1
Прошёл год. Наступила весна. Сад расцвёл на редкость дружно: на всех стланцах одновременно с ранетками раскрылись розоватые бутоны. Ветерок не осмеливался колыхнуть ни одного лепестка, и казалось, что вся толща воздуха — до самого небосвода — была настоена на цветах, аромату которых предстояло в осеннюю пору возродиться в яблоках.
Юрка и Егорка опять появились в саду. Всё необходимое для искусственного опыления они приготовили сами, даже бирки покрасили белилами, чтобы лучше сохранялись карандашные надписи. И разговаривали ребята теперь по-иному: не расспрашивали о мелочах, а, наоборот, подсказывали Вере:
— Дядя Трофим делал вот так…
— Правильно, ребята, — соглашалась девушка. — Я забыла…
И не удивительно, что она о многом забывала, — столько хлопот и забот неожиданно свалилось на её голову! Сердце болело от тревог за судьбу отца…
Несчастье случилось в бурное половодье. Ночью возле села, на крутом повороте реки, уткнувшись в берега и свирепо тесня одна другую, остановились ледяные громадины. На них ожесточённо двинулась бесконечная лавина, зашумела, заскрежетала, полезла вверх. Дробились крепкие льдины. Мелкие обломки вода громоздила всё выше и выше, большие — ставила на ребро. Они погружались до каменистого дна, превращаясь в крепкие устои. К утру на месте затора поднялся широкий вал ледяной плотины, сквозь которую просачивались кое-где лишь небольшие струйки. Взбешённая река вспучилась, заклокотала и, швыряясь пеной, хлынула в долину. Мутные потоки разлились по саду, лёд стал угрожать защитной полосе. Ещё немного, и он срежет, собьёт шеренги тополей, прорвётся в сад и в кварталах ранеток начнёт подсекать яблоню за яблоней, а стланцы раздавит, сотрёт подчистую… Такого бедствия ещё не бывало. Его никто не ждал. Никто не готовился к борьбе с невиданным паводком, грозившим уничтожить всё, что создано людьми в прибрежной полосе, и закидать вязким илом. К счастью, в саду оказался кряжевой лес, заготовленный для постройки омшаника. Отец с Алексеичем запрягли коня в передки от телеги, начали вывозить брёвна за тополевую защиту и прикручивать толстой проволокой к деревьям.
Вместе с группой колхозников Вера примчалась в сад. У отца уже были полные сапоги ледяной воды, ватник — мокрый. Но старик, встревоженный и разгорячённый, казалось, не замечал этого. Он дышал широко открытым ртом глубоко и шумно. Над его взопревшими волосами клубился пар.
— Папа! — всполошилась Вера. — Иди в избу. Переоденься.
— Для согрева хвати стаканчик, — настойчиво посоветовал Забалуев. — Я там поставил бутылку на твой стол.
Отец не отзывался.
— С тобой тут недолго и до беды! — закричал Сергей Макарович. — Ещё оборвёшься в реку. Без тебя отстоим колхозное добро. Уходи!
— Не могу. Не брошу… Вон опять льдины лезут на берег!
— Скоро откатятся! Огнев — на телефоне. В город звонит. Вот-вот приспеет подмога.
Колхозники баграми отталкивали льдины. То и дело слышались призывы:
— Ещё толкнём!.. Ещё раз — дружно!..
Вера боялась оставить старика, но Сергей Макарович потребовал, чтобы она возила брёвна, и она подчинилась. Подъезжая с бревном, всякий раз отыскивала отца. Он стоял на кряжах, прикреплённых к тополям, и, помогая отталкивать льдины, командовал уже хриповатым голосом:
Навались, ребята! Раз! Посильнее — раз! Пошла в реку… — Махал рукой, провожая льдину. — Пошла, пошла…
Примчавшись в сад, Огнев порадовал его защитников: из города едут подрывники! С минуты на минуту будут на заторе. Всё разнесут в крошки! Но пока что надо держаться.
Вера надеялась — отец послушается Огнева и уйдёт в избу, но на старика не действовали никакие уговоры. Вооружённый багром, он первым бросался навстречу очередной льдине.
А вода бурлила, всё выше и выше заливая сад. Бесчисленные льдины, которым становилось тесно на широкой реке, угрожающе напирали на тополя. Теперь уже приходилось прикручивать по второму ряду защитных брёвен. Но поможет ли это? Через какой-нибудь час затор сгрудится здесь. Тогда всё погибнет, и отец не переживёт беды…
Как он сорвался с верхнего бревна в воду, Вера не видела. Если бы находилась тут — от испуга упала бы с коня. Ей рассказали позднее: «Судороги скорчили всего…» Но отец нашёл в себе силы ухватиться за бревно. Забалуев спрыгнул в воду и, едва удерживаясь на широко расставленных, как столбы, крепких ногах, подхватил его.
