1

Давно миновали тихие, золотые дни «бабьего лета». Исчезли серебристые нити осенней паутины, колыхавшиеся в прозрачном воздухе. Огромными стаями полетели к югу журавли. Покинули поля перепёлки. На похолодевшее небо надвинулись чёрные тучи. Иногда, пролетая над садом, переговаривались дикие гуси:

— Га-га-га, га-га-га…

— Га-га, га-га…

Вере казалось, что они подтверждали:

— Да, да, надвигается зима. Да-да!

Отец любил слушать птичьи голоса, а в осеннюю пору долгим взглядом провожал пролётные стаи. А нынче увидит их на черноморском побережье…

К его приезду Вера спешила закончить осенние работы и раскинула бригаду по всем кварталам сада: в одном углу перекапывали приствольные круги, в другом — сгребали в кучи листья, в третьем — прижимали жердями к земле ветки стланцев. «Везде — порядок!» Это она слышала от Векшиной в райкоме, когда утверждалось решение парторганизации о принятии её, Веры Дорогиной, кандидатом в члены партии. Софья Борисовна спешила подбодрить после неожиданного душевного потрясения. А началось всё с того, что во время доклада на бюро заведующая отделом, огласив документы, помолчала и нерешительно добавила:

— В райком поступило одно письмо… правда, без подписи. Не знаю, читать ли?

— Упомянула, так читай, — сказала Векшина.

В анонимке были строки: «У неё родной дядя живёт в Америке. Кулак. Батраков есплотирует. А племяннице идут от него посылки с подарками. Она до них падкая. И дядя собирается вытребовать её к себе…»

Вера глухо ахнула, вслед затем проронила:

— Какая бессовестная выдумка!.. Какой поклёп!..

Векшина постучала карандашом по столу. Вера умолкла. Заведующая отделом, повысив голос, продолжала читать:

— «Заботливый дядя высылает ей оттуда свои карточки и буржуйские деньги к дню рождения. На тех бумажных деньгах пишет: «Племяннице Верочке-на счастье»…

Секретарь райкома комсомола, строгий паренёк с едва пробивающимися чёрными усиками, чуть не подскочил с места. Как все они ошиблись в этой Дорогиной! Проявили политическую близорукость! И он — первый. Ведь это он, не разобравшись, подписал ей одну из рекомендаций! Отмежеваться от неё! Заклеймить! Он заговорил о «притуплении бдительности». Вера недоумённо пожала плечами, и он засыпал её крикливыми вопросами:

— Имеется дядя или не имеется? Факт это или не факт?

— Есть где-то… такой человек. Я никогда не видала его, не знаю… — Подобрав себя, Вера твёрдо заявила. — Нет моей вины! Ни в чём!

— Ах, ты ещё отрицаешь! Увёртываешься! А письма? А доллары с надписью? Факт! Дядю за границей утаила — тоже факт! А ещё говоришь — поклёп, осмеливаешься…

— Погоди, погоди. Горячая голова! Тут надо разобраться спокойно, — остудил строгого паренька рассудительный Штромин. — О дяде мы давно знаем. И он к делу не относится. Дорогина за него не ответчица. Нас может интересовать только одно, — Штромин повернулся лицом к Вере, — правда ли, что дядя сманивает вас в Америку, и как вы к этому относитесь?

— Вот это… это поганая клевета! — негодовала Вера. — Разве можно?.. Да я… не какая-нибудь…

— Понятно! — Штромин удовлетворённо качнул головой. — Анонимка написана с умыслом…

На этот раз Векшина согласилась с ним.

— Очернить человека ни за что, ни про что… И в такую минуту!.. А ты, — она кинула суровый взгляд на секретаря райкома комсомола, — подливаешь масла в огонь. Перехлёстываешь!

Вера, крепко сцепив пальцы дрожащих рук, думала: «Только бы не стали строить догадок, кто написал?..» Она не выдержит — расплачется.

Векшина напомнила: в тридцатых годах придирчивые люди «прорабатывали» Трофима Тимофеевича за связь с заграницей. Довольно этого. Дорогин — знатный человек. Получил высокую правительственную награду. Вера во всём — его достойная помощница. А эту анонимку писал злобствующий обыватель.

— Теперь фактически всё ясно! — смущённо буркнул секретарь райкома комсомола. — Дядю приплели…

Через несколько дней Векшина, вручая кандидатскую карточку, пожала девушке руку:

— Поздравляю от всего сердца! И скажу тебе о самом главном: не растерялась ты — убрала урожай в саду!

