1
Зима потребовала больших хлопот. Забалуев целые дни проводил на фермах. Дворы были слеплены ещё в тридцатом году и невесть из чего. У коровника прогнил потолок, у телятника вывалились простенки, у конюшни совсем нет крыши. Сергей Макарович ходил с топором — то помогал ставить стропила, то делал кормушки. Он спешил. Вот-вот из района нагрянут с проверкой…
Но вскоре его пригласили в город. Огнев заболел гриппом, и Сергею Макаровичу пришлось ехать одному. В театре собрался партийный актив. Забалуев сел в первом ряду, закинул ногу на ногу, руки заткнул за широкий ремень, которым была опоясана чёрная шевиотовая гимнастёрка. Он думал о колхозе: как там без него возят сено? Запасут ли, хоть дня на три?..
Рядом — Шаров, сухой, замкнутый, хмурый, как лиственница, обронившая хвою. Тощие пряди волос пригладил щёточкой, но лысина всё равно поблёскивала сквозь них.
— Шёрстки-то поубавилось, — посочувствовал Забалуев. — Упарился ты с хлебом-то.
— Зато мы сдали государству на четыре с половиной центнера с гектара больше, чем вы.
— После того, как тебе жарку подбавили… Ты хотел схитрить, а не вышло.
— Хитрить не умею. И не буду.
— Я говорил: учись у меня. — Забалуев погладил голову и свёл разговор к шутке. — Брей начисто. Так лучше. Иной раз старуха рассердится, а ухватить меня не за что…
За спиной кто-то, разговаривая с соседом, произнёс:
— Острый сегодня вопрос поднимают!
Вспомнив о повестке дня, Сергей Макарович опустил ногу на пол и сел поглубже в кресло. На минуту память перенесла его на то открытое партийное собрание, на котором звенел возмущённый и обжигающий голос Веры…
Векшина, выйдя на сцену, спросила — кто будет руководить собранием. Забалуев подал голос:
— Поручить бюро. — Заметив неподалёку от себя Желнина, он встал и добавил. — С приглашением первого секретаря крайкома. А также предлагаю избрать почётный президиум…
Сергей Макарович испытывал удовлетворение: никто- нибудь другой, а он внёс это предложение! Но у Желнина между бровей легла хмурая черта. Чем он недоволен?
А тому в это время вспомнились слова брата: «На каждом собрании славословие». Вот и сегодня… Лучше бы строго по-деловому…
Проголосовали. Члены бюро разместились за длинным столом, накрытым малиновым сукном. Желнин сидит на крайнем стуле и всматривается в зал. Забалуеву казалось — отыскивает его. В конце собрания выступит с речью, напомнит об уборке урожая, обвинит в больших потерях… Но потери были и у других… Сегодня развернут критику за нарушение Устава и его могут помянуть. А что у него не в порядке? Огород меньше всех. Коровёнка одна, да и та от старости роняет зубы. Анисимовна каждый день попрекает: «Любишь пить парное молочко, а об том, где его взять, — не заботишься». Не раз принималась советовать: «Отведи Синюху на ферму, променяй — по счёту голов там и беззубая пройдёт. Возьми себе белобокую Зорьку. Ты заслужил…» Но все старания жены были напрасными. Всегда обрывал её: «Цыганом не был и не буду. Никто менялой не обзовёт, пальцем на меня не укажет». У других председателей бабы сидят по домам, а он свою не балует — сам отправляет в поле: «Поработай да трудоднями похвались…» Это знают все. За что же его критиковать? Он себе ничего лишнего не взял.
На трибуну вышла Векшина. Забалуев знал её строгой, требовательной, не щадившей никого, в том числе и себя. Он решил заранее подготовиться к выступлению, достал из кармана гимнастёрки блокнот и огрызком карандаша записал фамилии тех нерадивых колхозников, у которых было мало трудодней, мало оттого, что они большую часть времени проводили на городских базарах. Об этом нельзя не сказать.