Когда Вера приехала туда верхом на коне, ведя на буксире очередное бревно, Забалуев и Огнев уже перенесли отца за бревенчатую защиту. Лицо его посинело, губы застыли, с бороды стекала вода.
Вера вскрикнула. У неё перехватило дыхание, помутилось в глазах. Чтобы не упасть, она вцепилась в гриву коня.
— Подвинься! — толкнул её Забалуев в колено.
— Ой, ой, горе!.. — стонала она, приходя в себя. — Что… что с папой?
— Подвинься, говорю! — повторил Забалуев. — Живо!.. И замолкни!..
— Всё пройдёт, — успокаивал Огнев. — В тепле судороги отступятся…
Отцу помогли взобраться на коня. Вера, сидя позади, поддерживала за плечи. Так они добрались до избы. Там, усадив старика на стул, Сергей Макарович подал ему полстакана водки.
— Пей! От неё кровь разогреется!
Стекло зазвенело о зубы. Пустой стакан выскользнул из рук, упал на пол и разбился.
— Отойди за печку, девка! — распорядился Забалуев. — Сейчас его водкой всего разотру. И укрою потеплее.
На Сергея Макаровича можно было положиться. Уж если он сказал — сделает всё, что в его силах. Себя не пожалеет, а человека спасёт.
Но у отца сердце слабое. Вдруг оно?..
Выскочив из дома, Вера остановилась на крыльце, запрокинула голову. Слёзы, горькие слёзы застилали глаза, текли по щекам. Леденящая дрожь, нарастая, сотрясала её.
Где-то возле села один за другим раздались взрывы, сопровождаемые громким хрустом. Забалуев тоже выбежал на крыльцо и, рубанув воздух ребром ладони, потребовал:
— А ну ещё!.. Да покрепче!..
Кивнул головой на дверь:
— Теперь иди в избу. Тебе тоже надо погреться, хоть и молодая. Там в стакане есть для тебя…
Не дослушав его, Вера бросилась к отцу. Он уже спал, укутанный одеялом и тулупом.
Дыхание было жёстким до хрипоты. На щеках пробивался тяжёлый, кирпичного цвета, румянец. На лбу одна за другой появлялись крупные капли пота.
Всю ночь старик метался в бреду. Утром приехал врач и, осмотрев его, распорядился:
— В больницу! Немедленно.
И вот второй месяц отец лежит в городской больнице. Его кормят с ложки. А когда приподымают, чтобы сменить бельё, он от боли в суставах закрывает глаза и скрипит зубами.
Каждое воскресенье Вера ездит в город и, проводя у его постели по два-три часа, рассказывает о делах в саду. Там она всё-всё делает так, как он просил прошлый раз. И всё записывает. Тревожиться не надо, — деревья развиваются нормально. Вот посмотри, как набухли почки… Вот распустились первые листья… Гляди — какие нынче крупные бутоны! В следующее воскресенье у него на столике появится цветущая ветка.
— Привези один цветочек, — сказал отец, едва шевеля сухими синеватыми губами. — Один…
Выходя из больницы, Вера всякий раз достаёт платок. Иногда уходит в дальний, тенистый угол сквера и садится на лавочку лицом к деревьям, чтобы никто не видел слёз.
«Неужели не поднимется? Ведь он ещё не так, чтобы очень старый. Ведь люди живут до ста лет, даже больше. А отцу ещё нет и семидесяти…»
Прошлый раз обрадовал её:
— Посмотри, Верунька, у меня уже пальцы гнутся! Скоро за прививки смогу взяться. За мной ещё, ой, как много несделанной работы!..
— Я всё сделаю, папа!
— Тебе, однако, пора зачёты сдавать?
— Я договорилась в институте — сдам осенью.
Отец посмотрел ей в глаза.
— Правда! — подтвердила она. — Директор разрешил.
— Не во-время споткнулся я, — вздохнул старик. — Своё не доработал и тебе помешал…
Сегодня ясное небо, тёплый день. В палате, наверно, открыты окна. Свежий ветер приносит запахи весны. Отец, конечно, думает о саде. Первый раз яблони цветут без него!.. В глазах — тоска, сердце сжимается от горечи.
«Вечером позвоню в больницу, — решает Вера. — Попрошу передать папе, что опыляем деревья по его плану… А в воскресенье привезу ему цветок яблони. Как просил — один-единственный…»
2
В маленькой двукоечной палате цвели розовые примулы.
