1
«Толстогубый верзила! Истукан! Лоб, как самоварный бок… Чего она в нём нашла? За чем погналась?» — яростно спрашивал Вася, идя по улице, и кулаки его сжимались. Правый, где не хватало двух пальцев, походил на кукиш, а левый… Левым он стукнул бы верзилу по носу, если бы конь не рванулся вперёд… И сердце скорее бы отошло, успокоилось…
Вася шёл по улице, не замечая никого и натыкаясь на пешеходов, будто в сумеречном лесу на деревья. Его отталкивали: «Очумел, что ли?!» Он не слышал слов.
Позабыв о правилах, улицу переходил с угла на угол. На середине повернулся и долго смотрел вдаль, как в пустоту.
Всё кончилось. Всё…
Не заметил, как разжал кулаки, побрёл по дорожке в городской сад.
Там свернул в тихий уголок и на маленькой полянке, окружённой поникшими клёнами, опустился на косой пень высоко срезанного, неурочно рано посохшего дерева…
…Беспокойные дни, щедрые на горьковатые полынные ветры, предваряли ту неожиданную, недобрую и последнюю встречу, понапрасну взбудоражившую его. Неприятности начались с бумажки, которая извещала об открытии школы садоводов на опытной станции. Их колхозу дали одно место. Кому другому, как не ему, Васе Бабкину, полезно практические навыки подкрепить учёбой. Но Шаров был иного мнения:
— Бросить сад? А на кого?
— Свет не клином сошёлся…
— Я тебя понимаю: учиться надо. Но замены пока нет. Не вырастили. А воз — на крутом подъеме. Если теперь коня из оглобель — телега покатится вниз.
Вася подхватил этот воз, оставленный отцом, в трудный год. И сейчас, по правде говоря, выпрягаться ему нелегко, хотя бы и на время. Нельзя уйти бездумно, не спросив своей совести — хватит ли у преемника навыков и живёт ли в его сердце настоящая любовь к делу? А всё-таки обидно, что поедет кто-то другой. И кто? Капа Кондрашова! Но ведь она, все знают, не могла одолеть пятого класса!
— Учтут её практику, — сказал Шаров.
Ну что ж, Вася согласен, — в бригаде без этой надоедливой бабёнки будет спокойнее.
Разговаривать с Кондрашовой пришлось ему же. В тот день она со своим звеном перекапывала приствольные круги в одном из кварталов ранеток. Она была в маленьких — из добротного хрома — сапожках с короткими голенищами, которые туго обтягивали крепкие ноги. Верхнюю часть голенищ на тонкой подкладке из телячьей кожи Капа загнула, считая эти светлые полоски особым шиком, доступным в будни да ещё на такой чёрной работе далеко не всем.
«Задаёт форсу!» — усмехнулся Вася.
Капа не видела, что он подходит к ней, но узнала по шагам и, как всегда, обрадовалась возможности поговорить с ним. А Васе давно претила её радость, и он обычно разговаривал с ней холодно, сухо, сугубо деловито. Капа злилась на него и посмеивалась: «Начальничек-то вместо воды опять уксусу хватил! Ха-ха-ха…» Иногда спрашивала: «У тебя что, в горле-то аршин застрял? Бедный парень! Как мне жаль тебя! Ха-ха». Но сегодня у Васи шаги быстрые, возбуждённые, будто он решился на отчаянный поступок, и Капа приготовилась к тёплому разговору, которого давно ждала. Но бригадир, подойдя, заговорил с таким холодком, что невольно показалось — вот ещё немножко, и слова примёрзнут к зубам:
— Новость есть…
Капа не переставала надеяться, что ей, вопреки всему, удастся добиться задуманного. Убеждённая в своей красоте, она считала её за изрядное богатство, — а кто же, в конце концов, не прельстится богатством? — и не думала, не подозревала, что может существовать иное богатство, богатство души, ума, что только оно, это душевное богатство, сродни настоящему обаянию, способному покорить человека. Раскрасневшаяся от одной возможности поговорить она, отбросив лопату, впилась в Васю смоляными глазами:
— Расскажи, бригадир, расскажи про новости. — Шевельнула полушалок возле висков, словно ушам стало жарко. — Буду слушать, как гармошку.