Векшина говорила о другом. Руководители некоторых колхозов разбазаривали землю, скот и продукты.
— А райком не боролся с нарушителями Устава, связывал себе руки. Находились такие услужливые председатели, что в столовую райкома «подбрасывали» муку, мясо, молочные продукты по низким, так называемым, внутриколхозным ценам.
Забалуев одобрительно кивал головой и улыбался: «Хорошая самокритика! Режь, Борисовна, дальше! Напрямую!»
— В этих грубых ошибках виноваты мы, секретари райкома. Не пресекли беззакония…
Сергей Макарович ещё смелее закивал головой. Если райком ошибался, то какой спрос с председателей колхозов?..
Но уже через минуту он насторожённо замер. Подтверждая общую ошибку примерами, Векшина остановила взгляд на нём и жестом сурового осуждения как бы представила его всему собранию:
— Вот сидит товарищ Забалуев, старый, опытный, руководитель колхоза, депутат…
Сергей Макарович сунул в карман гимнастёрки блокнот с записями, достал платок и стёр пот с раскрасневшегося лба; украдкой взглянул направо и налево; убедившись, что на него никто не смотрит, тихо вздохнул.
— Как Забалуев относится к колхозному добру? — спросила Векшина. — Он превратил артель в свою вотчину: что, дескать, хочу, то и ворочу. Ни с кем не советуется, не считается.
«Себе макового зёрнышка не взял, — мысленно оправдывался Сергей Макарович. — Всё делал для пользы колхоза».
— Сенокосы раздал городским организациям, а на фермах — не хватает кормов. — Векшина пригнула палец на левой руке. — Директору лесопильного завода привёз поросёнка. — Пригнула ещё один палец. — За что, спрашивается? За плахи, которые ему отпустили без наряда…
Сергей Макарович второй раз провёл платком по лицу.
«Дёрнула меня нелёгкая сесть в первый ряд…»
— Энергосбыту, невзирая на протесты колхозников, отвёл десять гектаров земли. — Векшина пригибала палец за пальцем, пока не сжала всё в кулак. — Там — чужие посевы, там — огороды. Колхозники не зря прозвали свои поля больными оспой. А в болезни виноват Забалуев.
«Всё разузнали, — вздохнул Сергей Макарович, опуская голову. — От Огнева! У него язык-то долгий, как коровий хвост!..»
— В связи с Забалуевым, — продолжала Векшина, — нельзя не вспомнить Неустроева. Захотелось ему покататься на сером иноходце — Забалуев готов удружить: «В обмен на старого и хромого бери лучшего коня! Езди…» А крайком даже не поинтересовался этим. — Векшина бросила взгляд на Желнина. — Нарушителя утвердили начальником сельхозуправления…
— А где серый иноходец? — спросил Шаров. — Кто на нём ездит?
— Скажу в порядке самокритики: не знала этой истории. Не вникла… Теперь бы надо вернуть, разменяться, но, говорят, наш конь в колхозе пал.
По залу прокатился смех.
Векшина назвала ещё несколько председателей, которые так же, как Забалуев, за бесценок отдавали скот своим «дружкам» из хозяйственных организаций. Пот на лице Сергея Макаровича высох. Он шепнул Шарову:
— Слышал — не я один: все так делали.
— А может и не все.
— В войну тебя не было здесь. Не знаешь! А я, как говорится, все трудности испытал… Куда не повернусь — везде слышу: «Я— тебе, ты — мне». Пусть берутся за таких директоров да заведующих.
Векшина опять взглянула в сторону Желнина.
— Работники крайкома не помогли нам понять наших ошибок, не помогли призвать к ответственности зарвавшихся хозяйственников, пока не указал на это Центральный Комитет.
Забалуев толкнул соседа:
— Вот видишь — даже крайком недопонял! А я что?.. Я комвузов не кончал…
— Тут дело не в образовании, а в совести, — заметил Шаров.
