучами солнца сиял зернистый снег. Крупинки его превращались в радужные капли, с бугра во все стороны текли светлые ручейки.

Присматриваясь к каждой яблоне, Дорогин прошёл по всем кварталам сада, и ему стало ясно, где и что он будет делать этой весной. В одном месте выкорчует погибшие деревья и посадит молодые, в другом — обрежет сухие ветви, в третьем — привьёт в крону черенки новых сортов. Всё отмечено в его записной книжке.

Ночи становились теплее и теплее. Вот уже лопнули яблоневые почки, показались светлозелёные трубочки будущих листьев и едва заметные, как булавочные головки, зародыши бутонов.

Утихали весенние ветры. Постепенно воздух настаивался на пробудившихся травах, на ранних луговых цветах.

По вечерам Трофим Тимофеевич озабоченно прислушивался к голосам птиц, словно тревожился за старых знакомых, — не запоздали бы дальние путешественницы по дороге в родные края.

Однажды в сумерки он услышал за оградой сада такой пронзительный свист, что человеку, незнакомому с птичьим миром, могло показаться — озорной мальчуган гонит стадо коров, вот-вот щёлкнет длинным пастушьим кнутом.

Через минуту свист повторился, и Дорогин одобрительно кинул в темноту:

— Молодец, погоныш! Своё дело исполняешь — отсталых поторапливаешь!

Трофим Тимофеевич знал, что с секунды на секунду подадут голоса птицы, которых пригнал погоныш. И, действительно, они не заставили себя ждать. Сначала послышался тонкий голосок, похожий на лёгкий всплеск волны:

— Пить, полоть! Пить, полоть!..

— Пей. перепёлочка, пей, с дороги жажду утоляй, — ответил Дорогин. — А полоть — наша забота. Мы про то помним.

Затем с ближнего острова донёсся скрипучий крик коростеля. Ему отозвался такой же крикливый сосед, и они, подзадоривая друг друга, завели свою бесконечную перекличку.

Дорогин, словно дирижёр, взмахнул рукой:

— Дёргай, ребята, дёргай!..

И коростели «дёргали» до рассвета.

А с восходом солнца в густых зарослях у подножия сопки весело запосвистывала золотистая иволга. Теперь все друзья были в сборе, и праздник весны мог начинаться. Иволга на раскалённых крылышках принесла тепло, — холодным утренникам пришёл конец.

Деревья в саду быстро набирали силу: бутоны с каждым часом становились всё крупнее и крупнее. Ещё день, и розоватые лепестки откинутся в стороны, открывая доступ шустрым пчёлам. Садоводу, мечтающему о новых сортах, надо спешить, завтра его вмешательство уже будет запоздалым.

Трофим Тимофеевич принёс мешочки из белой марли и надел на облюбованные ветви ранеток. Пусть поутру расцветает сад. пусть кружатся пчёлы — они не смогут попасть на оберегаемые цветки. Теперь дело — за пыльцой. Скоро откроются бутоны на стланцах, что зимовали под снежными сугробами, и тогда — за работу. Будут, будут у него новые гибриды! Выносливые деревья поднимутся в полный рост и дадут такие яблоки, которые можно будет хранить до весны.

2

Тихое солнечное утро. Ни один лист не шелохнётся.

Ещё в комнате через открытое окно Трофим Тимофеевич услышал, что где-то рядом гудят пчёлы, будто вьётся рой в поисках нового жилья.

Под окном стояла яблоня, белая от цветов. Это она пробудила в пчёлах редкостный трудовой азарт. Перелетая с цветка на цветок, маленькие работницы сновали во всех направлениях, и было удивительно, как они не сталкивались в воздухе.

Для искусственного опыления всё было припасёно заранее. Но придут ли его помощники? Вчера Фёкла Скрипунова сказала, что Егорка обязательна прибежит, а Юрка, ясное дело, от дружка не отстанет. Она тут же похвалилась:

— Уж мой-то внучок такой работящий, такой хлопотун, что сердце не нарадуется! — И предупредила: — Ты пиши ребятам трудодни по совести, не забижай.

— Не беспокойся, Силантьевна, — сказал садовод. — Опыление — такая работа, что каждый цветок в книгу вписывается.

— Вижу — куда-то вписываете, а трудодни, сказывают, нейдут. — Она понизила голос до шёпота и потянулась губами к уху Трофима Тимофеевича. — Запиши, будто ребята расшпиливали стланцы. Мне учётчица подсказала, никто не дознается.

— Этого никогда не будет, — посторонился от неё Дорогин. — Молодым лгать вредно, старым непотребно. А в правде счёт не теряется!

Ни с председателем, ни с бухгалтером садовод пока что не говорил о своих юных помощниках, — знал, что, не дослушав до конца, начнут упрекать: «Сам себе лишнюю маету придумываешь, да ещё ребят собираешься впутать…» Лучше всего поставить контору перед совершившимся фактом.