Новость насторожила её. Ехать одной? Совсем неинтересно. Вот если бы вдвоём с Васей махнуть туда — она бы не задумалась ни над чем, и никто бы не остановил её. Хвоста у неё нет. Вовку мать попрежнему почитает за своего и говорит, что никогда не расстанется с ним. Все знают, парнишка зовёт бабушку — мамкой, а её — Капой, чаще— Капкой-Кошачьей Лапкой.
С тех пор как Вася при всей бригаде сказал, что только кукушата, по непутёвости матери, вырастают в чужих гнёздах, у девчонок завязло в зубах: «Кукушка, Кукушечка!» Капа злилась на них и ещё больше — на себя: почему это у неё, как только она увидит Бабкина, срываются с языка не те слова? Не те, которые нравятся ему. Знать бы их все заранее! Но отыскать их, «те слова», нелегко. Вот и сейчас Вася счёл, что разговаривать им больше не о чем, но Капа удержала его цепким взглядом:
— А тебе очень хочется, чтобы я поехала учиться? Скажи — очень?
— Колхозу нужны кадры.
— Ты бы ещё брякнул: «Ученье — свет, неученье — тьма». Ха-ха… Сухарём прикидываешься! А все девчонки знают — ты не такой. И я знаю.
Она пошевелила сапожком комок земли.
— Я не какая-нибудь отсталая. Всё понимаю.
Раздавив комок, подняла носик и вызывающе спросила:
— Сбываешь меня?.. Заявленье писать или так прямо ехать?
Этого Вася не знал.
— Хоть бы написать-то пособил... Потратил бы вечерок…
Когда Бабкин уходил, его настигла усмешка:
— Уеду — затоскуешь!.. — и вслед затем посыпался такой неладный хохоток, что, казалось, сквозь него, как дождик сквозь осенний гром, вот-вот польются слёзы.
«Скатертью дорожка!..» — мысленно пожелал ей Вася и стал думать о себе: «Поступлю в заочную школу. Это даже лучше. Говорят, если приналечь — в зиму можно пройти два класса!..»
Сегодня Капа последний раз торговала яблоками на городском базаре, а он, Вася, пошёл с заявлением в школу, оттуда, подбодрённый успехом, отправился за учебниками, и город был ему дорог каждым красивым домом, каждой витриной в окне магазина, каждым метром асфальтированного тротуара. Всё здесь — для него. Вот для него милиционер остановил два встречных автомобильных потока: спокойно переходи улицу! Вот четырёхэтажное здание сельскохозяйственного института. Построено для него, — он постарается стать студентом через два года…
И в этот миг он увидел в трёх шагах от себя ту, что снилась ему много-много раз. После холодного разговора в театре ему не на что было надеяться, но он всё-таки думал о ней, вспоминал её. Сейчас ему почему-то показалось, что Вера, придержав коня, поджидала его. И он, позабыв обо всём, кликнул её по имени. Вера отозвалась. Но как? Скорее всего испугалась: встреча не ко времени! Оттого и вожжи выронила. Руки вскинула, кажется хотела объяснить: «Ты же знал раньше…» А в ходок уже укладывал покупки лобастый…
…Неподвижно, с озябшим сердцем, будто на него пал иней, Вася сидел на пне. Упрекал себя: не надо было робеть да медлить… Сразу бы в тот первый вечер… А разве он мог? Девки, её завистницы, огорошили его: «чужая невеста!» И это… это была правда. Наверно, сегодня расписались в загсе. Стала она мужней женой. Бабой! Верка Забалу…
Вася выхватил из кармана пиджака её фотографию, рванул обеими руками. Хрустнула толстая плотная бумага. Но три бессильных пальца правой руки, скользнув, выпустили угол карточки…
Лучше бы не было ничего — ни встречи в буран, ни пляски в садовой избушке. Дёрнула его нелёгкая пойти на охоту в тот недобрый день!.. И за что он полюбил эту девчонку?.. Вася стал было охаивать её, но ничего худого припомнить не мог…
День клонился к вечеру, а он всё ещё сидел на пне. В левой руке, что лежала на коленке, у него была надорванная карточка. Он не смотрел на неё, но уже чувствовал, что не расстанется с нею. Он забыл об учебниках, о тетрадях, которые собирался купить; забыл о том, что Капа ждёт его на базаре с выручкой от проданных яблок. Обо всём забыл.