— При существующих порядках, вернее беспорядках, для жуликов и проходимцев ворота были широко открыты: спокойно, среди белого дня выноси колхозное добро, — Векшина твёрдо хлопнула ладонью по трибуне. — С этой минуты всюду надо повесить замки, заделать щели, а жуликов и проходимцев привлечь к ответу. Вот так!
Она перенесла взгляд на Шарова:
— В Луговатке — другая болезнь: транжирят трудодни. Придумали пенсию. Грубо нарушают устав…
— Ага, и до тебя добралась! — торжествовал Забалуев.
Павел Прохорович задумался. Ведь о пенсии Грохотову у него был разговор с Желниным. Может, не запамятовал?.. Но тогда он, помнится, ответил: «Вносите предложение — поставим вопрос». А мы уже решили. Рановато? Но по существу правильно.
А Забалуева поджидало новое потрясение. Из глубины зала передавали бумажку. Вот она дошла до соседа. На согнутом вдвое большом листе написано: «В президиум». Записка необычная, и Шаров, — ой любопытный! — слегка приоткрыл её. В середине— рисунок! Глянув на него, Павел Прохорович едва сдержал усмешку: листок передал Сергею Макаровичу: полюбуйся!
А там — такое, что захотелось вскочить и крикнуть: «Ишь, нашёлся зубоскал!.. Не понимает, что идёт собрание, обсуждается важный вопрос…»
На бумажке был нарисован грузный человек, с большой голой, как арбуз, головой. И это — он, Сергей Забалуев?! Названа артель, даже село упомянуто. Он забавно кидает в руки, протянутые к нему со всех сторон, поросят и гусей. А внизу — стишки:
Обиднее всего — эти слова. Ведь — неправда! Не кричал он так…
Дрожащими пальцами Сергей Макарович согнул лист в несколько раз, подошёл к оркестровой яме и, размахнувшись, с таким ожесточением бросил на сцену, что бумажный комок перелетел бы через головы членов президиума, если бы не поднялся Штромин да не поймал его в воздухе. Лучше бы кто-нибудь другой. Этот обрадуется — Забалуева прохватили! — и покажет всем… Вон разгладил бумажку, посмотрел, качнул головой, дескать, всё правильно! — и по столу передвинул соседу. Так дойдёт листок до Желнина…
Сергей Макарович больше не подымал глаз; опершись локтями о широко расставленные колени, смотрел в пол.
В перерыв он, сторонясь всех, спустился в курилку, а оттуда направился в полутёмный коридор, где не было ни души. Там ходил из конца в конец, впервые ступая так мягко, что шагов его не было слышно.
Курительная комната постепенно опустела. Сергею Макаровичу показалось, что он достаточно долго пробыл в коридоре, что заседание, наверняка, уже возобновилось и теперь можно незамеченным подняться на балкон. Но в фойе всё ещё были люди, а пятиться назад не хотелось, и он, войдя туда, направился к лестнице, И тут неожиданно столкнулся с Желниным.
Андрей Гаврилович пожал ему руку:
— Собираетесь выступать в прениях?
— Не знаю. Ошибки, как говорится, большие… Мне, старому работнику, стыдно перед молодыми…
— Поговорить есть о чём. Видели, как реагируют коммунисты? Карикатуру на вас прислали!
— Намалевать хоть кого можно…
— А разве неправда?
— Ну, кое-что было. Не отрицаю. Но ведь не от меня худой порядок. Мне бы легче получать всё по нарядам, да не дают. Доставай, где хочешь. Ну, я и доставал, как мог… А этак меня ещё весной критиковали…
— Где и кто?
— Дома, в колхозе. Одна деваха. А я отругивался, не понимал глубины… Удивительно — откуда молоденькая могла знать, что партия скажет такое слово?
— Народ не ошибается. Ошибаются руководители, не прислушивающиеся к народу.