Вера смутилась, хотела молвить: «Вначале всякое было… И если бы не воскресники…»

В последнюю неделю у Веры было приподнятое настроение, и она не вспоминала о недавних душевных невзгодах, не подозревала, что они ещё раз потрясут её.

Весь день, с коротким перерывом на обед, она ходила по саду, внимательно осматривала каждую яблоню и делала записи в тетради. В старом ватнике, в сером платке она была неприметна. И только ветер, шевеливший косы на спине, помог Семёну узнать её. Пересекая квартал с угла на угол, он спешит к ней; вынырнув из-под кроны яблони, воскликнул:

— Вот ты где!..

Вера вздрогнула; брезгливо спрятав руки за спину, смерила парня холодным и колючим взглядом. У него подпухли веки, белки глаз отяжелели от недоброй красноты, все движения угловатые, порывистые. Пьяный! Ему ничто нипочём… Сторонясь его, шагнула на середину аллеи.

— Прямо с ног сбился, — продолжал Семён, покачиваясь. — Все кварталы обыскал!

— Напрасно старались.

— Давно не видел тебя. Хотел поговорить…

— А потом опять какую-нибудь пакость нацарапать? Стыд не дым, глаза не ест, да?

Мотая головой, Семён часто моргал, словно ему запорошило глаза пылью:

— Постой, Верочка. Погоди… О чём ты?..

— О вашей подлости!

— Я… я ничего… не понимаю.

С верхних веток срывались последние листья, тяжёлые от влаги, и, колыхаясь в неподвижном сыром воздухе, медленно падали на землю. Один скользнул по щеке Семёна. Он отмахнулся от мокрого листа, как от овода.

— Ты растолкуй, дорогуля…

— Не смейте называть меня так! Слышите? Не смейте!

— Как скажешь, так и буду… Я…

— Вы спьяна решили: не мытьём, так катаньем своего добьюсь. Не вышло! Вам бы надо при царе-горохе жить, вы бы девушкам ворота смолили дёгтем. Кому нужна ославленная?! Будет рада пойти и за постылого, куда угодно с ним поехать, хоть к чёрту в пекло. Опоздали, Забалуев, родиться! Та пора давно прошла!

У Семёна ещё больше набухли и покраснели веки. Он мычал что-то бессвязное. А Вера, презрительно, прищурив глаза, кидала ему в лицо с незнакомой запальчивостью:

— Вы хотели помешать моему вступлению в партию. Дескать, не суйся нитка вперёд иголки! А какая из вас иголка? Ржавая! Кривая! Как на худой свинье щетина! Куда такая годится?.. Думали: в свою защиту не пикну ни слова, не узнаю, чей подвох. А язык вас выдал. Слово, как шило в мешке, — себя показало. «Вытребовать». Какая дикость! А вы сами собирались, кажется, в Ялту, меня, как бессловесную…

— «На юге интересно пожить». Кто это писал? Не ты? А теперь…

— Теперь у меня глаза открылись. Барахло вы, Забалуев!

Выпалив всё, Вера повернулась и быстро-быстро пошла от него, спеша скрыться за ближней яблоней.

Семён не привык молчать, последнее слово всегда оставлял за собой. А сейчас, когда у него шумело в голове, он был готов на всё. Шагая широко, он раньше Веры обошёл дерево с другой стороны и, расставив ноги, уткнул кулаки в бока, преградил ей дорогу:

— Погоди! Ещё потолкуем! Тебе кто сегодня нервы подпортил?

— Кроме вас, некому. Жаль, не знала раньше поганенькой душонки!

Мясистые щёки Семёна побелели, толстые губы покривились, наливаясь холодной синевой.

— Значит, обманывала? Столько годов за нос водила! Говори прямо!

— Сама обманулась.

— Вот это — правда: тот воробей не летает к тебе! — Семён натужно расхохотался. — Нашёл воробьиху в своей деревне!

— Уходите… Уходите прочь! — крикнула Вера, не выдержав, побежала в соседний квартал, где работали колхозницы.

Её настигли злые слова:

— А задатки брать ловкая!..

Это он про отрез шевиота! Зачем, зачем она приняла ту тряпку? Считала за подарок! А оказалось — «задаток»! Словно при покупке лошади! Выбросить… Сегодня же выбросить вон… Нет, лучше отослать с Кузьмовной. А голубое платье — в печку. Письма — тоже.