Как могла красивая, умная девушка полюбить того верзилу? За что? Никто не скажет, не объяснит. За то, что — гармонист? Но гармонист хорош на улице, а в доме— надоест, как жужжащий шмель. Говорят, под домашнюю гармонь даже самые заядлые плясуньи редко разминают ноги… Образина — можно испугаться. А вот выпало большое счастье!..
Но это ещё не известно. В чужом сердце счастье не измеришь и не взвесишь ни на каких весах. У каждого свои весы, доступные только ему самому. И для счастья и для кручины у всякого свои весы.
Из степи навалился ветер, начал обламывать семена клёна. Два крылатых семечка, как нежданный дар на память об этом саде, ветер кинул Васе на ладонь. Он положил карточку в карман и стал рассматривать зёрна. Они были почти зрелыми. Такие можно сеять. Лет через пять вокруг нового колхозного сада поднимется стена из раскидистых клёнов. Зашумят его деревья в лесных полосах…
Бабкин стал срывать с клёнов крылатки семян. Полными горстями клал их в карманы. Постепенно это отвлекло от раздумья. Но в тот день он так и не вспомнил ни об учебниках, ни о выручке от яблок, которыми торговала на базаре Капа.
2
До отъезда Капы в школу оставалось несколько дней. За эти дни Вася убедился, что она во многом переменилась и стала заботливой садовницей. Всё это было связано с крыжовником.
В саду издавна на одной сотке рос крыжовник. Кусты были запущенные, ощетинившиеся, как ежи. Среди хилых молодых побегов торчали сухие, почерневшие от времени. Никто не хотел вырезывать их. Даже опавший лист не убирали и не рыхлили землю. Любителям полакомиться едва удавалось отыскать на кустах по нескольку ягодок.
А позапрошлым летом участок уже выглядел прихорошенным. Ранней весной Капа, решив доказать не столько девушкам, сколько молодому бригадиру, что никаких колючек не боится, терпеливо вырезала все лишние ветки, перекопала землю, с корнем выдрала бурьян.
Как языком вылизала! — дивились в бригаде и потешливо требовали: — Открой, Капка, рот: мы колючки из языка выдергаем, йодом смажем…
— Я вам смажу! — шутливо огрызалась Капитолина. — Пожалуй, своих не узнаете! Ха-ха…
Нынче омоложенные кусты насквозь прогревались солнечными лучами, и розоватые фонарики крупных ягод, наливаясь соком, постепенно нагибали ветки, пока не оказались на земле.
Капа знала, что девушки частенько бегали смотреть богатый урожай, и ходила с гордо поднятой головой: «Видали?! А ещё спорили со мной!..»
— Наплачешься ты со своим урожаем! — пытались девушки «завести» Капу, но звеньевая отвечала с интригующей заносчивостью:
— А вот увидите!.. И бригадир тоже убедится!..
Ждали, что она, раззадорившись, не утерпит и расскажет, как думает подступиться к урожаю, но Капитолина всякий раз замолкала и тем самым подогревала интерес. Накануне уборки она объявила:
— Завтра пойду кусты доить!..
— Подойник не забудь. Вдруг твой крыжовник польётся, как молоко: дзинь, — дзинь!..
— Кровушка потечёт из поцарапанных рук!..
На следующее утро Капитолина нарядилась в неизвестно когда сшитый ею брезентовый фартук. На левой руке у неё кожаная рукавица.
Вся бригада собралась возле кустов крыжовника.
Звеньевая завернула жёсткий фартук наподобие воронки. Левой рукой она приподняла ветку, правой провела по ней — ягоды через воронку посыпались в корзину, стоявшую на земле. Потом приподняла вторую ветку… Так она продвигалась по кругу и доила куст. Ещё не обобрала и половины веток, а корзина уже оказалась полной.