У Забалуева отлегло от сердца. Ведь люди видели, что с ним разговаривал — не строго, а запросто разговаривал первый секретарь крайкома! И Сергей Макарович, прошагав по опустевшему фойе, сел на то же место в первом ряду.
2
Забалуев был доволен, что его критиковали в отсутствии Никиты Огнева; возвращаясь домой, обдумывал — рассказать ли секретарю парторганизации об всём, что было на активе, или только «в общих чертах»? Сердце не освободится от тревоги до тех пор, пока не передаст всего хотя бы одному человеку. Уж таким он, Сергей Забалуев, уродился! А кому рассказать? Анисимовне? Она — беспартийная. Да и какой будет толк от того, что он расскажет ей? Ну, поохает жена, похлопает руками по юбке… И только. А больше и поговорить не с кем. Огнев послушает-послушает да не утерпит — упрекнёт: «Мы тебя на открытом партийном собрании предупреждали!..» А упрёков ему, Сергею Макаровичу, и без того довольно!
Секретарь крайкома начал свою речь с самокритики. Согласился со всеми замечаниями. Луговатцев упрекнул за торопливость и самоуправство. Но тут же всё смягчил: о их новшестве, видите ли, следует написать в Москву. Разве это критика? Да их бы надо в резолюцию записать, чтобы не повадно было!.. А вот на него, Забалуева, не пожалел суровых слов. Открыл огонь. Припомнил бурьян на полосах пшеницы. Назвал отсталым, потерявшим чувство ответственности…
С тяжёлым раздумьем Сергей Макарович въехал в село. На конном дворе он быстро распряг Мальчика и хотел уйти домой прежде, чем кто-нибудь увидит его, но в последнюю секунду не удержался от того, чтобы не посмотреть — всё ли тут в порядке.
Была тёмная ночь, дул едва заметный ветерок, и на лицо время от времени падали пушистые снежинки и тотчас же таяли. Мягкий снег тихо похрустывал под ногами. Сергей Макарович шёл в сторону конюшни, откуда пахло тёплым навозом, добротным сеном, и неожиданно столкнулся с Огневым.
— С приездом, Сергей Макарович! — поздоровался тот.
— A-а… Спасибо!.. Ты, что поднялся рано?
— Хватит, три дня пролежал с температурой…
— А я иду поглядеть — много ли сена запасли.
— Запас маловат. Дней на пять — не больше.
— Я так и знал, что не развернётесь. А ведь бураном пахнет.
— Возчики ездят по одному разу в день. Больше не успевают.
— Молодые все. Их надо учить работе. Пример показывать.
Забалуев направился туда, где было сложено сено, привезённое с лугов. Огнев шагал рядом и, чувствуя, что председатель чем-то расстроен, ждал, когда тот сам начнёт рассказывать о городских новостях. Но Сергей Макарович не спешил. Он подошёл к омёту, взял горсть, помял в руке, понюхал: шелестел мелкий лист, к запаху сухой, рано скошенной травы, нетронутой в валках ни одним дождём, примешивался аромат сушёных ягод клубники.
— С Барсучьего солнопёка, — отметил он. — Надо было поберечь для овечек.
— По ошибке ребята свалили здесь.
Из второго омёта Забалуев тоже взял горсть и понюхал.
— Пырей с пустоши. Правильно привезено. Настоящий конский корм! Но мало его. Раздурится буран — скоту придётся зубами щелкать.
— Утром всех лошадей отправляем на вывозку сена, — сказал Огнев.
Сергей Макарович натеребил сена и сел на него. Огнев тоже сел и привалился спиной к омёту. Довольный тем, что их никто не видит и не слышит, Забалуев приступил к рассказу:
— Критика была большая, прямо скажу — с солью, с перцем… Но знаешь, что мне больше всего кровь попортило? Нашёлся какой-то марака и в насмешку нарисовал меня: голова арбузом, ноги как столбы, руки вроде ухвата. Ну, урод да и только. Стою, поросят дружкам бросаю и кричу «Ловите!» Я боялся, что картинку в редакцию отдадут.