За спиной послышались настигающие шаги и шумное дыхание разъярённого человека, готового смять всех, кто окажется на пути, и Вера окликнула женщин, уже уходивших домой. Одна остановилась, поджидая её. По клетчатому платку девушка узнала Скрипунову. Завтра Фёкла разнесёт молву по всему селу. Ну и пусть!.. Это даже к лучшему. Вера боязливо оглянулась. Теперь её никто уже не настигал. Сёмка, покачиваясь, брёл к выходу из сада; время от времени останавливался, потрясал кулаками и выкрикивал такие грязные ругательства, что девушка, опустив голову, зажимала уши. Студёный ветер обрывал с деревьев ржавые листья и бросал вдогонку крикуну, будто спешил засыпать его следы.

Глухо шумел опустевший сад. Пройдёт ещё несколько секунд, промелькнут последние листья, и ветер засвистит в голых ветвях.

На душе у Веры было пусто и холодно…

В конце квартала стояла Фёкла. О чём-то надо рассказать ей. О плане работы? Но об этом можно и утром. Зря остановила её.

— Нам тут работушки осталось толечко на один денёк, — заговорила Скрипунова. — Завтра к вечерку со всем управимся.

— Вот и хорошо!

— А я с малых лет привыкла всё делать по-хорошему. И пусть Тимофеич не беспокоится там, не тревожит своего сердечушка…

— Пойдёмте вместе. Вдвоём веселее.

— До бригады?! — деланно удивилась Фёкла. — А я думала, покипятитесь да помиритесь, с кем не бывает такого? Семён-то Сергеич ведь пособлять тебе пришёл. Думала, поворкуете в саду…

— Не болтайте, чего не следует. Нужен он мне, как здоровому костыль! — попробовала Вера обрезать говорливую спутницу, но это было не так-то легко сделать.

— Ты меня послушай, миленькая. Послушай, — продолжала Фёкла. — Я не как-нибудь, а с пелёнок знаю тебя, с первых твоих деньков, и желаю тебе одного добра. О себе, девунюшка, подумай. Я худого не скажу. Только ты запомни: перестарок парни обегают. А нынче женихи-то нарасхват.

Вера отшатнулась от неё.

— Как язык у вас поворачивается такое говорить? Я даже никогда в мыслях…

— Не обманывай, Трофимовна, ни себя, ни меня, — не унималась Скрипунова. — Дело житейское. Всякой девушке приходит пора стать бабой. А у меня, Трофимовна, глаз-то вострый…

Невольно шевельнулись плечи. «Трофимовна»… Зачем Фёкла стала называть её только по-отчеству? Зачем она подчёркивает, что среди девок Вера уже не молоденькая?

Привязчивой спутнице сказала:

— Мне даже слышать смешно…

— Ой, нет! Нет! — замахала руками Скрипунова. — Не прикидывайся, Трофимовна! Не прикидывайся. Я, девуня, по себе сужу…

— Фёкла Спиридоновна! Хватит об этом. Не надо. Ни одного слова…

Казалось, что девушка вот-вот расплачется, и Скрипунова умолкла. Это было так необычно, что она сама подивилась своему молчанию.

Чёрные лохматые тучи проносились низко над деревьями. Ветер усиливался и со свистом раскачивал голые ветки.

2

От холодного пронизывающего ветра хмель быстро прошёл, но оставил в голове сверлящую боль, и Семён, угрюмый и злой, так твёрдо шагал по дороге, что земля охала под широкими каблуками.

«Ломака!.. А если хорошенько приглядеться, то ничего в ней завлекательного нет. И не стоило думать о ней так долго! Зря давал нагрузку мозгам! Письма писал понапрасну. Время терял… Ведь попадались девки на лицо красивые, характером покладистые… А эта задаётся…»

Стараясь успокоить себя, он начал припоминать о Вере то плохое, что успел услышать по возвращении домой: «Правду говорят — в отца уродилась: перед всеми ершится. Ей — слово, она — десять. Не девка, а жабрей: голой рукой тронешь — уколешься».

Сырые сумерки навалились на землю, дорога стала теряться в темноте, и Семён убавил шаг.

«Если бы в партию не прошла, от переживаний переменилась бы, стала бы покладистей… Но помешать я не смог… — думал он, досадуя на всё. — Теперь ничем её не переделаешь, к себе не повернёшь… Ну и не надо. Чёрт с ней! Для любви найдутся помягче…»

Позади — торопливые настигающие шаги. Лёгкие, женские! Неужели одумалась, гордячка?.. Семён обернулся. Перед ним стояла дородная старая женщина. Он раздражённо хмыкнул и опять пошагал к селу.

— Ты не узнал меня, соседушка? — залебезила Фёкла Спиридоновна, идя рядом с ним и заглядывая ему в лицо.