— Давайте другую! — потребовала Капитолина.
Когда собрала урожай со всех кустов, вскинула носик:
— Вот, как надо работать! — Показала правую руку. — И нигде ни одной царапинки!..
Девушки приставали к ней:
— Ты сама придумала? Сама?
Капитолина отвечала уклончивыми шутками.
Вася понял — теперь нестрашно засадить крыжовником хоть десять гектаров! Эх, если бы не погибли в земле семена, собранные отцом!..
Раздосадованный неудачей, бригадир ещё в прошлом году сказал звеньевой, чтобы она на той грядке посеяла акацию. И больше туда не заглядывал. А Капитолина гордилась этим важным поручением, ждала— придёт полюбоваться всходами; заботливо пропалывала и поливала грядку.
Спустя несколько дней после возвращения из города Бабкин, всё ещё хмурый и неразговорчивый, работал в саду; старался уйти подальше от людей. Вдруг он услышал взбудораженный голос:
— Бригадир!.. Бригадир!.. Девчонки, где он? — голос всё ближе и ближе. — Не откликается. Сердцем ничего не чует….
Вася вышел навстречу. Капитолина схватила его за руку и потянула в сторону грядки с молодыми сеянцами жёлтой акации:
— Пойдём! Скорей, скорей!.. Погляди, что я там нашла, полюбуйся!..
Склонившись над прополотыми сеянцами, Вася увидел между ними крошечные листики молодых всходов. Крыжовник! Кто бы мог подумать, что семена взойдут только в середине третьего лета?!
Нечаянная радость сменилась озабоченностью — как спасать драгоценные всходы? Ведь в земле уже переплелись корни: неосторожно тронешь — всё погубишь.
— Прополем! — обнадёжила Капитолина. — У меня рука на это лёгкая! — И она начала осторожно выдёргивать акацию. — Вот крыжовничек! Вот ещё!
«Она и впрямь хорошая садовница!» — подумал Вася.
По глазам парня Капа догадалась о его думах, и в ней проснулась такая энергия, какой хватило бы на десятерых.
— Я сбегаю за водой, — объявила звеньевая. — В одну минуту! Вспрысну изо рта — все приживутся! А ты наруби веток — притеним малюточек.
Правду говорят: человека тогда узнаешь, когда с ним пуд соли съешь!
Послезавтра уедет Капитолина учиться, и в бригаде все почувствуют — недостаёт смешливой молодой бабёнки, успевшей не только привязаться к саду, но и сделать такое, за что её не раз вспомнят добрым словом. Он будет вспоминать за крыжовник.
3
С вечера Шаров долго работал над диссертацией, а поздней ночью едва успел заснуть, как раздался стук в окно, и послышался всполошённый хрипловатый голос:
— На зернофабрике — беда!
Павла Прохоровича будто обдало снегом. Он вскочил, по-солдатски быстро сунул ноги в сапоги и, на ходу надевая кожаное пальто, отправился туда.
Прошлым летом все ждали: скоро ли пустят в ход зернофабрику? На весь край — новинка! Принесёт большое облегченье!
Когда строительство было закончено, пришли первые грузовики с хлебом. Прямо от комбайнов. У распахнутых ворот простой шнурок, протянутый от столба к столбу, остановил автомашины. Собрались колхозники. Елкин открыл митинг. Шарову хотелось особо отметить заботы Кузьмы Грохотова, руководившего строительством, и он подал старику ножницы.
С трудом вложив толстые пальцы в тесные кольца ножниц, Кузьма Венедиктович рассмеялся:
— Маловат струмент-то! Для женских рук лаженный. Не привычный я к такому…
Взглянув на молодых парней, он припомнил свою молодость:
— Жизнь-то большая прошла. Много зим вот этими руками держал молотило да от нужды отмахивался. Теперь интересно вспомнить, а молодым полезно послушать. Бывало, утром выйдешь на двор, возле овинов — тук-тук-тук, тук-тук-тук. По всей деревне стукоток. Ну, берёшь молотило и отправляешься хлебушко выколачивать… Я был проворный, из-под моего молотила зерно во все стороны брызгало. Меня нанимали молотить. А обмолотишь — веять чем? Бери лопату да умолот вверх подбрасывай, аж под самые облака. Ветер полову отвеет, зерно дождиком упадёт. Тяжело хлеб доставался мужикам. А нынче машина человеческую силу заменила. Посеяли машиной, убрали машиной, обмолотили машиной. Вот сейчас пойду, повключаю рубильники, — машина провеет, просушит, по зернышку отберёт. Принимай, колхозник, хлеб да радуйся! Вот как!..