От сторожки через весь обширный сад, деля его на две половины, пролегла тенистая главная аллея. Там, переплетаясь ветвями, густо росли клёны, уже богато одетые лопушистой листвой. Справа и слева — небольшие кварталы, защищённые с трёх сторон зарослями жёлтой акации. Идя по аллее, Дорогин заглядывал то в один, то в другой квартал. Вот прямые ряды ранеток. Для постороннего глаза все деревья походят друг на друга, как братья-близнецы, которых различает только родная мать. Для него все они — разные: у одного дерева ветви никнут, у другого — устремляются ввысь, у третьего — раскидываются в стороны. У каждого — своё сортовое название. И цветы у них разные: на одной яблоньке — порозовее, на другой — побелее. Но все походят на лёгкие облака. Вот сейчас всколыхнутся и поплывут в голубое поднебесье…

— Дядя Трофим!.. Дядя Трофим!.. — донеслись голоса юных друзей.

Дорогин вернулся на аллею. По зелёному туннелю к нему бежали мальчуганы в трусиках и майках; остановились запыхавшиеся и схватили его за руки:

— Мы — яблони опылять!..

— Пойдёмте, ребятушки! Пойдёмте! — Дорогин повёл- ребят в тот квартал, где яблони зимовали под буграми снега. Они глянули туда и на минуту остановились, словно боясь вспугнуть розоватые облака, отдыхавшие на земле, знать, не первый час.

Ребята бросились к ближней яблоне, припали к её веткам, нюхали и рассматривали цветы.

— Егорка, гляди! Вот тычинки!

— Без тебя знаю… Сейчас начну собирать.

Трофим Тимофеевич подал им пинцеты и показал, как вырывать эти усики, золотистые от пыльцы. Ребята притихли, занятые важным поручением. Не каждому школьнику доверяют такую работу!

Собранные тычинки они раструсили тонким слоем в бумажные коробочки и поставили на подоконник, залитый солнцем. К вечеру подсохшая пыльца отделилась от тычиночных нитей и её ссыпали в пробирки. А на следующее утро начали опыление. Поднявшись на лесенки возле Ранетки пурпуровой, которой предстояло стать матерью новых гибридов, мальчики снимали марлевые мешочки с веток. Трофим Тимофеевич, стоя на земле, был на голову выше своих помощников. Он останавливал то одного, то другого:

— Погоди. Бережливее раскрывай бутон. Не мни лепестки. Вот так, левой рукой. Двумя пальцами. Так, так… Теперь правой наноси пыльцу. Осторожно, осторожно. — Старческий голос звучал трепетно. — Цветок живой. Не делай ему больно. Поранишь пестик — всё завянет попусту.

У мальчуганов не хватало терпенья. Они ёрзали на лесенках. Им хотелось всё делать быстро: опылить одну, две, три сотни цветков. Даже тысячу! А то и больше! Но Трофим Тимофеевич ворчал:

— Потише, ребятки. Потише… Юра, не роняй пыльцу!..

А что ему, Юрке, делать, если она такая мелкая и рассыпается сама? Он ещё наберёт. Сколько надо — столько и наберёт! Нехорошо, конечно, что пальцы выпачкал, но иначе у него не получается. А как Егорка? Мальчик глянул на друга и расхохотался: у того весь нос был жёлтым от пыльцы!

— Эх, вы, замарашки! Торопливы — небережливы! — упрекал старик. И всё-таки был доволен, что у него есть помощники: ему оставалось только надевать марлевые мешочки да на деревянных бирках писать имена деревьев-матерей и деревьев-отцов.

Ребята не умолкали:

— Дядя Трофим!.. А, дядя Трофим!.. Апортом опылили — какие яблоки вырастут?

— Большущие? С ваш кулак? Ага?

— Вырастут обыкновенные ранетки.

— Такой же кислющий мордоворот?!

— Из-за чего же стараемся?..

— Из-за семян, ребятки. Семена посеем — новые яблоньки вырастим. Вот они-то и дадут нам ещё невиданные плоды.

— А как будут расти? Возле земли поползут или кверху поднимутся? — спросил Егорка.

— Я знаю. Знаю! — закричал Юрка. — Дядя Трофим положил яблони на землю, от зимы сберёг. А теперь хочет на ноги поставить. Не те, а другие, новые, здешние. И чтобы никаких морозов не боялись! И чтобы вот такие яблоки росли! — Он потряс руками так, что казалось, держал большой плод, и стал тормошить старика. — Правда, дядя Трофим? Скажите — правда?

— В Сибири все садоводы над этим бьются, не ждут милости от природы, по взять их, ребята, не легко. Надо во всём соблюсти меру. Не досолишь — худо, пересолишь — ещё хуже.

— А соль какая? Откуда берется? — рассмеялись мальчуганы.

— Щепотку от яблони-отца, две — от матери. А бывает, сделаешь наоборот… лет семь-восемь ждёшь результатов: то ли радость, то ли огорчение принесёт тебе новый гибрид? Глядишь — яблоки хорошие, обрадуешься, а зимой мороз деревце погубит. Приходится такому гибриду добавлять зимостойкости, отдавать его на воспитание ранетке-матери, а она при этом перебарывает — кислоты подбавляет изрядно, да и яблочки мельчают. Выходит— садовод пересолил. И пересол-то — на спине.