— Не ждал такой погони!

— А я, милой, страсть не люблю одна в потёмках ходить. Догоняла и думала — кто-нибудь из нашей бригады.

— Неужели я на бабу смахиваю?

— Нет. Нет. Нисколечко! Ты у нас как гренадер! В первую ерманскую войну таких на картинках рисовали! А меня бригадирша задержала малость. Всё расспрашивала, как завтра в саду работу сполнять. Хоть и садоводова дочь, а толком-то ничего не знает. Некогда было к делу приучаться, — всё над книжками корпела. Над какими-то романами. Про любовь вычитывала! Оттого Вера Трофимовна и характер себе подпортила.

Фёкла перевела дух и снова заглянула Семёну в лицо. Тот ждал продолжения рассказа. И это подбодрило говорливую спутницу.

— Перед бригадой девке стыдно показать себя незнайкой, вот она и выспрашивает меня, когда все уйдут, чтобы никто не видел да не слышал. А я, как родная. мать, про всё растолковываю… Скажу тебе, милой, Трофимовна со всеми в разговоре не дай бог какая тяжёлая! Правду говорю. Чистую правду.

«Вот, вот, — мысленно подхватил Семён. — Со стороны виднее».

— А я люблю её. И, поверь, сама не знаю — за что, — продолжала Скрипунова. — А словами поправляю, даже в глаза упреждаю: «Колючая ты».

Она сделала вторую передышку. Спутник попрежнему молчал. Значит, слова ему пали на сердце во-время! И Фёкла повернула разговор так, как задумала:

— Живём рядом, а давно я тебя не видела, Семёнушка. Да и впрямь сказать — некогда на добрых людей поглядеть. Мы ведь с доченькой от темна до темна — на работушке. За что хошь возьмёмся — спины не разгибаем. Родитель-батюшка тебе, поди, рассказывал — втроём по полторы тысячи трудодней выгоняем! Мы с мужиком-то уже в годах, от нас небольшой прибыток, — всё Лизаветушка старается. До работы лютая!..

Семён пошёл ещё медленнее, Фёкла — тоже.

— Говорят, ты на должность поступил да на лёгкую, на культурную? Добро, соседушка! Добро! Своя копейка заведётся — на душе спокойно. А копейка тебе идёт, говорят, немалая!..

— Четыреста монет!.. Не фунт изюму!..

Забалуев достал папиросы; чиркнув спичкой по коробке, остановился прикурить. Фёкла заслонила его от ветра и без умолку похваливала:

— Служба тебе на пользу была. Вон как выправился! Ростом, плечами — всем в батюшку родного!..

Они опять пошли рядом.

— Моя Лизаветушка тоже раздобрела. И пора, — вы ведь одногодки! — Скрипунова слегка тронула локоть спутника.

— Я на год моложе, — уточнил Семён.

— Ну, что ты говоришь! Уж я-то знаю! К слову сказать, с твоей матушкой мы на одной неделе растряслись…

— Нет, Лиза старше.

— Может, на лицо она тебе такой показалась. Не буду спорить. А только ты, милой, знай — это от заботы. — Фёкла всё быстрее и быстрее сыпала слова. — Уж такая-то Лизаветушка заботливая, такая заботливая! Работящая! Домовитая! А характером мягкая, как трава- муравушка. Люди говорят — вся в меня.

Позабыв об обиде, нанесённой Верой в саду, Семён оживился и разговаривал с Фёклой легко, ни о чём не задумываясь. Её похвалы не претили ему, тоже любившему похвалиться. А она, не зная меры, усердствовала:

— Иной день доченька первой домой возворотится, а меня нет до темна — сердцем девка изведётся.

— Из-за чего же тревогу бить? Волки в сад не забегают!..

— А вот такая она у меня! Такая!

Они вошли в село. В доме Скрипуновых были освещены все окна. Вдруг свет погас, но через несколько секунд снова загорелся.

— Лизаветушка в окошко смотрела! Меня углядеть.

Фёкла опять тронула спутника за локоть.

— Зайди посидеть, Семён Сергеич. Ты после службы — то ещё не бывал у нас. А ведь мы — соседи.

— Свои потеряют.

— Ну-у. Материнское сердце к тому готово. Я по себе сужу… Заходи. Не гнушайся. У нас пивцо сварено. Отведаешь. Голову поправишь.

«Заметила, что мне опохмелка требуется! Кр-расота!» — улыбнулся Семён, довольный во-время сделанным приглашением, и, впереди хозяйки, вошёл во двор Скрипуновых.