Он перестригнул шнурок, и люди вошли под высокие тесовые своды фабрики. За ними двинулся первый грузовик к бункерной яме. Через откинутый борт сырое зерно полилось тяжёлым водопадом. В тесовой трубе, подымая хлеб, зашуршала лента с ковшами, вверху застучали веялки сырой очистки. Люди шли, прислушиваясь к стуку решёт и барабанов, к шуму и плеску зерна. Той порой вторая машина отдала свой груз в приёмный бункер, а за ней следовала третья.
— С меня лишняя забота свалилась, как гора с плеч! — радовался Кондрашов больше всех. — Ровно я помолодел на двадцать лет!.. Надо тому инженеру, который чертежи составил, отбить телеграммку: благодарность от колхоза! Да пригласить бы его на Октябрьские праздники. Я в горницу провёл бы его, как самого дорогого гостя, да употчевал бы по-хорошему…
Зерно с полей текло рекой. Теперь дождь никого на токах не пугал. Ночью, в ожидании машин, девушки перекликались песнями…
Но радость была недолгой. В конце прошлой осени уже не проходило дня без поломок на зернофабрике — одних болтов сменили несколько десятков. Это понятно: маленькие деревянные веялки были рассчитаны на простой ручной привод, и они, подключённые к электрическим моторам, дрожали от невыносимой для них силы и быстроты движения барабана и решёт.
— Трясутся, как в лихорадке! — кивали на веялки колхозники.
Нынче в начале уборочной перетёрся вал у первой веялки сырой очистки. Пока не исправили, пришлось пропускать хлеб через одну машину, и на токах сразу появились высокие вороха зерна. Не очищенное от сорняков и обломков сочных стеблей жабрея да лебеды, оно начинало греться. Хотя зернофабрика и далека от совершенства, им нельзя обойтись без неё даже одного дня…
Что случилось там? Неужели поломалась вторая веялка?
Но беда оказалась страшнее. В той стороне, где стояла зернофабрика, огромным снопом взлетали искры.
Тяжело дыша, прижимая к груди левую руку, будто поддерживая сердце, готовое оторваться, Павел Прохорович побежал туда. Под высокой крышей зернофабрики было дымно, как в чёрной бане. Пахло горелым хлебом. Грохотов, обутый в старые валенки, кочергой вытаскивал головешки из печки и топтал, стараясь поскорее загасить топку.
Шаров в темноте, кашляя от дыма, искал лестницу; нащупав перила, взбежал наверх. Его обдало жаром. Многочисленные светлячки рвались в тесовой крыше.
— Воды! Д-давайте воды!
От едкого дыма смыкались веки, по щекам текли слёзы, но Павел Прохорович не отступал. Он принимал ведро за ведром и, размахнувшись, выплёскивал на стены и крышу. Струи тёплого пара окутывали лицо… Прибежало на помощь несколько человек. Привезли пожарную машину. Вооружились баграми и топорами. Разломали крышу, залили обуглившиеся доски.
Едва держась на ногах, Шаров спустился вниз. Грохотов распахнул контрольную дверку сушилки. Оттуда посыпалось полусгоревшее зерно. В зазорах тлели обломки стеблей лебеды и жабрея.
— Вот! — показал председателю. — Все зазоры забиты. Соломка высохла и загорелась. Вызывай инженера! Мы с него спросим.
— Себя надо винить, — плохо веяли.
— А веялка какая? Старушка! Кряхтит да кашляет. Как ни обряжай, — с делом не справляется.