Ребята рассмеялись громче прежнего. Егорка сказал:

— Мичурин бы добился! Вырастил бы крепкую яблоню!

— Дядя Трофим тоже всё может сделать, — вступился за садовода Юра, — Вот увидишь — вырастит! Давай на спор. Ну, давай!..

Егорка не ответил. Услышав посвист иволги в соседнем квартале, он спрыгнул с лесенки и, положив на землю пробирку с пыльцой, побежал туда.

Его друг, притопывая ногой, крикнул, чтобы он не смел пугать птицу, но, не выдержав, сам бросился вдогонку.

— Эх, помощники! Упорхнули — глазом не моргнули!

Медленно покачивались две ветки, на цветы которых ребята только что наносили пыльцу, но какие опылены, какие нет — это неизвестно, а пчёлы вьются и гудят, того и гляди, что занесут пыльцу неведомо откуда и спутают все планы. Дорогин поймал одну ветку, надел на неё марлевый мешочек и, обходя яблоню, направился к другой.

Его настиг чем-то растревоженный и, словно у селезня, сиплый голос:

— A-а, вон ты где! К цветочкам прилип!

Дорогин знал, это — голос бухгалтера Облучкова, но, боясь потерять ветку, не оглянулся; поднявшись на ступеньку лесенки и надевая мешочек, ответил через плечо:

— Пчёл опережаю.

Закончив работу, он повернулся к посетителю. Перед ним стоял низенький человек, туго опоясанный широким ремнём, как бочонок железным обручем. Круглое, свежевыбритое лицо лоснилось, на голове лежала приплюснутая, похожая на блин, парусиновая кепка. На согнутой левой руке покачивалась большая корзина.

— Как здоровье? — спросил Облучков.

— Лучше всех!

— Да, это видно. Везде опять понавешал мешочков, словно у тебя тут опытная станция!

— Подымайте выше — филиал ботанического сада! На меньшем, однако, не помирюсь, — шутливо отозвался садовод.

— Иду я сейчас по саду, — продолжал Облучков, — смотрю на беленькие мешочки и думаю: «Сколько ему лет?»

— Саду? Меньше, чем мне.

— Я, как раз, про тебя толкую.

— Мои годы конторе известны. Или вы запамятовали?

— В твоём возрасте старики на печках лежат.

— Меня покамест кровь греет.

— Ну и работал бы по-стариковски Сад промышленный, товарный. Твоё дело — давать яблоки, ягоды, ковать колхозу деньги. Зачем тебе тратить силы на какие-то фокусы-мокусы? Да и волненья меньше. Для здоровья лучше. Я по себе сужу…

— Конечно, здоровьем дорожить — дольше жить. Так люди говорят, — заметил Дорогин, прищурившись. — Но, на мой характер, скучно это, да и растолстеть боюсь, — у меня ремень узенький: чего доброго лопнет.

— Какой ты колючий!

— А вы заметьте, гладкие деревья — озорникам на радость. На островах черёмуха стоит обломанная, а боярышник никто пальцем не трогает.

Качнув корзиной, Облучков сказал:

— Я за помидорной рассадой. — Постучал кулаком по корзине, и она закачалась ещё сильнее — Люблю помидорчики с луком!..

Дорогин не поддержал разговора.

Облучков передал устное распоряжение председателя — всей садоводческой бригаде отправляться на помощь огородникам: высаживать помидоры.

— Завтра поможем, — пообещал Дорогин.

— А я говорю — перебрасывай народ сейчас, — настаивал бухгалтер, глядя снизу вверх на садовода.

— У меня — на всё план, — упорствовал Трофим Тимофеевич. — Я сам не люблю метаться и бригаду не дёргаю.

— План-то твой — на выдумки время загублять. — Облучков, казалось, не подбежал, а подкатился к яблоне и, подпрыгнув, тронул белый мешочек на нижней ветке.— От этих твоих затей в кассу колхоза не поступает ни гроша.

— А вы всё на гроши меряете. О будущем подумайте.

— Про будущее мы с Сергеем Макаровичем без тебя знаем. А ты о сегодняшнем позаботься — давай больше продукции, чтобы колхозники жили богато. — Облучков кончиком языка провёл по губам. — Чтобы у всех было что выпить и чем закусить.

— Только-то?! Даже слушать тошно.

Старик спустился с лесенки и пошёл за дерево.

Из соседнего квартала поднялась иволга и промелькнула над головой, быстрая, как молния. Тотчас же, прорвавшись сквозь густую защитную стенку жёлтой акации, выбежал Егорка и, едва не столкнувшись с Дорогиным, остановился. Следом бежал Юрка и кричал:

— Примечай, куда сядет… Примечай…

— Улетела далеко, — разочарованно ответил друг. — На остров.

Склонившись к ним, Трофим Тимофеевич вполголоса доверительно сообщил:

— Я знаю, где она гнездо вьёт.

— Покажи, дядя Трофим! — Ребята подпрыгнули. — Покажи!..

— С уговором, ежели зорить не будете. — Старик погрозил пальцем. — Вечером покажу, когда закончим работу.