Огнев расхохотался. Забалуев повернулся к нему широкой грудью:
— Ты что? Что? Что я смешного сказал?
— Я вспомнил Гоголя. Есть у него пьеса «Ревизор». На сцене часто ставят.
— Не видал. — Под Забалуевым зашумело сено. — Не знаю. После торжественных заседаний, сколько помню, не было таких спектаклей. И после конференций не было. Что там разыгрывают?
— Там один человек боится, что его в комедию вставят.
— Отродясь не видел, не слышал, — Под Забалуевым опять зашумело сено. — «Любовь Яровую» показывали. Горького играли. Забыл название. Купец от всех болезней трубой лечится! Ещё трубачу кричит: «Труби, Гаврила!» Знаешь?
— «Егор Булычов и другие».
— Верно! А у меня память на спектакли дырявая…
Огнев заговорил о предстоящем партийном собрании.
— Обсудим в общем и целом, — сказал Забалуев.
— И в целом, и о деталях речь должна идти…
Они встали и пошли в село. Ветер, усиливаясь, дул им в спину. Сергей Макарович повернулся, подставляя щеку ветру, как бы для того, чтобы проверить его силу и понять, когда он уймётся. Теперь летели уже не мягкие снежинки, а жёсткая крупа, не предвещавшая ничего хорошего.
Чую — раздурится непогода!
— Похоже.
— Утром я сам поеду за сеном, — объявил Забалуев. — Один на четырёх конях! Покажу молодым парням, как надо развёртываться!..
3
Луговое сено. Сплюснутые метёлки нежного мятлика. Раскидистые лапки трилистника. Белая кашка, скошенная в полном цвету… Густая, как овечья шерсть, трава была подкошена в погожую пору, на прогретой земле высохла в два дня, — небо не успело уронить на неё ни капли дождя. Лучшего сена не сыскать! Оно сохранило запахи лета, приятно похрустывало под железными вилами. Ещё приятнее шелестело в пластах, которые, рассекая взбаломученный ветром воздух, торопливой чередой ложились на сани, стоявшие возле стога. От быстрых движений Сергея Макаровича гимнастёрка на нём вздувалась колоколом, а на плечах чёрное сукно постепенно становилось седым. Шапка сдвинута на затылок, но открытый лоб не чувствовал мороза. Из пластов сыпалась мелкая труха, и ветер разносил её по снежной пелене.
За день до поездки в город Забалуев «пробирал» Кольку Ивкина и Митьку Молодчикова. Вот в такие же сумерки парки въехали в ворота фермы с четырьмя возами сена.
— Из первой поездки воротились, миленькие? — спросил Сергей Макарович. — А я уже хотел розыски снаряжать: думал — волки загрызли.
— По дороге завёртки у оглобель рвались, — буркнул Колька.
— А день-то с воробьиный нос, — добавил Митька.
— День тебе короткий? А на пасеке в избушке табак жечь время нашлось!
Парни переглянулись. Откуда председатель знает, что они заезжали на дальнюю пасеку? Сорока ему, что ли, весть передала? Ещё начнёт укорять, что дядя Ануфрий поил их чаем с мёдом, и Митька заговорил быстро:
— Мороз-то злющий! Завернули погреться.
— Ленивых мороз даже середь лета донимает! — рассмеялся Забалуев. — А от работящих всегда отскакивает.
— Не корите, — огрызнулся Колька. — Попробуйте сами съездить два-то раза…
— Ишь, ты! Какой говорливый!.. Да я один могу на четырёх лошадях!
Услышав громкий разговор, к ним подошёл Игнат Скрипунов, неподалёку остановились две доярки.
— При свидетелях говорю! — продолжал Сергей Макарович. — И не для похвальбы, а для дела. Время будет— сделаю три рейса!