— Ты п-прав, Кузьма Венедиктович, — для очистки зерна теперь нужны мощные машины…
Начинался рассвет, серый и по-осеннему ленивый. Где-то высоко дул ветер, растягивая по небу лёгкую пряжу облаков. Удастся ли ему раскидать её или, наоборот, он соткёт из неё тяжёлое, похожее на войлок, сырое покрывало?
Кузьма Венедиктович тронул усы, потом похлопал себя по ногам:
— Мои ворожейки предупрежденье дают. Торопиться надо…
— Может ещё переменишь прогноз? — рассмеялся Шаров; успокоившись, говорил без заикания. — Синоптики из бюро погоды и те ошибаются!
— А я худую погоду за три дня чую. И не одними ногами. У меня усы становятся мягкими. — Подумав, Грохотов добавил. — Озимые дождика просят. Им пора куститься.
Бесспорно — дождь нужен, но он попортит хлеб на токах. Вот если бы поставить комбайн на подработку зерна, хотя бы на один день. Шаров поехал в тракторную бригаду. Но Аладушкин даже не дослушал его до конца:
— Комбайны — на прикол?! Нет, нельзя такую машину превращать в веялку… Моё дело — косить хлеб. А на токах управляться — ваша забота.
— Вы поймите…
— И слушать не буду. Я стою на правильной линии.
Шаров вернулся на зернофабрику, посмотрел, как идёт ремонт, и только в полдень, голодный и задумчивый, направился домой.
Увидев его в окно, Татьяна замкнула библиотеку и пришла накрыть на стол.
От мужа пахло дымом. Лицо у него было утомлённое, глаза красные, усталые.
Татьяне хотелось, хотя бы ненадолго, отвлечь его от тревожных дум, и она сказала, что в огороде созрела кукуруза, выращенная из семян, которые мужу удалось раздобыть весной. То был новый сорт, выведенный Арефием Петренко. Павел дорожил своим приобретением. Теперь он поспешно вышел в огород. Вернулся оттуда, потрясая жёлтым початком:
— П-посеяли четвёртого июня: п-позднее было некуда. И вот урожай! П-подумай, Татьянка, какое это будет п-подспорье в хозяйстве! — Сейчас он заикался от радости. — Теп-перь мы её разведём! В п-поле будем сеять!
Початок положил на стол и за обедом посматривал на него.
— Я тебе скажу — самый ранний сорт! Отличный!..
— Попробуй хлеба из новой муки, — подвинула вазу Татьяна. — Белый, мягкий, как пух! Давно такого не было. Утром я вскочила — гляжу: квашня поднялась шапкой! Тесто дышит, как живое!
Павел слегка сжал ломоть, а потом ослабил пальцы, и хлеб шевельнулся в руке. Пахло поджаренной мукой, как бывает у домашних подовых булок. Да, хлеб из первого умолота, действительно, хорош! Пшеница была убрана в ясную погоду.
После обеда Татьяна заторопилась в библиотеку, — надо было отправить в бригады свежие газеты. Павел вышел на крыльцо.
В полях, приглушённо и неуверенно, проворчал далёкий гром.
«Так поздно?!» — прислушался Шаров. Нет, он не ошибся. Действительно, гремел гром, всё слышнее и слышнее, будто набирался смелости. Вот ударил совсем по-июльски и загудел где-то глубоко в толще земли.
— Хорошо! Гроза пройдёт быстро.
Шаров шёл навстречу туче и думал о всходах озимых: после дождя начнут куститься.
Налетел ветер, поднял пыль, но вскоре она улеглась, прибитая крупными каплями. Туча надвигалась чёрной громадой, а там, на горизонте, откуда она пришла, уже виднелась полоска ясного неба.
4
Кузьма Венедиктович перебрался в столярню. Там глухо, как шмели, гудели электромоторы, повизгивали круглые пилы, перекликались топоры, пели фуганки в ловких руках столяров. Пахло сухими берёзовыми щепками, добротным клеем, сосновыми стружками и пихтовыми опилками. Всё это издавна нравилось Кузьме Грохотову. У него был свой угол с немудрым инструментом: пилка, долото да рашпиль. Вот и всё. А топор всегда при себе — за опояской. Самый острый во всей деревне! Как ни старались плотники править свои топоры на оселках, а сравнять с ним не могли. Что за секрет у старика? И где он обучился так острить инструмент?