— Мы сейчас сделаем… Всё, что надо, опылим! — похвалились мальчуганы и побежали к своим лесенкам.

Облучков, сердито переставляя короткие ножки, настиг садовода и придирчиво спросил:

— А эти воробьи чего тут порхают? В поле гони — на прополку.

— Мои помощники! — выпрямился перед бухгалтером Дорогин, высокий и суровый. — А на прополке полезно бы поработать вам. Для здоровья!

Трофим Тимофеевич подумал о трудоднях своих юных помощников. Теперь заупрямится норовистый бухгалтер. Другие с ним всё улаживают — в гости позовут и чокнутся за что им надо, а ему, Дорогину, такой гость — поперёк сердца. Оттого всякий раз в разговоре с ним слова оборачиваются в колючки… Ну, что же, придётся отдать свои трудодни…

Ребятам сказал, что лесенки пора переносить в другой квартал.

— Начнём Аврика опылять? — спросил Юра.

— А пыльца с Папировки? Ага? Дядя Трофим, ага? — приставал нетерпеливый Егор.

— Да. Тут задача — вывести скороспелый сорт.

Мальчуганы схватили лестницы и поволокли в соседний квартал. Дорогин понёс туда пробирки с пыльцой.

Облучков, потрясая корзиной, забежал вперёд его:

— Мне полсотни корешков.

— Ни одного, — грубовато отрезал старик. — Выполнят огородники план посадки, тогда — милости просим.

— Неужели боишься, что и нынче рассады не хватит? Мало вырастил?

— Я о порядке говорю.

— Что же, прикажешь второй раз приезжать?

— А это как вам угодно. Хоть на своих на двоих, хоть на машине — встреча будет одинаковая. Только не забудьте запастись бумажкой от председателя: отпустить столько-то.

— Ты думаешь, я с голыми руками явился? Не первый год знают твой норов. — Облучков приподнялся на носки сапог, чтобы быть вровень хотя бы с бородой садовода, и похлопал по карману своей гимнастёрки. — Вот здесь директива! Отпускать сам пойдёшь, или распоряжение дашь?

Дорогин сдвинул широкие косматые брови.

— В той бумажке написано, что такому-то гражданину отпустить до посадки колхозного огорода? Не написано? Вот беда твоя! Говорить нам больше не о чем. А усватывать меня бесполезно. Я сказал — отрезал. И самому Забалуеву повторю: колхоз на порядке держится!

3

Высоко в небе плыло жаркое майское солнышко. Раскаляясь возле горячей земли, воздух вздрагивал то в одном краю необъятного поля, то в другом. Время от времени возникали светлые струи, раздавались вширь и, подобно весенней снеговой воде, заполняли едва заметные ложбинки и впадины.

Вера, повязанная голубой косынкой, стояла на доске позади сеялки и, придерживаясь за ящик с семенами, изредка посматривала вдаль.

Трактор, с тремя сеялками на прицепе, поблёскивая стальными гусеницами, двигался к миражному озеру, на берегах которого колыхались густые заросли камыша. А слева, там, где была межа, заросшая высоким бурьяном, вздымалась лёгкая, как бы прозрачная, стена леса. Но с каждой секундой озеро, вздрагивая, отодвигалось от наступавшей на него машины, и лес, сопутствуя воде, тоже перемещался всё дальше и дальше…

Земля пересохла, и железные кольца, волочившиеся позади острых дисков, взбивали клубящуюся пыль. Вера в душе упрекала бригадира: «Затянул посев конопли!» Заменив прицепщиков, девушки спешили засеять большую полосу.

В полдень над вагончиком тракторной бригады взвился кумачовый флажок — сигнал на обед, но тракторист остановил машину только тогда, когда увидел, что к ним подъезжает повариха в белом переднике и в белой косынке. Спрыгнув на землю, она расстелила на телеге голубую клеёнку, расставила посуду и встретила посевщиков с полотенцем и мылом.

Все хлебали горячие щи. Повариха посматривала на миски и спрашивала, кому добавить черпачок. Вдруг она, вспомнив что-то важное, всплеснула руками:

— Память дырявая, как решето!.. Манька-почтальонша на велосипеде приезжала… Наверно, радость привезла…

Девушки метнулись к ней: кому? От кого?

Моргнув Вере, — дескать, я-то всё знаю, — повариха достала из кармана письмо и, словно голубя, который мог выпорхнуть и улететь, передала девушке из рук в руки.

— Бери без выкупа. А в другой раз плясать заставлю…

— Она не парень, — заступился тракторист. — Это нашему брату положено за письма отплясывать.

— Ничего, запляшет, как миленькая! Не каждой девушке письма голубками летят. Мне бы кто написал, так я бы до упаду наплясалась. Право слово!

— А я вот не стану. — Вера, не взглянув на конверт, положила письмо в кармашек юбки. — Не дождётесь…

— От Сеньки весточка? — шёпотом спросила Катя.

— Конечно…

Гутя попробовала сунуть пальцы в кармашек, но подруга шлёпнула по руке.

— Ну, как ты можешь терпеть?! Вот чудачка, так уж чудачка! — удивилась Гутя. — Сердце у тебя заледенело, что ли?