3

Узнав гостя по гулким шагам, что напоминали самого Сергея Макаровича, Лиза, ссутулясь, убежала в горницу и захлопнула за собой створчатую дверь с темнозелёными петухами на филёнках:

— Сюда нельзя. Погодите немножечко там.

В кухне у Скрипуновых было всё так же, как запомнилось с детства: над головой — полати, справа — печь, слева — большая лохань, над ней — умывальник, похожий на тыкву; в переднем углу на полочке — бурая икона какого-то святого с прильнувшими к ней мёртвыми мухами. В доме пахло кислым пойлом, в щелях шуршали тараканы.

— О хороминах-то заботиться некогда, мы завсегда на работе да на работе, — объяснила хозяйка и попросила: — Не осуждай.

— Я ведь не гостем к вам, просто по-соседски.

Нет, гостенёк да самый дорогой! — Фёкла коснулась руки Семёна и, повернувшись так, что юбка раздулась огромным колоколом, побежала в погреб за пивом.

Створчатые двери чинно распахнулись, из горницы вышла Лиза в трикотажном жакете, в туфлях; рассмеялась с притворной стеснительностью:

— Теперь здравствуйте!

— Здравствуй, Лиза! — Семён принял её потные пальцы в правую руку и, прихлопнув сверху левой, повторил: — Здравствуй!

Мать внесла большой деревянный жбан. В доме запахло мёдом и хмелем.

Лиза, высвободив руку, пригласила гостя в горницу. Там в одном углу стоял стол, в другом — кровать с двумя горками подушек. За ними виднелись на отчаянно-зелёном полотняном коврике розовые лебеди с дико изогнутыми шеями.

— Вот не знают охотники, куда ходить за дичью! — добродушно рассмеялся Семён, кивнув на лебедей.

— Не глянется коврик-то? — озабоченно спросила Лиза. — Верка вот так же посмеялась: «Лебеди пьяные!»

— А ведь правда походят на пьяных!

— У вас с ней и вкусы одинаковые!

— Не поминай про неё.

— И не буду. Нет охоты.

Сели за стол. Фёкла наполнила стаканы пивом, чокнулась:

— Пробуй, соседушка, квасок.

Сама отпила немного, поставила стакан и ушла на кухню, чтобы нарезать хлеба и огурцов.

— Груздочков, мама, принеси, — попросила дочь.

— А ты не забывай тут без меня гостеньку подливать, — подсказала Фёкла. — Ежели стакан обсохнет — губы обдерёт. А у заботливой хозяюшки такого не бывает…

От холодного пива головная боль утихла. Оно освежило горло, и Семёну захотелось говорить без умолку, а о чём — это безразлично.

— Ты почему не ходишь в клуб? — спросил он девушку.

— Когда мне ходить-то? От зари до зари — на работе.

— Вечерами попозднее. У нас — курсы по танцам. Под мой аккордеон — красота!

Мать принесла тарелку груздей; укорила дочь:

— За стаканом не доглядываешь! Гостенька худо потчуешь. — И снова наполнила стакан до краёв; Семёна спросила: — Теперь по бригадам будешь ездить?

— К нам — почаще, — пригласила Лиза.

— У нас клуб не передвижной. Обслуживаем на месте. Я скоро в город уеду. Что мне тут околачиваться попусту? Там буду огребать вдвое больше…

— Ой, да что ты, соседушка! Так маленько погостил у родителев… — Фёкла налила по третьему стакану: — Выпьем по маленькой. Без троицы-то дом не строится!..

— А без четырёх углов не становится, — отозвался гость: — Это я знаю…

Хозяйка подливала с шутками да прибаутками. Жбан опустел. Семён поднялся из-за стола, покачиваясь; глянув на стену за кроватью, усмехнулся:

— Лебеди… того… стали ещё пьянее!

— Они протрезвятся, — поддержала шутку Фёкла. — Ты приходи поглядеть на них. По-соседски, запросто приходи. В любую пору. Гармошку свою заграничную приноси. Поиграешь Лизаветушке. Я вам песни прежние спою, каких ты нынче ни от кого не услышишь. Хороводные, вечерочные, свадебные — всякие песни!

Семён обещал заходить. У Скрипуновых он чувствовал себя непринуждённо и легко, как дома, когда там не было отца.

— Завтра… — пригласила Лиза и смущённо опустила глаза.

— Будем ждать об эту пору, — договорила за неё мать. — Покамест пивцо не перекисло.

Когда Семён ушёл, Фёкла Силантьевна сказала дочери:

— Сними ты этих окаянных лебедей. Сейчас же выбрось…