— Если туда и обратно — на рысях, тогда, конечно…
— А вы сами проверите. Игнат Гурьянович поглядит коней после поездок…
Вот поэтому-то минувшей ночью Сергей Макарович и сказал, что утром сам поедет за сеном. Задолго до рассвета он пришёл в жарко натопленную избу, где висели хомуты, и разбудил Игната Гурьяновича. Старик помог ему запрячь лошадей, на которых ездили Колька с Митькой, и привязать бастрыки к саням. Когда всё было готово, Сергей Макарович, окинув взглядом вереницу коней. едва заметных в полумраке ночного снегопада, вдруг объявил:
— Прихвачу ещё одну подводу…
На рассвете он вернулся из далёкого Язевого лога с пятью возами. Постоянные возчики только что уехали в поле. А Колька с Митькой, не найдя своих саней, побежали в хомутную, но деревянные крюки, на которых всегда висели хомуты, оказались пустыми. Парни отправились искать Игната и тут увидели председателя. Забалуев уже скидал всё сено, надел полушубок, поверх него — тулуп и, завалившись в передние сани, отправился во второй рейс. Четыре коня двинулись за ним цепочкой. Колька с Митькой бросились вдогонку, но Игнат что-то крикнул им, и они остановились.
За дорогу, лёжа в санях, Сергей Макарович отдохнул; подъехав к стогу, принялся за работу с новыми силами…
…Перед рассветом он распочал этот стог, а сейчас, в вечерние сумерки, приехав третьим рейсом, подымает нижние пласты. Уже пахнет талым дёрном и по-весеннему прелой травой, а кое-где под ногами сминаются оголённые холмики насыпанной кротами земли.
С вилами в руках Сергей Макарович ловко поднялся на высокий воз и, грузно шагая по краям, примял пласты. Заботливо глянул на лошадей. Впереди — два коня с готовыми возами, позади — два с пустыми санями. У всех ослаблены чересседельники. Перед головами — сено. Но Бойкий уже успел съесть свою порцию и сейчас чёрными, как резина, губами подбирает последнюю труху.
Спрыгнув с воза, Сергей Макарович взял в руки небольшую охапку и понёс коню. Бойкий глянул на него и коротко заржал.
— Ешь, милок! — Забалуев потрепал коня по шее. — Ешь досыта.
Вернувшись к стогу, он вскинул ещё несколько пластов и принялся увязывать воз. Повинуясь его сильным рукам и тяжёлому телу, верёвка со скрипом скользила по бастрыку. В середине воза сено, сжимаясь, хрустело, а по бокам былинки встопорщивались, как живые. Ещё один воз готов — тринадцатый по счёту!
Сергей Макарович понукнул коня, на освободившееся место поставил впряжённого в пустые сани и снова взялся за вилы; легко словно играючи, подымал большие пласты и укладывал в воз с такой быстротой, что ветер не успевал разворошить тех, которые были уложены раньше.
Нет, он, Сергей Забалуев, ещё не потерял ни силы, ни сноровки! Он и сейчас, в пятьдесят два года, может работать не хуже, чем в молодости, когда его считали одним из лучших стогомётов. Бывало, на молотьбе один за троих управлялся с потоком соломы, подымая хваткими трёхрогими вилами сразу по целой копне; словно под лёгким хмельком, работал без устали; ухал и покрикивал человеку наверху омёта:
— Ух, лови — не зевай!..
Труд всегда был для него приятным и, подобно дыханию, естественным и необходимым. Вот и сейчас он не думал ни об усталости, ни о том, что мог простудиться на морозе; кладя особенно увесистые пласты, разгорячённо восклицал:
— Ух, добро!.. Ух, славно!..
Если бы не его председательские хлопоты — каждый день возил бы корм на ферму: сердце не знало бы тревог, не болела бы голова…
Одонок собран до последней былинки, граблями очёсаны бока возов, даже подгребены листочки, рассыпавшиеся по снегу, и всё, всё уложено в пятнадцатый воз. Ветру нечего подметать, нечем позабавиться.