«Он пишет одно и то же, — объяснила Вера сама себе. — Прочитаю вечером. Без этих любопытных подсматриваний».

Вера долго не притрагивалась к кармашку; стоя на доске позади сеялки, следила за работой машины; время от времени бросала взгляд вдаль, на миражные озёра, и ей вспоминался далёкий зимний день…

Она училась в седьмом классе, когда Забалуевы вернулись в Гляден. Сеня уже был высоким круглолицым парнем. При каждой встрече с ним почему-то замирало сердце. В последний вечер масленицы, по древнему обычаю, на косом спуске к реке жгли солому. Мимо огня быстрее ветра проносились на санках парни с девушками, исчезали в морозной мгле где-то на середине реки. У Сени были хорошие санки с намороженным на полозьях льдом. Он лихо пролетал возле самого костра, заставляя испуганное пламя шарахаться в сторону. Тёплый дымок обдавал лицо и сразу же оставался далеко позади. Санки мчались с такой быстротой, что у неё захватывало дыхание и голова невольно клонилась к спасительному плечу парня. Он цепко поддерживал сильными руками. Но где-то возле прибрежного ухаба, позабыв обо всём, повернулся и поцеловал. Этот первый, молчаливый поцелуй был столь неожиданным, что она по-девчоночьи вскрикнула и оттолкнулась от озорника. Санки, сорвавшись с дороги, опрокинулись. Она упала на спину, а Сенька возле неё зарылся головой в мягкий снег. Поднявшись первым, молодцевато отряхнулся и подал руки:

— Не ушиблась?

Она шлёпнула его, вскочила и, не позволив обмести варежкой снег со спины, побежала от него на гору.

Дома отец, глянув на неё, помрачнел:

— Где шубу располоснула? Вертоголовая! Смотри, девка! Допрыгаешься!..

Чего же ей смотреть? Отец её любит: поворчит да перестанет. Но, если узнает, что она каталась с сыном Забалуева, тогда ей попадёт…

А вот — другой день. По-весеннему пригревало солнышко. Они с Сёмой сидели на высоком берегу. Она молча слушала его гармошку и думала: «Больше никто не умеет так играть!..» По вечерам любила, вместе с девушками, ходить серединой улицы, рядом с гармонистом; любила петь короткие припевки, плясать в кругу подруг. А тут. на берегу реки, он забавлял её одну. Впервые в жизни!

Под обрывом широкой лентой вспучивался лёд, потом стал дробиться на большие куски, бирюзовые в разломах, и с шумом двинулся к крутому повороту, где начинался перекат. Река заиграла, взбудораженная весной.

Положив гармошку, Сёма взял пальцы Веры и долго держал в своих больших руках. Она не подымала на него глаз; чувствовала, сердце бьётся часто-часто. Хорошо, что Семён молчит. Если скажет хоть одно слово, она вспрыгнет и убежит… Но он, конечно, чувствует, что подошла ещё неизведанная весна, и в душе началась большая перемена…

Третий день, серый и холодный, пронизанный мелким, как пыль, осенним дождём. Провожали парней в армию. Призывники, вперемежку со своими близкими, шли к райвоенкомату. Вера, тайком от отца, тоже приехала в город проводить Сёму: пусть все видят и знают… Сёма играл на гармошке. А Вера, идя рядом с ним, думала: «Вернулся бы живой-здоровый…» В городском саду Сёма закинул гармошку за спину, и они, сойдя с шумной аллеи, остановились под клёном. Ей, сжавшейся от грусти, хотелось услышать от него:

Ведь вчера дважды прочла ему это стихотворение, сложенное как бы к их разлуке. Неужели Сёма с похмелья забыл такие строки? А в её сердце слова запали навсегда.

Клён, встряхнувшись от ветра, уронил ей на лицо холодные капли. Она, опустив голову, медленно провела по щекам озябшими пальцами.

Сёма наклонился, чтобы посмотреть ей в глаза.

— Будешь ждать, дорогуша?

Она вздрогнула от громкого голоса; придя в себя, горячо прошептала свою клятву верности:

— Конечно, буду! — качнулась к нему. — Сёмушка!..

— Смотри!.. — Он погрозил пальцем. — Я ревнючий…

— Я тоже ревнивая, — улыбнулась она.

Сёма обхватил её длинными, сильными руками, прижал к себе и поцеловал… На вокзале отдал гармошку:

— Береги да поминай почаще…

Ей очень хотелось оставить гармошку у себя, но она опасалась, что отец сгоряча поломает: забалуевская!.. Отправила с Юрой родителям Сёмы… И напрасно. Отцу, понятно, обо всём рассказали. Он нахмурился. В его словах появился холодок… Но, что же делать?..

После большого заезда на повороте тракторист опять повёл сеялки по длинному полю. В задумчивости Вера не заметила поворота. Ей стало немножко не по себе оттого, что вдруг исчезли заманчивые озёра, а на месте стены леса оказался простой бурьян, только теперь он тянулся не слева, а справа. Впереди — необъятное чёрное поле. Конца ему нет.