— В партизанском отряде! Когда колчаковцев били. В те поры самоковные шашки точил! — отвечал Кузьма Венедиктович, улыбаясь в обвисшие белые усы. — На привалах парни брились моей шашкой!
Грохотов любил повторять:
— С топора прокормлюсь. Пока жив, из рук не выпущу!
Но в последние годы он часто прихварывал, трудодней у него было маловато, и ему вот уже не первый год в виде пенсии начисляли десять трудодней в месяц.
Шаров видел в Грохотове незаменимого человека. Ранней весной Кузьма Венедиктович запрягал лошадку и уезжал за полсотни километров, в верховье Жерновки, где были обширные берёзовые рощи. Возвращался с полной телегой кривых и коряжистых болванок; обтесав кору, ставил их в свой угол столярни, чтобы за лето просохли. В июне он привозил мерные берёзовые кряжики, гнул из них полозья для саней и тоже ставил на просушку. Осенью и зимой из тех заготовок он делал сани, клещи для хомутов.
В столярне у Грохотова была лежанка с матрацем, набитым сеном, и он время от времени вытягивался на ней. Полежав полчасика с закрытыми глазами, вставал и снова брался за топор. Так как старик целыми днями не выходил оттуда, для него поставили электрическую плитку, чтобы можно было вскипятить чай, и повесили репродуктор.
Часто навещая старика, Шаров спрашивал его совета по хозяйству, рассказывал о новостях. Сегодня заглянул к нему с утра.
— Мастерам привет! — громко поздоровался и прошёл в угол Грохотова. — Перебазировался, Кузьма Венедиктович? Хорошо. Шорники ждут клещей, — пора новые хомуты вязать.
— За мной дело не станет, — пообещал старик. — За день сготовлю пары две-три. Завтра утром пусть забирают. А к вечеру ещё подбавлю.
Выключив моторы и побросав работу, столяры закурили и подошли послушать разговор. Это были старики, чуть ли не ровесники Кузьме Венедиктовичу.
— Говорят, на выселке у колхоза с хомутами прорыв, — заговорил Грохотов, присев отдохнуть на свою лежанку. — Упряжных лошадей, сказывают, четыре десятка, а хомутов только двадцать. Запрягают по очереди. Неужто правда?
Столяры рассмеялись. Шаров, как бы не замечая смеха, сказал:
— Собираются продать пару лошадей и на вырученные деньги приобрести хомуты, сани. Я думаю купить коней. Вечерком поговорим на заседании правления.
— Сани покупают?! — покачал головой Грохотов, — Отродясь мужики сами делали! Неужели мастера перевелись?
— Стариков, говорят, не осталось, а молодые не приучились: за мелочь посчитали.
— Без топорка не сделаешь домка! В крестьянском деле топор — первый пособник! С малолетства надо к нему руки приучать…
Стукнули двери. Шагая широко и шумно, вошла Катерина Бабкина. На ней — кирзовые сапоги, распахнутый ватник, серый платок, сдвинутый со лба.
— Павел Прохорович! Это что ж такое творится? — спросила она так громко и возмущённо, что столяры расступились перед ней. — Как же при таких порядках животноводство развивать?
— Автомашину не дали? — Шаров поднял на неё спокойные глаза. — И правильно сделали.
— Ну, сказал! Ну, председатель! — хлопала руками Катерина Савельевна. — Коровы-то без питья остаются! Дойные коровы! Их на речку пригнали, они даже губ не обмочили, — подняли головы и ревут: барды просят.
— Вы виноваты, — так же спокойно заметил Шаров. — Начали потчевать коровушек раньше времени.
— А удой-то как поднять в эту пору? На выгоне, будто в горнице, — чисто и голо: скот зубами щёлкает. Коровы молоко сбавили.
— Давайте корнеплоды.
— А к зиме что? — Катерина Савельевна перевела дух, села на лежанку Грохотова, лицом к Шарову, и заговорила мирно. — Нет, Павел Прохорович без барды нельзя. Никак нельзя.