Стряхнув иней с полушубка, лежавшего на снегу, Сергей Макарович оделся, два раза обмотнул себя широкой опояской, когда-то сотканной Матрёной Анисимовной, и концы скрутил в тугой узел. Поверх опять надел тулуп и, взобравшись на передний воз, лёг в ложбинку, недоступную ветру. За пазуху положил мёрзлый калач хлеба.
За весь день он ни разу не вспомнил о том, как его критиковали в городе, и на душе у него было спокойно, словно у младенца. Приятный выдался денёк!
Кони шли вереницей. Под копытами поскрипывал снег. Глухо пели широкие деревянные полозья. Сергей Макарович изредка приподымал голову и посматривал на бугор, с которого тоже спускалась полевая дорога, — не появятся ли там возчики соломы. Пусть бы они убедились, что он, Забалуев, возвращаясь из третьего рейса, едет шагом. Он бережёт лошадей, не торопится домой. И едет один с пятью возами! Но на дороге никто не показывался. Только ветер шумел в полях, раскачивая полынь на межах, да время от времени, забавляясь, взвихривал свежий снег. Сергей Макарович пошевелил плечами. Усталость чувствовалась. Пожалуй, завтра будет болеть спина. Но это пустое дело! Это оттого, что начал отвыкать от крутой работы. Можно будет утром пойти на ферму, взять вилы и размяться…
Калач за пазухой оттаивал медленно, а Сергею Макаровичу хотелось есть, и он шевелил губами, глотал слюну.
Перед глазами покачивались былинки сена. Среди них мелькнули чуть заметные тёмные лепёшки. Ягоды! Скинув рукавицу, нащупал веточку сухой клубники. Долго искал ещё, но больше не было. Жаль. Сухие ягоды вкусны. Откусил стебелёк мятлика и начал медленно перетирать передними зубами. Хорош Язевый лог! Нигде нет такого сена. Жаль отдавать Шарову под затопление. Но теперь уже придётся поступиться.
Снег быстро потемнел, будто сквозь него, как сквозь пропускную бумагу, проступили разлитые синие чернила. Сено из светлозелёного превратилось в чёрное. Боковой ветер, натужась, пробовал приподымать воз, но у него не хватало силы.
Хлеб, наконец, оттаял. На редкость вкусный калач испекла Анисимовна! Давно-давно Сергей Макарович не ел такого хлеба! Дома он скажет жене: «Ну, стряпуха ты у меня ладная! Ой, мастерица!..»
На ферме, когда приехал Забалуев, уже никого не было. Игнат Гурьянович, заслышав скрип полозьев, вышел встретить возчика.
— Тех орлов нет здесь? — справился Сергей Макарович о Кольке и Митьке.
— Улетели в домашнюю сторону, — ответил старик. — Днём здесь вертелись. А когда узнали, что ты уехал третий раз, — от стыда сбегли.
— Огнев не был? Только сейчас ушёл? — переспросил Забалуев. — Жалко… — И напомнил. — Коней-то надо проверить.
— Так знаю — берёг ты их.
— Нет, нет, пойдём. — Сергей Макарович подходил к каждой лошади, совал руку под хомут и настойчиво требовал. — Проверь, проверь. Плечи совсем сухие…
Игнат Гурьянович взял вилы, хотел помочь скидать сено в омёт, но Забалуев остановил его:
— Такого уговора не, было.
— Я помаленьку… Никто теперь не видит…
— Всё равно. Один начал — один закончу.
И Забалуев, скинув полушубок, принялся сбрасывать сено с саней.
— Сколько же, Макарыч, трудодней тебе запишут за эту штурму?
— Я безо всякого штурма работал, — отозвался Забалуев. — И не из-за трудодней. Люблю, чтобы всё кипело!