На меже лежали мешки с семенами. Девушки спрыгнули на землю. Вера подхватила мешок, приподняла, подставляя под него полусогнутое колено, но силы не хватило — уронила. Гутя подбежала к ней и помогла забросить на сеялку. Потом Вера помогла подруге и снова заняла своё место на доске за машиной. Развязав мешок, она осторожно, маленькой струйкой, высыпала семена и разравняла в ящике. Вдали опять разлились трепещущие озёра. От их мерцающего блеска прищуривались глаза. Вот между веками остались маленькие щёлочки и ресницы почти сомкнулись…

— Верка! — неожиданно окликнула её Гутя. — А может, письмо от того, от трёхпалого?

— Дурная!

— Обиделась за то, что я так его назвала? Беру слова обратно. От Василька. От Домового.

— Перестань.

— А ты погляди на обратный адрес.

— И не подумаю…

Но не думать о письме Вера уже не могла. Может, в самом деле, письмо из Луговатки?.. Берёзка там, наверно, взошла, зеленеют первые листочки…

Улучив минуту, когда подруги смотрели на свои сеялки, Вера схватилась за накладной кармашек. Он был полуоторван. И пуст! Письмо исчезло…

Оглядываясь на поле, Вера сорвалась с подножки.

Гутя заметила у неё на месте кармашка лоскут, и всплеснула руками:

— Батюшки, какая обида! — подбежала и обняла подругу. — Не горюй. Карман оторвался, когда ты пробовала мешок поднять. Наверно, углом зацепило. Письмо там и лежит. У межи. Доедем — поищем.

— Не велика беда.

— Да ведь оно нечитанное! Я бы разревелась от обиды.

— Напишет ещё. Письма от него часто приходят. Я даже заранее знаю — какие там слова.

Девушки догнали сеялки и вскочили каждая на свою подножку. Вера долго разравнивала в ящике тёплые семена, похожие на бисер, и пропускала сквозь пальцы.

Теперь у них в колхозе есть отменные семена — крупные, как горох! Она привезла их с опорного пункта института лубяных культур…

Горячие солнечные лучи, скользнув по щеке, остановились на шее, стали припекать затылок. Сейчас можно было смотреть широко открытыми глазами. Приятно, что тракторист так быстро сделал поворот, что исчезли эти призрачные озёра, подобные обманчивому счастью.

Пока ехали до края полосы, по всей равнине побежали высокие вихри — предвестники перемены погоды.

Вот и межа, на ней мешки семян. Девушки бросились искать, но письма нигде не было.

Вера молчала.

Ветер клубами подымал мелкую пыль и нёс вдоль Чистой гривы.

4

После выезда в поле Вера виделась с отцом два-три раза в неделю. Обычно в сумерки она спешила в сад, по дороге, не чувствуя усталости, пела песни.

Заслышав голос Веры, такой же звонкий и чистый, какой был у её матери, Трофим Тимофеевич улыбался и проводил рукой по бороде:

— Бежит моя хлопотунья!

Хлопот всегда было много, и Вера, переодевшись в лёгкое светлое платье, мелькала меж ветвей. То она с вёдрами на коромысле бежала к роднику, холодная вода которого особенно нравилась отцу; то разводила костёр и начинала готовить ужин, то подметала в доме и стирала пыль со стола. За ужином расспрашивала о работе в саду, делилась небогатыми полевыми новостями. Потом она садилась за отцовский стол и при свете лампы читала Тимирязева, выписывала себе в тетрадь то, что могло потребоваться для контрольной работы в институт. Спать ложилась поздно, а на рассвете отец будил её, и она, едва успев позавтракать, уходила в поле.

Сегодня Вера спешила порадовать старика — посев закончен! Завтра она весь день проведёт в саду.

Отец вышел к ней навстречу.

— Отсеялась? Вот хорошо!.. А у нас Алексеич наловил стерлядки, ушицу сварил…

— Спасибо ему! С прошлого года стерлядки не ели…

— С луком, с лавровым листом, даже с чёрным перцем! Садись за стол.

— Сначала сбегаю на реку. Видишь, я какая…

Она казалась серой от пыли, на щеках едва проступал румянец, брови и ресницы стали пушистыми.

Отец предупредил — вода ещё не успела прогреться, но Вера мотнула головой:

— Ничего, разок нырну…

Захватив платье, полотенце и мыло, она, босая, побежала по тропинке, по обе стороны которой высокие деревья маньчжурского ореха раскинули красивые светлозелёные широкие листья. Пропылённые косы девушки тяжело взлетали над гибкой спиной.

До самой середины реку распластнул узкий кинжал каменной гряды. Прыгая с плиты на плиту, Вера пробежала по гряде и остановилась на острие, обточенном водой.

Река темнела, из голубой превращалась в густосинюю, кое-где в ней медленно гасли, похожие на угли, отблески зари.

Омывая остриё, сердито бурлила крутая струя. Раздевшись, девушка села на камень, поболтала ногами, словно хотела разбить струю, но упрямая вода откидывала её ноги в сторону. Мелкие брызги, будто бисеринки, взлетая, осыпали тело.