Трофим Тимофеевич смотрел на них и задумчиво говорил глухим — от болезни — голосом:
— У нас по берегам Жерновки сейчас цветут огоньки…
— Тёплый цветок! — отозвался сосед по койке Илья Цапалов, молодой парень, токарь с машиностроительного завода. — Я люблю огоньки…
— Анатолий тоже любил… — вздохнул старик.
Накинув полосатый больничный халат, Цапалов вышел в коридор, где висел телефон. Но вернулся он через какую-нибудь минуту, сказал, что ходил к старшей сестре, — принёс газеты.
Трофим Тимофеевич всё ещё думал об огоньках.
— Ты хорошо подметил: тёплые цветы! — говорил он Илье. — Даже горячие. А, знаешь, в горах, кроме оранжевых, растут ещё голубые огоньки. Редкие цветы. Однако, самые редкие в наших краях. В молодости я находил. Вера Фёдоровна, моя жена, не могла насмотреться на голубой огонёк. Называла каплей ясного неба.
— На будущий год во время отпуска я съезжу в горы, поищу, — сказал Илья. — У меня — мотоцикл.
— Туда, где растёт голубой огонёк, можно только пешком…
«У Веры глаза светились голубыми огоньками… Верунька — в неё… Материны глаза…»
Илья с газетой в руках подсел к койке старика и начал читать телеграммы. Трофим Тимофеевич смотрел на него и думал о младшем сыне: «Рано, очень рано оборвался жизненный путь Анатолия. Надо побывать на могиле, своей рукой положить горсть земли… Обязательно… Нельзя умирать, не сделав этого…»
В ту ночь Трофим Тимофеевич спал плохо: то думал об Анатолии, лёжа с открытыми глазами, то вдруг впадал в забытьё и звал старшего — Григория, уехавшего далеко с экспедицией, то разговаривал с дочерью, то кричал, как солдат, ринувшийся в атаку на врага. Илья сходил за дежурной сестрой…
Утром Трофим Тимофеевич проснулся позднее обычного: открыл глаза, когда сестра пришла с термометром в руках и приподняла одеяло.
— Чую, опять у меня жарок… Но как-нибудь победим.
— Обязательно победим! — подбодрила сестра.
Илья, уже умытый и причёсанный, сидел на своей койке и читал книгу.
На столике возле Трофима Тимофеевича пламенел большой букет свежих цветов. Старик долго смотрел на них.
Откуда взялись огоньки? Чья заботливая рука собрала их на лесной поляне?..
Лет двенадцать назад в один из весенних дней вот так же неожиданно появились огоньки в его комнате. Толя, милый синеглазый мальчуган, долго вертелся у стола, — ему хотелось передвинуть вазу, чтобы отец заметил цветы. А он заговорил о птицах: много ли нынче кукушек в лесу возле Жерновки?
— Много, — ответил Толя и, спохватившись, поправился: — Наверно, много. Я не ходил их считать…
— Ты только за цветами сбегал?
— А я не знаю, откуда эти огоньки взялись…
Илья тоже прикинулся незнайкой; пожав плечами, сказал:
— Как с неба упали!
Трофим Тимофеевич пошевелил указательным пальцем правой руки.
Парень посмотрел ему в глаза, готовый исполнить любую просьбу.
— Сходи, сынок, ещё раз к телефону. Позвони в колхоз. Огневу. Не забудешь? Никите Родионовичу. Скажи: прошу приехать. Надо поговорить с ним…
Вздохнув, чуть слышно прошептал потрескавшимися губами:
— Не опоздал бы…
Илья поднёс к его рту ложку воды…
3
В тесном и коротком халате, сшитом для низкорослой медицинской сестры, Никита Огнев самому себе казался смешным: из рукавов торчали длинные руки в военной гимнастёрке; ноги, обтянутые чёрными голенищами сапог, выглядели тонкими, словно у кулика.
Огнев только что побывал у заведующего клиникой. Профессор сказал: температуру сбили, это уже хорошо. Однако состояние больного всё ещё остаётся тревожным, — нелегко в таком возрасте подымать людей с койки, особенно, когда сердце начинает сдавать. Но, случается, несокрушимая любовь к жизни, к своему делу, помогает добиваться невозможного. Вчера дочь привезла старику веточку яблони с единственным цветком, но каким-то особенным. По одному листочку да по цветку Трофим Тимофеевич определил, что новая яблоня принесёт хорошие крупные плоды, и это прибавило ему силы.
Огнев спросил — можно ли передать журнал со статьёй Сидора Желнина о полувековых опытах Дорогина? Перелистав статью, профессор сказал, что это — на пользу. Пусть послушает старик, что пишут про его добрые дела.