— Без кирпича тоже нельзя. Все машины пошли за ним.
— А куда кирпич возите? Небось, на клуб? Я видела, в воскресенье комсомольцы рыли котлован.
Шаров отрицательно потряс головой.
— Нам?! — обрадовалась Бабкина. — На водонапорную башню?
— Пока на комбинат.
Комбинатом Павел Прохорович называл каменное здание, разделённое на три цеха: в одном они собирались делать колбасу, в другом коптить окорока, в третьем варить варенье и изготовлять фруктовые воды для сельской чайной.
— Ранетки, сама знаешь, портятся, — напомнил Шаров. — Твой сын покою не даёт. Надо скорее достраивать.
— А водопровод не надо? Опять всё заморозить? Коров зимой гонять на речку? Какое же от них будет молоко! Так, Павел Прохорович, не пойдёт. — Бабкина встала, выпрямилась. — Не цените вы животноводство…
— Ценю, Савельевна. Очень ценю. — Шаров тоже встал и показал на столяров. — Все работают на вас. На ферму. Все мастера.
Столяры разошлись по местам, и опять загудели моторы, застучали топоры и молотки.
— Вы сами были председателем, понимаете, как много у нас трудностей, — напомнил Павел Прохорович притихшей собеседнице. — Не хватает автомашин. Не хватает рабочих рук. Кирпич возить далеко. Вот будущим летом пустим свой механизированный кирпичный завод, тогда развернёмся. А сейчас пойдёмте-ка посмотрим, какие понаделали вам кормушки.
Катерина Савельевна поправила платок на голове и рядом с Шаровым пошла по мастерской.
5
Казалось, у Шарова было чутьё на книги, — он всегда шёл по следам новинок. Вот и сегодня, едва Елкин успел распечатать очередную книжную посылку, как Павел Прохорович появился в дверях его дома:
— Ну, чем тебя порадовали? Показывай. — Кинул пальто на вешалку и склонился над томиками, ещё пахнущими типографской краской.
Фёдор Романович давно прослыл самым беспокойным из всех сельских книголюбов. Директор краевой конторы Книготорга, просматривая образцы книг, частенько спрашивал своих сотрудников: «А Елкину отправили? Смотрите, мне надоело отвечать на его жалобы».
Чуть не каждый день к Елкину приходили учителя, агитаторы, любители из сельского драмкружка, и для всех у него находилось что-нибудь новенькое. Отправляясь в полевые бригады, он клал в свою фронтовую офицерскую сумку несколько книжек. Там, просматривая библиотечки, иногда доставал книгу из своей сумки:
— Возьмите-ка вот эту. Для громкой читки будет поинтереснее…
Это вынуждало Татьяну Алексеевну всё время держаться настороже, и она частенько просила мужа:
— Узнай, что он там наполучал. Если мне в библиотеку не прислали — я запрошу…
Книги уже начинали вытеснять Елкина из горницы: переполнив полки, они громоздились на столе и комоде, на табуретках и подоконниках, даже на печном обогревателе, под самым потолком. Но Фёдор Романович не унимался: посылки приходили всё чаще и чаще. На них не хватало пенсии. Недавно пришлось расплатиться деньгами, вырученными от продажи кур, и жена полушутя-полусерьёзно называла его «разорителем». И вот опять — посылка. Сегодня Елкину не повезло: под очередными томами полных собраний сочинений Гоголя и Горького оказалась знакомая книга — «Собор парижской богоматери».
— Нечего сказать, удружили: третий «Собор» прислали! — добродушно усмехнулся Фёдор Романович и перенёс взгляд на председателя. — Не желаешь ли перехватить?
— Мне бы что-нибудь поновее.
— Жаль… Ну, ничего. Кто-нибудь из учителей возьмёт. — Склонившись снова над посылкой, Елкин воскликнул: — Вот и новенькое прислали! Роман о Сибири.
— Дай почитать.
— У тебя, Павел, времени мало. Тебе надо диссертацию писать. Художественную литературу читать некогда. Ты дождёшься библиотечный экземпляр, а эту книгу… — Елкин ласково погладил корешок. — Эту я обверну газетой и отдам в поле для громкой читки.