«Хороша у нас река! — думала Вера, — Чистая, как небо!..»

Распустив косы, смочила волосы и начала намыливать; в раздумье всё делала неторопливо; посматривала на реку. Быстрая и стремительная, она и в сумерки не потеряла красоты: гребни струек поблёскивали синевой, а впадинки между ними чернели, словно налитые дёгтем.

Возле села река омывает Гляден — высокий берег. Оттуда видны горы, разорванные стремительным потоком. Видна и эта каменная гряда. Много раз Вера любовалась рекой, стоя на Глядене рядом с Семёном… Теперь он далеко. Обидно, что потеряла письмо. О чём он писал? Последними посланиями бередил самое больное. Из его слов запомнила: «Я видел сотни разных городов и убедился, что везде житуха лучше, чем в деревне. Мы с тобой сразу после свадьбы уедем из Глядена…» «Житуха»! Какое противное слово! Откуда он выкопал его? Она ответила большим письмом: «Жизнь. Жизнь хороша среди родных. Посмотри: в лесу грузди растут семейками. Только мухоморы — поодиночке, словно они безродные» Семён продолжал убеждать: «В деревне — неинтересно… За мухомора не обижаюсь, потому как названный гриб красивее всех… А стариканы сами знают, что я из пелёнок вырос…»

«А я? — вздохнула Вера. — Я, по его мнению, в пелёнках?.. Отца я не могу бросить».

Она провела рукой по лицу, будто хотела смахнуть раздумье, но не смогла.

«Может, Лиза права?» — спросила Вера себя и шёпотом повторила слова подруги: — «Ежели всем-то сердцем полюбишь, так ни перед чем не остановишься…»— И тотчас же начала спорить. — «Нет, Лиза, я не брошусь из дому, очертя голову… Нет…»

И опять задумалась: «А вдруг, в письме было что- нибудь новое? Может, он понял…»

Во всём виноваты подруги. Если бы они не заглядывали в глаза да не приставали с расспросами — сразу бы распечатала конверт. И сама сказала бы им: «Девушки, послушайте, что он пишет…»

Вера вздрогнула от вечерней прохлады; быстро вымыла волосы и встала на крайний камень; вытянув руки, отпрянула от него и по другую сторону белогривой струи погрузилась глубоко в холодную воду. Вынырнув, повернулась и поплыла к берегу. Сильное течение относило от гряды, но она всё чаше и чаше загребала воду пол себя. Её захватывала борьба с рекой, и она перестала ощущать холод. Когда оказалась в тихой заводи, пожалела, что уже всё кончилось.

Пробежав по гряде до крайнего камня, где лежало бельё, она долго выжимала воду из волос и, приплясывая от холода, растирала тело полотенцем.

Нал Чистой гривой поднялась луна и проложила через реку соблазнительный золотистый мостик, вздрагивающий на волнах. Полюбовавшись зыбким мостиком, Вера повернулась и пошла к берегу по каменным плитам, у которых теперь серебрились грани, отполированные в весеннее половодье.

Дышалось легко, Тело приятно горело.

В кустах на берегу защёлкал, запосвистывал соловей. Вера, сцепив руки на груди, остановилась послушать, но тут, почуяв ночь, на ближнем острове заскрипел коростель, и соловья не стало слышно.

— Вот постылый! — упрекнула Вера надоедливого скрипуна. — Всё испортил!

После ужина девушка вышла из дома и затерялась среди яблонь.

Она любила цветущий сад и каждый год ждала этих дней. Смотрела на деревья, усыпанные розоватыми цветами, и ей казалось, что весь мир полон радости. А когда лепестки, осыпаясь, устилали землю, как первый осенний снег, ей становилось грустно.

Сейчас лунный луч отыскал для неё несколько опавших лепестков, и ей захотелось подольше побыть среди цветущих деревьев. Кто знает, может, завтра ветер оборвёт всё? Сад на несколько недель станет скучным, пока между листьев не заблестит золото плодов.

Вера шла медленно.

Хорошо нынче цветёт сад! С какой радостью она рассказала бы об этом близкому человеку, которому в её жизни дорого всё… Но кому и когда?.. Семён о саде не спрашивает…

Скрипучий крик неугомонного коростеля сюда не доносился. Обитатель болот больше не мешал соловью рассыпать свои лёгкие трели по дальней лесной полосе. Прислушиваясь, Вера пошла туда.

«Узнать бы, дружно ли цветёт сад луговатцев? Любит ли садовод смотреть на него в тихие лунные ночи? Может, вот так же ходит, поглядывает и думает о жизни?.. — Вера встряхнулась. — Ну и пусть думает, что ему угодно. Мне-то какое дело до него?..»

Она тихо шла возле густой лесной защиты. Соловей не слышал шороха её шагов и пел без умолку.

— «Есть ли соловьи в том саду? Наверно, нет. Соловей любит прибрежные кусты… Парень, может, никогда и не слышал этой прелести?..»

Вдали подал голос второй соловей. Вере казалось, что он поёт лучше первого.

«А где же домик отца?» — Посмотрела в одну сторону, в другую — всюду цветущие яблони. Домик не манил к себе, — в такую ночь не хотелось спать.