Когда Огнев вошёл в палату, Илья, чтобы не мешать разговору, удалился в коридор. У Трофима Тимофеевича ввалились щёки, заострился нос, кожа на лице была бледновоскового цвета, даже борода и волосы казались потускневшими, но глаза, хотя и были усталыми, обнадёживали пробудившейся теплотой. Обрадовавшись посетителю, старик пошевелил головой.
— Проходи, — пригласил его. — На меня не обижайся…
— Что ты, что ты! Какой разговор об этом…
— Оторвал я тебя от работы.
— Наоборот — я виноват перед тобой, что не приехал раньше.
— У тебя забот — выше головы. Садись… Поздороваться по-настоящему не могу: руки как крюки, — одеревенели.
Здороваясь, Огнев слегка тронул правую руку больного, для себя отметил — пальцы у него холодные, суставы походят на жёсткие узлы.
— И ноги у меня, Никита, сохнут, — продолжал рассказывать старик. — Начну вставать— боюсь, что не удержат, подломятся.
— У тебя душа здоровая — силы вернутся, — Огнев сел на стул, глядя в чистые и спокойные глаза Дорогина, добавил уверенно и горячо. — Ты крепкий человек: скоро поднимешься.
— Знаешь, смерти я не боюсь. Понимаю — она неизбежна, — заговорил Трофим Тимофеевич задушевно, как с самым близким человеком. — Но сейчас мне умирать нельзя, — не сделал всего, что задумал. Охота мне, Никита, вырастить такие яблони, чтобы они стояли красавицами — в полный рост. И чтобы яблоки ребятишкам понравились.
— Вырастишь.
— И ещё охота мне попробовать калачей из муки новых пшеничных гибридов.
— Попробуем вместе.
— Я слышал — ты уедешь в город учиться.
— После учёбы вернусь в свой колхоз. Мы ещё поработаем вместе! И своего добьёмся!
— Пустоцвет, однако, никому не нужен. Хоть маленький, да огурчик! — подхватил Трофим Тимофеевич, оживляясь всё больше и больше.
Он смотрел на Огнева и отмечал: усы выгорели на весеннем солнце, лицо задубело от тёплых ветров, на лбу, чуть пониже волос, околыш фуражки сохранил светлую полоску. Хорошо ему было в полях! А вот он, Дорогин, нынче, можно сказать, не видел весны. Впервые сад цветёт без него! Скорее бы вернуться.
— Подлечат тебя здесь, а потом поедешь на курорт, — сказал Огнев, чтобы ещё больше укрепить в нём надежду на выздоровление.
— А правление как посмотрит? Забалуев…
— Ну-у, он теперь везде хвалится тобой. Бросился, говорит, наш старик сад защищать, всё равно что на врага в атаку пошёл! Врукопашную! Вот, говорит, какая у нас гвардия в колхозе!
Трофим Тимофеевич стал расспрашивать о дочери: как она живёт? Как управляется с работой? Рассказывая о хозяйственных делах, Огнев по глазам старика понял, что он ждёт разговора о самом главном, о том решающем шаге в жизни, который Вера собиралась сделать. И Никита Родионович с душевной радостью подтвердил: да, Вера вступает в партию.
— Анатолий вступил перед боем… — вымолвил Трофим Тимофеевич. — Перед своим последним… Накануне того дня, когда наши сломали Курскую дугу…
— У Веры, сам знаешь, нынче горячее лето, — и сад, и конопля, и учёба… На днях она написала заявление…
— Хорошо! Ей пора. А мне, однако, поздно… Но ты, Никита, знай: я много лет думал о партии. Собирался вступать— брат помешал: «Связь с заграницей!» Горько и смешно. А в тридцать седьмом чуть во враги не записали. Один человек, ты подумай, шпионом меня обзывал. Ну, а я целый год в Гляден не показывался. Жил в саду, как крот в норе. Где-то умный человек, знать, замолвил доброе слово… А после того я счёл себя недостойным — мало сделал в жизни…
— Ты для людей добиваешься лучшего. Значит, ты давно — большевик.
— Беспартийный, — добавил Дорогин. — Это я уже слышал.
Припомнились слова Веры Фёдоровны: «Детей воспитаем хорошими… Они за нас сделают, что мы не смогли…» И Трофим Тимофеевич сказал:
— Сердце моё, Никита, спокойно: за детей ни перед кем не стыдно…
Почувствовав прилив сил, старик слегка приподнял руку и положил её, согретую душевным волнением, поверх руки Огнева.
— Спасибо тебе. Доброе слово греет.
Перед уходом Огнев достал из полевой сумки журнал и, развернув его, показал статью Сидора Желнина.
— Ну-ка, что там написал профессор? — заинтересовался Дорогин. — Мы сейчас устроим громкую читку! Сосед-то у меня — хороший грамотей. Читает, однако, лучше всех.