Высоко в небе остановилась луна, будто очарованная большим садом. Потянуло предутренней свежестью, а Вера всё ещё ходила по аллеям; тронула ветку, усыпанную цветами, и на руке остался тонкий слой ароматной влаги.

«Роса!.. Завтра будет ясный день…»

Соловьи пели заливестее прежнего, словно они захмелели, напившись росы с молодых листьев и цветов.

5

На столе — свежий номер районной газеты со статьёй отца. Вера прочла:

«…Агроном В. Чесноков усомнился в летних прививках, которые я делаю вот уже несколько лет. Он проверил их в своём садике, и у него всё погибло. Объясняется это тем, что он прививал неумело… На днях я начну прививки черенком и буду продолжать до 20 июля. Всех, желающих посмотреть приглашаю в наш колхозный сад. Самые поздние прививки хотел бы сделать в присутствии В. Чеснокова…»

— Он не придёт, — сказала Вера. — Уедет в город или прикинется больным.

— Ну, что же… Позовём свидетелей. Привьём. Составим акт. А через год проверим. Вот и будет для всех ясно — на чьей стороне правда.

В сад примчался Забалуев; ещё не успев остановить коня, закричал на старика:

— Курсы устраиваешь?! А у кого спросил?!

— У природы. Время приспело.

— А я… Я не позволю!

— Пишите в газету. Опровержение, что ли…

Сергей Макарович порывался пожаловаться на своенравного садовода, но, вспомнив зимний разговор с Векшиной, махнул рукой. Лучше не ездить в сад. От греха подальше!..

А Дорогин, не дожидаясь гостей, стал спокойно и сосредоточенно готовиться к прививкам.

Утром сад сиял под лучами ласкового солнца. Вера с маленькими, длиною в карандаш, черенками отборных сортов яблони и с баночкой, над которой она колдовала битый час, добиваясь наилучшего сплава садового вара, шла за отцом к малоценным деревьям старых ранеток. Чувствуя себя ассистентом, которому, как она знала из книг, полагается не только с полслова — с полвзгляда, с полжеста понимать профессора и не запаздывать с помощью ни на полсекунды, Вера в это утро не думала ни о чём другом, кроме дела.

С засученными, как у хирурга, рукавами, с ножами и ножичками в карманах белого халата, с пилкой в руках отец остановился возле крайней яблони в длинном ряду и сказал:

— Отсюда мы и начнём. В добрый час, в хорошую минуту.

Он посмотрел на дерево, припоминая всю его жизнь. Сколько было отдано ему труда и любви, начиная с того дня, когда на грядке появились маленькие, словно капельки, семядольные листочки на тонкой травянистой ножке! В ту пору самый слабый ветерок мог надломить эту ножку, солнечные лучи угрожали тепловым ударом, а утренняя свежесть — смертельным ознобом. Едва заметные жучки могли подточить стебелёк и выпить соки, сорные травы много раз угрожающе подступали со всех сторон. Но садовод оберегал растеньице от невзгод; на втором году жизни привил ему маленький глазок от взрослой яблони и тем самым помог унаследовать все качества, приданные человеком маточному дереву, — дичок покорно уступил место сортовому побегу. И позднее, когда молодая яблонька, получив путёвку в жизнь, переселилась с грядки питомника на это постоянное, отведённое ей место, он не переставал заботиться о ней: острой тяпкой подрубал сорняки, едкими каплями цветного дождя разил зловредных гусениц, рыхлил землю и добавлял питательных соков, зимой оберегал от зайцев и мышей. Всем своим существованием яблонька обязана ему. Он любил её, как послушную и благодарную воспитанницу, каждый год, словно на именины, приходившую с богатыми дарами. И вдруг превратился в безжалостного супостата, выбрал здоровый сук и занёс над ним пилу.

Вера ждала этой минуты, но, когда посыпались свежие опилки, глухо охнула.

— Ничего, — успокоил хирург — это яблоньке на пользу: будет опять молоденький и совсем переменится, — яблочки начнёт давать лучше прежних.

Увидев свежую рану на дереве, Вера тотчас принялась за работу: острым, как бритва, ножом надрезала кору и осторожно вложила в гнездо заострённый черенок. Затем она туго обвязала пояском из мочалы, покрыла края раны клейким снадобьем и поверх всего прикрепила колпачок из плотной бумаги. Хорошо придумана эта бумажная колыбелька: будет оберегать росток от палящих лучей солнца!

Тем временем отец отпилил ещё одну ветку, и Вера поспешила туда.

— Ты собираешься перепривить всю крону?

— Зачем же сразу всю? Дерево заболеет… Половину веток оставим до следующей весны.

Трофим Тимофеевич думал о будущем. Через три-четыре года на месте этих тонких черенков заколышутся под ветром крепкие ветви, и в осеннюю пору колхозницы соберут с них первый урожай хороших яблок.

Отрезанные ветки, усыпанные цветами, лежали на земле. На них накинулись пчёлы, как бы торопясь собрать последние капли нектара, пока не завяли нежные лепестки.